С 1962 года я работал во Всесоюзной студии грамзаписи. Это было еще до того, как она была переименована в «Мелодию». Я был ведущим редактором детским и еще редактором литературным, эстрадным. На студии были более свободные нравы, чем, допустим, на радио или телевидении. Пластинка была чуть-чуть в стороне. Не случайно именно там появлялись какие-нибудь «Ландыши», которые потом критиковались за мещанство.

У нас работала редактор Анна Качалина, которая очень хорошо относилась к тому, что делал Высоцкий. Мы с ней вели разговоры о том, что хорошо бы издать его пластинку, но нас каждый раз самым решительным образом пресекали.

Но вот вышел фильм «Вертикаль». Я его посмотрел, побежал к Качалиной и говорю: «Вот смотри. Там есть четыре песни, и все они не имеют никакого политического подтекста». Действительно, песни как-то очень хорошо вписывались в имидж того времени.

Самого меня покорила «Песня о друге». Я очень любил точные рифмы, как в этой песне: «Если друг оказался вдруг // И не друг, и не враг, а так». Настолько красиво, ловко зарифмовано – и притом не натужно. Я понял, что это мог написать только поэт, который работает над стихом. Это явно было другое, чем КСП.

Вместе с Анной мы пошли к директору студии и стали его убеждать. Директор Борис Давидович Владимирский был очень образованный, интеллигентнейший человек. Во всем, что связано с эстрадой или вообще с неклассическим жанром, он абсолютно ничего не понимал. Он жил Бетховеном и Бахом, остального для него не существовало. Иногда к нему стояла очередь тех, кого сейчас называют попсовиками, а из кабинета раздавалась музыка Баха. Ему нужна была разрядка, он садился за инструмент и играл. Мы стали ему объяснять и убеждать, что настал момент, когда Высоцкого не просто надо издать, но и что это политически выгодно, – я настаивал на том, что издание такой пластинки важно с политической точки зрения. Владимирский боялся начальства и боялся промахнуться, сделать ошибку, но я на него какое-то влияние имел.

Еще важный момент. Тогда появились первые гибкие пластинки. Там как раз помещалось четыре песни. И вот такую пластиночку Высоцкого издали, к нашей радости. Тираж был огромный. Если не ошибаюсь, шесть миллионов. Гибкие пластинки часто издавались миллионными тиражами, но все равно шесть миллионов – это очень много. И Качалина выписала Высоцкому гонорар.

Когда я пришел в 1962 году на студию, гонорары еще не выдавали, потому что когда-то во время войны авторы отказались от гонораров, и долгое время так и было. Но к моменту издания пластинки Высоцкого авторам платили уже очень неплохие деньги. Я помню, как после выхода пластинки ко мне пришла жена Высоцкого, Людмила Абрамова, и говорит: «Вы знаете, вы спасли нашу семью. Мы вам очень благодарны!»

Я сейчас уже не помню, но, кажется, мы познакомились позднее. Мы не были друзьями, но когда встречались, то обнимались, и он как-то всегда мне на ухо что-то такое напевал. И какой-то клич у нас родился… Когда мы шли друг другу навстречу на улице или где-то встречались в учреждении, он издалека начинал: «Мы с тобой одной крови – ты и я! Я „развращаю“ взрослых, а ты – детей». У меня тогда уже вышли «Бременские музыканты», которые лежали на полке из-за опасных фраз.

Поэтому мы с Высоцким на самом деле чувствовали такое родство. У нас с ним была друг к другу большая приязнь, тем не менее, когда я сам стал писать, у меня к нему появилась некоторая снисходительность. И он, как ни странно, это принимал. У меня начинали выходить пластинки, каждая песня – «Антошка», «Чунга-Чанга» и так далее – становилась известной, были записаны «Бременские музыканты»… Начинало появляться чувство, что, дескать, он поет под гитару, что, в общем, близко к КСП, а я – профессиональный поэт. Так продолжалось довольно долго, и он ко мне в какой-то степени обращался почти как к старшему товарищу. Может быть, он мне подыгрывал в этом, я не знаю.

Но вот однажды звонит мне Ролан Быков: «Ты не хочешь завтра ко мне приехать?» Я говорю: «А что случилось?» – «Ну, праздник, 2 мая, нерабочий день». Я говорю: «И что? Ты отмечаешь второе мая?» Он в ответ: «Да нет! Ко мне придет Михаил Львовский. Он собрал полное собрание сочинений Высоцкого и хочет показать мне». И я так неуверенно – но все-таки это же Ролан – пошел к нему вместе с женой.

Началось все часов в восемь вечера, а закончилось в шесть или в семь утра. Мы с комментариями Львовского слушали как бы огромный концерт, разбитый по темам – спорт, война, космос.

Вы знаете, Ролана Антоновича заставить замолчать было невозможно. Я ему всегда показывал то, что писал. Допустим, я хочу показать пять песен, а показал две – и он уже начинает кричать, что-то рассказывать… Я говорю: «Ну обожди! Еще три песни есть!» Да куда там… А тут мы все молчали. И Быков молчал и только слушал. Только посматривал на нас. И в его взоре читалось: «Ну как? Вы понимаете, что это гениально?»

И вдруг у меня как будто волосы начали шевелиться. Я понял, что Высоцкий – как Пимен, описал всю нашу жизнь. Практически он рассказал обо всем, проник во все уголки. Мне даже стало чуть-чуть страшновато, потому что если человек все сказал, он должен умереть. Как Пушкин, например. Он попробовал себя во всех жанрах и умер.

Мне стало жутко стыдно… Но я стеснялся позвонить Высоцкому и рассказать о своем впечатлении. Думал, что вот когда мы встретимся, я обязательно подойду к нему и расскажу, и покаюсь. Я хотел объясниться в любви. Но так случилось, что это был уже 1980 год, и через несколько месяцев он умер. Я слишком поздно узнал, кто такой Высоцкий…

Нет. Я присутствовал при записи на «Мелодии», когда записывалась Марина Влади для их совместной пластинки. Записывались в кирхе на улице Станкевича. Высоцкий все время выбегал, мы стояли, разговаривали, потом он снова бежал записываться.

А с той пластинкой из «Вертикали» произошел интересный случай. Я тогда каждый год ездил отдыхать в Дом творчества композиторов в Сортавалу. Это такое местечко на финской границе, там каждому композитору выделялся шикарный двух-трехкомнатный коттедж. Так как я не композитор, то мне ничего не давали, я снимал у крестьян комнату. И вот одному человеку, у которого я снимал постоянно, я подарил эту пластинку. Это был очень простой человек, он жил охотой и рыбалкой, вел натуральное хозяйство.

С этого момента все композиторы, которые там жили, возненавидели Сортавалу, Высоцкого и меня, потому что этот человек выставлял динамики в окно и врубал эту пластинку на полную мощность. Голос Высоцкого летел над Ладожским озером, и в течение месяца композиторы – Мартынов, Артемьев, Таривердиев, Гладков, дирижер Светланов – насильственно слушали эти четыре песни.

Потом, когда я уходил с «Мелодии», на мое место пришла девушка по имени Женя Лозинская. Она стала редактором альбома «Алиса в Стране чудес».

Вы знаете, у меня была даже некоторая ревность. Я не считал, что мы с Высоцким соревнуемся, а тут он выступил в моем жанре, в том жанре, где я себя считал почти королем, – и сделал такую мощную, интереснейшую работу. Меня в «Алисе» чуть-чуть смущала музыкальная часть (композитор пластинки – Е.Геворгян), а стихи Высоцкого восхищали. Они написаны мастерской рукой профессионального поэта.

Я вам расскажу один случай. У меня в гостях был корреспондент датского телевидения, и ему приглянулась одна стоящая у меня скульптура. Он у меня чуть не на коленях ее выпрашивал, а я мялся, не хотел дарить, она мне самому нравилась. Потом он сказал: «Знаете, у меня в багажнике лежит двухтомник Высоцкого, изданный в Америке». Он побежал, принес этот двухтомник – и тут я уже не мог ему отказать.

Стихи Высоцкого я постоянно перечитываю, он стоит в моей библиотеке на самом видном месте.