Точно не помню, как он попал. Вообще он как-то появился у нас с этого спектакля, мы его начали готовить на третьем курсе – Володя тогда был на первом. У него была роль солдата, по-моему, даже бессловесная. Но в программке он есть. В общем, знакомство наше близкое началось с этого спектакля.

Когда он выпускался, я работала в Киеве. Но я приезжала и прилетала в Москву. Я видела «Золотого мальчика», чеховскую «Свадьбу», капустники. Видела, естественно, «На дне» – своего Бубнова Володя сделал хорошо. А на выпуск я приезжала специально.

Я не очень хорошо это помню. Я помню, что он прекрасно показывал Чаплина и Гитлера.

Потом, когда я увидела его в спектакле «Павшие и живые», практически в той же ипостаси, мне даже показалось, что в студии было еще лучше, получалось как-то легче.

Я бы не взяла на себя право точно сказать, когда это началось. Потому что такие стихи – четверостишия типа частушек – просто были в быту. Могла быть записка в стихах, поздравления – на день рождения, Новый год, 8 Марта – всё это в стихах. Но я ничего не хранила и, честно говоря, не придавала этому ни малейшего значения. Ну а как иначе в девятнадцать-двадцать лет, если не в стихах?

Вот я помню такой случай. Мы пришли к кому-то в гости, там был магнитофон (они тогда только появлялись) – и нам дали прослушать какую-то Володину запись, не зная, что это Высоцкий. То есть Володя сам себя слушал. Неожиданно.

Очень понравилось. Да ему вообще всё больше нравилось, чем не нравилось.

Это правда. Мы с Володей встречались через какие-то годы – последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих – с 56-го по 76-й – двадцати лет я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры – он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь… Но это была боль человеческая…

Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем… я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню – когда… Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара… Я уже читала – по-моему, у Нины Максимовны, – что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка.

Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. Два года мы с Володей были и врозь, и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма…

И конечно, были телефонные разговоры. Я ведь в Киеве жила в самом театре – двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого, очень приятного и доброго человека. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка, и когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала и бежала к телефону. Мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить – им было скучно: «Говорите про любовь!»

Мы жили встречами – мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать – всё было серьезно и в то же время несерьезно. Было очень интересно, потому что в наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то – в очень хорошем смысле слова – игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие – все наши встречи были неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Это было удивительно, радостно, значительно, тревожно – всё вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар – дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный день не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой – и чего-нибудь не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь – ну что-нибудь! – ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным.

И потом он тоже умел всякие бытовые мелочи: стираную рубашку, жареную картошку, стакан чаю – любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было очень приятно.

С Борисом Ивановичем Равенских история была очень простая. Я прилетала в апреле – мы зарегистрировались только в 1960 году, поскольку меня еще нужно было развести. Тогда очень сложно было сделать развод. 25 апреля 1960 года мы с Володей зарегистрировались, и тут у Володи пошли переговоры с театрами. Я слышала, что его приглашали несколько театров. То, что приглашал Театр Маяковского, я знаю точно, потому что там со мной беседовали, объясняли, что не могут сейчас взять нас вдвоем. Володя не соглашался – он хотел работать только вместе. И тогда на это условие согласился Равенских.

Я не помню точно когда, но весной мы с Володей приходили к Равенских. И у нас с ним произошел неприятный инцидент – я не поняла, что у человека такой стиль и манера разговаривать. Я приняла это за хамство, о чем не преминула ему тут же доложить. Ссорой я это не могу назвать, но, в общем, сказала всё, что я про него думала. Очень неумно поступила и уехала из Киева. Ушла накануне декады украинской культуры в Москве, театр осенью приехал, играли во МХАТе. Привезли прекрасные спектакли, Шекспира и Чехова. Я тоже должна была играть, но ушла.

Я приехала в Москву, и там уже началась какая-то театральная заварушка, был конкурс, и очень долго Равенских меня мурыжил, и в результате меня почему-то в списке принятых не оказалось. Потом, через много лет, Равенских, встречая меня, сам удивлялся – почему? Мне, с моим максимализмом, казалось, что Володя должен был немедленно уйти оттуда. Так оно и случилось потом, потому что у Володи была там судьба достаточно тяжелая.

Например, в пьесе «Свиные хвостики» ему была предложена центральная роль. Я еще очень удивилась тогда – это же председатель колхоза, возраст пятьдесят-шестьдесят лет. И мне это было очень странно. Но Володя верил, что будет ее играть. Верил, надеялся. Но был неожиданно приглашен другой актер, который и начал репетировать. Володя стал вроде как «сидеть». И вот он сидел-сидел-сидел и досиделся до того, что просто ходил в массовке: помню, он проходил с барабаном из одной кулисы в другую.

И самое мучительное было, что его всё манили работой, а работы практически не дали. Особенно на самых первых порах.

Свадьба эта была очень многолюдная, очень шумная. И не было у нас официально приглашенных гостей, потому что решили так: поскольку мы давно муж и жена, то пышной свадьбы у нас не будет. Соберемся тесным кругом – Акимов, Свидерский, Ялович – и просто посидим в ресторане.

Но, во-первых, против этого восстали родители, и особенно Семен Владимирович. Они с Евгенией Степановной (вторая жена С.В. Высоцкого, мачеха Володи. – Примеч. ред.) в ужас пришли, что мы хотим обойтись без свадьбы. А накануне Володя пошел на мальчишник в кафе «Артистик». Его долго не было, и я поняла, что надо выручать, пришла за ним в кафе, а он мне: «Изуль, я всех пригласил». – «Кого всех?» – «А я не помню. Я всех пригласил».

В результате был, конечно, наш курс, его курс; были родственники. Но моих родственников не было, никто не приезжал из Горького. Было очень тесно – там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно – по-студенчески. На рассвете, по-моему в четыре часа утра, мы шли втроем – Володя, Нина Максимовна и я – на свою Первую Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом – бульварами, мимо Трифоновки.

У нас в студии почитались старшекурсники, просто такая была традиция. И они, Володин курс, для нас были «мальчики и девочки». И их курс был такой хулиганский, озорные ребята – в общем, не «бомондные». Какой-то праздник мы праздновали вместе, – собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у нас была такая очень «салонная». Мы накрыли прекрасный, очень красивый стол, и явился Володин курс и как устроил там «живые картинки»! То есть они нам сломали этот салонный стиль, внесли свою свежую струю.

Мы дружили с Геной Яловичем, Мариной Добровольской, бывали в гостях…

Была довольно близкая дружба с Жорой Епифанцевым. У него тогда была жена – балерина Большого театра Лиля Ушакова, мы очень дружили. Мы как-то с Володей приехали в Горький (там жили мои родители), а Жора снимался там в «Фоме Гордееве». И все вместе мы ездили в Великий Враг, там очень широкая Волга. Ездили Жора, Володя, я и сестренка моя. И ребята переплывали Волгу. Мы с Наташкой их потеряли. Было очень страшно, потому что самоходная баржа прошла и не видно, где они и что с ними. Правда, назад они вернулись в лодке. Был такой случай.

А один раз мы из Горького очень симпатично возвращались, на настоящем пароходике с колесами. Долго – пятеро суток – мы плыли. Была страшная жара, каюта была крошечная, и, когда ночью начиналась прохлада, мы выходили – это была такая красотища! Тишина, звезды – мы сидели не дыша.

Да, очень много было присказок. Даже были такие рассказы – озорные очень… Он мог минут двадцать держаться на какой-то одной фразе, варьируя ее всячески, а получался полный рассказ.

Была масса рассказов о дворе, о Лёне, о голубятне, про Маньку-шалаву. И еще Володя совершенно блистательно – я больше ни у кого так не слышала – читал Маяковского.

Не в концертах, а мне. Мы могли быть вдвоем, и я приставала и очень просила почитать. Я просто умирала со смеху: он прекрасно читал «Баню», «Клопа», он вообще Маяковского очень хорошо знал. А я тогда его не любила и не понимала – и вот Володя читал, и для меня совершенно в другом ракурсе предстал Маяковский. Там была такая масса юмора. Он мог читать целый вечер. Володя же безотказный человек в этом отношении: только попроси… И я больше не слышала о том, что он кому-то читал Маяковского… Читал он прекрасно, совершенно.

Я не только не придавала никакого значения песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я – в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, он уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться… И мне казалось – нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой!

Очень много времени спустя. Знаете, как бывает? Бывает, люди расстаются и – не расстаются. Я ничего не хочу говорить за Володю, потому что его нет, тем более что Володя не пускал к себе в душу… В этом отношении он был человеком закрытым. Иногда его прорывало, когда что-то случалось, и было невмоготу, но это было крайне редко. Поэтому за него я ничего не буду говорить, а за себя точно скажу: у меня не было ощущения расставания. Всё равно у меня оставалось чувство: Володя – это Володя, который был, есть и будет. И вдогонку, в разных весях, городах, меня нагоняли эти песни, причем я к ним так же относилась: опять всякие «…с охотою распоряжусь субботою…» – всё это было продолжением той «игровой» стороны наших отношений.

И однажды… Мы были на гастролях в Новомосковске, было очень жаркое лето. Я подходила к дворцу, где мы гастролировали, – там была какая-то площадь, залитая асфальтом и солнцем. Было ощущение безлюдности и какого-то испепеляющего, безжизненного солнца. И вдруг из окна понеслись «Кони». И, стоя там, на раскаленной площади, я была ошеломлена. Я вдруг поняла, что очень вольно обращалась с человеком, который намного-намного-намного больше, чем я могла себе представить. Как, наверно, и многие близкие люди, воспринимала его облегчённо, потому что в нем было много юмора, много радости, он очень умел прощать… очень умел прощать! Причем по-настоящему. Прощать безоглядно. Великодушие в полном смысле. А это принималось за легкость… И вот только тогда я действительно была потрясена его песнями.

Мы жили в новом доме, на «полкомнаты» – половина комнаты была наша, а половина – Гиси Моисеевны. За ширмой. Но это не было трагедией. Тогда это всё воспринималось очень естественно.

Гися Моисеевна – это очень оригинальный человек. У нас были прекрасные отношения…

Она меня учила мудрости – жизненной, женской. К сожалению, ее уроки не пошли впрок.

Когда я уже постоянно жила в Москве, то бывало так. Володя мог позвонить и сказать: «Я еду». Потом через пятнадцать минут позвонит: «Я уже выезжаю». Еще через пятнадцать минут: «Я уже еду». И так могло продолжаться весь вечер. У него действительно было много друзей, заговаривался – но обязательно звонил через каждые десять-пятнадцать минут. Вот тогда была придумана такая хитрость. Звонок – подходит Гися Моисеевна: «Вовочка, а Изы нет. Я не знаю, Вовочка, куда она ушла! Она оделась как экспонат и ушла». И Володя тут же мчался домой…

У них был телевизор – тогда это была большая роскошь. Миша – сын Гиси Моисеевны – старый кавээнщик, и мы смотрели все его выступления. Она очень интересно говорила: «Изочка, сегодня я поняла, что Бога нет». Я спрашиваю: «Почему сегодня?…» – «Как же? Всё показали! Входит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же Бог?»

Я уехала в Ростов-на-Дону весной 61-го года. Я работала полтора месяца в Москве, в Ленкоме, по договору. Когда с Равенских всё провалилось, за меня много хлопотал Михаил Фёдорович Романов… В Ленкоме мест не было, и они меня взяли на договор – только на зимние каникулы: там восстанавливали спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Я изображала Веру Павловну, танцевала с Ширвиндтом мазурку. Он, наверно, такой прелести не запомнил, а я помню.

Мы играли в помещении Театра Ермоловой этот спектакль, и только на зимних каникулах. Потом меня обещали взять в труппу Ленкома, но надо было ждать весны… Не дождавшись, я уехала в Ростов. Но это не был разрыв – это был отъезд на работу.

Володя прилетал ко мне, потом был там на гастролях с Театром Пушкина.

Приехал в Ростов на крыше вагона, между прочим. Я пришла встречать Володю; все выходят – его нет. Мне говорят: «А твой сидит на крыше…» И он ездил с нашим театром на выездные спектакли, когда был свободен. И лазал за яблоками, и его схватили – под ружьем привела охрана. Были всякие такие дерзкие поступки. В совхозе увидел очень красивое яблочко – и полез. И потом они с этим дедом сидели и очень мирно беседовали на деревенском крылечке. А яблоки принесли всем. Это лето 61-го года.

Специально он не показывался. Он приезжал, но специального актерского показа не было. Его видели, знали. Даже было распределение ролей… по-моему, на «Красные дьяволята».

Но вот тут мне позвонили мои приятели – рассказали про «713-й просит посадку». И после этого я сама позвонила Володе, и мы с ним крупно поговорили по телефону. Расстались. И я тут же уехала из Ростова в Пермь.

Встретились мы с Володей через три года, тоже очень интересно. Я приехала в Москву к своей подружке Грете Ромадиной. Иду по бульвару и чувствую: кто-то мне сверлит затылок. Оборачиваюсь – никого нет. Прихожу к Ромадиной – и тут же телефонный звонок. Она говорит: «Звонит Высоцкий, говорит, что тебя видел из троллейбуса». И тогда же они приехали с Кариной Диадоровой и привезли мне песню «О нашей встрече – что и говорить». Он клялся, что только что ее сочинил.

У меня был автограф. Я сначала шибко обиделась на всякие «длинные хвосты», но потом сказала: «Перепиши текст». И он переписал.

Потом было еще несколько случайных встреч…

В 76-м я была на спектакле, видела «Гамлета», после спектакля мы поехали в Коломну, там было три концерта. Потом я была на «Вишневом саде».

Да, тогда уже произошло. Впечатление от концертов? Мне сложно говорить, потому что я всё равно так и не сделалась просто слушателем или зрителем. Была договоренность, что один концерт я буду слушать из зала, а на два других мне ставили на сцене стул. И он менял репертуар: «Если тебе будет скучно, ты иди и отдохни». Но я все три концерта просидела. Да, тогда это уже было окончательное открытие, так сказать, открытие до конца.

Когда я в 76-м году ехала на встречу с ним, а ехали мы с Феликсом Антиповым, то все, провожая меня, были в ужасе: «Зачем ты это делаешь? Ты увидишь совсем другого человека… Нельзя, нельзя, нельзя, и не надо разбивать свои детские или полудетские иллюзии». Но когда мы встречались, всё моментально становилось таким же детским, как оно и было. Я перемен не замечала. Совершенно! В 76-м году меня Феликс привез и сказал: «Жди, сейчас подъедет „мерседес“, и он выйдет». Но я совершенно не знаю, что такое «мерседес» и что такое «жигули»… Я стояла, меня всё дальше и дальше оттесняли, я отходила и думала: «А не сбежать ли мне вообще?» Вдруг подъехала машина – Володя выбежал, схватил меня за руку, мы побежали в театр. Прошли через служебный вход. Сказал: «Сиди!» Я села. Подошла какая-то грозная женщина и сказала: «Вы с кем?» Жутким таким голосом. Я сказала: «Я – с Высоцким». – «Тогда сидите!» Потом появился Володя, мы опять куда-то побежали, то есть не было такого момента, когда бы мы вот так «вглядывались». А через этот момент проскочили – и всё! Всё было таким же точно, вплоть до походки и вплоть до манеры поведения.

Как вам сказать… Мне кажется, что он всегда точно знал, чего он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь это в громадном дефиците. И надежность! Были, конечно, и человеческие слабости, но тем не менее – надежность. И нежность… нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда.