Глава 3 ЧУЖАЯ ЗЕМЛЯ

Энейра

Мои сборы и прощание с Дельконой не заняли много времени – уже через два дня я была в дороге. Свой путь в Мэлдин мне предстояло совершить в одиночестве – я не захотела ни прибиваться к путешествующим между храмами богомольцам, ни искать себе место среди идущих по тракту купеческих обозов, хотя их было немало. Как только между Амэном и Крейгом установилось очередное перемирие, купцы поспешили возобновить свои старые связи, и начали торговать с утроенным рвением – барыши им были нужны уже сейчас, а сколько продлится очередной мир, не взялись бы гадать даже храмовые оракулы. Я бы, во всяком случае, точно не стала загадывать сроки.

Матерь Вероника, узнав о моем решении, попеняла мне за излишнюю самонадеянность, но, поняв, что я не уступлю, махнула рукой, так что теперь я не торопясь ехала по Винному тракту – свое название он получил именно из-за того, что по нему в Крейг и попадало амэнское вино – сколько бы мои соотечественники не накопили обид к южанам, отказаться от даров их виноградных лоз они не могли.

Поскольку весь путь мне предстояло проделать верхом, я вновь была в привычной мне мужской одежде, но мою принадлежность к служению Малике выдавал дорожный плащ – плотный, серый, с черной рунической вышивкой по краям. Это же подтверждал и освященный Матерью Вероникой знак Младшей Жрицы – она вручила его мне перед самым отбытием вместе с письмами Матери мэлдинского святилища, пояснив свое решение тем, что я его вполне заслужила хотя бы за свое знание трав и навыки лечения. Кроме этого, такой знак откроет мне доступ к сокровенным знаниям Мэлдина, которые вряд ли станут доступны обычной послушнице, да и мое путешествие в статусе жрицы будет более безопасным.

Беспокойство Матери о моей безопасности стало причиной еще и того, что к моим скромным пожиткам травницы прибавился солидный запас дорогих и очень сильных зелий, а в переметных сумах у меня хранился необходимый для долгого путешествия скарб. Большую часть данных мне в дорогу вещей я, отделив, оставила в храме, невзирая на укоризненный взгляд Старшей. Так же я поступила и с врученными мне монетами – привыкнув довольствоваться малым, я не собиралась изменять этой привычке.

Уведенный мною у амэнцев вороной красавец-конь тоже остался в храмовой конюшне. После недолгих колебаний я сменила его на молодую кобылу гнедой масти – выносливую и не норовистую. Хотя встреча с настоящим хозяином жеребца представлялась мне маловероятной, я уже давно убедилась в том, что Седобродый, являясь хозяином наших жизненных путей, любит сталкивать людей на узкой тропке, и решила не испытывать судьбу.

Отрезок пути до границы с Амэном прошел тихо – на дворе как раз стояла чуть прохладная, но ясная погода, а на дорогах все было спокойно. Небольшие задержки были у меня лишь пару раз – на одном из постоялых дворов приняла неожиданно начавшиеся роды у купеческой жены, да в одной из деревенек провела несколько дней возле сильно простудившейся малышки. Вышивка на моем плаще не только защищала, но и обязывала, впрочем, эти обязанности были мне не в тягость. Разве что у постели девчушки, чем-то неуловимо напоминающей Мали мне взгрустнулось – оглаживая пушистые волосы малышки, я осознала, что где-то в глубине моей души все еще теплилась потребность оберегать и лелеять, вслушиваться в тихий лепет ребенка и отвечать на его улыбку своей, да только что теперь об этом было говорить!.. Мали я потеряла, а для того, чтобы взять под опеку сироту, следовало хотя бы найти себе постоянное пристанище, а не временное убежище.

Эти мысли привлекли за собою и другие – мне вновь вспомнились слова Матери Вероники о Ставгаре и мой разговор со Славрадом. Видно зря я не отдала Владетелю до сих пор хранящуюся у меня печатку – Славрад настаивал на том, что у Бжестрова должна была оставаться надежда на встречу со мной, но не сыграет ли в мое отсутствие на этой надежде Матерь Вероника?.. И чего хозяйка Дельконы на самом деле желала добиться от Ставгара?.. Что собиралась ему пообещать?..

Чем больше я думала о Бжестрове и связанных с ним разговоров в Дельконе, тем больше мною овладевала тревога за него – смутное беспокойство через несколько дней переросло в предчувствие чего-то недоброго, и я уже, будучи неподалеку от амэнской границы, заночевав на небольшом постоялом дворе, решилась на гадание. В полночь, запалив свечу и налив в широкую глиняную миску набранной из колодца воды, я бросила на дно посуды несколько способствующих прорицанию сухих веточек омелы и вербены. Потом опустила туда же печатку Бжестрова, и, шепча наговор, стала неотрывно смотреть в середину кольца. Вначале ничего не происходило, но после того, как я в седьмой раз прошептала «на миг покажись, будущим обернись», середина кольца словно бы затуманилась, и в ней начали проступать неясные тени. С каждым мгновением они уплотнялись, обретая форму, и вскоре я увидела силуэт стоящего на коленях человека – он словно бы молился, и я смогла рассмотреть его четкий, решительный профиль – то был Ставгар!.. Как только я мысленно назвала его имя, увиденный мною в кольце образ, мгновенно распался, вновь закрутившись белой дымкой, в которой все быстрей и быстрей стали двигаться новые тени. Теперь перед моими глазами кипел бой: вздыбленные кони, заносящие оружие всадники… Вот два воина сошлись между собою в яростном поединке – мне даже показалось, что я слышу конский хрип и звон оружия.

Конь одного из поединщиков встал на дыбы, а сам всадник занес руку с мечом для последнего удара, но второй воин пришпорил коня, и поднырнул под занесенное над ним оружие… А еще через миг из кольца точно кровь брызнула!.. Красный туман закрыл собою сражающихся, его кровавые нити потянулись из центра кольца к краям миски, и вот уже из алой пелены выступил очередной силуэт. Высокий воин в куртке цвета крови, одно плечо выше другого…

– Нет! – этот протест сорвался с моих губ сам собою, а призрак из кольца обернулся ко мне, точно бы услышав, и я, встретившись с ним взглядом, похолодела… Между тем густые ресницы кривоплечего дрогнули, черные глаза прищурились – он точно пытался рассмотреть меня сквозь воду, но что-то мешало амэнцу, и он вытянул руку вперед, словно бы намереваясь раздвинуть невидимую преграду… В этот же миг я, стряхнув с себя неожиданное оцепенение, выкрикнула:

– Сгинь! Пропади! – и накрыла миску заранее приготовленной тканью. Гадание завершилось, но ясного ответа на свой вопрос я так и не получила.

Уняв сотрясающую меня дрожь, я, сняв нагар со свечи, решилась повторить свой вопрос и высыпала на стол руны. Их расклад был не менее тревожен, чем гадание, и лишь одно меня утешало. Хотя над Ставгаром висел меч, сулящих смерть рун не было видно, а в дальнюю дорогу Бжестрова направляло некое таинственное обещание…

Я еще раз посмотрела на выпавший расклад, и, устало подперев голову рукою, задумалась. Указанное рунами обещание совпадало с увиденной мною молитвой Бжестрова – именно оно должно было побудить его отправиться навстречу опасности и столкнуться с Амэнским Коршуном. Но кому Бжестров мог дать подобную клятву?.. Я, было, нахмурилась, размышляя, но тут же попеняла себя за недогадливость. Матерь Вероника ненавидела Амэн всем сердцем и вполне могла подбить Ставгара, нарушив перемирие, направиться к амэнской границе. Взамен же Матерь скорее всего пообещала бы ему мое расположение – недаром она так выпытывала меня о том, что я чувствую к Бжестрову…

От таких мыслей мне стало горько – из моих, едва зародившихся чувств, уже сделали силки. Моим расположением, пусть и в угоду высшим целям, готовы были торговать… Похоже, именно об этом и пытался предупредить меня Славрад, и теперь я решила последовать его совету. Подарив Ставгару надежду на встречу, я лишу Матерь влияния на Бжестрова и тем самым хоть как-то смогу уберечь его от необдуманных поступков.

Спрятав руны в кожаный мешочек я, выискав в дорожной сумке чернила, перья и пару листов пергамента, вновь вернулась к столу, намереваясь заняться письмами как к Славраду, так и к Ставгару. Хотя намерения отправляющей меня в Мэлдин Матери Вероники были не совсем честными, саму поездку это не отменяло – увиденный мною образ амэнца мог предназначаться не только Ставгару, но и мне. Я же слишком хорошо помнила силу Олдера и осознавала, что если судьба вновь решит столкнуть меня с кривоплечим военачальником лицом к лицу, помочь мне смогут, лишь знания и навыки, которых у меня пока не было.

Письмо к Славраду далось мне легко, и я решила, что с весточкой для Ставгара управлюсь также быстро, но нужные слова никак не желали находиться, и когда я поставила подпись под своим посланием, за окошком моей комнаты уже брезжил рассвет.

Из-за бессонной ночи мои глаза стали сухими, веки отяжелели – мне давно уже следовало дать себе хотя бы небольшой отдых, но я вместо того чтобы отправиться в постель, вновь перечитала лежащее передо мною письмо.

«Добрых дней Ставгару Бжестрову.

Когда ты получишь это письмо, Высокий, я буду уже далеко от давшей мне приют Дельконы. Я здорова и благополучна, но Матерь Вероника сочла необходимым продолжить мое обучение в другом храме.

Я проведу в нем несколько месяцев и вряд ли смогу, подать оттуда весточку, но каждый день буду вспоминать тебя в своих молитвах к Малике.

Мне очень тревожно за тебя, Высокий, да и проведенное гадание указало, что над тобою сгущаются тучи, поэтому молю тебя всем, что тебе дорого: не верь всему, что слышишь, и не давай поспешных обещаний ни людям, ни богам.

Пусть Лучница поможет тебе отделить правду ото лжи и недоговорок!

На этом прощаюсь с тобою, но обещаю, что когда мое обучение будет окончено, ты, Высокий, узнаешь об этом первым. Думаю, к тому времени я смогу ответить на все твои вопросы.

Энейра Ирташ»

Всего несколько строк, но как трудно они мне дались!.. Смирившись с тем, что лучше, чем сейчас, я вряд ли смогу написать, я, сложив письмо, запечатала его и вложила в предназначавшееся Славраду послание – в нем, изложив некоторые подробности своего гадания, я просила Владетеля уберечь Ставгара от необдуманных поступков и передать ему мое письмо.

Дождавшись, когда печати застынут я, прихватив письмо, спустилась вниз – из доносившихся до меня вчера обрывков разговора я запомнила, что на этом постоялом дворе ночует направляющийся в Ильйо купец. Быстро найдя его среди завтракающих постояльцев, я попросила его захватить с собою мое послание, и торговец не отказал мне.

Теперь оставалось лишь надеяться на то, что если не мои слова, то хотя бы Владетель отведут от Бжестрова беду.

Бессонная ночь привела к тому, что в тот день я собралась в дорогу с сильным опозданием. Несмотря на это, к вечеру я все же достигла границы с Амэном, и тут меня ждала еще одна неприятность.

Дорога, вынырнув из подлеска, сделала резкий поворот – из-за этого застава амэнцев выросла передо мною точно из-под земли, а я оказалась не готовой к такому зрелищу. Увидев воина в нагруднике «Карающих» я, что было силы, натянула лошадиную узду раньше, чем осознала свои действия. Лошадь возмущенно заржала, заплясала, и я с трудом ее успокоила. Эта неожиданная заминка привела к тому, что когда я приблизилась к посту, на меня глазели уже пятеро «Карающих».

Седобородый был милостив ко мне – ни один из этих ратников не был мне знаком, но страх застыл у меня под сердцем куском льда.

– Куда держит путь жрица Милостивой? – Спокойно спросил самый старший из воинов.

– В Мэлдин, с письмами для Старшей Храма от ее сестры – Матери Вероники из Дельконы, – занятия в сосредоточении не прошли даром. Мне быстро удалось взять себя в руки, так что голос прозвучал ровно и спокойно.

Я показала знак Младшей жрицы, и письма, на которые амэнец почти что, и не глянул. Куда больше его занимала моя мужская одежда – взгляд воина изучающе скользнул по теплой, с высоким воротом, куртке. По широкому кожаному поясу с кошелем и спрятанным в ножны травническим ножом. На какой-то миг взгляд воина задержался на моих, обтянутых плотной тканью штанов, бедрах, но уже в следующее мгновение амэнец поспешно отвел глаза и произнес.

– Почему госпожа путешествует одна, а не с одним из обозов? Любой торговец с радостью найдет место для служительницы Малики.

Вполне справедливый вопрос, но и ответ на него у меня уже был готов.

– Путешествие с обозом займет больше времени, а я – травница. С благословения Малики, лечила людей по деревням. Мне привычно путешествовать одной.

Услышав мои слова, воин еще раз взглянул на мой нож, и задумчиво кивнув головой, сказал:

– Я должен был сразу узнать этот нож, ведь сталь и травы служительниц Милостивой уже спасали мне жизнь. Здесь глухие места, но дальше по дороге – чуть в сторону от тракта – есть деревушка. В ней можно остановиться на ночлег.

Я согласно кивнула головой и уже собиралась тронуть лошадь, но амэнец предупреждающе поднял руку.

– Погодите, госпожа. Рэдлин поедет с вами, как сопровождающий.

Я покрепче сжала повод – сама мысль о таком попутчике была мне неприятна, и я попыталась возразить.

– Не стоит беспокоиться. Я не плутала раньше, не заблужусь и впредь…

Но воин, услышав меня, покачал головой.

– Мы еще не повывели в окрестных лесах всякий сброд. У этих недоносков нет ничего святого, так что меч и щит Рэдлина не будут лишними. Он хороший воин, хоть и молод.

На это мне было уже нечего возразить, и я, произнеся на прощание:

– Милостивая вас не оставит, – тронула лошадь. Рэдлин, уже успевший надеть шлем и вскочить на гнедого жеребца, тут же последовал за мной.

Соседство навязанного в попутчики «Карающего» тревожило меня больше, чем затаившиеся в окрестных чащобах разбойники. Я отвернулась от Рэдлина и украдкой вздохнула – в тишине Дельконы мне мнилось, что мой страх перед «Карающими» остался в таком далеком теперь прошлом, но первая же встреча с амэнцами показала всю ошибочность таких мыслей.

И не является ли этот, неожиданно открывшийся мне изъян, еще одной причиной, по которой Матерь Вероника отправила меня именно в Мэлдин? Сталкиваясь лицом к лицу с амэнцами каждый день, мне не только придется осознать свой страх, но и побороть его… Была и еще одна мысль: кроме всего прочего, гостевание в Мэлдине могло вновь разжечь тлеющую в моей душе ненависть к южанам. Возможно, это и есть истинная причина действий Матери: она не только хотела управлять Ставгаром, но и обратить меня в свою веру. Сделать так, чтоб я разделила все ее устремления, стала ревностной исполнительницей ее воли.

Такие игры не могли прийтись мне по вкусу, но и осуждать настоятельницу Дельконы я не могла. Матерь Вероника положила немало сил для того, чтобы Делькона, сохраняя все связи и положение, не стала зависимой от воли Владык. Кроме того из рассказов Старших жриц я узнала, что когда-то давно, еще до принятия послушничества Малике, Вероника Чарная потеряла в войне с Амэном отца. Позже, в поднятом против захватчиков восстании, погиб и ее муж. За нежелание признать над собою нового Владыку, тогдашний князь Амэна отнял у молодой вдовы все земли и распределил их между своими военачальниками: это было сделано в назидание другим знатным крейговским семействам, оказавшимся теперь под рукою амэнцев…

Одному из получивших земли тысячников приглянулась молодая и ослепительно-красивая женщина, и он попросил у Амэнского князя дозволения жениться на вдове бунтовщика. Князю такой оборот дела показался забавным: он дал разрешение на свадьбу, сопроводив его замечанием, что порою легче захватить десять крепостей, чем привести к покорности одну строптивую женщину. Тем не менее, Владыка не сомневался, что его военачальник сделает из крейговской гордячки покорную жену и верную подданную.

Лишившейся всего женщине удалось сбежать прямо со свадьбы. Оказавшись в Крейге, она бросилась в ноги к отцу Лезмета, ища защиты. Поскольку ее род состоял с правителями Крейга в далеком родстве, князь не только принял ее под опеку, но и пожаловал несколько богатых имений. Вот только молодая женщина, вернув себе положение, не осталась в Ильйо, а удалилась в Делькону. Через три месяца она, переписав земли на храм, приняла послушничество Малике.

С тех пор прошли десятилетия – послушница стала настоятельницей, время иссушило ее красоту и силу, но в сердце теперь уже Матери Вероники продолжала жить ненависть к Амэну. Годы не смогли унять этот огонь, но жизнь самой настоятельницы клонилась к закату, а меня Матерь сочла подходящим сосудом для того пламени, которое жило в ней – смерть отца, гибель брата и сестры, безумие матери…

Вот только прабабка, видно, догадалась о намерениях Вероники, и предпочла жить вне храмовых стен. Нарсия Ирташ не стала взваливать на мои плечи непосильный груз: я ничего не забыла, но ненависть и безысходность не иссушили мне сердце. Благодаря ее решению, в моей жизни были Ирко и Мали, а чем бы я жила, если б воспитывалась в Дельконе?

Мне было над чем поразмыслить, но навязанный попутчик истолковал наше затянувшееся молчание по-своему, и стал донимать меня расспросами. Где я была, что видела, впервые ли оказалась в Амэне? Я вкратце рассказала о Райгро, упомянула Ильйо и, конечно же, Делькону. Рэдлин же, услышав, что на земли Амэна я попала в первый раз, сказал:

– Если вы, госпожа, задержитесь в Мэлдине, то вам стоит увидеть Милест. На праздник Свечей многие служители Семерки из дальних вотчин собираются в столице. Думаю, жрицы из Мэлдина не останутся в стороне. Таких храмов, как в Милесте, в северных княжествах не сыщешь, а еще вы сможете увидеть море…

Храмы Милеста, так же, как и море, были мне совершенно безразличны, но я согласно кивнула головой. Во мне еще теплилась слабая надежда, что говорливость амэнца на этом иссякнет, но он вновь начал задавать мне вопросы. На этот раз его интересовало, не слишком ли строги внутренние правила храмов Малики и то, как живется послушницам Милостивой. Эти вопросы показались мне, по меньшей мере, странными, и я напрямик спросила, зачем ему это надо. Амэнец смутился, но потом, все же произнес:

– Моя невеста стала послушницей в храме неподалеку от Римлона. Это старое святилище: древнее вашей Дельконы, но совсем небольшое – служительниц наберется от силы десятка два. Уже три месяца она там, а я должен здесь всякое отребье на дорогах гонять.

Это замечание показалось мне интересным, и я искоса взглянула на мгновенно помрачневшего амэнца:

– И что же заставило твою невесту сделать такой шаг – родительская воля, или какой-то, данный ею, обет Милостивой?

Вместо ответа Рэдлин наградил меня внимательным взглядом, но, заметив на моем лице лишь легкую заинтересованность, сказал.

– Все дело во снах. Из-за них Радуша и отправилась в Римлон.

Вот теперь амэнец меня действительно удивил, и дело тут было не только во снах:

– Радуша? Она – крейговка?

«Карающий» на мое изумление ответил понимающей улыбкой:

– Крейговка… Мой отец получил надел по последнему месту службы – в землях, которые стали принадлежать Амэну после очередной стычки с Крейгом. Наши с Радушой семьи оказались ближайшими соседями. Не скажу, что их это сильно радовало, но тесное соседство, так или иначе приводило к общению, а детям оказалось проще сдружиться, чем взрослым.

Я знаю свою невесту с малолетства, а когда, понял, что люблю Радушу не как сестру, отправился к ее родителям просить руки своей подруги.

Не скажу, что они этому сильно обрадовались, но и не огорчились – они, похоже, это предвидели. Мои же и вовсе отнеслись к такому обороту спокойно – Владыка не препятствует подобным бракам, да и отец считал, что невесту лучше выбирать в тех семьях, которые хорошо знаешь.

Казалось бы, все сложилось, как нельзя лучше, но вскоре Радушу стали донимать сны – ей снилась моя смерть, и она каждое утро просыпалась в слезах. Приглашенная к ней жрица сказала, что виной всему пророческий дар Радуши – хотя он и слаб, она не может совладать с ним. Отсюда и терзающие ее дурные видения. Жрица предложила помощь храма, и измученная снами Радуша решилась отправиться в Римлон.

Выслушав рассказ Рэдлина, я задумалась – пророческий дар, суля своему обладателю возможные несчастья, может легко превратиться в проклятье. Если же Радуша поддалась своим страхам, то легко могла принять морок за предсказание…

Я вновь взглянула на амэнца, ища на его челе знак скорой смерти, который мог бы подтвердить опасения его невесты, и, скорее угадав, чем увидев, движение за спиной Рэдлина, шепнула ему.

– Сбоку!

Воинская жизнь уже приучила амэнца не задавать лишних вопросов: услышав предупреждение, он мгновенно повернулся, поднимая щит. В тот же миг раздался короткий свист и глухой стук. Я заметила, как дрогнули придорожные кусты, а когда перевела взгляд на Редлина, то увидела, что он смотрит туда же, куда и я, а в его щите торчат две, выкрашенные в черно-алый цвет, стрелы.

Поймав мой взгляд, Амэнец зло и презрительно фыркнул.

– Второй раз эти ублюдки не нападут – смелости у них хватает лишь на то, чтобы бить исподтишка.

Я подумала совсем иное, но не стала перечить амэнцу. Лишь уточнила:

– А что означает окраска стрел?

Рэдлин поморщился так, точно у него зуб заныл:

– Ни много, ни мало – смерть «Карающим». Черный цвет, по мнению лесных недоносков, означает цвет наших сердец и крови, а красный намекает на цвет курток.

Я вновь посмотрела на размалеванные древки:

– А если этим стрелкам попадутся воины другого отряда… Те же «Доблестные»?

Амэнец недовольно передернул плечами:

– «Доблестные», госпожа, в Милесте покой Владыки охраняют, а такие, как я, по дорогам да заставам торчат. Наш глава в округе немало разбойничьих гнезд повывел, вот ублюдки и мстят нам так. Запугать пытаются, недоумки…

По той злости, что прозвучала в последних словах Рэдлина, я поняла, что разбойники если и не запугали воинов на заставе, то довели их до белого каления.

Рэдлин же, еще раз обложив ругательствами лесных стрелков, оборотился ко мне:

– Давайте оставим расспросы на потом, госпожа, и поторопимся. Скоро стемнеет.

Я не стала перечить амэнцу, ибо и сама хотела оказаться, как можно дальше от этого места. Знака смерти я на «Карающем» не заметила, но это не значило, что нам с ним ничего не грозило. Размышляя, я невольно запнулась на слове «нам», и невесело улыбнулась. Сейчас мне и Рэдлину грозила одинаковая опасность – глупо было бы думать, что разбойники, убив «карающего», решат пощадить меня. Плащ жрицы далеко не всесилен…

Мои опасения и недобрые предчувствия очень скоро воплотились в жизнь: всего через два поворота лесную дорогу нам с Рэдлином перегородило срубленное дерево. Мой попутчик тихо ругнулся, и только было собрался поворотить коня, как из придорожных кустов, преграждая нам путь, высыпали люди.

Ненавистники «карающих» сильно разнились между собой как внешностью, так и вооружением. Несмотря на бороды, я легко рассмотрела среди них обладателей как крейговских, так и амэнских черт, а их оружием были как рогатины с дубьем, так и мечи. Одежда же разбойников отличалась редкой пестротой: зачастую, пару латаным-перелатаным штанам составляла богатая, украшенная шитьем куртка или добротные сапоги. А вот слой грязи был одинаков и на обносках, и на снятом с чужого плеча великолепии…

Пока эти наблюдения вихрем пронеслись в моей голове, разбойники времени не теряли. Один из них, напяливший поверх засаленной бархатной куртки нагрудник «карающих», выступил вперед и заявил:

– Госпоже не следует нас бояться – в нашем лагере она будет дорогой гостьей, а вот тебе, «карающий», стоит вспомнить отходную молитву. Она, кстати, короткая.

Рэдлин промолчал, и я, покосившись на него, заметила, что амэнец то и дело посматривает на придорожные кусты. Сообразив, что ратник пытался просчитать, сколько лучников осталось в засаде, я вновь посмотрела на заговорившего с нами душегуба. Слово «дорогой» он произнес с такой откровенной насмешкой, что о намерениях сгрудившихся вокруг нас разбойников догадаться было легче легкого. Когда речь шла о жизни служителей, храмы предпочитали дать откуп, и лишь потом – воевать. Разбойники рассчитывали получить плату за мою кровь, да только я с их решением не была согласна…

Между тем разбойник, не видя сопротивления, совсем осмелел: сделав ко мне еще один шаг, он попытался ухватить мою кобылу за повод. Медлить дальше не имело смысла, и я, заставив свою смирную лошадку встать на дыбы, уже через миг послала ее вперед.

Столкновение с конской грудью стало для душегуба полной неожиданностью – он лишь успел взмахнуть руками и повалиться прямо под лошадиные копыта, но прорваться сквозь разбойников мне не удалось: один из них, вцепившись в мой плащ, попытался сдернуть меня с кобылы. Стараясь удержаться в седле, я крепче сжала ногами лошадиные бока, но тут второй нападавший вцепился мне в левую ногу. От его прикосновения меня передернуло, а травнический нож, будто бы ожив, казалось, сам прыгнул мне в руку. Я, не глядя, полоснула держащего мое стремя разбойника по пальцам. Остро отточенное лезвие разрезало людскую плоть не хуже, чем стебли растений – из образовавшихся ран тут же хлынула кровь, и нападавший, с криком:

– Сука! – отскочил в сторону.

В тот же миг я почувствовала, что и за плащ меня больше не держат. Обернувшись, я увидела подле себя Рэдлина – ударив одного из нападавших мечом по голове, ратник обернулся ко мне. Оскалился весело и хищно:

– Смелее, жрица… Я прикрою!

Волчья усмешка «карающего» подхлестнула меня лучше всякого кнута – ударив пятками по бокам изрядно напуганной происходящим лошади, я послала ее в образовавшийся просвет между разбойниками. Рэдлин, разделавшись с еще одним из нападавших, немедля последовал за мной. Выбравшись на дорогу, мы пустили лошадей вскачь, а вслед нам, пусть и с опозданием, засвистели стрелы. Одна… Другая…

Неожиданно Рэдлин поворотил своего коня и направил его прямо в лес, а мне ничего не осталось, как последовать за ним. Низко пригнувшись в седле, «карающий» уверенно направлял своего рысака вглубь чащи по едва различимой тропе: его конь летел вперед, точно птица, и я начала отставать. Моя кобыла могла потягаться с конем Рэдлина в выносливости, но отнюдь не в быстроте бега.

Стараясь не потерять из виду мелькающую меж стволов спину «карающего», я упустила тот миг, когда моя лошадь внезапно запнулась. Громко заржав, она встала на дыбы и тут же начала заваливаться набок. Чудом, успев освободить ноги из стремян, я выскользнула из седла. Упала, правда, неудачно: хотя прошлогодняя листва чуть смягчила удар, я несколько мгновений лежала, не в силах даже пошевелиться. Потом приподнялась на локтях, тряхнула головой…

Моя лошадь, хрипя, все еще билась на земле, а из шеи у нее торчала красно-черная стрела: разбойники не собирались упускать свою добычу. Моя рука невольно коснулась пересекающего грудь ремня старой кожаной сумки – той самой, что была со мною во время побега из сруба, и в которой теперь, кроме тетрадей, пары зелий да печатки Бжестрова, хранились еще и письма в Мэлдин… Убедившись, что самое главное осталось при мне, я хотела затаиться в зарослях подлеска – сейчас мне следовало запутать следы, чтобы не попасться в руки к душегубам… Едва я подумала об этом, как рядом со мною раздался конский топот. Вздрогнув, я подняла голову, все еще не веря…

– Не ушиблась?.. Держись! – с трудом сдерживая разгоряченного бегом жеребца, Рэдлин подал мне руку и помог вскарабкаться в седло. Усадил впереди себя и успокаивающе провел рукой по плечу. – Не отчаивайся, госпожа. Мы еще не проиграли…

Я согласно кивнула головой и, чувствуя, что предательский жар заливает мне щеки, поспешно отвернулась. Мне было стыдно, но не из-за того, что я оказалась прижатой к нагруднику «карающего», а его рука гладила меня по плечу и растрепавшейся косе… Я стыдилась того, что, оказавшись на несколько мгновений одна, тут же решила, что меня бросили. Спасая свою шкуру, оставили на расправу разбойникам…

Между тем Рэдлин продолжал направлять коня в чащу: тропа, до того и так едва заметная, исчезла – теперь ее заменял ручей, по каменистому дну которого мы и ехали. Брызги летели из под копыт коня в разные стороны, пробивающиеся сквозь листву косые солнечные лучи, то и дело, ярко вспыхивали в водяных каплях… Совсем скоро солнце сядет, и лес погрузится во тьму… Поможет ли нам сумрак? Или, наоборот, придется на руку разбойникам?..

Я покосилась на, молча правившего конем «карающего» – несмотря на нависшую над нами опасность, он казался сосредоточенным и спокойным – точно не было ни недавнего боя, ни погони…

Я собиралась, уже было спросить, что задумал мой попутчик, как новый поворот ручья вывел нас к небольшой запруде. Рэдлин остановил коня, и, спрыгнув, подал мне руку.

– Уже почти прибыли, госпожа. Но дальше надо топать на своих двоих…

Я соскочила на землю, поправила плащ и сумку:

– Разве мы не возвращаемся к заставе?

Рэдлин покачал головой:

– Именно этого от нас и ждут, так что пробиваться к своим смысла нет… Только там, где нам не пройти, Гром себе дорогу проложит… Правда, косматый?

«Карающий» ласково похлопал коня по шее, провел рукою по густой гриве. Жеребец тихо заржал и ткнулся головою прямо в плечо Рэдлина, а тот, достав нож, обрезал поводья и шлепнул ладонью по конской холке:

– Домой, Гром, в стойло!

Конь сделал несколько послушных шагов, но почти сразу же встал и обернулся к «Карающему». Взгляд темно-карих глаз коня казался недоумевающим, но Рэдлин похлопал его по крупу и вновь приказал: «в стойло». В этот раз жеребец не нарушил хозяйского приказа и потрусил в лесную чащу.

Я же смотрела вслед удаляющемуся коню со смешанными чувствами – лишаться своего единственного преимущества перед погоней было неловко и странно…

– Наш глава, если я припозднюсь, заподозрит неладное, а появление Грома сразу пояснит, что нужна помощь. – бросив один-единственный взгляд вслед удаляющемуся коню, «карающий», уверенно зашагав в противоположную от Грома сторону, начал пояснять свою задумку. – Да и в укрытии, к которому идем, места только на нас и хватит…

– И что же это за убежище? – я старалась не отставать от Рэдлина, но из-за разницы в росте на один его шаг, мне приходилось делать два. – Охотничий сруб? Землянка?..

– Не угадали, госпожа! – Рэдлин, повернувшись ко мне, лукаво улыбнулся, и я, с опозданием сообразив, что левый рукав его куртки потемнел совсем не от пота, подивилась тому, что он находит в себе силы шутить.

– Может, попробуете угадать еще раз? – прищур воина стал совсем лукавым, и я, решив поддержать игру, сказала:

– Тогда, может, пещера?

Вместо ответа Рэдлин только головой покачал, и я выдвинула совсем уж сказочное предположение:

– Тысячелетний дуб, а в нем – дупло?..

– И снова нет… Вот… – выйдя на очередную поляну, Рэдлин тут же сделал шаг в сторону, и я увидела, наконец, то, что должно было стать нашим укрытием…

Действительно – лучшее убежище вряд ли можно было найти… Худшее, впрочем, тоже…

В тени старых осин стоял сплошь заросший мхом кромлех. Четыре огромные, грубо отесанные плиты составляли его стены. Пятая, накрывая их сверху, служила крышей. Выдолбленный в камне лаз больше напоминал мышиный ход – такой же круглый, он был такого размера, что я забралась бы в него легко, а вот плечистому и рослому Рэдлину пришлось бы потрудиться…

Приблизившись к кромлеху, я осторожно соскребла с камней часть мха и скользнула пальцами по едва видимым рунам, старого написания, которые немедля подтвердили мою догадку. Передо мною было заброшенное капище Седобородого – покинутое, но по-прежнему полное грозной силой. Я ясно ощущала ее сквозь холод камня и могла лишь гадать, чем обернется для нас ночь внутри кромлеха. Седобородый – суровое божество, и разбойники могли опасаться этого места отнюдь не из-за пустого суеверия.

– Разбойники будут искать нас здесь в последнюю очередь – они боятся этого места, так что время мы выиграем… – Рэдлин присел около узкого лаза, вгляделся в царящий внутрь кромлеха полумрак. – Змей там быть не должно, но на всякий случай я проверю.

Я опасалась совсем не змей, но перечить «карающему» не стала – он с трудом протиснулся сквозь узкий лаз, втащил оружие, пошуршал внутри, то ли каменным крошевом, то ли листвой, и, решив, что опасности нет, позвал меня.

Внутри кромлех оказался даже более тесен, чем это можно было бы представить – если бы Рэдлин раскинул руки в стороны, он бы коснулся пальцами противоположных стен, а стоять он мог, только низко опустив голову… Сумрак оказался обманчивым – сквозь невидимые снаружи отверстия солнечный свет проникал внутрь кромлеха, выхватывая из полумглы узор на стенах – хитро закрученные спирали, просто волнистые линии, руны… На первый взгляд в этих грубых и диковатых сплетениях не было никакого порядка, но, коснувшись резьбы, я ощутила покалывание в пальцах и уловила медленную, тяжелую пульсацию.

У Седобородого никогда не было таких храмов, как у других божеств Семерки, и этот кромлех не был местом поклонения – судя по рунам, призывающим раскрыть Пути, он служил либо для посвящения, либо для попыток заглянуть в будущее, а о посвящении Хозяину Троп ходило немало мрачных легенд. По одной из них, тот, кто готов был посвятить свою жизнь служению Седобородому, должен был провести в таком вот кромлехе три ночи подряд и пережить всевозможные ужасы – так Хозяин Троп проверял крепость его духа… Но мы-то с Рэдлином пришли сюда не для посвящения!..

Прижавшись лбом к холодному камню, я тихо прошептала: «убежища и защиты», но ответ уловить так и не успела – меня отвлекла возня Рэдлина. Сняв тяжелый нагрудник и куртку с рубахой, он пытался осмотреть руку и бок, и я, глядя на него, остро ощутила новый укол совести – как лекарке и жрице, мне следовало не поддаваться безотчетным страхам, а немедля озаботиться ранами своего спутника.

Шагнув к нему, я присела рядом на корточки и занялась осмотром – порез на боку хоть и достаточно сильно кровил, оказался поверхностным, а вот руку Рэдлину надо было не только промыть и перевязать, но и зашить. Подходящая к такому случаю настойка у меня была в сумке, воткнутая ушком вверх игла около ворота куртки защищала меня от слишком любопытных глаз, а вот с полотном и нитками дело обстояло хуже. Они, вместе с основными припасами, остались в одной из седельных сумок на убитой разбойниками лошади.

Я неуверенно посмотрела на шерстяную рубаху Рэдлина, сшитую из грубой, с многочисленными узлами ткани, и, решившись, скинула плащ и куртку. Моя верхняя сорочка тоже была шерстяной, а вот нижняя – из льна хорошей выделки – гораздо лучше подходила для намеченных целей.

Рэдлин, увидев, что я делаю, попытался было возразить, но я только отрицательно качнула головой. Быстро стянув с себя нижнюю сорочку, я поспешно оделась и застегнула куртку до самого горла.

– У меня во фляге вино есть, – невзначай обронил пристально наблюдающий за мною Рэдлин, но я покачала головой.

– Если хочешь, то пей. Мне без надобности…

«Карающий», молча, сделал пару глотков, а я, раздирая сорочку на полосы, не удержалась от мысленного смешка. Если бы мне сегодня утром кто-нибудь сказал, что я ради амэнского воина сниму с себя последнюю рубашку, я бы посчитала такого пророка сумасшедшим, а теперь спокойно занимаюсь немыслимым для меня делом. Собираюсь промывать и зашивать раны тому, кто носит нагрудник с замахивающимся плеткой всадником, и, следовательно, является врагом для любого крейговца!.. От таких мыслей смеяться мне сразу расхотелось, да и пальцы вдруг стали точно чужими, но я немедля попыталась совладать с собой.

Этот амэнец, несмотря на то, что являлся «карающим», оказался надежным попутчиком – он не бросил меня, хотя в одиночку у него было больше шансов спастись, и теперь, выказав равнодушие к его бедам, я ответила бы ему черной неблагодарностью…

Я еще раз взглянула на устроившегося на корточках Рэдлина, и меня поразила еще одна мысль – если бы в наш дом в Рэймете пришел не Лемейр со своей стаей, а такие воины, как Рэдлин или Антар, все могло бы сложиться по-другому. Они, без сомнений, ранили бы встретившего их с оружием в руках Мику, но никогда бы не стали издеваться над ним или глумиться над матерью и сестрой…

Я глубоко вздохнула, отгоняя ненужные сейчас мысли – у меня еще будет много времени, чтобы поразмыслить об этом… Если, конечно, нам с Рэдлином, удастся пережить сегодняшнюю ночь, а для этого нам нужны будут все силы – как телесные, так и душевные!..

– Передвинься ближе ко входу – мне нужно чуть больше света. – попросила я Рэдлина и принялась за работу…

Солнце село как раз тогда, когда я заканчивала перевязку, и в кромлехе сразу же стало темно. «Карающий», одевшись уже наощупь, устроился около входа, и устало произнес:

– Устраивайтесь рядом, госпожа. Так теплее будет.

Я ощутила царящий внутри кромлеха холод еще тогда, когда снимала с себя сорочку, а потому не стала возражать. Гордо мерзнуть в углу было бы нелепо и глупо. Я перебралась поближе к «карающему» и он, почувствовав, что я рядом, накрыл меня своим плащом:

– Поговорим, что ли. Спать здесь все равно нельзя…

Стараясь сберечь тепло, я подтянула ноги к груди и обхватила руками колени.

– Вряд ли у меня получится уснуть. Разбойники ведь скоро догадаются, где нас искать.

Рэдлин ответил мне тихим хмыканьем:

– Возможно, что уже догадались, но выцарапать нас отсюда не так-то просто. Вход здесь охранять легче легкого.

– Думаю, что они и сами это понимают… – я запнулась, пытаясь поймать тревожащую меня мысль, а потом тихо произнесла. – Скорее всего, они попытаются удушить нас дымом. Разожгут у входа костер.

– Я надеюсь, что подмога поспеет сюда раньше, чем лесная братия начнет с огнем баловать, – рука Рэдлина успокаивающе коснулась моего плеча. – Наш глава – не дурак. Он должен догадаться, где нас следует искать, тем более что из-за этого кромлеха у нас совсем недавно целая история вышла.

«Карающий» ненадолго умолк, но, поняв, что я готова его выслушать, принялся за свой рассказ.

– Десятник наш, Вэрдлик, был жестоким командиром, склочным человеком и страстным охотником. Настолько страстным, что даже угнездившиеся в окрестностях разбойники его не останавливали. Не реже, чем раз в три дня он уходил в лес – всегда в одиночку, и удача была ему неизменным спутником. Вэрдлик никогда не возвращался на заставу с пустыми руками, а его охотничьи тропы ни разу не пересекались с разбойничьими.

Главе такие отлучки десятника были не по вкусу, так же, как и сам Вэрдлик, но старший наш рассудил, что пусть лучше десятник спускает накопившуюся желчь на охоте, а не выплескивает ее на подчиненных. Ну, а ежели, рано или поздно, вылазки Вэрдлика не закончатся добром, то винить в этом десятнику будет некого, кроме себя самого. Так оно и вышло. Только конец и охотам, и службе Вэрдлика положила не разбойничья стрела, а вот этот самый кромлех.

Месяц назад десятник, погнавшись за добычей, заплутал, и не успел вернуться на заставу до сумерек, а тут еще над лесом разразилась гроза. Вэрдлик решил не мокнуть под дождем, возвращаясь на заставу впотьмах, а переждать непогоду в этом заброшенном капище Седобородого.

Гроза стихла вскоре после полуночи, а потому, когда поутру Вэрдлик так и не объявился, глава отправил нас на его писки. К полудню мы лес едва ли не вверх тормашками перевернули, чуть ли не под каждый камешек заглянули, и лишь потом сообразили, что не мешало бы еще и кромлеху наведаться. Догадка наша оказалась верной – Вэрдлик по-прежнему сидел в этом каменном мешке и, казалось, совсем обезумел, так как первым, что он у нас спросил, было: «не караулит ли его на поляне старший брат». Битый час мы доказывали Вэрдлику, что кроме нас, около кромлеха нет ни одной живой души, а когда убедили-таки десятника выбраться наружу, окончательно уверились, что он не в себе.

За одну ночь Вэрдлик постарел лет на десять, руки у него мелко дрожали, а глаза были мутными и красными от бессонницы. Кое-как отпоив десятника вином, мы привезли его на заставу. О том, что с ним произошло, Вэрдлик отказался говорить наотрез даже главе и убрался к себе в комнату. Из своего угла десятник не казал носа до самого вечера – раньше за ним такого не водилось, и когда Вэрдлик не появился даже к ужину, глава велел посмотреть, что с ним. Дверь десятника оказалась заперта изнутри, на стук и вопросы Вэрдлик не отвечал. Недолго думая, глава приказал выбить дверь, и когда мы, вынеся ее из петель, вошли в комнату десятника, то увидели, что Вэрдлик, перекинув через балку ремень, удавился на нем.

О причине этого поступка нам рассказало найденное на кровати самоубийцы письмо. В нем Вэрдлик каялся, что, обуреваемый жаждой наживы, написал на старшего брата донос, в котором приписывал ему дерзкие речи против князя Арвигена. Навету поверили: брат Вэрдлика навсегда сгинул в княжеских застенках вместе с женою и малолетним сыном. Десятник, унаследовав добро брата, совестью не мучился и жил себе спокойно ровно до тех пор, пока в кромлехе к нему не явился оклеветанный родственник. Мертвый, в рубище, со следами страшных пыток на теле и истерзанным детским телом на руках. Ребенок непрерывно плакал, а мертвец до утра упрекал Вэрдлика за его поступок и жаловался на постигшую его семью участь, а перед зарей сказал, что теперь никогда не оставит вероломного брата в одиночестве и часто будет являться к нему для таких вот бесед.

Вэрдлик целый день молил Семерку о заступничестве, но, поняв, что боги от него отвернулись, решил наложить на себя руки, так как второго визита брата ему не вынести…

Утомленный долгим и страшным рассказом, Рэдлин вновь замолчал, а я, даже сквозь два плаща чувствуя воцарившийся в кромлехе леденящий холод, прошептала:

– Нечистая совесть – страшный палач, но я все равно не понимаю, почему твой глава решит искать нас здесь…

Рэдлин вздохнул:

– Так ведь я еще не все рассказал тебе, госпожа… Когда наш глава прочел предсмертное письмо Вэрдлика, то приказал нам обыскать всю комнату самоубийцы. Эта его предосторожность оказалась не напрасной: под одной из половиц мы нашли еще одно письмо десятника. В нем он обвинял главу в том, что он якобы пренебрегает своими обязанностями и говорит при остальных воинах, что князь Арвиген не слишком щедро платит своим ратникам и не ценит проливаемую за него кровь. Глава приказал сжечь найденную бумагу, а предсмертную записку Вэрдлика сохранил, прибавив ее к своему письму, в котором рассказывал о случае на заставе. Поскольку хранить тело самоубийцы у нас не было ни возможности, ни желания, мы похоронили его уже на следующий день, привалив, как следует, камнями. Что же до кромлеха, то глава сам оставил возле него щедрое подношение Седобородому, сказав, что если б не вмешательство Хозяина Троп, нашему отряду из-за клеветы Вэрдлика пришлось бы худо, и каждый из нас был полностью с ним согласен… В общем, глава легко поймет, где я буду искать убежища…

Когда голос Рэдлина затих, в кромлехе воцарилась тишина: возобновлять угасшую беседу не хотелось ни «карающему», ни мне, и я, глядя в темноту и слушая мерное дыхание Рэдлина, незаметно уснула.

Мне снились храмовые переходы – такие же запутанные и полутемные, как в Дельконе, но при этом – богато украшенные. Свет факелов то и дело выхватывал из полумрака то пышную позолоченную резьбу, то кусок яркой фрески… Если строгую соразмерность Дельконы я понимала и принимала, то эта нарочитая пышность вызвала у меня стойкое отвращение. Мне нестерпимо захотелось выбраться из паутины коридоров к свету, но вместо этого я продолжала следовать за ведущей меня по коридорам жрицей.

За время нашего путешествия моя провожатая ни разу не обернулась и не произнесла ни единого слова, но я почему-то была уверена, что у жрицы смуглая кожа южанки и красивое, надменное лицо… Она словно воплощала в себе дух этого места, я же с каждым мгновением чувствовала себя здесь все более чуждо…

Наконец, наше путешествие закончилось около комнаты Матери, и я вошла в освещенные предзакатными лучами солнца покои хозяйки Мэлдина. Яркий блеск позолоченных светильников и статуэток Малики во всех ее обличиях на мгновение почти ослепил меня, а Хозяйка Мэлдина, встав из кресла, подошла ко мне, протягивая полные, холеные руки. Ее речь была плавной, как река и сладкой, точно мед. Я почти утонула в этом обволакивающем, грудном голосе, как тут по моей ноге что-то скользнуло. Я опустила глаза вниз и увидела, как невероятно толстый гадючий хвост исчезает под подолом длинного одеяния Матери.

Мое сердце замерло – я вновь взглянула в лицо хозяйки Мэлдина. Она ответила мне ласковой улыбкой и протянула руку, норовя взять меня под локоть, но я шарахнулась от нее, точно от огня…

В тот же миг все пропало – я очутилась средь кромешной мглы, а вдалеке передо мною маячило светлое пятно. Я пошла к нему навстречу, с трудом переставляя ноги в густой, вязкой мгле, но чем больше я желала приблизиться к странному отсвету, тем быстрее он от меня удалялся – точно дразнил. Тем не менее, я продолжала упорно следовать за отсветом, и даже, вроде бы, стала его нагонять.

Неожиданно в окружающую меня мглу словно бы проник луч света: он ярко осветил то, что я с таким упорством преследовала, и я поняла, что вижу Мали. Моя кровиночка стояла предо мною – в белой, расшитой мною рубашке, с распущенными косами, в венке из бессмертников.

– Мали… – в эти мгновения я позабыла о том, что моей дочери нет в живых, но сердце защемило от боли. Упав на колени перед малышкой, я обняла ее, шепча что-то бездумно ласковое.

Мали, вздрогнув, прижалась ко мне, ответив на расточаемые ей ласки, а я, подняв голову, чтобы еще раз взглянуть в лицо своей кровиночки, увидела, что обнимаю чужого, совершенно незнакомого мне ребенка!

Ощущение невосполнимой потери едва не придавило меня к земле – горечь затопила душу. Я почувствовала себя подло и жестоко обманутой. От разочарования и боли хотелось кричать, но темноволосый хрупкий мальчик лет восьми смотрел на меня такими, полными тревоги и надежды глазами, что я просто не смогла оттолкнуть его от себя.

Так мы с ним и стояли: я – на коленях, и он – тесно прижавшийся к моему плечу, а вокруг нас перекатывались маслянисто – черные волны тьмы…

Проснулась я неожиданно и резко – меня точно под бок толкнули. Несколько мгновений я со страхом всматривалась в окружающую мглу, и лишь потом сообразила, что по-прежнему нахожусь в кромлехе и страшно замерзла, а дыхание сидящего около меня Рэдлина изменилось. «Карающий» больше не спал.

Почувствовав, что я зашевелилась, Рэдлин наклонился ко мне и едва слышно прошептал:

– Молчи и слушай…

Я вместо ответа нащупала в темноте его ладонь и слегка сжала огрубевшие, мозолистые пальцы «Карающего» – после ночных мороков душа сама тянулась к человеческому теплу, от кого бы оно не исходило. Рэдлин, видно, понял это, ответив на мое слабое пожатие своим, и тут откуда-то снаружи раздался грубый, громкий голос.

– Ты ведь схоронился вместе со жрицей в этом каменном мешке, «Карающий»?.. Можешь не отвечать – я знаю…

Говоривший замолчал, и в тоже мгновение до нас донесся сердитый ропот многочисленных голосов и громкие, злые выклики – разбойники все же сообразили, в каком укрытии нас следует искать…

Я в отчаянии прикусила губу – мое вечернее предположение о том, что душегубы попытаются выкурить нас из кромлеха, точно лис из норы, вот-вот должно было воплотиться в жизнь!

Ропот же голосов на поляне, достигнув всей своей мощи, постепенно стих и первый разбойник вновь взял слово:

– Ты слышал «Карающий» – нас здесь много! Мои ребята могут раздавить тебя, как мокрицу, да возиться с тобою нам неохота, а потому у меня к тебе есть предложение. Отдай нам жрицу, «Карающий», и мы тебя не тронем. Если хочешь, можешь сидеть в этом кромлехе до тех пор, пока сам Седобородый к тебе не явится! Я не лгу. Ты неплохо потрепал засаду, но с твоей шкуры навар все одно невелик, а кровь мы тебе сможем пустить и в следующий раз. Жрица же – иное дело. По содержимому сумок с ее лошади я понял, что она травница, а лекарка нам очень даже нужна… Да и выкуп за нее храм даст неплохой… Подумай о том, что я тебе сказал!..

Разбойник умолк, а Рэдлин вновь с силой сжал мою руку и громко произнес:

– Коли тебе, боров лесной, так нужна служительница Малики, попытайся взять ее сам!

Его ответ породил новую волну разгневанного ропота и криков, но главарь, успокоив своих людей, заговорил снова:

– Я не такой дурак, чтобы лезть прямиком под твой меч. Проще будет подкоптить вас там немного. Едкий дым, порою, действеннее любых посулов!..

Главарь снова умолк – видно, давал нам время на осознание грозящей участи, но вскоре вновь заговорил – с нарочитой глумливостью.

– Раз уж этот олух в красной куртке решил подохнуть, то обращусь к тебе, жрица. Ты нам к своим травам живой нужна, так что никакого убытка тебе от гостевания в лесу не будет. Накормим, обогреем и приголубим, как следует!.. На последних словах он резко хохотнул и добавил. – Можешь считать, что ты нас так благословлять будешь от имени богини. Сама подумай – когда тебе еще подол задерут!

Его последние слова потонули в хохоте остальных разбойников – они были свято уверены, что загнали жертв, и теперь добыча никуда не денется. Предложение главаря являлось откровенной насмешкой – было бы глупо рассчитывать на милосердие с его стороны… Готовясь дать достойный ответ, я коснулась висящей на шее ладанки, но Рэдлин меня опередил.

– Коли тебе так хочется бабы, что аж свербит, поди и отымей какое-нибудь древесное дупло, а уж после этого с людьми разговаривай!

Это было, конечно, не совсем то, что я собиралась сказать разбойнику, но суть моего несостоявшегося ответа слова Рэдлина отразили настолько метко, что я невольно хмыкнула. «Карающий», уже в который раз за ночь, ободряюще сжал мне руку, а стоящий снаружи главарь разразился смачной бранью.

Пока разбойник поминал всех предков «Карающего» до седьмого колена, тот повернулся ко мне и прошептал:

– Наш глава успеет – я верю…

У меня такой уверенности не было, но мое отчаяние или слезы вряд ли бы сослужили сейчас добрую службу, поэтому я не стала посвящать Рэдлина в свои сомнения и страхи. Лишь посмотрела в сторону смутно белеющих во мгле остатков своей сорочки и прошептала.

– Мокрая ткань немного защитит от дыма.

Рэдлин ответил мне одобрительным хмыканьем.

– Хорошо, что ты об этом вспомнила, госпожа. Тем более что и вина у меня еще вдоволь…

Между тем главарь разбойников, закончив браниться, велел своей ватаге стаскивать к кромлеху хворост. Часть душегубов встретила его слова одобрительным гулом, но двое или трое заметили, что подобное самоуправство может прийтись не по вкусу Седобородому.

Упоминание Хозяина Троп несколько сбавило разбойничий пыл, но главарь немедля заметил, что именно мы, укрывшись в кромлехе, потревожили Седобородого, а, значит, с них все взятки гладки. Это умозаключение успокоило разбойников, и они начали подносить сучья к входу в кромлех.

Вслушиваясь в их шаги и хруст подволакиваемых к кромлеху веток, я продолжала хранить молчание, хотя на душе у меня было холодно и пусто. Смерть от удушья тяжела, но та участь, которая ожидала нас с Рэдлином, если мы просто потеряем сознание в дыму, и разбойники доберутся до нас – беспомощных и беззащитных, была еще горше. Мне предстояло стать многодневной забавой для разозленных преследованием и непокорством добычи душегубов, а «карающий» будет медленно умирать от пыток.

Пока я боролась с заполняющим душу отчаянием, Рэдлин тоже не произнес ни слова, но потом он вдруг вздохнул, и тихо, так, чтобы нас не расслышали снаружи, произнес:

– Видно, я и вправду сглупил… Прости, госпожа – поступи я по-другому…

Так и не договорив до конца, Рэдлин снова вздохнул, и тут над поляной разнеслось громкое, сердитое карканье. Странно, но оно точно бы вселило в меня угасшую было надежду, тем более, что у разбойников работа сразу же встала – по крайней мере, я больше не слышала их шагов, а потом кто-то произнес.

– Седобородый гневается – вестника послал…

– Да какой это вестник – просто глупая птица решила поорать некстати!.. – главарь старался говорить уверено и смело, но я все же смогла уловить в его голосе затаенный страх. Другие его тоже почувствовали – во всяком случае, после слов главаря никто не взялся, за брошенную было работу, и он, чувствуя, что его не слушают, накинулся на птицу.

– А ну, улетай отсюда, зараза черная! Сгинь и пропади!

Но ворон на эти угрозы лишь разразился очередным: «Карррр», в котором чувствовалась почти что человеческая насмешка, и главарь, совсем потеряв голову от злости, крикнул:

– Не хочешь, по-хорошему – швырну в тебя камнем! Убирайся прочь!

В этот раз насмешливое карканье почти слилось с разнесшимся над поляной кличем «карающих». Рэдлин все рассчитал верно!

Мой попутчик, услышав своих, не смог сдержать радостного возгласа, а вот для собравшихся на поляне разбойников появление воинского отряда стало громом среди ясного неба. Кто-то из них, судя по всему, схватился за оружие. Кто-то просто постарался удрать со злополучной поляны, но «карающие», окружив разбойников, ринулись на ватагу, точно коршуны на цыплят. Конское ржание смешалось со звоном оружия и людскими выкликами.

Я с тревогой вслушивалась в доносящиеся до меня звуки резни, так как вряд ли происходящую возле кромлеха круговерть можно было назвать боем. Эта ватага изрядно озлила отряд Рэдлина, и теперь разбойничьи мольбы о пощаде перекрывало неизменное: «Пленных не брать!»

«Карающие», вырезая разбойников под корень, были в своем праве, да и к душегубам я жалости не испытывала, но, тем не менее, от слишком резких звуков вздрагивала. Мне даже казалось, что я чувствую запах пролитой на поляне крови…

Рэдлин не замечал того, что со мной творится – как только началась резня, он, пытаясь рассмотреть то, что происходит на поляне, приник к входному лазу и теперь то и дело рассказывал мне то, что ему удалось различить. Я чувствовала, что душою Рэдлин рвался на поляну – к своим соратникам по оружию, в самую гущу боя, и лишь одно его удерживало. Узкий лаз делал его слишком уязвимым: если на Рэдлина нападет один из разбойников в те мгновения, когда «карающий» будет выбираться из кромлеха, Рэдлин не сможет даже толком защититься. А подставлять голову из-за пустой жажды боя было бы глупо.

К счастью, резня продолжалась недолго – уже вскоре возле кромлеха стихли и крики, и звон оружия, а упавшую было на поляну тишину развеял спокойный уверенный голос:

– Рэдлин, как вы там? Целы?

– Все хорошо, глава! – ответив старшему, Рэдлин, не мешкая более, протиснулся наружу. Я последовала за ним: ненадолго выглянувшая из-за туч луна ярко освещала поляну и изрубленные тела разбойников – в серебристом, призрачном свете залившая землю кровь казалась черной. «Карающие» уже сгрудились вокруг Рэдлина – он, вытянувшись перед своим главой, рассказывал ему о том, что с нами произошло.

Стоять среди трупов мне претило – я медленно подошла к «карающим», да так и застыла. Глава слушал отчет Рэдлина, держа за волосы отрубленную голову одного из разбойников. Глаза мертвеца были выпучены, рот раскрыт, щеку уродовало клеймо каторжника, из обрубка шеи все еще стекала кровь, пятная собою плащ «карающего».

Глава отряда, словно бы почувствовав мой взгляд, обернулся. Посмотрел на меня, на голову, что сжимал в руке:

– Вышек Хромой – трижды приговаривался к работе в каменоломнях за грабеж и разбой, трижды бежал. За изнасилование служительницы Малики был оскоплен, но, к сожалению, выжил… В последний раз смертный приговор был ему вынесен заочно, так что теперь голову Вышека засмолят и выставят на пересечении нескольких торговых трактов. Пусть еще уцелевшие разбойники видят, что рано или поздно ждет каждого из них!..

Мне не было нужды сомневаться в словах Старшего, но кровь разбойника на руках «карающих» невольно служила напоминанием о другой… Тем не менее, к концу речи главы, я смогла совладать с охватившими меня чувствами и спокойно произнесла:

– Рэдлин, защищая меня, был ранен. Я сделала все, что следует, но пусть лекарь осмотрит его еще раз.

«Карающий» согласно кивнул:

– Так и будет, хотя я не сомневаюсь в мастерстве служительниц Малики.

А потом он обернулся к своему отряду и приказал:

– Уходим…

Поскольку лишней лошади у «карающих» не было, я снова ехала в седле Рэдлина. Воины вокруг нас тихо переговаривались, мы же с Рэдлином хранили молчание – сон в кромлехе не придал сил ни мне, ни ему, и теперь усталость навалилась нам на плечи тяжким грузом… Неожиданно начавший было клевать носом Рэдлин вздрогнул, и, оглядевшись по сторонам, тихо спросил:

– Скажите, госпожа, вам что-нибудь приснилось в кромлехе?

Этот вопрос неожиданно заставил меня призадуматься. Оказалось, что необычайно яркое и живое сновидение уже изгладилось в моей памяти больше, чем наполовину. Если извивающийся змеиный хвост Хозяйки Мэлдина до сих пор стоял у меня перед глазами, то лицо подменившего Мали ребенка я не могла вспомнить – оно, словно покрылось легкой дымкой…

Рэдлин по-прежнему терпеливо ожидал моего ответа, и я, еще раз перебрав оставшиеся в памяти обрывки сновидения, призналась.

– Я получила предупреждение на будущее и свиделась с умершей дочерью… Но почему ты меня спросил об этом?

Лицо Рэдлина из-за этого вопроса стало каким-то виноватым:

– Я надеялся, что не мне одному такая муть привиделась… Не поверите, госпожа, но из своего сна я лишь одно помню. Огромный ворон сидит передо мною и отчитывает голосом нашего главы за незнание устава. Долго так отчитывает, со смаком… А потом как тюкнет клювом по лбу, да как заорет: «Нечего спать в карауле, растяпа!»

Интонации «карающего» были столь выразительны, что я, не сдержавшись, фыркнула.

– Пусть не выученный устав будет в твоей жизни самой страшной вещью, Рэдлин!

«Карающий» же слабо усмехнулся мне в ответ:

– И то верно… А в дозоре я никогда не сплю – только в этот раз сморило.

– В этом не было твоей вины – такова сила этого места, – мои слова вновь заставили Рэдлина призадуматься, и остаток пути мы проделали в полном молчании.

По прибытии на заставу, глава уступил мне на ночь свою комнату. К тому времени я слишком устала для того, чтобы возражать – сил хватило лишь на благодарственный кивок. На узкой и жесткой кровати мне, к счастью, ничего не привиделось, так что проснулась я вполне отдохнувшей. К этому времени жизнь на заставе уже кипела в полную силу. До меня доносились голоса, плеск воды у колодца, стук молота из кузни…

Найдя в комнате таз и кувшин с водой, я умылась, переплела косу и привела одежду в порядок. Самое время было спускаться вниз, но я, сев на уже застеленную постель, достала из сумки письма в Мэлдин и призадумалась. Ночное видение сильно походило на предупреждение, но стоило ли из-за него поворачивать обратно? В храм я ехала не из пустого любопытства – мне нужны были знания, что же до возможного коварства сестер из Мэлдина…

Власть над душами и умами – тяжкое бремя, и далеко не все могут нести его достойно. Я уже успела убедиться в том, что Матери храмов часто ведут сложную игру за влияние – было бы странно, если б Хозяйка Мэлдина стала бы исключением из этого правила… Что ж, письма матери Вероники станут для меня не только пропуском к секретам Мэлдина, но и щитом. Я же, оказавшись в храме, постараюсь читать то, что написано между строк, и не буду верить тому, что выставлено напоказ… К тому же, я могу покинуть Мэлдин в любое время…

Успокоив себя такими мыслями, я вновь спрятала письма в сумку и спустилась вниз. Крутая лестница привела меня прямиком в обеденную, и хотя я вошла тихо, стараясь не привлечь к себе лишнего внимания, все, находящиеся в зале «карающие» немедля повернулись ко мне. От их любопытных, слишком уж пристальных взглядов мне стало не по себе, и я поспешила выйти на улицу, где меня ждало то же самое – собравшиеся во внутреннем дворе воины, глядя мне в след, едва не сворачивали себе шеи.

На счастье, слишком долго гадать над таким поведением «Карающих» мне не пришлось. Очень скоро выяснилось, что Рэдлин уже успел рассказать о нашем приключении всему отряду в самых ярких красках. Причем, оставив за собою скромное второе место, главной героиней он вывел меня, не забыв упомянуть ни о том, как я направила коня на одного из разбойников, ни про то, как лечила его в кромлехе…

После того, как я узнала, из-за чего ратники на заставе едят меня глазами, я пожалела о том, что зашивая Рэдлину руку, заодно не зашила ему и рот – менее всего я желала прославиться среди «карающих»… Слухи расходятся широко и причудливо – мне даже думать не хотелось о том, до кого, в конечном итоге, мог дойти рассказ Рэдлина… Искаженный, не раз переиначенный на новый лад по многу раз, но тот, кто ищет, сможет уловить истину…

Впрочем, столь кровожадные мысли касательно Рэдлина занимали меня совсем недолго – после завтрака оказалось, что разбойники не успели полностью разворошить мои, потерянные вместе с лошадью, сумки, и большая часть трав и припасов уцелела.

Пока я занималась тем, что все заново раскладывала и упаковывала, глава заставы тоже времени зря не терял. Я как раз застегнула последнюю пряжку на снаряжении, когда в двери данной мне на время комнаты постучался ее настоящий хозяин и сказал, что ему удалось подобрать для меня подходящую лошадь. Не соблаговолит ли госпожа пройти с ним в конюшню, чтобы взглянуть на кобылу?

Поскольку новой лошадью я и не чаяла обзавестись, собираясь пристать к первому же, подошедшему к заставе обозу, предложение главы меня заинтересовало.

И четверти часа не прошло, как я, замерев около стойла, рассматривала неожиданный подарок. Кобыла была той же масти, что и убитая подо мною смирная храмовая лошадка, но в жилах стоящей передо мною гнедой красавицы текла, несомненно, благородная кровь – «щучий» профиль, тонкие сухие ноги и лебединая шея служили этому лучшим подтверждением. Длинная грива и пышный хвост лошади были расчесаны волосок к волоску, а шерсть блестела, точно шелковая – глядя на это великолепие, я невольно задалась вопросом, кому из «карающих» довелось провести целое утро со скребницей и гребнем…

– Ласточке пять лет. Она послушна, небоязлива и хорошо выезжена, – нарушил затянувшееся было молчание стоявший подле меня глава заставы.

Лошадь, точно уловив, что ее хвалят, тихо заржала и топнула копытом, а я покачала головой.

– Она умница и красавица – это сразу видно… Но она слишком хороша для меня…

Услышав мои слова, глава нахмурился:

– Скромность – похвальное качество для служителей Семерки, но сейчас она излишня… Считайте, госпожа, что Ласточка – это моя плата за оказанную Рэдлину помощь, а жизнь своих людей я ценю высоко…

После таких слов мой очередной отказ был бы уже оскорблением. Я искоса взглянула на «карающего» – на нахмуренные, с крутым изломом брови, на твердо очерченные, сжатые в одну линию губы – и согласно кивнула головой.

– Малика не забудет твоей щедрости…

Это были обычные в таких случаях слова, но, тем не менее, я не ожидала того, что произошло после них. Глава заставы, наградив меня хмурым взглядом, встал на одно колено и склонил голову, прося благословения. С трудом подавив смятение, я положила ладони на его темно-каштановые волосы и торопливо прошептала подходящие к такому случаю строки молитвы…

После этого мы, обмолвившись парой ничего не значащих слов, наконец-то расстались.

Заставу я покинула вскоре после полудня – теперь, несмотря на то, что опасность вроде бы миновала, меня сопровождали сразу четверо «карающих». Глава отряда (его имя я так и не удосужилась узнать) приказал им быть со мною до самого города. Одним из охранников вновь оказался Рэдлин, и я, как только застава скрылась за поворотом, заметила ему, что болтливость – не самое лучшее качество для воина. Рэдлин, явно собирающийся развлечь меня очередной беседой, после таких слов немедля прикусил язык и молчал ровно до тех пор, пока падающие на дорогу тени деревьев не стали косыми…

Его вопрос прозвучал вполне ожидаемо:

– Вы по-прежнему гневаетесь, госпожа?

Я отвела взгляд от дороги, и, посмотрев на ехавшего со мною стремя в стремя Рэдлина, покачала головой.

– Уже нет. Тем более что сказанное тобой уже не воротишь назад.

В этот раз Рэдлин не стал молчать, а попробовал защититься:

– Так разве я что плохое сказал? Вы ведь действительно вели себя более чем достойно и смело? Разве это не достойно похвалы?

Услышав начало спора, едущие позади нас с Рэдлином «карающие» немедля навострили уши, и я, бросив на них внимательный взгляд, ответила так, чтоб они тоже уловили каждое слово.

– Одним из моих обетов Малике была скромность в словах и делах, Рэдлин. Теперь же моя клятва оказалась нарушенной… О какой скромности может идти речь, если обо мне теперь судачит целая застава?

Услышав такую отповедь, Рэдлин нахмурился и замолчал, но потом твердо произнес:

– Малика – справедливая богиня. Она видит правду. А о вас, госпожа, рассказывали бы несмотря на мое молчание, потому как твердость духа у вас, как у воина.

Я, промолчав, пожала плечами – другого способа прекратить крутящийся вокруг моей особы разговор на ум как-то не шло, но Рэдлин и не думал униматься. Выждав с минуту, он наградил меня внимательным взглядом и спросил:

– Это, конечно, не мое дело, госпожа… Но почему вы решили посвятить себя служению Малике?..

Что ж, рано или поздно, этот вопрос все равно бы прозвучал, поэтому я, немного поколебавшись, озвучила наиболее приемлемую для себя легенду – ту, где ложь заменялась недомолвками.

– Я потеряла единственную дочь, Рэдлин. Где еще мне было искать утешения?..

Последовавший за моими словами очередной вопрос «карающего» тоже был вполне ожидаем:

– А как же ваш муж, госпожа?

Я вздохнула… Рэдлин не хотел мне зла, но его любопытство грозило растревожить старую рану… Впрочем, лучше было ответить сейчас, чтобы избежать вопросов в дальнейшем:

– Он погиб за несколько лет до этого – я сама растила свою Мали…

В этот раз мои слова привели к тому, что Рэдлин заметно смутился и замолчал… Но потом он все же уточнил:

– Он был воином?

Вопрос «карающего» повис в воздухе среди внезапно обрушившейся на нас тишины – казалось, даже ветер перестал шуршать древесной листвой… Я же, угадав то, что так и осталось непроизнесенным, отрицательно качнула головой:

– Нет. Он был тяжело изранен разбойниками на тракте…

Услышав мои слова, Рэдлин не смог сдержать облегченного вздоха, но, заметив, что это от меня не укрылось, смутился уже по-настоящему:

– Я сочувствую вашей беде, госпожа, но в тоже время рад тому, что у вас нет причин держать зло на амэнцев… Наш глава тоже будет рад это услышать…

Вот теперь уже был мой черед вопросительно поднять брови:

– Причем тут ваш глава, Рэдлин?

В следующие несколько мгновений я смогла убедиться в том, что румянец хорошо виден даже на очень смуглой коже, а Рэдлин едва слышно прошептал:

– Глава приказал мне вызнать, не пострадала ли ваша семья во время одной из свар между нашими княжествами… И еще он хотел бы знать, не принесли ли вы, госпожа, обета полного служения Милостивой…

Услышав такие речи, я покрепче сжала узду лошади. Так вот откуда и дорогой подарок, и просьба о благословении!.. Седобородый, ну за что мне это?.. Я по сей день не знаю, что делать с влюбленностью Ставгара, а теперь еще и «карающий» строит на меня вполне понятные планы!..

Рэдлин же, заметив мое состояние, торопливо заметил:

– Не подумайте дурного, госпожа. Наш глава – хороший командир и человек чести. Он не оскорбит вас даже словом… Вся застава это подтвердит!..

Рэдлин собирался сказать мне что-то еще, но я жестом остановила его излияния и произнесла:

– То, что ваш глава – человек чести, видно каждому… Что же до остального… Я не приносила полного обета, но еду в Мэлдин не для того, чтобы принимать в его стенах гостей… У меня есть определенные обязательства…

– Я понимаю, госпожа… – Рэдлин, решив, что буря благополучно пронеслась над его головой, облегченно вздохнул, но тут же, лукаво прищурившись, добавил: – Но все-таки не забывайте хоть изредка поминать в своих молитвах главу Морида… Для вас это малость, а у хорошего человека душа порадуется… Добрый же командир всему отряду в радость!..

Я взглянула на хитреца, который после таких вот слов тут же состроил самое невинное лицо, и, не выдержав, фыркнула:

– Рэдлин – ты не «карающий»! Ты сваха!..

Ответом мне стал громкий смех четырех воинов. Громче всех смеялся, кстати, сам Рэдлин!

Ставгар

Владетель Славрад искоса взглянул на вновь и вновь перечитывающего послание Ставгара и с трудом удержался от того, чтобы не выбить пальцами по столешнице нетерпеливую дробь. Сидящий рядом Кридич словно бы и не замечал, что молчание в комнате затянулось, а вот Славраду уже приелось ожидание неведомого чего. Ну сколько там того письма: всего несколько строчек, да и почерк у бывшей лесовички, а ныне – находящейся под защитой Малики Энейры Ирташ, вполне разборчив – над каждой буквой думать не надо… Так зачем вновь и вновь пробегать глазами по скупым строкам послания – от очередного перечитывания, новые слова в письме все равно не появятся!..

Словно бы назло, по сей день досаждающая Славраду рана болезненно заныла, и Владетель заерзал в кресле, норовя устроится поудобнее… Это-то движение и заставило наконец Ставгара поднять голову.

– Ну, и что там? – поторопился осведомиться у него Славрад, но Ставгар, передав письмо Кридичу, наградил приятеля непривычно мрачным взглядом.

– Ты ведь читал его, Славрад. Зачем спрашиваешь?

Славрад, который действительно уже вскрывал письмо (частью, из любопытства, частью, из-за того, что хотел удостовериться, что Энейра не написала ничего такого, что заставило бы Ставгара потерять голову) попытался было возразить, но Ставгар просто отвернулся от него.

Это настолько разнилось с тем, как Бжестров вел себя раньше, что Славрад замолчал на полуслове… Иногда он теперь просто не узнавал своего закадычного друга, которого после размолвки с отцом словно бы подменили.

Перебравшись из отчего дома к Кридичу, Ставгар завязал почти что со всеми старыми знакомствами. Больше не было ни застолий со сверстниками из знатных семей, ни совместных гуляний, ни охот… Сплетники утверждали, что это связано с тем, что Бажен Бжестров, указав сыну на дверь за очередное неповиновение отцовской воле, еще и урезал ему денежное содержание, но Славрад доподлинно знал, что это – нелепые домыслы. Старший Бжестров не отказывал сыну в доме и ни в чем его не ограничил – у Ставгара были и кров над головой, и деньги, и дружина… Вот только находиться под одним кровом с отцом Ставгар больше не мог, а от прежнего его легкого нрава осталась разве что излишняя горячность…

Между тем Кридич, прочитав письмо, передал его обратно Ставгару и сказал.

– Не понимаю, что тебя беспокоит… Из этого письма видно, что Энейра не станет верить каждому слову матери Вероники, чтобы она не говорила о тебе или Бажене. К тому же – Ирташ искренне тревожится за тебя. Это не любовь, но, возможно, ее начало…

При последних словах Кридича на губах Ставгара появилась невеселая усмешка:

– Твои утешения ни к чему, Кридич, ведь меня сейчас тревожит не то, что Энейра не любит меня – за все это время я уже свыкся с ее холодностью и научился довольствоваться малым… А вот то, что я по-прежнему ничего не могу ей дать, кроме пустых обещаний, действительно скверно.

Славрад, лишь недавно вернувшийся из Дельконы и потому не успевший еще узнать всех новостей, озадаченно нахмурился:

– Неужто Лезмет так и не прислушался ни к твоим словам, ни к просьбам Кридича?

Брови Ставгара немедля сошлись в одну линию:

– Иногда кажется, что прислушивается… Но все его утренние колебания уже вечером пресекает мой отец. Бажен делает все, чтобы не допустить возвращения Ирташам честного имени. Порою мне кажется, что я бьюсь головой о каменную стену.

После этих, полных горечи, слов в комнате упало молчание, которое прервал опять же – Славрад. Отпив из чаши целебный настой, он поморщился, а потом заметил.

– Милость Владык переменчива. Сегодня они требуют одного, а завтра меняют свое мнение на противоположное. По дороге в Ильйо на одном из постоялых дворов я слышал, что князь Арвиген за очередную победу наградил своего Коршуна не землями или золотом, а ссылкой в одну из граничащих с нами крепостей…

– Ссылку? – немедля насторожился Ставгар, и Славрад, не обратив внимания на внезапно нахмурившегося Кридича, усмехнулся:

– Конечно же, в самом Амэне эта немилость называется по иному – якобы граничащие с Кержскими лесами крепости нуждаются в строжайшей инспекции, вот только насколько она затянется для Остена, зависит лишь от воли Арвигена.

Ставгар выслушал речь Владетеля подавшись вперед, но когда тот замолчал, Бжестров лишь задумчиво протянул: «вот как», – и опустил глаза, словно бы размышляя.

Кридич же, одарив Славрада отнюдь не добрым взглядом, заметил:

– Я догадываюсь, что ты замыслил, Ставгар, и говорю тебе сразу – это плохая идея!

Услышав слова Кридича, Бжестров поднял голову и посмотрел прямо в глаза пожилому колдуну:

– Я знаю, Кридич… Но ты не хуже меня понимаешь, что другой такой же случай нам вряд ли представится – возле Кержа у амэнцев совсем немного войск, и если нам удастся перехватить там Коршуна, то мы не только лишим Амэн его лучшего меча, но и сможем вытребовать у Лезмета все, что угодно…

Размышляя над словами Ставгара, Кридич насупился еще больше, мгновенно став похож на старого филина:

– Может, оно и так, да только прошлая твоя встреча с Коршуном, если б не оберег, стоила бы тебе жизни. Олдер – сильный и опытный колдун, не забывай…

Это было разумное предостережение, но Ставгар лишь упрямо тряхнул головой:

– Оберег помог мне в прошлый раз – защитит и теперь!.. – а потом Бжестров резко обернулся к замершему в кресле Славраду. – Скажи, ты дашь мне часть своих людей?

Владетель, лишь сейчас начавший осознавать, к чему привело его желание перемыть косточки Амэнскому Коршуну, невесело вздохнул.

– Ты ведь все равно отправишься на эту охоту… Даже в одиночку…

Ставгар, услышав слова приятеля, лишь утвердительно кивнул головой, и Славрад вновь вздохнул. – Я могу дать тебе три сотни…

– Спасибо, – в голосе Ставгара прозвучала столь горячая благодарность, что отнюдь не склонный к душещипательным речам Славрад смутился и тихо произнес:

– Из-за ран я буду тебе обузой в этом предприятии, но они послужат нашему делу по-другому. Пока тебя не будет, я обещаю, что буду теребить Лезмета просьбами об Ирташах – князь постыдится прогонять от себя воина, едва не отдавшего за него жизнь…

– Лучше бы ты попытался отговорить своего друга от этой затеи! – одарив Славрада еще одним, отнюдь не ласковым взглядом, Кридич одним махом осушил стоящий подле него кубок, – Кривоплечий амэнец не только смел, но еще и хитер. Вспомните, как он едва не провел нас около Эргля. Как вывернулся потом из готовых сомкнуться клещей… Что если его опала – лишь хитрый замысел, очередная ловушка? Возможно, нас хотят подтолкнуть к нарушению перемирия… Возможно… – так и не договорив, Кридич досадливо махнул рукой и замолчал.

За столом вновь воцарилась тишина: Славрад, устало прикрыв глаза, наблюдал за другом, который, мрачнея все больше и больше, размышлял над словами Кридича. Между бровями Ставгара залегла складка, он закусил губу едва не до крови… Было видно, что младший Бжестров колеблется, но потом он поднял голову и, посмотрев в глаза пожилому колдуну, произнес:

– Сидя в Ильйо, мы никогда не узнаем правды, а все наши предположения сейчас стоят не больше деревенских гаданий…

В твоих опасениях есть смысл, Кридич, но если из-за излишней осторожности мы упустим сейчас возможность изловить Амэнского Коршуна, второй такой случай нам вряд ли представится…

Увидев, что его призывы к осторожности так и не возымели особого действия, Кридич хлопнул ладонью по столу и сказал:

– Что ж, в таком случае я возьму своих людей и составлю тебе компанию до Кержа. Возможно, вдвоем нам удастся разгадать замысел амэнцев и мы сломаем им игру…

Лицо Ставгара озарила улыбка:

– Я знал, что могу рассчитывать на тебя, Кридич…

Но колдун не отозвался на эту улыбку и остался так же мрачен, когда произнес:

– Конечно же можешь, но у меня будет несколько условий. Первое – Владыка Лезмет должен знать о нашем предприятии и одобрить его.

После этих слов улыбка исчезла с лица Ставгара также быстро, как и появилась, а Славрад недовольно проворчал:

– А толку то с этого соизволения? Людей нам Владка все равно не даст. Скажет лишь, что если затея не удастся, то он отречется от нас, списав все на наше самоуправство…

– Все это так, но князь все равно должен знать о нашей затее. Если уж вам, молодым, так трудно голову склонить, я сам поговорю с Лезметом. – не отступил от своего Кридич. Ставгар же, осадив взглядом порывающегося вновь возразить Славрада, сказал.

– Пусть так и будет… А о втором твоем требовании я, кажется, уже догадался. Ты хочешь, чтобы наши отряды следовали по разным дорогам, не привлекая излишнего внимания?

– Именно так… – теперь Кридич позволил себе легкую усмешку. – Встретимся же неподалеку от Кержа. Есть там одно место – можно тысячу людей спрятать и даже комар носа не подточит.

Ставгар согласно кивнул и Кридич, встав из-за стола, подошел к одному из сундуков, в котором хранились подробные карты крейговских вотчин. После недолгого размышления, замысел Ставгара уже не казался колдуну таким безумным, как в первые минуты, и Кридич решил, что при тщательной подготовке и доле удачи поимка Амэнского Коршуна может увенчаться успехом…

Олдер

Дни шли за днями – однообразные и серые. Солнца не было видно неделями, холодные дожди сменялись туманами, а сырость стояла такая, что плесень норовила прорасти на любом, ненадолго оставленном без надзора, предмете. Даже одетые в золото и багрянец Кержские леса навевали тоску и наводили своей окраской на мысли о разъедающей добрую сталь ржавчине.

Стоящий на верхней площадке смотровой башни Олдер еще раз окинул внимательным взглядом простершийся вдоль границы лес, и повернулся в другую сторону, но открывшийся его глазам вид был немногим лучше первого. Черная земля убранных полей, редкие скирды сена да деревня с покосившимися плетнями и небрежно сколоченными сараями. Глядя на копошащихся во дворах, кажущихся с такого расстояния муравьями, селян, Олдер недовольно скривился.

Главной повинностью населявших деревеньку смердов было обеспечение съестным солдат крепостного гарнизона, но селяне справлялись с этой задачей из рук вон плохо. Именно поэтому амэнские ратники частенько наведывались в считавшийся уже крейговской землей лес: охотились, ставили ловушки и даже грибы собирали, переняв эту науку у местных. Во всяком случае, первым, что бросилось в глаза приехавшему в Кабаний Клык Олдеру, были развешанные на гарнизонной кухне и обеденном зале длиннющие связки сушеных грибов. Остену такое украшение крепости пришлось не по вкусу, да и к плавающим в поданной ему похлебке сморщенным кусочкам не пойми чего, отнесся с величайшим подозрением. Когда же Олдер разломил хлеб, то понял, что в эту крепостишку ему следовало наведаться не только для того, чтобы выманить из Крейга Бжестрова…

Так и не закончив обеда, Олдер вышел из-за стола и, вызвав начальника гарнизона для беседы, покинул обеденную с самым невозмутимым видом. Зато, когда двери Олдером и сотником закрылись, Остен сунул ломоть прямо под нос главы крепости и прорычал:

– Что это?

Тот, надо отдать ему должное, даже не отшатнулся:

– Хлеб, глава.

Олдер нахмурился еще больше:

– Да он же испечен не из муки, а из мусора! Почему ты кормишь своих людей этой дрянью!

Скрывать сотнику было особо нечего, и вскоре Олдер узнал, что в долженствующих кормить гарнизон деревнях в прошлом году случился сильный недород. Из-за него ежегодную повинность снизили, но теперь селяне опять жалуются на то, что земля в этом году не уродила и отдавать им по большому счету нечего. Угрозы и обещание кары за не нерадивость ни к чему не привели.

Услышав такую повесть, Олдер лишь криво усмехнулся. Ему, в отличие от молодого сотника, было понятно, что селяне просто стараются избежать возвращения старой подати. Спусти им эту хитрость хоть раз, и недороды будут случаться каждый год. Холопов следовало проучить, и как следует!..

Решив припугнуть селян, Олдер не стал наведываться в ближайшую деревню с отрядом «карающих», а решил подождать, когда селяне сами привезут положенную им дань. Его расчет оказался верным – уже на следующее утро возле ворот крепости заскрипели колеса крестьянских телег.

Как только подводы оказались во внутреннем дворе, наблюдающий за воцарившейся внутри крепости суетой Олдер немедля спустился вниз, не забыв накинуть на плечи темно-вишневый плащ главы…

Стоило Остену появиться во дворе, царящий вокруг гомон мгновенно стих, а стоящий подле первой телеги староста – нескладный мужичонка с клочковатой, редкой бородой – немедля скинул с головы шапку, явив миру обширную плешь, и начал усердно кланяться:

– Все в срок привезли, все в срок… И сколько было велено – можете не сумливаться…

Олдер же, даже не взглянув в сторону усердно бьющего поклоны старосты, подошел к телеге и рванул завязки одного из мешков. Устойчивый прелый дух тут же шибанул в ноздри, и Остен, погрузив руку в мешок, извлек на свет горсть зерна, покатал его в ладони, ища следы плесени, и лишь после этого взглянул на старосту.

– Это, по-твоему, хорошее зерно, смерд?

Селянин, смекнув, что дело плохо, вновь начал бить поклоны и лепетать что-то про недород и дожди, но Олдер отмахнулся от этих пояснений, точно от надоедливых мух и, подпустив в голос побольше металла, спросил:

– Так это хорошее зерно или нет?

– Х-х-хорошее… – от страха перед грозным амэнцем язык у старосты стал заплетаться, а Олдер, шагнув к нему, ухватил селянина за ворот и силком всыпал ему в рот прелые зерна.

– Раз хорошее – жри!

Такого от главы не ожидали ни сами амэнские воины, ни прибывшие в крепость селяне – люди застыли во дворе, точно громом пораженные. Староста же, выпучив глаза, давился зерном, которое, конечно же, не жевалось, и не глоталось.

Олер же, понаблюдав за его потугами, достал из мешка новую горсть и почти ласково спросил:

– Ну, так как – хорошее? Или не распробовал еще? Так сейчас еще откушаешь – в мешке этого добра много…

После такой угрозы староста сжался едва ли не втрое и едва слышно пролепетал:

– Прелое… Плохое…

– Значит, ты сознательно привез на заставу негодную еду. Я расцениваю это, как бунт. А бунтовщиков принято забивать до смерти… Или вешать вместе со всеми их домашними!

Отступив на шаг, Олдер уже взялся за плеть, но прежде, чем она успела просвистеть в воздухе, староста повалился на колени, и закричал, что было мочи.

– Ошибка вышла, господин!.. Мы мешки попутали!.. Не доглядел я!

Все еще хмурясь, Олдер опустил плеть и повернулся к остальным селянам:

– Это правда?

Ни жевать зерно, ни получать плетью по спине, ни, тем более, быть повешенными крестьянам не хотелось, а потому они – дружно рухнув на колени, подтвердили слова старосты об ошибке и о том, что исправят ее уже сегодня, если глава даст им такую возможность.

… Уже к обеду на подворье крепости появились новые мешки – на этот раз зерно в них было отборным. Обитатели же других деревень, проведав том, что приключилось в крепости, даже не пытались изворачиваться и скаредничать, и это было весьма кстати – Олдер прибыл в Кабаний Клык со своими людьми, которых тоже надо было кормить…

Глава крепостного гарнизона, глядя на наполнившиеся кладовые, только и мог, что озадаченно чесать затылок – он вроде бы тоже грозился селянам страшными карами, и плеть в дело пускал, да только не сильно это помогало, а тут – на тебе…

Олдер же, видя эту растерянность, лишь усмехался – уже давно ставшая частью его самого наука старого Иринда не подвела и в этот раз… Впрочем, относительно хорошее настроение Остена испарилось без следа, когда в Кабаний Клык прибыл гонец с письмом от Владыки Арвигена.

Послание Амэнского князя сочилось словесным ядом. Арвиген писал, что ему – сирому и убогому старику, конечно же, трудно разгадать, несомненно, умный план Остена, но, тем не менее, он сомневается, что сидение подле Кержского леса и ловля Крейговского Беркута – одно и то же…

Не пора ли Олдеру заняться делом? А то пыточная простаивает без дела, и если в означенный срок посмевший бросить вызов Амэну Бжестров не будет висеть на дыбе, его место займет нерадивый охотник… Конечно же, жаль оставлять ребенка без отца, но княжеская опека все исправит…

Олдер дочитал послание Владыки с каменными лицом, а потом, оставив письмо на столе, подошел к узкой бойнице, заменявшей в его комнате окно, и сумрачно посмотрел на укрытое тяжелыми тучами небо. Послание Владыки свидетельствовало о том, что Арвиген, несмотря на заранее условленные сроки, желает заполучить человеческую игрушку как можно раньше и в этот раз не простит неудачи.

Но самым плохим было даже не это, а упомянутая в конце княжеская опека. Неужели Арвиген разгадал, как на самом деле Олдер относился к Дари?.. И теперь – рано или поздно потребует мальчика к себе?.. Или все объясняется скаредностью Владыки, решившего, что у Остенов, в случае чего, и так достаточно земель?.. По закону и уже давно составленному Олдером завещанию, в случае его смерти, опекать Дари до совершеннолетия должен был Дорин, но вряд ли двоюродный брат осмелится перечить воле Владыки…

По-прежнему стоя у окна, Олдер, что было силы, сжал кулаки – собственная смерть или пытки были ему не так страшны, как мысли о том, что будет ждать его тихого и болезненного отпрыска в замке Владыки…

Боль от впившихся в ладони ногтей несколько отрезвила Остена и он, упрямо тряхнув головой, вернулся к столу и, налив себе крепкого, кисловатого вина, склонился над расстеленной на нем картой крейговских вотчин. Илар заверил Остена, что купцы уже сделали свое дело, и весть о нежданной опале Амэнского Коршуна разошлась по Крейгу достаточно широко. Олдер тщательно поддерживал эту легенду, и делал все, чтобы его легко было найти – в том числе, выбирался с проверкой из Клыка в другие крепости. В неизменном темно-вишневом плаще, в сопровождении лишь двадцати воинов, он должен был казаться приметной и легкой добычей, но пока в округе было тихо. Даже случайные путники, которые могли бы оказаться разведчиками Бжестрова, не были замечены ни на дороге, ни в лесу, ни в поселениях…

Олдер провел ногтем по карте, отмечая путь от Райгро до Кержа и прикидывая время, за которое конный отряд пройдет этот путь, вновь покачал головой… До крайних сроков было еще далеко, но стоит ли ждать до последнего?.. Неужели князь Арвиген прав, и он действительно утратил, до сей поры не подводившее его чутье?..Возможно, ему следует не дорогу между пограничными крепостями протаптывать, а действительно тайно проникнуть в Крейг?.. Время уходит, как песок сквозь пальцы, а он не может рисковать судьбою Дари…

Такими размышлениями Олдер был занят до самого вечера, но нужное решение, точно в насмешку, ускользало от него, и тогда Остен решил прибегнуть к тому, к чему прибегал лишь в исключительных случаях – к гаданию… Олдер не любил вопрошать судьбу, предпочитая борьбу пустым гаданиям, но сейчас для принятия нужного решения ему не хватало всего нескольких крупиц, способных перетянуть весы выбора в ту или иную сторону… И Олдер решил вопросить судьбу.

Вызвав к себе Антара, он, не обращая внимания на его тревожные взгляды, велел ему найти в оружейной гладкий металлический щит и как следует отполировать его. Чующий, видя, что задавать вопросы еще не время, удалился исполнять приказание, и к закату в комнате Олдера появился немного помятый бронзовый щит старого образца, выуженный Антаром из старья, которое и выбрасывать жалко, и использовать невместно… Лишенный эмблемы, с истертыми ремнями, он, благодаря стараниям Чующего, теперь блестел, точно медная утварь у хорошей хозяйки, и несколько вмятин ничуть его не портили.

– Принести ужин, глава? – увидев, что Олдер, осматривая щит, довольно кивнул головой, Антар таки осмелился открыть рот, но Остен, сказав, что позже спустится на кухню сам, выпроводил его из комнаты.

Дальше дело было за малым. Дождавшись, когда за окном полностью стемнеет, Олдер приладил отполированный щит у стены и запалил перед ним новую свечу. Потом взял кинжал и, полоснув себя по запястью, окропил зеркало и пламя собственной кровью. Огонь свечи затрещал, пару раз мигнул, но не погас, уже через несколько мгновений разгоревшись с новой силой – боги согласились дать ответ…

Отступив назад, Олдер сел на дощатый пол и, скрестив ноги и выпрямив спину, стал вглядываться в поверхность щита сквозь пламя свечи. Огонек уверенно тянулся вверх, отражаясь в отполированной поверхности, и вскоре оборотился в пламенеющую арку. Как только это произошло, Олдер полностью сосредоточился на огненном портале, а когда в окружающем его мире не осталось ничего, кроме жаркого пламени, мысленно встал и шагнул в огонь.

Поцелуй огня пронзил все естество Олдера острой болью, но она тут же стихла, поглощенная непроницаемой тьмой. За огненной аркой царила густая чернота, и Остен, замерев на месте, отчаянно вглядывался в эту тьму, не забывая повторять про себя то, что должен найти и увидеть… Постепенно густая чернота стала прорезаться алыми всполохами – они рассекали ее точно нож, но не исчезали, а достигнув невидимой тверди, обращались в пятна крови. С каждым мигом сполохи учащались, и вскоре перед Олдером образовалось подобие узкой, кровавой реки. Она, извиваясь, уходила куда-то вперед и через несколько десятков шагов исчезала во мгле.

Олдер ступил вперед, не колеблясь, и немедля провалился в кровавый поток едва ли не по колени… Намек был зловещим, но Остен, тряхнув головой, криво усмехнулся в окружающую его тьму и пошел вперед – туда, куда вело его кровавое течение… В конце концов, он служил Мечнику и Амэну много лет – если бы под его ногами вдруг зацвели незабудки, это было бы более чем странно…

Кровавая река между тем вела его все дальше и дальше – всматриваясь в поток, Олдер порою видел в нем смутные отражения лиц: некоторые были ему знакомы, некоторые истерлись как из памяти, так и из сердца… Слишком уж много их было – тех, кого он убил собственной рукою… Лица воинов оживали лишь на миг – их рот широко открывался в последнем беззвучном крике, а черты, исказившись в предсмертной агонии, и тут же растворялись в алом потоке, от которого между тем стал подниматься кровавый туман. Вначале редкий и клочковатый, он становился гуще с каждым шагом Олдера, и, наконец, превратился в окутывающую колдуна алую пелену…

Не зная, куда идти дальше, Олдер остановился, а кровавый туман перед ним немного поредел, образовав нечто вроде окна, и Остен увидел дорогу и едущих по ней вооруженных всадников. Возглавлял их молодой воин, на плаще которого был вышит беркут, сжимающий в лапах стрелу – герб рода Бжестров… Скользнув взглядом по едущему ему навстречу всаднику, Олдер немедля перевел взгляд на второго, возглавляющего отряд воина, которого он различил сразу из-за кровавой пелены… Чутье подсказало Олдеру, что он видит собрата по дару – пожилого, находящегося уже на излете своих сил, но опытного и осторожного… Олдер невольно прищурился, всматриваясь в незнакомого ему прежде воина. Молодой Бжестров, как оказалось, умел заводить полезные знакомства: скорее всего, пожилой колдун и сделал оберегающий Ставгара талисман, а теперь едет вместе с ним, служа дополнительным щитом…

Словно бы повинуясь взгляду Олдера, открывшаяся ему картина становилась все четче, но потом он ощутил рядом с собою чужое присутствие и обернулся. Видение дороги с едущими по ней воинами исчезло без следа, зато Олдер различил подле себя окутанный дымкой хрупкий женский силуэт. Туман скрадывал черты лица незнакомки, и Олдер потянулся к ней, беззвучно спрашивая «кто ты?» Ответом ему стал хоть и безмолвный, но отчаянный протест, а потом полог внезапно вернувшейся тьмы упал между ними, разделяя и отгораживая…

Первым, что ощутил Олдер при своем возвращении из мира видений, были затекшие от неподвижности мышцы. Он медленно встал, разминая занемевшие ноги, и, подойдя к щиту, затушил пальцами фитиль оплавившейся более чем наполовину свечи. Перевернул служивший магическим зеркалом щит, прислонив его отполированной стороною к стене. От этих простых действий и движений кровь колдуна побежала по жилам быстрее, и Олдер ощутил, что голоден – пропущенный ужин и затраченные на ворожбу силы не прошли для него даром.

Накинув на плечи теплую куртку, Олдер спустился на кухню в поисках чего-нибудь съестного, но шуровать по котлам, выскребая себе остатки ужина, ему не пришлось. На столе возле очага его уже поджидала большая, накрытая полотенцем миска.

– Антар… – прошептал Олдер, сдергивая полотенце. Каша с мясом и два толстых ломтя хлеба превратили догадку Остена в уверенность, и он, тихо хмыкнув «нянька выискалась», приступил к ужину, в который раз задумавшись о том, как у пожилого эмпата иногда получается предугадывать его желания… Впрочем, мысли о Чующем занимали Олдера совсем недолго – миска еще не была опустошена даже наполовину, а Остен уже перебирал в уме подробности своего видения.

Полное тревоги и крови, оно, тем не менее, обнадеживало – его расчет оказался верен и Ставгар уже едет в Керж. Сопровождающий молодого Беркута колдун, конечно же, немного усложнял задачу, но с другой стороны Олдеру было приятно осознавать, что сражаться он будет с равным противником… Чем больше Остен думал об этом, тем больше ему хотелось сойтись со Ставгаром в равной схватке, скрестить с ним мечи и проверить Бжестрова на крепость… Пожилого же колдуна надо будет либо отвлечь, либо убрать в самом начале.

Вскоре в голове у Остена родился вполне внятный план грядущей встречи, и лишь одно его смущало… Что означала появившаяся в самом конце незнакомка? Тайну? Неожиданность?.. Или то, что какая-то женщина помешает его планам?.. Вот уж точно – нелепица. Еще ни одна женщина… Уже готовый сорваться смешок замер на губах Олдера, так и не родившись, потому что услужливая память уже воскресила события прошедшего лета… Одинокая лесовичка, молчаливая дикарка сумела не только выскользнуть из его рук, но и едва не порушила все планы…

Олдер отодвинул от себя уже почти пустую миску и, вытащив из кармана до сих пор носимый им при себе платок лесовички, посмотрел на вышивку так, точно искал в ней ответа, а потом вновь спрятал расшитую ткань. Покачал головой… Нет… Лесовичке нечего делать в Амэне, да и как бы она тут очутилась? Перед уходом он запретил своим людям трогать дом и пасеку, так что, скорее всего, после того, как все утихло, дикарка вернулась в сруб и теперь готовится к долгой зиме. С утра до ночи снует по двору, кормит скотину… А по вечерам, пристроившись у очага – вышивает. Чуть хмурясь, кладет на ткань стежок за стежком, и рождаются, оживая под ее руками, малые лесные птахи и гроздья рябины…

На миг лесная дикарка будто явилась Олдеру во плоти, но он, тряхнув головой, избавился от наваждения и встал из-за стола… В облике лесовички не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд, но, тем не менее, ее лицо Олдер помнил на диво ясно. Чистокровная крейговка. Даже, скорее, жительница северных пределов соседнего княжества. Об этом свидетельствует и бледная кожа, и высокий лоб, и очертания подбородка… Молода, миловидна, но отнюдь не красавица – особенно, если сравнивать ее облик с лицами и статями амэнских прелестниц, которым Олдер уже давно потерял счет… Так почему же он помнит даже то, как лесовичка, задумавшись, закусывала нижнюю губу… Как пила отвар из кружки?.. Что такого важного скрыто в чертах крейговской дикарки?..

Так и не найдя ответа на этот вопрос, Олдер поднялся в свою комнату и, раздевшись, лег на жесткую постель… Вот только сон никак не желал приходить, и колдун, смежив веки, опять предался воспоминаниям…

Увы, образ лесовички перемежался с охваченным пламенем Рейметом, а потом мысли увлекли Олдера совсем в другую сторону.

Назад: Глава 2 ТЕМНЫЕ ТРОПЫ

Дальше: Глава 4 ГОРЬКИЙ МЕД