Эрнст НЕИЗВЕСТНЫЙ
Человек беспредельной души
С Высоцким мы познакомились при организации Театра на Таганке, потому что я там был бессменным членом общественного совета.
– Значит, можно сказать, что вы присутствовали при рождении Высоцкого-актера и Высоцкого-поэта. Какое впечатление он произвел на вас в те годы?
Честно говоря, я уже плохо помню. В начале творчества он не казался мне экстраординарным явлением. Высоцкий относился ко мне как к старшему, да я и был старше. Песни он только начинал тогда писать, а я был один из авторов песен, которые пела вся Москва, и Высоцкий это знал.
– Я никогда не слышал, что вы писали песни. Расскажите, пожалуйста, об этом.
Ну, я не один писал. Нас было четыре человека – Лёша Охрименко, Сергей Кристи, Владимир Шрейберг и я. Это такие песни, как, например, «Великий русский писатель Лев Николаич Толстой…», «Отелло, мавр венецианский…», «Выходит Гамлет с пистолетом…», «Я был батальонный разведчик…» и многое еще другое, чего никто не знает.
– «Я был батальонный разведчик…» исполнялась Высоцким, остались фонограммы. Эта песня так и задумывалась – как стилизация под солдатскую?
Да это всё стилизации! Вы должны понять одну вещь. Дело в том, что то, что называется соц-арт, – явление одновременно новое и очень старое. Скажем, в Древнем Риме за гробом императора шел шут в императорском одеянии и пародировал его движения. В Средние века были антилитургии, и так далее. Таким образом в официальную форму вкладывалось неофициальное содержание.
И вот мы (это было в сталинские времена), уставшие от Шекспира, Толстого, Станиславского, – для нас они были равны в том смысле, что были авторитетами, которые мы были обязаны уважать, – писали эти перевёртыши. При этом надо заметить, что эти люди вовсе не заслуживают надругания, как, впрочем, и римский император. По существу, это было начало соц-арта.
Скажем, «Раешник» Шостаковича – это соц-арт, или мое надгробие Хрущева – это тоже соц-арт: берется официальная форма и в нее вливается противоположное содержание. Как, например, берут портрет Ленина – и тут же надпись: «Пейте Кока-Кола!» Поэтому соц-арт не придуман Комаром и Меламидом, как говорят, – ими придумано название.
Нам не приходило в голову, когда мы писали эти песни, – которые нищие, кстати, пели всерьез, думая, что это серьезные песни, – что это было начало соц-арта.
Так вот, возвращаясь к Высоцкому, надо сказать, что в те годы мы не сближались. Потом, со временем, грань была стерта, мы даже перешли на «ты».
Я не могу сказать, что мы были с ним закадычными друзьями, но мы были очень близки, часто встречались. По-настоящему я оценил его позднее, когда начались его зрелые песни. Ведь в самом начале он пел даже не свои, а чужие вещи.
– А вам известна история создания каких-нибудь песен Высоцкого?
Я могу сказать вам, что песня «Нет острых ощущений, всё – старье, гнилье и хлам…» была посвящена мне. Она была написана после того, как я рассказал Володе о том, как я лежал в госпитале весь загипсованный. Когда гипс с меня сняли, то я, вместо того чтобы обрадоваться, ощутил себя несчастным, как черепаха без панциря. Володя расхохотался и через некоторое время принес мне это стихотворение.
– Каковы были пристрастия Высоцкого в изобразительном искусстве? Или он этим не интересовался?
Ну почему же? Ярко выраженного интереса я у него, действительно, не замечал, но он дружил с Шемякиным – вероятно, тот ему нравился и как художник. Это было позднее, когда Высоцкий стал ездить за границу, а в Москве он часто бывал у меня в студии, ему нравилось то, что я делаю. Мне кажется, что его пристрастия в живописи в принципе соответствовали шестидесятым годам. Он как бы ощущал себя в едином потоке с художниками-шестидесятниками.
– После вашего отъезда из России вы встречались с Высоцким за границей?
Мы встретились в Нью-Йорке зимой 1979 года, когда Володя приехал в Америку на гастроли. Это была наша последняя встреча, и она оказалась трагической. О ней уже можно сейчас рассказать. Понимаете, Высоцкий – величайший человек, и его ничто не унижает.
Я очень не люблю снижающего искусствоведения, когда, например, человек считает себя равным Пушкину, потому что у него гонорея, и у Пушкина была гонорея. Я на это всегда говорю, что у Пушкина если и была гонорея, то пушкинская, а у тебя – твоя. И это несравнимо. Поэтому мы можем сказать, что недостатки Высоцкого есть продолжения его достоинств. Без этого размаха, широты и, я бы сказал, беспредельности души не было бы всех его качеств, поэтому его ничто не унижает.
А история случилась такая. Высоцкий в то время не пил, был «зашит». Когда он пришел ко мне в мастерскую, у меня сидели мои студенты, один из которых покуривал марихуану. В этом не было ничего особенного, в те времена в Америке марихуану курили на каждом углу. Володя отказался от предложения выпить и сделал пару затяжек марихуаны. Внезапно он впал в форменное безумие… мы его еле удерживали, потом посадили под душ. Я просто не знал, что делать. Потом кто-то вызвал знакомого врача, тот Володю увез. После того случая мы разговаривали по телефону, но больше я Володю не видел.
– Мне рассказывали, что у Высоцкого были планы переезда в Нью-Йорк. Он не говорил вам об этом?
Нет, об этом разговора не было. Мы с ним обсуждали одну вещь, которую хотели совместно сделать. Я тогда собирался поставить спектакль «Преступление и наказание» с Нуриевым в главной роли. Когда Володя об этом узнал, он очень ревниво заметил, что мог бы и сам сыграть. Этот план мы очень серьезно обсуждали тогда. Да, он мог бы сыграть Раскольникова.
Высоцкий – явление очень значительное. Он намного выходит за рамки того круга метафор и определений, которые ему приписывают. Я считаю, что если бы не было науки социологии, то только по Высоцкому можно было бы изучить состояние общества того времени почти во всех социальных средах.
1997
