Тут нет какой-то жертвы. Во-первых, меня попросили отцовские родители. Они были для меня очень важными людьми, его отец и мать, мои дедушка и бабушка. Без всякого такого ощущения, что я приношу жертву, я думал, что очень быстро все решу – с музеем, с правами, со всеми проблемами, которые действительно были. Я шел на год, может быть, на два. А то, что в результате будет уже скоро двадцать лет… Я делаю это с удовольствием. Мне это интересно. Это в каком-то смысле все-таки не просто общественная деятельность, а некое наше семейное дело. Может быть, плохо, что я так говорю, но я к этому так отношусь.

По-разному. Во-первых, все-таки это происходило не так драматично и трагично. Хотя ничего в ней такого хорошего и приятного нет. Безусловно, все это было достаточно тяжело и для мамы нашей, и для отца, наверное, тоже, и для нас. Но они сделали так, что мы как бы не то чтобы этого не чувствовали, но мы не стояли в ситуации выбора – а с кем ты, за кого ты: за папу или за маму. В этом смысле и мама отцовская, Нина Максимовна, очень старалась. Родители были достаточно уже взрослыми людьми. Они понимали, что надо аккуратней, чтобы не поцарапать какое-то наше восприятие.

Я говорю за себя, не за брата. Иногда был в очень глубокой обиде на отца за какие-то вещи, но не в связи с разводом с матерью. Просто такой возраст – тринадцать-четырнадцать лет. У меня однажды был с ним разговор… мне неприятно это вспоминать. Мне было нужно общаться с ним, я нуждался в этом. Такой возраст, когда мальчики, наверное, тянутся к отцу. И он меня провожал и сказал, типа, звони. И я ему очень резко ответил, мол, неоправданно резко, мол тебе не дозвонишься. А действительно часто была проблема коммуницировать с ним. Не было мобильных телефонов. Он часто уезжал. Мог отключить телефон. Но он был человеком светлым и умел не реагировать на такие вещи. Тем более что я сын его, а не какой-то посторонний. Он говорит: «Знаешь что, а давай завтра в восемь утра сюда. Посмотришь просто, как отец работает, чтобы ты мне такого не предъявлял». Я приехал. Мы носились весь день по Москве. Я запомнил этот день. Он вечером поехал на съемку и говорит: «На съемку поедешь?» И я уже сказал – нет! Потому что я выдохся от количества дел, поездок, каких-то его встреч, каких-то проблем, которые он по ходу решал, огромного количества людей.

Безусловно, были обиды – не по поводу, по которому вы говорите, не за мать, потому что, мне кажется, они сумели это как-то сделать достаточно безболезненно, не демонстрируя нам этого разрыва. Но были разные случаи. Это семейная жизнь.

Это не моя история, но семейное предание. Они работали в одной картине, но не попадали вместе в один кадр. Они жили в одной гостинице от «Ленфильма». Мама возвращалась со съемки и увидела человека, который просил деньги, потому что что-то произошло в ресторане. Он сказал, что в долг, что он в этой же гостинице живет. И мама (надо спросить ее – почему) сняла с руки кольцо, которое подарила ей бабушка, и сказала: отдайте в залог, потом вернете. И после этого он пришел отдавать деньги, пел. Они познакомились. Когда отец из Ленинграда вернулся (он был официально расписан, но на тот момент они уже не жили с первой его женой), он сказал своим товарищам, что нашел себе жену. Дело было в 1961 году на съемках картины «713-й просит посадки». Но опять же без подробностей, без разукрашивания, потому что я там не был.

Она прилично начинала. Она закончила мастерскую Ромма. Ее однокурсники и однокурсницы более-менее состоялись в кино. Она начала работать. Она снималась. Но после истории, о которой я вам рассказал, довольно быстро родился мой брат Аркадий, а потом через два года – я. И у отца был очень тяжелый период с 1960 по 1964-й в смысле занятости. Он не мог найти постоянного театра. Фактически он был безработным. Очень тяжело жили материально. Хотя все помогали чем могли, но жили тяжело. Не получалось с двумя детьми и достаточно проблемным мужем еще и заниматься своей карьерой. Я думаю, что это был осознанный ее выбор. Я с ней несколько раз об этом говорил. Я просто видел, что в этом не было жертвы. Она не жалела. Она нас с братом любила и чувствовала ответственность за судьбу, за здоровье, за самочувствие мужа своего, моего отца. Я думаю, что это был выбор не жертвенный. Она хотела этого больше.

Мне не с чем было сравнивать. Я очень любил Таганский театр. Лет с двенадцати ходил туда. Совсем недолго при жизни отца это было. Но я любил его, у меня язык просто прилипал к небу, когда я его встречал после какого-нибудь спектакля. Я сел как-то к нему после «Гамлета» в машину. Я уже не первый раз смотрел и сказал что-то типа: «Владимир Семенович, сегодня вы играли потрясающе!» И он посмотрел на меня и сказал: «Никифор, что случилось?! Ты что?!»

Я был в невероятном каком-то смятении. Это был удивительный спектакль. Но вот не знаю, что-то было такое, что просто пробило насквозь. Когда я первый раз увидел «Гамлета», я пошел от Таганки до Беговой, где мы жили, пешком. Тогда не было мобильных телефонов. Отец бегал вокруг театра – меня искал. Они перезванивались с мамой, куда делся ребенок. А я шел…

Конечно, потом. У нас были нормальные отношения. Он был по временам «воскресным» папой, по временам я сам напрашивался. Он мне был нужен. Не то что я из него что-то тянул, я ничего из него не тянул, мне просто было нужно. Он заботился, привозил какие-то подарки. Семью, детей своих, конечно, любил, но это не было главным для него. Он много раз говорил, что главным для него были друзья. Я это не осуждаю. Он так говорил, значит, так и было. Но думаю, что главным было – его дело, его творчество, его взаимоотношения с его собственным даром. Конечно, я недостаточно знал его. Я очень многое узнал из его биографии после его смерти – от его друзей, от каких-то людей, которые были в этот момент рядом. До сих пор бывает, что я куда-нибудь приеду, и вдруг появится кто-то и скажет – а вот фотка, мы были в моей мастерской. Такое бывает. До сих пор я узнаю то, чего не знал.

В театре, конечно, Гамлет. Он сам об этом говорил. Хотя многие люди, которые с ним работали в театре, говорили, что как бы от Галилея до Гамлета дистанция есть, но не великая. А вот, скажем, от первых его ролей (он появился в 1964 году на Таганке и в 1966-м сыграл Галилея) до Галилея дистанция невероятная. В 1971 году был поставлен этот спектакль. Думаю, что Гамлет развивался. Отец сыграл его 247 раз.

Кино – другая история. Были киноактеры, скажем, не то что более востребованные, но более удачливые. Ему, безусловно, повезло с некоторыми ролями, но я согласен с теми, кто говорит, что он мог бы больше. Хотя кто знает. Я вот разговаривал с некоторыми людьми, которые с ним работали, мне сказал один режиссер: «Никита, ты не думай, что мы его не брали в какие-то работы, потому что боялись советскую власть. А просто вот он входил – и что с этим делать?! Он вылезал из этих ролей». Мне очень интересно ответил Александр Наумович Митта. Я говорю: «А почему вы не взяли в картину действительно великую песню „Купола России“, которая была сделана для „Как царь Петр арапа женил“?» Он говорит: «А это разорвало бы картину». В этом смысле далеко не все, что в кино тогда делалось, хотя замечательный был период для кино, ему подходило. Тем не менее, я считаю, Брусенцов – замечательная роль в «Служили два товарища». У Полоки в «Интервенции». И конечно, Дон Гуан и «Место встречи».

Я очень люблю сам фильм «Вертикаль» за то, что он какой-то очень светлый. У меня была история. Я разговорился с альпинистом, который сказал: «Это фильм о том, как нельзя ходить в горы. Как там нарушено всё». Помолчал и добавил: «Но я увлекся горами, стал альпинистом после того, как посмотрел этот фильм». Такое в нем действительно какое-то настроение. И отец такой там…

Я думаю, это нельзя разорвать. Когда-то первая выставка, которую мы сделали в музее, была разделена – театр, кино, концертная деятельность, личная жизнь. И потом я понял, что это неправильно. Сейчас мы делаем новую экспозицию. Это очень сложно, но мы хотим именно рассказывать о его жизни в объеме. Потому что одно без другого не может быть. Я разговаривал с замечательным актером, товарищем моего отца, с которым он снимался, с Алексеем Петренко. Я ему говорил, что вот с 1960-го по 1964-й отец не работал. Он говорит: «Никита, это нам повезло, что у него не было работы, потому что в это время он начал стихи писать». Это действительно правда. Разорвать это невозможно. Он такой, какой он есть. Кто такой Высоцкий? Поэт? Бард? Актер?

Да. И в этом смысле отделить одно от другого… Таганка, конечно, – это великое счастье для него, что он туда попал. Думаю, что и для Таганки, и для Юрия Петровича – тоже счастье, что он туда попал. Сошлись какие-то линии.

Для меня эти дни – это раздел жизни на до и после. Да, я помню. Очень многие говорят, вот как же это: никто не сообщил, а все узнали, и все пришли? Я думаю, что люди это узнали из «голосов». Объявления никакого не было. На следующий день была публикация в «Вечерней Москве» и, по-моему, еще через день в «Культуре». Я узнал, когда было часов 11–12 дня. Мы ждали Аркадия. Он был на консультации в институте, сдавал экзамены. Он закончил школу в том году. И мы с мамой были дома. И вот, наверное, в это время нам позвонили. Мы Аркадия дождались и поехали. Это был обед. И уже стояли люди около дома. И уже около театра были цветы. Так что думаю, узнали по «голосам». Я очень многих спрашивал. Потому что действительно это произвело очень странное впечатление, впечатление волшебства – пустая Москва, закрытая Москва. Идут поезда, на которые нельзя купить билет. Они приходили по расписанию, и выходили из поезда три человека. В троллейбусе в час пик – шесть человек, из них два милиционера. И вдруг столько людей на площади, столько людей на кладбище! А нам просто позвонили из отцовской квартиры. Ночью, когда он умер, не позвонили, а позвонили его родителям, позвонили Любимову, позвонили нескольким самым близким друзьям. И потом уже с утра начали звонить – позвонили Марине, и так потихонечку… Мы были не из первых, кого предупредили. Но я повторяю, когда мы узнали, знали уже все.

Я не помню по дням. Аркадий был просто накануне у него. А я был чуть раньше – наверное, дня за два-три. Это всегда неожиданно. Потом уже пришло понимание, что буквально всё кричало о том, что это произойдет вот-вот. Я разговаривал с некоторыми людьми, которые были очень близки в то время с отцом. В общем, все сходились в одном – как мы не заметили, почему?! Не то что били себя в грудь и корили, что, мол, мы виноваты. Но, действительно, задним числом было видно, что это не обычный какой-то кризис, что все гораздо тяжелее.

Я, прямо скажем, об этом не думал. Повторяю, для меня было шоком то, что я увидел. Я видел, что он был популярен. Я бывал на спектаклях, на его концертах. Я видел, как ему честь отдают гаишники, когда он мимо проезжает. Головой я понимал. Но, конечно, все равно было ощущение, что такие похороны, такое прощание – это что-то из ряда вон… В этом я согласен, этому нельзя способствовать, это нельзя спровоцировать. Это произошло само собой. Народ его выбрал.

Безусловно, моя жизнь очень сильно изменилась после смерти отца. Меня многие об этом предупреждали. Мне говорили, что не надо идти в актеры, тебя все время будут сравнивать с ним. Не надо оставлять фамилию – возьми мамину. Было такое. В общем, это справедливо. Но дело не в том, мешало это или помогало. Так сложилась моя жизнь. Но я не в претензии. Я доволен своей жизнью. У меня замечательные друзья. Я люблю ту профессию, которой я научился, – и актерскую, и режиссерскую. Сейчас я кое-что пишу для кино или продюсирую. Я доволен.

Я учился на курсе у Олега Николаевича Ефремова. И он на конкурсе к речевикам обратился: «Вы можете убрать это сходство тембров? Уберите обязательно». У меня были замечательные речевики во МХАТе, которые меня все время поднимали по тембру. Не знаю, вполне возможно, что это получалось независимо от меня, что я как-то подражал. Никогда не ставил себе такой задачи. У меня не было желания походить на него, но он мне очень нравился. Я понимал мозгами, что мы совершенно разного темперамента, данности человеческой. Все разное. Это я понимал. А то, что, может быть, я неосознанно как-то стремился быть похожим, – возможно. Не могу ответить.

У меня был такой очень серьезный комплекс. Я и гитару в свое время не взял. Отец меня даже спрашивал – почему? Петя, средний сын Марины, благодаря отцу, видя, как он играет, просто стал очень хорошим профессиональным музыкантом, по-настоящему хорошим. А мы – нет.

Думаю – да.

Я достиг каких-то промежуточных результатов, но если музею быть, а он существует, музей должен двигаться, должен развиваться.

Вы меня спрашиваете – доволен я или не доволен. Я, на самом деле, считаю, что если меня будет вспоминать мой внук, наверное, он вряд ли будет вспоминать какие-то мои роли в театре. Я бы хотел, конечно, чтобы он вспомнил кого-то из моих учеников. Но, наверное, главное, что он вспомнит, что он скажет, – что дедушка построил музей главного члена нашей семьи: главного Высоцкого.

Я действительно его построил. Меня многие поправляют: а надо так, а то ты делаешь неправильно. Я долго ждал, что это сделает кто-то другой. Этого не сделал никто. И я доволен тем, что я это сделал. Другое дело, что это так же, как театр. Нельзя театр создать раз и навсегда. Театр должен двигаться.

Я понимаю. Иногда мне хочется сказать, что да, я очень хорошо себе представляю. Иногда мне хочется спрятаться за какой-то штамп и сказать – я не знаю. Думаю, что правильнее всех – при том, что у меня непростое к нему отношение, – сказал Говорухин. Его тоже спрашивали – а что бы Высоцкий делал, с кем бы он был, с левыми, с правыми, с коммунистами или уехал и жил в США? Он сказал примерно так, что он все равно занимал бы то же место, что занимал тогда. То есть все равно был бы один. И я думаю, что он бы сдюжил. Все эти представления о том, что он бы не выдержал, если бы увидел, что происходит на Украине… Он бы сдюжил. Он был человек действия. Он бы действовал.