Конечно, я не могу ответить: «Это – Судьба!» Но если люди «варятся в одном котле», то вероятность превращения случайности в реальность повышается многократно.

Я очень любил театр, и мое увлечение было достаточно серьезным: даже писал статьи, рецензии. Одно время собирался поступать на театроведческий. Особенно увлекался немецким театром: Пискатор, Брехт. Само собой – Мейерхольд, ну и далее, естественно, Любимов. Это не могло не привести на Таганку, причем не как в некий «театр протеста» – нет, там было искусство в чистом виде… Пробирался на репетиции, ходил на прогоны. Словом, меня интересовал весь процесс.

Среди наших коллег по увлечению Москва была поделена на «кусты», на так называемые «системы», каждая «охраняла» свой театр. Детские игры, конечно. Но театр любили, ходили на все спектакли. Что такое «система»? Фанаты театра, которые постоянно бывают там, ездят на выездные спектакли. И если артист говорил: «Мы видим в зале знакомые лица, это наша публика…» – той самой «нашей публикой» были именно мы.

Мы были вовлечены в одно дело, но пребывали по разные стороны рампы. Актеры часто видели на спектаклях одних и тех же людей, причем не праздных зевак, а благожелательных зрителей. Завязывались контакты: какие-то вопросы-ответы, замечания, пояснения. А поскольку к тому же и зрители, и артисты были приблизительно одного возраста – точнее, одного поколения, – то порой такое общение перерастало в дружеское. Возникали общие компании… ну и так далее.

Но с Высоцким, конечно, такого не бывало. Он был сам в себе, ни с кем из околотеатральной публики не пребывал на дружеской ноге. Наше «общение» той поры ровным счетом ничего не значило. Например, можно было, находясь в компании друзей, поздороваться с проходящим мимо Высоцким – и он выделит тебя, ответит.

Кроме этого, я увлекался авторской песней. Собирал записи, составлял самодельные сборники Окуджавы, Городницкого. Многие таким баловались, кто-то более, кто-то менее серьезно. Я считал свою деятельность серьезной, но конечно, это было смешно.

Подспудное желание сделать сборник Высоцкого ощущалось постоянно. Песен накопилось столько, что об этом невозможно было не думать. И вот у нас с хорошим приятелем Олегом Терентьевым, увлеченным, как и я, Высоцким и Таганкой, возникла идея отпечатать такое «собрание» и подарить Высоцкому на сорокалетие. Мы, конечно, знали, что официальных публикаций мало, сборников нет, и рассчитывали его порадовать, выразить свое отношение.

С этой идеей, как выяснилось, носились не мы одни. Та же мысль возникла у Валерия Павловича Янкловича, администратора Таганки и Высоцкого. Он связался по этому поводу с нами… Хороший администратор понимает, что с поклонниками стоит поддерживать отношения…

Янклович изложил свою идею: «Вот надо бы сделать…» – «Да мы и сами делаем!» – «Хорошо, нужно показать Володе. Может, есть какие-то неясности – он их устранит, и мы создадим прекрасную вещь».

Это было в 1977 году. Театральный сезон начался. Но первичная работа затянулась, и к Высоцкому мы пришли уже после его юбилея, перед выступлением в Менделеево. Он нас узнал: «Ба! Да это ж!..»

Высоцкий смотрел сборник. Олег зачем-то включил магнитофон. Теперешние разговоры о том, что «запись организовывали непрофессионалы», – чушь: каждый знал свое дело. Я сидел тут же и фиксировал в тетради, к чему дан какой комментарий. Эти материалы сохранились.

Но практически к каждому тексту, о котором тогда шла речь, мы потом возвращались, уже поработав с рукописями. А в тот день Высоцкий сказал: «Ребята, всё хорошо. Мне нравится, будем работать. У вас многое собрано, но многого нет. И вообще, у меня руки не доходят – как хорошо, что вы занялись. Наконец-то вижу серьезных людей, которые на многое обращают внимание, даже варианты приводят. – (Это не было сказано в точности так, я передаю общий смысл.) – Сойдемся как-нибудь, я передам вам тексты – работайте».

Он был очень занят. В театре, в кино, постоянно разъезжал. Тем более в последние годы ему требовалось очень много денег: квартира, машина, международные переговоры, поездки за рубеж, обеспеченная жена… Он строил обширные планы – например, насколько я понял (специального разговора не было), хотел организовать собственную студию.

Кроме того, к магнитофонам Высоцкий относился резко отрицательно. Он их не терпел. Не хотел понимать, что это может помочь в работе, – так что и другие наши беседы не записаны.

Как-то раз неожиданно: «Слушайте, ребята, тут такая песня!..» Берет гитару. Подергал, настроил. Начинает петь. Терентьев судорожно пытается включить магнитофон – и Высоцкий тут же: «Стоп! Не надо!» Мог говорить, что песня еще сырая, незавершенная, все что угодно – но записывать категорически не давал.

Он сказал «Будем работать» – и мы разошлись. Потом я уехал в командировку. Потом Высоцкий заехал ко мне, смотрел, на каких магнитофонах мы работаем. Это было единственный раз – то ли я хотел ему что-то показать, то ли ему нужно было переодеться. Только что закончился концерт где-то под Москвой, видимо, в Железнодорожном, а я жил в Реутово – ему оказалось по дороге.

Тем временем Олег занимался звуком и записывал все концерты, о которых знал, я же ходил не так часто. Моим делом было работать с текстами.

Приходя на концерты, мы раз за разом напоминали Высоцкому о его обещании: когда? Но он выбрал время далеко не сразу.

О концертах мы узнавали от самого Высоцкого. Реже – от Янкловича. Высоцкому, безусловно, был нужен такой человек, который снял бы с него груз бытовых забот и контактов с плодами собственной популярности. Так было намного легче работать. В целом общение с внешним миром было прекращено, поскольку звонки от организаций, частные обращения и все прочее натыкалось на стену, возведенную Валерием Павловичем. Перелистывая журнальчик, тот говорил: «Так! На этой неделе у нас занято все… На следующей занято… А вот тогда-то я вам назначаю». В принципе это хорошо. Но иногда порождало, на мой взгляд, странные явления.

Например, объявлен концерт, на который Высоцкий пригласил Олега. Я после спрашиваю: «Ездил?» – «Нет». – «Почему?» – «А мне Валерий Павлович сказал, что концерта не будет». – «Как? У меня приятель ходил. Был концерт». Олег при встрече заметил Янкловичу: «Вот ведь – был концерт, а мы из-за вас его не записали, хотя Владимир Семенович нам говорил». А в ответ: «Здесь я решаю, на какие концерты вы ездите, а на какие – нет!»

Пришли к Высоцкому после выступления. «Сейчас я посмотрю, дам – и разбирайтесь. Или сразу разберем?» – «Давайте посмотрим».

Он как вывалил на стол! Из ящиков, из секретера, из папок… Собралась огромная кипа. Он понял, что разобраться сразу не получится: «Грузите!»

Мы брали, словно на вес, – две тяжелые пачки в авоськах.

По глупости, по большой глупости доставшиеся рукописи я сортировал: стихи откладывались для работы, а другие записи, какие-то рисунки, письма Высоцкому от поклонников или из редакций, отдельные строки – конечно, просматривались, но – отметались и практически выпадали из сферы внимания. Мы вернули ему несколько папок таких непроработанных листов.

Когда я готовил набросок сценарного плана к спектаклю Высоцкого по его собственным песням, то обнаружил, что не хватает страницы, которая когда-то была у меня в руках, но которой тогда пренебрег.

А рукописи стихов расшифровывал, делал «канонический» текст на свое усмотрение, отдельно приводил варианты – и в таком виде нес Высоцкому.

Понимаете, сейчас мы, конечно, уже осознаем роли зачеркнутого варианта, подчеркнутого варианта, перенесенного, обведенного. А по тем временам я расшифровывал все, что удавалось. Иногда оставленное Высоцким шло в варианты, а замаранное – в основной текст, потому что этот вариант мне очень нравился.

Высоцкий мог спросить: «Почему эта песня такая длинная? Слушай, я это все убрал, это не нужно», – до скандала. Следовал резкий выговор за то, что он, дескать, работал над тем, чтобы вещь была лаконичнее, цельнее, я же расширяю ее зачем-то до бесконечности. А в другой раз подобный вариант проходил: он не вспоминал, что вычеркнул какие-то строки.

С одной стороны, Высоцкому хотелось, чтобы созданное им не пропало. Понимал, что написанное нужно привести в порядок. Но, с другой стороны, он этими стихами уже перегорел. С момента их написания прошли годы. Многое переосмыслено, увеличился жизненный опыт, изменилось мироощущение.

Вещь готова. Он ее выносил, замечательно сделал, исполнил. Давно пережил эмоционально. Или – бросил, оставил. И вдруг через десять лет приходит чудак, приносит кучу старых вариантов: «А это что? А как тут вот это?…»

Высоцкий сознавал необходимость такой работы, но – душа не лежала, времени не было. Двойственная ситуация.

Вот приносишь какую-то вещь. Он ее увлеченно, с интересом пробегает: «Смотрите, как интересно! А вот тут… Чего-то у меня тут было… А! Да! Вот как надо!» – выдает как надо. Строка потрясающая! «Во! Смотри!» – мол, ай да Пушкин. Ты за ручку, а он уже о другом – и на тебя машет. Понимаете? Это он для себя.

Ему было любопытно, но уже не волновало. Время прошло.

Часто отвлекался. Вспоминал какие-то случаи, происходившие тогда, когда он это писал. Выходил, возвращался. Именно в моменты отвлечений я часто успевал зафиксировать его правки: он не всегда повторял их по моей просьбе.

Брал рукопись, начинал смотреть. «Подождите, а это откуда?» – «Из черновиков». – «Нет, не надо. Все не так. Сначала я так делал, потом все поменял. Зачем ты вообще это вставил?» – «А куда девать? Это ложится в контекст». – «Нет!» – «Но посмотрите, как в рукописи здорово!» – «Ну, мне так больше понравилось. Или легло на настроение».

Многое в работе Высоцкого с текстами зависело от настроения, от состояния.

Иногда приходишь к нему – и видишь, что ты совершенно лишний. Не нужен ты здесь сейчас! И уйти нельзя – он специально выделил время, назначил встречу и полчаса назад по телефону это подтвердил. Сидишь притихший. А он мрачно смотрит тексты, ни слова не говоря, откладывает листы. Ни да ни нет. Влезешь – вылетишь. Внезапно берет ручку, задумывается, кладет обратно. Идет на кухню, ставит чайник. Возвращается – отодвигает этот текст, берет другой. Тут же начинает что-то говорить. Записать невозможно – шпарит без остановки. Переспросить – нарваться на резкий выговор.

Или вот случай. Прихожу к нему часов в двенадцать дня. Выходит совершенно сонный: «А, Эрик… – так меня звали друзья, ну и Высоцкий тоже. – Да… Знаешь, я посплю чуть… Ты посиди…» – уходит спать. Я сижу. Вижу – на столе рукописи. Это было осенью 1979-го, он только что вернулся из Средней Азии. Смотрю – черновик «Еще бы не бояться мне полетов». Я переписал, отмечая, где зачеркнуто, что сбоку, – тогда уже поумнее был. Выходит Высоцкий: «Ну, чем занимаешься?» – «Вот, текст встретил. Извините, посмотрел, списал». – «Да ладно, брось, это будет совсем не так!» – и рукопись чуть ли не в урну.

При мне он туда ничего не бросал. Но как-то я зашел, и нужно было что-то записать, а не на чем. Достаю листок из корзины для бумаг. Расправил – надо же! – то ли «Белый вальс», то ли другой какой-то черновик.

Или были мы на концерте, кажется, в ЦНИИ Промзданий. Зима. По дороге еще встретился пьяный мужичок, потерял шапку. Мы все мимо прошли, а Высоцкий остановился, поднял, надел на него. И в машине, и позже у Высоцкого в руках был листок бумаги. То он доставал его, что-то писал, то убирал в карман. В конце концов оставил там, и если бы мы не подобрали, не вернули – так бы и потерял: весь ушел в свои мысли. Это был черновик «Я вам, ребята, на мозги не капаю». Он долго над этой вещью работал.

На претензии по поводу обилия текстов в предложенном списке я однажды заметил: «Если вы имеете право чем-то пренебрегать, то у меня такого права нет. Все написанное вами имеет значение». Он не соглашался.

Он предпочитал, чтобы это было именно на листах. Что, по-моему, вполне естественно для человека, ощущающего себя поэтом.

Далеко не всегда. В общем-то, речь Высоцкого настолько богата, что не всегда тексты можно адекватно «означить», передав все тонкости, которые там присутствуют. Ну вот нет таких знаков в русском языке!

А Владимир Семенович, как мне кажется, слову, образу придавал решающее значение, в то время как знаки считал более-менее очевидными.

Нет. И он нисколько не имел намерения с нашей помощью обогатить свой репертуар за счет «старенького».

Хотя были единичные случаи исполнения в концерте песни, которую он уже десять лет не пел, но с которой мы накануне работали.

И еще. Некоторые песни он на выступлениях исполнял, уступая нашим настойчивым просьбам: «Владимир Семенович, нет у нас этого в записи, и рукописи нет. Спойте, пожалуйста». Специально не пел, а в концерте – бывало. Но мог не спеть, мог заменить – приходил с довольным видом: «А? Есть у вас такое?» – мол, существует и то, чего мы не знаем.

Рукописи у Высоцкого не были систематизированы, и иногда работа оказывалась напрасной. В Дубне, а потом на Малой Грузинской мы обсуждали «Мой Гамлет» – текст, который я делал по черновикам. Высоцкий читал, удивляясь, вспоминая. Правил, насколько мог припомнить. А уже после его смерти выяснилось, что есть беловик, и, кстати, с него он читал это стихотворение в 1977 году в Мексике…

Пытался однажды. Принес обработанный текст «Муру на блюде доедаю подчистую…» и вдруг услышал от него, что это – середина большого произведения, написанного чуть ли не к кинофильму. Оно, кстати, не обнаружено до сих пор. Высоцкий по памяти процитировал еще несколько отрывков. Я дернулся записать, но не успел, он прервался. Этот кусочек я приносил вторично, но Высоцкий так до него и не дошел.

Это не совсем точно. Высоцкий принес список песен: ему надо было отобрать под «литовку». Требовалось, чтобы прошло определенное количество. Мало того – определенные песни, которые он хотел. «Подбери что-нибудь еще на те же темы. Задвинем две – одну выкинут, другую я спою». – «А сколько надо?» Он ответил, но подчеркнул, что именно должно пройти. «Тогда, – говорю, – надо добавлять заведомо непроходимое. Ведь все равно что-то придется оставить. К военным давайте добавим „Разведку боем“ – точно выбросят». – «Это почему еще?!.» Обсудили, сколько дать, что «на выброс». Присутствовал Олег. Нужна была какая-то «любовная», мы что-то предложили, он возразил: «Не надо, это Марина поет».

Тексты требовались в виде машинописи. Причем настолько спешно, что Высоцкий намеревался даже надергать страниц из нашего двухтомника. Мы спросили, сколько времени в запасе. Оказалось, день или два.

Нет, лишь бы было что отнести. Но мы делали, конечно, без вариантов, по записи. Кстати, выяснилось, что многие из текстов уже залитованы в свое время при подготовке фильмов, спектаклей, пластинок.

Высоцкий предупредил, что планируется запись передачи, но название не сообщил. Потом мы спросили: «Не зря? Получилось?» – «Все нормально. Все сработано как надо».

Да. Кажется, вариант был «Канатчикова дача» или «Жертва телевидения».

Нет, он был на отдельном листе, это точно.

Для нас делался еще один. Дело в том, что Высоцкий считал наше объединение текстов в циклы искусственным. Дескать, «Ветер „Надежды“» – это цикл, а всеобщего «Морского» быть не должно. «Куда же те песни?» – «Это просто песни». И он попытался набросать структуру книги. Этот список, по-моему, не сохранился.

Ни разу в жизни таких требований я от него не слышал. Периодически я их ему приносил и получал новые. Требовал Валерий Павлович, который в какой-то момент вдруг стал настойчив. Возможно, он уже отождествлял себя с Высоцким, но я всегда делал между ними большое различие.

3 или 4 июля 1980 года мы с Высоцким неожиданно встретились около Таганки – он пришел поговорить с Любимовым. У меня с собой были какие-то стихи, которые я нес копировать, и, воспользовавшись моментом, решил задать по ним несколько вопросов – например, не мог разобрать строку «Тонет злато и на топорище».

Мы прошли в администраторскую к Валерию Павловичу. Тот побежал ставить чаек, а Высоцкий просмотрел тексты. И говорит: «Вы обработали уже все?» – «Там еще много. Часть обработана, могу отдать». – «Ну давай, а то у меня уже много нового накопилось». Кажется, он взял какие-то черновики у мамы. Я ахнул: «Вы меня режете без ножа! Всю работу начинать по-новому!» – «Не хочешь – не надо». – «Нет, хочу, хочу!» – «Так принеси, – говорит, – я дам». – «Вы знаете, я уезжаю». – «Да я тоже. Валера передаст. Я тебе записку написал».

С тем я и уехал. А приехал уже на похороны.

Оказалось, меня вовсю разыскивают, чтобы получить рукописи.

В том-то и дело, что нет! А сделать это быстро было невозможно, тем более что из-за Олимпиады всякий контроль ужесточился.

Я был в полной растерянности. Нужно было понять: что делать? Как распорядиться рукописями опального поэта, которые мне поручили? Распорядиться так, чтобы они уцелели. Что с ними сделает Марина Влади – неизвестно. А может, их тормознут на таможне или здесь отправят в урну… Я не мог действовать опрометчиво – ответственность была слишком велика. Это, может быть, высокие слова, но я пытаюсь передать свои тогдашние ощущения.

Решено было тянуть время, чтобы, с одной стороны, осознать ситуацию, с другой – не допустить попытку вывоза этих рукописей. Поднять шум – вызвать огонь на себя и обозначить проблему…

Тем временем мы приступили к копированию. Какую-то возможность нашел Андрей Крылов, часть дали разным фотографам…

После того как копии были сделаны, а ситуация немного прояснилась, мы в несколько приемов передали рукописи родственникам: отцу и Марине Влади. Это было зимой. Шел снег… Неужто я так долго их держал?…

Но как может поучать меня задним числом тот, кто не жил в то время, не знает, каково ждать обыска, хранить «сомнительные» тексты! Вот Л.Томенчук высокомерно пишет: кого он боялся, ЦРУ, что ли? Какое там ЦРУ! У меня один друг вылетел из института за анекдот, другой «пошел» за пленки… Представляете, если бы в то время нашли, например, рукопись «Поднимайте руки, в урны суйте…»?

Мало ли как могли обернуться события. А я боялся за рукописи. Да, Марина как вдова была вправе их забрать куда угодно. Но автор доверил свой архив лично мне – а поскольку посоветоваться с ним я уже не мог, то для себя решил, что рукописям следует оставаться в России… В результате большая часть архива была «любезно передана» наследниками в РГАЛИ, где теперь благополучно обитает.