Быть может, прошел миллион лет, когда я заметил, что широкая огненная полоса, освещающая мир…

Через еще один немыслимо длительный промежуток времени все громадное пламя приобрело глубокий медный цвет, постепенно потемневший до медно-красного, к которому теперь примешивался глубокий тяжелый пурпурный оттенок со странным кровавым отблеском.

Хотя свет потускнел, я мог различить, что скорость солнца не уменьшилась. Оно все еще неслось в ослепительной вуали.

Мир, насколько я мог его видеть, был покрыт ужасной мрачной тенью — похоже, в самом деле приближался последний его день.

Солнце умирало, в этом можно было не сомневаться, но Земля все еще вращалась и летела сквозь пространство и сквозь века. Помню, что тут я впал в замешательство. Впоследствии я понял, что мысленно погрузился в странный хаос фрагментов современных теорий и древней библейской истории о конце света.

Затем впервые у меня мелькнуло воспоминание о том, как Солнце с системой своих планет неслось сквозь пространство с невероятной скоростью. Сразу же возник вопрос: куда? Я очень долго раздумывал над этим, но в конце концов, поняв тщету своих попыток, стал думать о другом. Меня интересовало, сколько еще может выстоять этот дом, и я спрашивал себя, неужели я обречен остаться бестелесным и быть на земле во время тьмы, — я знал, что она наступает. Потом снова стал размышлять о возможном направлении передвижения Солнца сквозь космические пространства. Так прошло неизмеримо долгое время.

По мере того как время шло, стал ощутим холод великой зимы. Разумеется, при умирающем солнце холод неизбежно должен быть очень силен. Медленно, медленно, пока столетия скользили в вечность, земля погружалась во все более глубокий и более красный сумрак. Тусклое пламя в небе приобрело сумрачный и густой оттенок. Огненная сумеречная завеса пламени, трепетавшая над головой и спускавшаяся в южную часть неба, начала сжиматься и становиться тоньше, и в ней, словно дрожащую струну арфы, я снова различил трепещущий поток солнечных лучей, идущий с севера на юг.

Мало-помалу сходство солнечного потока с огненной пеленой исчезло, и я увидел его несомненно замедляющееся биение, но даже тогда скорость колебаний была необычайно высока. Яркость огненной дуги постепенно ослабевала. Внизу неясно вырисовывался мир — трудноразличимый, призрачный.

Над моей головой огненная река колебалась все слабее и слабее, пока не стала смещаться к югу и северу мощными рывками, длившимися не одну секунду. Прошло время — и каждое колебание стало длиться около минуты, и вновь прошло время, видимое движение перестало быть различимо, а струящееся пламя потекло тусклой огненной рекой по мертвеющему небу.

Потом огненная дуга стала вырисовываться не так резко. Всматриваясь внимательнее, я различал черные полосы. Вдруг движение потока прекратилось, и я заметил, что мгновенно стало темнее. Сумрак сгущался, пока не перешел в ночь, краткий, но регулярно повторяющийся интервал над утомленным миром.

Ночи становились длиннее, дни по протяженности равнялись им. И вот, когда день и ночь стали длиться секунды, Солнце показалось снова — слабо различимый медно-красный шар, летящий в сияющем туманном облаке. Соответственно темным линиям, появлявшимся в его шлейфе, и на самом едва видимом Солнце появились большие темные полосы.

Год за годом уходил в прошлое, и дни и ночи уже измерялись минутами. Солнце перестало являться со шлейфом и теперь вставало и заходило в виде огромного блестящего шара медно-бронзового цвета, перехваченного темными, которые я уже упоминал, и кроваво-красными полосами. Эти полосы — черные и красные — были разной толщины. Мне пришло в голову, что Солнце вряд ли остывает ровно и эта расцветка, вероятно, свидетельствует о различной температуре в разных областях солнца: красные полосы проходили там, где сохранялся жар, а темные — где оно уже относительно остыло.

Мне показалось удивительным, что Солнце остывает слоями, — впрочем это, возможно, какие-то отдельные куски, которым огромная скорость вращения планеты придает вид полосы. Да и само Солнце было теперь гораздо больше светила, известного мне в прежние земные дни, из этого я сделал вывод, что оно значительно приблизилось.

По ночам по-прежнему появлялась Луна, маленькая и далекая; свет, который она отражала, был настолько слаб и тускл, что она казалась крохотным, неярким призраком.

Постепенно дни и ночи удлинялись, пока не стали чуть короче прежнего земного часа; Солнце вставало и заходило как большой бронзово-красный диск, пересеченный черными полосами.

Мир стал теперь тих и неизменен, и я сумел как следует рассмотреть сады. Собственно, сказать «сады» значило бы быть неточным, садов не было — ничего знакомого или узнаваемого: на их месте я увидел обширную равнину, уходящую вдаль. Чуть левее тянулся ряд невысоких холмов. Всюду, на всем, иногда образуя холмики и гребни, лежал одинаковый белый покров снега.

Только тогда я понял, насколько обильным был снегопад. Местами снег казался очень глубоким, о чем свидетельствовал огромный, по виду напоминавший волну холм, образовавшийся вдалеке справа, хотя, возможно, он мог появиться и в результате частичного подъема уровня почвы. Удивительно, но невысокие холмы слева — я уже упоминал их — не были целиком покрыты снегом, в некоторых местах виднелись их голые темные склоны. И всюду царила невероятная, мертвенная тишина и одиночество. Неизменная, кошмарная тишина умирающего мира.

Теперь дни и ночи ощутимо удлинились. День занимал, может быть, часа два от восхода до заката. Странно в ночные часы виднелось всего несколько звезд, совсем маленьких, но сверкающих необычайно ярко, что я объяснил себе особенной чернотой ясной ночи.

Далеко на севере я сумел различить какую-то туманность, возможно небольшую часть Млечного Пути. Это могло быть очень отдаленное созвездие или, как мне вдруг пришло в голову, звездная вселенная, известная мне и навсегда оставшаяся далеко позади — легкая, неярко сияющая звездная дымка в глубинах космоса.

Дни и ночи продолжали увеличиваться, однако каждый раз солнце вставало более тусклым, чем было на закате. И темные полосы становились все шире.

Тут случилось нечто новое. Солнце, земля и небо вдруг потемнели и, казалось, на какое-то время скрылись за завесой. Я безошибочно ощутил (видно было довольно плохо), что на землю вновь обрушился снегопад. Потом мгновенно затмившая все завеса исчезла, и я еще раз взглянул в окно. Мне открылся чудесный вид. Низина, в которой стоял дом со всеми своими садами, была до краев заполнена снегом. Его намело в комнату через подоконник. Снег лежал везде — толстый белый покров, принимавший и уныло отражавший тусклый медный свет умирающего солнца. Мир превратился в освещенную, без теней, равнину от одного края горизонта до другого.

Я поднял взгляд на солнце. Оно светило с необычайной, тусклой ясностью. Я ощущал это как тот, кто раньше видел его только сквозь частично затемняющую атмосферу. Небо вокруг было ясной, бездонной чернотой, путающей своей близостью, неизмеримой глубиной и крайней враждебностью. Я долго смотрел на него, потрясенный и испуганный: оно было так близко! Ребенком я бы, наверное, сказал, что небо потеряло свою крышу.

Я обернулся и посмотрел на комнату: она вся была покрыта тонкой пеленой всепроникающего снега. Я смутно различал это в слабом свете, освещавшем теперь мир. Казалось, снег прилип к обрушившимся стенам, и толстый, мягкий слой веками собиравшейся пыли, теперь доходившей мне до колен, не был виден. Очевидно, снег занесло через оконный переплет. Он лежал по всей этой большой старинной комнате ровно и плоско — впрочем, все эти тысячелетия никакого ветра не ощущалось. А вот снег в комнате был.

И во всем мире царила полная тишина. И стоял холод, какого никогда не ощущал никто из живших на земле.

Мир теперь освещал самый печальный свет, описать который я не в силах. Казалось, я вижу расстилающуюся перед окнами равнину, сквозь бронзового цвета море.

Очевидно, вращение земли постепенно замирало.

Конец настал внезапно. Ночь была бесконечно длинной, и когда наконец над краем земли показалось умирающее солнце, я обрадовался ему, как другу. Оно постепенно поднималось, пока не достигло градусов двадцати над горизонтом. Здесь оно внезапно остановилось и после удивительного обратного движения повисло неподвижно — огромный щит в небе. Лишь ободок по краю светила был ярким, да еще тонкая полоска света около экватора.

Постепенно и эта полоска исчезла, и все, что осталось от нашего великого, великолепного Солнца — это огромный мертвый диск с тонким светлым бронзово-красным ободком света.