Евгений ЕВТУШЕНКО
Прощание
Обложили меня! Обложили!
Но остались ни с чем егеря!
Владимир Высоцкий
Редко кому доводилось при жизни стать сказочным персонажем, чей каждый шаг обрастает легендами, когда обманчиво кажется, что всё ему дается легко – и обаяние, и слава, и ярко выраженное мужское начало, и любовь сошедшей с киноэкрана вольнолюбивой красавицы. Увидев Марину Влади во французском фильме «Колдунья», Высоцкий был околдован этой дикаркой с магической поволокой глаз, от чьего взгляда кружились наши головы. Володя, как Иван-царевич, подхватил Марину на лету, усадил на серого волка, несущегося в запутанной, пугающей, но только не этих двоих, чащобе всё еще продолжавшейся «холодной войны», а не покоренная доселе никем красавица влюбленно прижалась к нему, как будто именно его ожидала всю жизнь.
В детстве отец-майор в наших войсках в Германии увез его с собой. И как раз в давящей серой скуке тамошнего гарнизонного городка воспитался будущий певец-бунтарь, ставший воплощением насмешливого протеста против превращения всей жизни в гарнизонную. В одной из самых пронзительных его песен есть строки:
А на нейтральной полосе цветы —
Необычайной красоты.
Высоцкий на примере Берлинской стены знал, как опасна нейтральная полоса, на которой тебя могут убить.
Он пришел к Юрию Любимову, как Хлопуша к Пугачеву, – душа юного мятежника искала мятежника-главаря. Поэтому Высоцкий так потрясающе сыграл Хлопушу – в цепях, впивающихся в его голое тело на наклонной плахе. И даже в Гамлете Высоцкого проступал Хлопуша. Высоцкий мечтал сыграть роль своего друга – бывшего заключенного, а затем золотоискателя Вадима Туманова, который несколько раз бежал из лагеря.
Высоцкий сам был гениальным беглецом из несвободы в свободу собственных песен. Любимов обожал его за независимость, но только когда она не противоречила нормальной актерской дисциплине. А у Володи просто тормоза иногда срывались, особенно с большого разгона, и Любимов пару раз, тоже с разгона, увольнял его.
За два дня до предпремьерного показа «Гамлета» «для папы и мамы», что актерам бывает не менее важно, чем премьера, Володя вдруг исчез, и никто не знал, где он. До спектакля оставалось полчаса. Зал уже буквально разламывался, а члены худсовета собрались в кабинете Ю.П.Любимова и смотрели на телефон. Наконец Любимов не выдержал и встал из-за стола.
– Сядьте к телефону, Женя. Если он позвонит, лучше вам разговаривать с ним, а не мне. Но если он сорвет спектакль, больше его здесь не будет.
Сразу же зазвонил телефон, и к нашему ужасу, – звонок был междугородный. Я взял трубку.
– Алло! – откуда-то издалека донесся по-детски виноватый голос. – Юрий Петрович, это я, Володя.
– Володя, это Женя Евтушенко. Где ты сейчас?
– Ой, как хорошо, что это не Юрь Петрович. Женечка, милый, я на коленях перед Юрь Петровичем и перед всеми вами. Я во Владивостоке. Позавчера загулял во Внуковском ресторане, когда все другие закрылись, а там была летчицкая команда, улетавшая в ночь. Чудные ребята. Уговорили слетать вместе. Гарантировали вернуться на следующий день. А тут нелётка двое суток. Объясни, что метеоусловия так сложились. И предложи вместо спектакля почитать свои стихи. Лады, Женечка? Только ты уж упроси Юрь Петровича меня не увольнять. Я же вправду не виноват. Приеду – хоть полы в театре буду драить… – и короткие гудки.
– Вы готовы читать, Женя? – спросил припавший ухом к той же трубке Любимов.
– Готов. Только вы уж…
– Ладно, но приказ пусть повисит денька два. Чтобы почувствовал.
Марина Влади по природе тоже была беглянкой от скуки богемно-светской жизни, щедро предложенной ей собственной славой и красотой. Она предпочла прыгнуть в распростертые руки нищего беглеца, который мог предложить ей только любовь. И она приняла ее как подарок судьбы – с презрением дикарки к богатству нищих духом. Если бы ее не было рядом с Володей, он бы погиб гораздо раньше, ибо жил и пел «на разрыв аорты».
Так случилось, что до того, как они встретились с Володей, я дня три был одним из гидов Марины в Москве, учил ее по вывескам и плакатам читать по-русски, хотя разговорным русским она владела очень неплохо. Ее рассмешила надпись при въезде в темный тоннель под площадью Маяковского: «Коммунизм неизбежен. В.И.Ленин», и она с недоумением и отталкивающим чувством от неприятного звука, присущим актерам, еле-еле выговорила аббревиатуру КПСС:
– Но ведь здесь же явно звучит «эсэс», – простосердечно сказала она.
Марина тогда оставила в пионерлагере под Москвой своего сына-подростка, надеясь, что он найдет себе друзей среди русских ровесников. И вдруг часа в два ночи она позвонила мне:
– Женя, ты можешь сейчас же поехать со мной в пионерский лагерь, чтобы забрать моего сына? Не знаю, что там случилось, но этого требует директриса. Она говорит, что у него нервный припадок.
Мальчик сидел, затравленно забившись в угол. Увидев мать, бросился к ней на шею в слезах. Черные подусники директрисы гневно вздрагивали при ее обвинительном рассказе:
– Наши ребята всего-навсего хотели повеселить вашего сына, не лучшим, правда, способом, но от чистой души. Они поймали лягушку и стали надувать ее велосипедным насосом. Ну, лопнула она – мало ли что бывает?
Марина схватила сына за руку и бросилась к двери. Полдороги она проплакала. Когда мальчик уснул, а мы всё еще ехали, Марина мне сказала:
– Ты знаешь, я сильная, но мне одной все-таки очень трудно. Я бы так хотела встретить друга, которого смогла бы полюбить и быть с ним вместе. Но сейчас настоящих мужчин очень мало…
– Ты что, знаешь эту песню Окуджавы?
– Нет.
– Ух, какая ты счастливая, тебе еще предстоит его услышать. А Высоцкого слышала хотя бы в записях?
– Нет.
– Вот это как раз настоящий мужчина. Он и поэт, и певец, и актер Таганки.
– А меня как раз позвали на Таганку, – сказала Марина.
– Между прочим, его недавно в Париж приглашали с концертом, да наши не выпустили. Может, ты бы помогла с выездом? Его песни тебе должны понравиться, я уверен.
Никаким сватовством я не занимался, но хорошо помню, что Марина впервые услышала о Володе от меня. Она не упоминает об этом в своей книге. Зато упрекает меня и заодно Андрея Вознесенского в том, что мы будто бы пальцем не шевельнули, чтобы помочь Володе издать его книгу. Любящим женщинам всегда кажется, что их мужчин все любят недостаточно. В общем-то они правы… Но столько, сколько Андрей, никто не обивал пороги издательств, хотя, увы, безуспешно. Да и я каждый раз натыкался на стену. Так, после письма с ходатайством об издании большой пластинки Высоцкого меня вызвал В.Ф.Шауро, завотделом культуры ЦК той самой партии, аббревиатуру которой не могла без смущения выговорить Марина Влади. По ходу долгой изнурительной беседы он решил передохнуть и, к моему изумлению, поставил песню Высоцкого:
У братских могил нет заплаканных вдов —
Сюда ходят люди покрепче.
На братских могилах не ставят крестов…
Но разве от этого легче?!
Мне даже показалось, что глаза собеседника увлажнились. Или это он хотел показать, что в глубине души тоже знает цену Высоцкому. И я обрадовался:
– Вот и выпустите наконец большую, настоящую пластинку. Для всех.
Но Шауро вздохнул и посуровел:
– «Я волком бы выгрыз бюрократизм» – лучше Маяковского не скажешь. Но не сразу Москва строилась. Надо проявлять выдержку и Высоцкому, и вам, – и возобновилась усыпляющая проповедь не спешить и советоваться, чтобы избежать необдуманных шагов.
Когда я составил антологию «Строфы века» для перевода на английский, Марина Влади сама вызвалась переправить машинопись за границу. Она вступила в Компартию Франции и после этого могла проходить таможню без досмотра. Хотя в машинописи ничего слишком уж нелегального не было, но для таможенников хватило бы и того, что это машинопись. Да еще килограммов десять. Мы с Володей тащили ее в сумке, держа каждый за свою ручку. Потом Марина перехватила у нас всю русскую поэзию от символистов до Бродского, соединив обе ручки, и, покачивая бедрами чуть больше, чем обычно, и блистая улыбкой, пронесла сумку с такой легкостью, как будто она была наполнена лебяжьим пухом, еще и очаровательно помахала нам свободной рукой. Так что русская поэзия должна быть благодарна ей не только за Володю.
Марина назвала свою книгу «Владимир, или Прерванный полет». Но все эти тридцать лет, которые мы прожили без Володи, их двойной полет на сером волке сквозь чащу домыслов, сплетен и легенд продолжался и продолжается. Володе удалось нечто редкое – в отсутствие свободы он сам выдышал ее воздух вокруг себя.
Его хоронило более ста тысяч человек. Я был тогда в сибирской глубинке, у нас не было радиосвязи, и о его смерти и похоронах я узнал лишь через полмесяца. Уже после его смерти ко мне пришел подарок от Володи – ставшая потом знаменитой фотография на фоне моей станции «Зима» вместе с нашим общим другом Вадимом Тумановым. Поезд стоял там только пять минут. Володя вытащил Туманова на перрон, упросил кого-то щелкнуть. «Женьке будет приятно». Он умел быть трогательным другом. Главцензор Романов не хотел подписывать в печать мое стихотворение «Киоск звукозаписи», посвященное Володе, и сказал Андрею Дементьеву, тогда заместителю редактора «Юности»: «Да вашего Высоцкого через пару лет забудут. Что вы его раздуваете!» Однако Андрей стоял, что называется, насмерть и пробил стихотворение. Все, кто мешали Высоцкому при жизни и многим другим людям творчества, в том числе и главцензор Романов, действительно забыты. Володя, сыгравший Гамлета в свитере, да еще и спевший в этой роли стихи Пастернака, стал не просто частью истории театрального искусства, или поэзии, или кино в незабываемой роли Жеглова, – он стал частью самой истории России. Его полюбили миллионы людей за то, что он доказал, что можно быть свободным и в несвободе. А из окон и на родине, и всюду, куда судьба заносит русских людей, звучат песни нашего Ивана-царевича, многие из которых станут фольклором будущего, и среди них:
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты.
Доживем ли мы до того, когда вся наша большая Земля станет нейтральной полосой, где никто никого не убивает?
НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЕТ
Ты несвободины
нахлебался,
но сказкой родины
навек остался.
Иван-царевичем
летишь, не глядя,
на волке реющем
с Мариной Влади.
Что выше смелости —
сквозь кривотолки
удрать от серости
на сером волке.
Кто не высовывается,
тот будет в жиже,
а жизнь Высоцкого —
в Москве, в Париже,
и в Магадане,
и в Бодайбо.
Тебя годами
скрутить – слабо!
Царевич в свитере,
ты выжил в драме
и между свитами
и царями.
Ты познакомил
народ с народом.
Унасекомил
всех морд по мордам.
И привередливые
твои кони
страну проветрили
в разгоне.
А песни совести
и печали
к свободе собственной
нас приучали.
Кто были первыми,
те – навсегда.
Полет непрерванный —
твоя звезда.
20 октября 2010
КИОСК ЗВУКОЗАПИСИ
Памяти В.Высоцкого
Бок о бок с шашлычной,
шипящей так сочно,
киоск звукозаписи
около Сочи.
И голос знакомый
с хрипинкой несется,
и наглая надпись:
«В продаже – Высоцкий».
Володя,
ах, как тебя вдруг полюбили
Со стереомагами
автомобили!
Толкнут
прошашлыченным пальцем кассету,
И пой,
даже если тебя уже нету.
Торгаш тебя ставит
в игрушечке-«Ладе»
Со шлюхой,
измазанной в шоколаде,
и цедит,
чтоб не задремать за рулем:
«А ну-ка Высоцкого мы крутанем!»
Володя,
как страшно
меж адом и раем
крутиться для тех,
кого мы презираем!
Но, к нашему счастью,
магнитофоны
Не выкрадут
наши предсмертные стоны.
Ты пел для студентов Москвы
и Нью-Йорка,
Для части планеты,
чье имя – «галерка».
И ты к приискателям
на вертолете
Спускался и пел у костров на болоте.
Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.
Тебя торгаши не отнимут.
Ты наш…
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто – гений эпохи. Кто – гений мгновений.
Ты – бедный наш гений семидесятых
И бедными гениями небогатых.
Для нас Окуджава
был Чехов с гитарой.
Ты – Зощенко песни
с есенинкой ярой,
И в песнях твоих,
раздирающих душу,
Есть что-то
от сиплого хрипа Хлопуши!
…Киоск звукозаписи
около пляжа.
Жизнь кончилась.
И началась распродажа.
1980
