Туман
Залив кипел. Плотная шапка испарений была похожа даже не на взбитые сливки, а на зефир, и казалось, что вполне возможно дойти вон до того берега, если сильно не прыгать, а осторожно ступать и мелочь из карманов вытряхнуть. Нет, ну а как? Назвали тебя незамерзающим – старайся теперь и терпи: испаряйся, волнуйся и шелести по камням на берегу. Тяжёлая вода выныривала из-под тумана и, осторожно потрогав берег, тут же убиралась обратно: там, под шапкой, было наверняка теплее. От мороза в носу слипались волосы и на ресницах смешно вырастали махонькие сосульки. Жалко, что глазами почувствовать температуру нельзя – было бы интересно узнать, как это: смотреть на мир из замёрзших глаз, раз уж всё равно отсюда никуда не деться…
– …издец, Анатолич! Надо опять костры разводить! Тут…
…во всяком случае, в ближайшей перспективе. Если понаблюдать за туманом, то станет понятно, что и ему тоже на берег охота; там, в воде, ноги у него, может, мёрзнут или штаны намокают, но периодически он вытягивал щупальца и пытался воткнуть их в промёрзшие камни и, обжигаясь, тут же втягивал их обратно: в воде хоть и мокро, но явно теплее…
– …на хую вертел! У меня даже волосы на жопе замёрзли, если мне сейчас дать пендаля, то высыпятся через штанины! И вообще…
…а на суше, если выскочить на пирс, не постояв на резиновом корпусе, пока остынут ботинки, то подошвы прилипают к железному пирсу и смешно чпокают, когда идёшь, а если побежишь, то они наверняка оторвутся. Надо как-нибудь попробовать…
– …компрессора! Гидравлику надо перегнать, холодилки хуй знает когда последний раз проверяли! А потом ебать будут: хули вы, бездельники, вовремя сделать не могли? А я через день на вахте стою! Как будто…
…хотя здесь, в двадцать четвёртой дивизии, пирсы короткие и узкие – и разогнаться-то особенно негде: с одной стороны вода, с другой – колючая проволока. Её тут натянули совсем недавно вследствие чрезвычайного напряжения международной обстановки. Она на морозе красивая – вся облеплена пушистым кристаллическим инеем, и ею впору украшать ёлку, а не бояться. Ещё поставили новые КПП на каждом пирсе с турникетом, карточками и вохрушками…
– …и, блядь, где эти обещанные матросы с бербазы? Доколе я, целый мичман, буду хуярить, как паровоз системы Шея! В меня хоть бы кто топлива заливал, я бы ещё понял, а то и с перегаром на службу не приди, как будто…
…правда, когда ставили эти новые КПП, то что-то проебали, и на них нет отопления. В будочке из железных тонюсеньких листов у вахрушки нельзя определить не то что половую и расовую принадлежность, но даже и к какому отряду млекопитающих она относится. Вполне себе может и дельфином оказаться или нерпой, если расплести с неё все шали, шарфики, тулупы и пуховые платки. От холода даже птицы не летают – как они греются, интересно?
– …и в море как идти-то? Опять не спать неделю и жрать не отходя от боевого поста? Да как это вообще? За какой такой хуй и кто меня так наказал?…
Губы замёрзли, и кажется, что если сейчас кто-то хорошо пошутит, то они треснут в уголках и посередине как минимум, а если их потрогать, то они твёрдые и гладкие на ощупь. Правда, чтоб их трогать, нужно вытащить руки из рукавиц, и кожа на тыльной стороне ладони сразу натягивается и становится беловатого оттенка, как у свежего трупа. Сама ладонь что к высокой, что к низкой температуре более терпелива, и только кончики пальцев индевеют. И кстати, чего это военные учёные вывели формулу узнавания плюсовой температуры рукой (40 – тыльная сторона, 70 – ладонь), а для минусовой не вывели? Это же можно докторскую написать, ну, или кандидатскую как минимум! Надо это запомнить, да. Блядь, кто меня за штаны-то дёргает из моих глубоких философских омутов?
– Анатолич! Ты меня не слушаешь, что ли?! А? – это мичман Вова из-под пирса торчит.
– Некогда мне, Вова, тебя слушать. Я чрезвычайно занят удержанием своего душевного состояния в нейтральном положении.
– Блядь, ну я тебе тут душу изливаю, ну!
– Ой, Вова, опять на тему «почему я не пошёл в акустики!». Вон у меня все ботинки уже твоими излияниями забрызганы.
– Смеёшься, да?
– Нет. Если я смеюсь, то у меня губы вот так должны быть, правильно? А они у меня сейчас так? Нет? Ну, значит, точно не смеюсь.
– Что с водой-то делать будем?
– А какие варианты есть, кроме занести удавов внутрь и поджечь пирс?
– Никаких.
– О чём тогда рассуждать? Неси солярку.
Когда строили пирсы, то с гусаком, из которого пресная вода должна идти на лодку, тоже что-то проебали или просто забили военные строители – гусак торчит слишком высоко и ничем не утеплён. А так как страна уже включила режим экономии всего, то напор в него дают совсем слабенький, он медленно перемерзает, потом замерзает вода в шлангах, а потом и в самом гусаке. Брезентовые шланги становятся ледяными брёвнышками, твёрдыми, холодными и безучастными к желаниям подводников помыть руки или попить чаю. Их приходится отгрызать друг от друга, потом осторожно, чтобы не сломать, затаскивать в ограждение рубки и, когда они немного оттают, спускать в прочный корпус, раскладывая по отсекам и спустив концы в трюма. От этого на лодке грязно и очень неуютно, но другого способа нет – даже двадцать первый век же ещё не наступил, а потом-то что-нибудь придумают, обязательно! Гусак под пирсом надо обложить ветошью, замоченной в солярке. Она будет долго чадить, дымить и пугать штаб флотилии, но гусак растопит. Ждать, пока шланги высохнут, будет некогда, и мы опять попрём их на мороз мокрыми и тёплыми, пока подключим к гусаку, они уже сверху замёрзнут, потом их постепенно расправит хилый ручеёк, и они замёрзнут полностью.
Из всего дивизиона нас осталось трое.
Старшина команды трюмных мичман Вова. Молодой, работящий под настроение и ушлый как чёрт. Если бы какие-то учёные занимались составлением сплавов характеров, то они без колебаний взяли бы Вовин за эталон сплава профессионализма с распиздяйством. Вова любил положить болт на всё и делал это с такими изяществом и отвагой, с какими гусары Чичагова рубили наполеоновских солдат у деревни Студёнка. Но Вове до конца контракта оставался год, и его никто не трогал, кроме меня – Вова, чуть что, грозился уйти в акустики, как его предшественник, а старшин команд трюмных в дивизии было три на все экипажи. У меня контракт заканчивался на полгода раньше, чем у него, и поэтому на меня его угрозы не действовали совсем.
Трюмный матрос Коля. Пожалуй, самый золотой матрос срочной службы из всех, встреченных мной за службу. Отец Коли был директором завода в Курске и каким-то депутатом чего-то там. Коля учился на третьем курсе вуза, когда отец как-то попрекнул его, что тот пользуется благами за его счёт, а сам ничего не может. Коля перевёлся на заочное отделение и пошёл в военкомат с просьбой заслать его куда подальше – так и попал к нам. «Жалеешь?» – спросил я как-то Колю. «Нет, я же осознанно выбрал, чего жалеть-то?»
Я. Один из двух командиров дивизиона живучести на все корабли. Так и ходили с Вовой парой с одного корабля на другой, если не успевали вовремя заболеть. Причём на корабль чаще всего попадали только в день его выхода – со своего не отпускали до последнего, людей-то тоже не хватало. А могли и не предупредить заранее, просто звонили с утра на корабль и разрешали сбегать домой за зубной щёткой, потому что через три часа выход в море и ввод ГЭУ уже идёт. Приходим на корабль с Вовой, а там ходят какие-то люди незнакомые – ну мы-то в дивизии всех знаем, в лицо-то уж точно.
– А вы откуда, ребята, такие красивые?
– А мы с бербазы!
– А мы с ракетной базы!
– А что вы тут делаете?
– А нас заставляют в море идти, а то премии лишат!
– А не страшно вам?
– Да нет, сказали, что нам тут всё покажут!
– А давно вы тут?
– С утра! Уже все отсеки прошли посмотрели!
– А легководолазную подготовку прошли? А отработку на УТК? Ну, пожары там всякие, включения в СИЗ?
– Нееет. Сказали, что тут всё покажут!
– Анатолич, – шепчет мне Вова на ухо, – как друга тебя прошу, сломай мне ногу, а? Или руку.
Категорически запрещено брать на выход в море людей даже с другого проекта корабля – в море должен выходить только подготовленный экипаж с определённым, крайне невысоким процентом прикомандированных с аналогичных проектов. А тут кого только нет: и с бомбовоза, и с береговых частей. Родного экипажа процентов двадцать, может, а то и меньше.
– Кто б мне руку сломал, Вова!
– Ну, давай ты – мне, а я – тебе!
– Э! – кричит механик, заметив нас. – Чо так поздно-то, а?!
– Как отпустили, Михалыч! – кричит ему Вова.
– Надо было убежать! И ко мне! Ко мне на корабль! Проинструктируй этих, Вова, что им делать объясни и всё остальное.
Вова уходит с береговыми прапорщиками вниз к каютам и возвращается ровно через две минуты.
– Ты что? – пучит глаза механик. – Уже всё?
– Ну. Показал им их койки и сказал, чтоб сидели тут и никуда не вылазили без моего разрешения. Они спросили: «А есть?» – а я сказал: «Даже срать!» Всё, чем могу, Михалыч, всё, чем могу!
– Михалыч, – спрашиваю я, – а как мы в море-то пойдём? Ты вообще докладывал кому-нибудь, что у тебя людей нет?
– Конечно! А кто мне пригнал этих оленей с бербазы? Уж не наш ли штаб?
– И что? Вот они сейчас подпишут нам разрешение на выход в море, ты думаешь?
– Держи карман шире! Уже подписали! И съебали отсюда бегом, даже в глаза не смотрели!
– Да ну, как это?
– Так, мне в корму бежать, некогда тут с тобой плюрализмом заниматься. Ты переодеваться пойдёшь или так, красивый, в центральном умереть хочешь?
– Не, переоденусь.
– Давай бегом только! Без чаёв там, ладно?
И вот я всё приготовление сижу вместо механика в центральном, а механик бегает, судорожно пытаясь проверить ВСЁ. Он знает, что это невозможно, но выбора-то у него нет. Надо хотя бы попытаться.
Бороздим неделю Мировой океан. Командир не спит, старпом не спит, помощник не спит, механик не спит, комдив раз не спит, комдив два не спит, Вова не спит, и я не сплю. Ну а как тут уснёшь-то, страшно же пиздецки просто. А буквально только погрузились первый раз, только собирались выдохнуть, как в третьем задымление на второй палубе, аварийная тревога, все дела. Бегу в третий: переборка-то вот она, в двух шагах, а его и герметизировать никто не собирается. Нет никого в отсеке, как хуем сбрило и вахтенного, и обоих подвахтенных, и всех приписанных к отсеку – пусто, как на станции Дно в четыре утра. Управленец с электриком сидят, конечно, на пультах, но они в борьбе за живучесть не участвуют, им пульты разрешено покидать только путём умирания. Комдив раз хорошо, что в отсеке оказался – ползём с ним вдвоём, два капитана третьего ранга, по второй палубе к источнику дыма, а там стойка управления холодильной машиной стоит, ковриком резиновым прикрытая, и вода на неё хуярит из трубы какой-то задорным таким напором, с журчанием и брызгами красивыми во все стороны. Обесточили её, противогазы сняли, доложили в центральный и расходимся обратно.
– Ну что там? – спрашивает командир.
– Вода, – говорю, – заливает у вас стойку автоматики холодильной машины.
– А потому что! – кричит механик на меня. – Надо матчасть к выходу в море готовить! Проверять надо всё заранее!
– Михалыч, – говорю, – а ты ничего не попутал? Или ты, может, не знаешь, что меня к тебе за три часа до выхода прикомандировали? Выписок не видел? Или, может, это я вам холодилку ковриком резиновым застилал, а?
– Да я не на тебя, я просто ору. Ну как тут не орать-то, а, тащ командир, а? Вы им докладывали, что мы не готовы? Что людей у нас нет? Что матчасть не в строю и ЗИПа к ней с гулькин хуй?
– А кому до этого дело, Михалыч? Надо выполнить задачу – и тогда всем будет хорошо. Есть ещё вариант героически погибнуть, и тогда мы будем долбоёбы, а им – опять хорошо. Ну, ты как маленький, честное слово!
– На хуй, – бурчит механик. – На хуй я пойду, а не в море больше! Сами пусть ходят!
Хорошо, потом в дивизию «Гепард» пришёл – там комплект сто процентов в экипаже, и стало чуть полегче: во-первых, всё внимание к ним, а во-вторых, хоть народ можно было на выходы в море оттуда дёргать. Ну, пока и оттуда народ бежать не стал.
…и что, говорю, мне стакан залудить нельзя в свой законный выходной?
– Блядь, Анатолич, ты меня опять не слушаешь, что ли?
– Вова, а чего ты такой говорливый сегодня? Как фонтан – не заткнёшься никак!
– Да замёрз, пиздец, пальцев не чувствую уже!
– Пошли чай пить.
– А вода?
– Да хуй на неё! Два месяца до весны осталось – потерпят!
– Коля! – кричит Вова под пирс нашему матросу. – Пошли! Барин нас на чай позвать изволили!
Сидим втроём у меня в каюте, греем руки о горячие кружки, прихлёбываем потихоньку, Коля ест печенье, а Вова всё никак не заткнётся:
– Ну чо, Анатолич, на «Грушу» идёшь механиком?
– Не, Вова, не пойду.
– Чего? Сиди себе на отстойном корыте да в носе колупайся!
– А вот чего, Вова, – и я ставлю на стереомагнитофоне «Саньё», который я купил за сто рублей с рук по лейтенантству, песню «День рождения» группы «Ленинград».
Становится заметно теплее и как-то легче на душе. Начинаем даже подпевать, ну мы с Вовой – Коля-то печенье ест. В каюту заглядывает старпом:
– Что тут происходит? Митинг?
– Петтинг, ёпта! – смеётся Вова.
– Вода где?
– На пирсе в шлангах замёрзла.
– Заебались?
– Да чо нам, кабанам… Ну да, заебались в общем-то.
– Э, а откуда у вас чай-то? Где вы воды-то взяли?
– А я бутыль из дома принёс! Обеспечил дивизион свой!
– Э, дык дайте мне стакан-то воды, хоть чаю попью!
– Меняю на стакан «шила»! – рискует Вова.
– А в рог?
– Эх, вот ни в чём не могу вам отказать, товарищ капитан второго ранга! Такой вы душевный человек! – приговаривает Вова, отливая старпому воды в банку.
– И снова нет, Владимир! Давай третью попытку!
– А вы интроверт или экстраверт?
– Нахуеверт я, Владимир.
– Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
– Ну и ладно. У меня всё равно «шила» нет. Эти вот, – старпом кивает на меня головой, – на день механика всё вылакали.
Старпом уходит. Мы допиваем чай и ползём на пирс заносить холодные трубы внутрь тёплой атомной подводной лодки. На улице уже заметно стемнело, и туман, такой плотный и красивый, отступил к середине залива, видимо, отчаявшись покорить наши мазутные берега. Ну или, может, чтоб перегруппировать силы и средства для следующей атаки. Звёзд пока не видно, только Полярная уже начинает подмигивать, лёжа почти на самом горизонте (в метафорическом смысле), что не удивительно – мы же в Заполярье.
notes
