Мы не были с Высоцким друзьями – мы были лишь знакомы, относились друг к другу с симпатией, встречались мало, редко. Но однажды произошла история, которую я расскажу, хотя и выгляжу в ней не очень красиво.

В 1969 году я намеревался снять фильм по знаменитой пьесе Ростана «Сирано де Бержерак». Я пробовал многих актеров, очень талантливых. Но что-то меня не удовлетворяло. Какое-то у меня было ощущение, что я создаю очередную, скажем, двадцать седьмую по счету, экранизацию известной вещи. И тогда мне пришла в голову мысль – надо на главную роль французского поэта XVII века взять нашего современного поэта, и я предложил роль Евгению Евтушенко.

Он с огромным интересом откликнулся на это предложение. Он никогда прежде не снимался, идея показалась ему заманчивой. (Это было еще задолго до фильма «Взлет», где он сыграл Циолковского.) И мы сделали пробу. Проба получилась интересной, очень удачной. Как мне кажется, и потому, что поэта играл поэт. Евтушенко в роли Сирано был очень своеобразен. Он, конечно, не выглядел, как эдакий легкий дуэлянт-попрыгунчик, каким он может быть прочитан у Ростана. Нет, это был другой совсем персонаж, более, может быть, тяжеловесный, но и более значительный. И в это самое время, когда я готовился к съемкам картины, мы с женой были в театре, сейчас уж не помню в каком. И вдруг я увидел, что впереди на ряд сидят Владимир Высоцкий и Марина Влади. Володя перегнулся, поздоровался. Вообще у нас как-то принято (ну я был, правда, и старше), что режиссерам артисты говорят «вы», а те говорят актерам «ты». И он говорит: «Эльдар Александрович, это правда, что вы собираетесь ставить „Сирано де Бержерака“?» Я говорю: «Да». – «Вы знаете, мне очень бы хотелось попробоваться». Я говорю: «Понимаете, Володя, я не хочу в этой роли снимать актера, мне хотелось бы снять поэта». Я совершил, конечно, невероятную бестактность, ведь Володя уже много лет писал. Правда, мне он был известен по песням блатным, жаргонным, лагерным, уличным – по своим ранним песням. Он еще действительно не приступил к тем произведениям, которые создали ему имя, создали его славу, настоящую, великую, крупную. Эти песни должны были еще родиться в будущем. «Но я ж тоже пишу», – сказал он как-то застенчиво. Я про себя подумал: «Да, конечно, и очень симпатичные песни. Но это все-таки не в том большом смысле поэзия», – но промолчал.

Относился я к нему с огромным уважением и как к артисту, и вообще мне он был крайне симпатичен. И мы договорились, что сделаем пробу.

Мы репетировали, он отдавался этому очень страстно, очень темпераментно. Сняли кинопробу. К сожалению, проба не сохранилась – так же, как, кстати, и кинопроба Евтушенко. Тогда картину мне закрыли, причем сделано это было грубо, категорично, диктаторски. Я находился в трансе и не подумал о том, чтобы сохранить кинопробы. Я тогда еще и не знал, что их уничтожают. Я узнал об этом некоторое время спустя, когда через несколько лет мне понадобились пробы к «Сирано де Бержераку». Тогда-то я и выяснил, куда все исчезает.

«Рукописи не горят», – утверждал М.А.Булгаков. Я думаю, он был прав только в том случае, когда рукописи (или кинопленки) хранятся у тебя дома, а не в государственном учреждении.

Однако фотографии Высоцкого в гриме Сирано сохранились у его мамы.

Все же травма, которую я нанес Высоцкому, была относительной, ибо картина вообще не состоялась. Другое дело, я склонялся к тому, чтобы взять на роль Евтушенко. И картина-то не состоялась именно из-за этого. В этот период Евгений Александрович выступил с очередной резкой критикой, и мне сказали: «Или вы отказываетесь от Евтушенко, или мы закрываем картину. Даем вам на размышление двадцать четыре часа». Я от Евтушенко не отказался – и картину через сутки закрыли.

Но был еще один нюанс, из-за которого Высоцкий не мог играть роль Сирано. Один из центральных эпизодов строился на том, что влюбленный Кристиан де Невильет – друг и соперник Бержерака, – стоя под балконом Роксаны, не был в состоянии сочинить ни одного страстного, влюбленного стихотворения. И тогда невидимый для Роксаны скрытый под балконом Сирано начинает экспромтом сочинять рифмованные признания в любви от имени Кристиана. И Роксана думает, что это ее избранник – де Невильет – сочиняет такие дивные стихи. Если учесть уникальный, неповторимый голос Высоцкого, то Роксану пришлось бы делать или глухой, или идиоткой. Или пришлось бы переозвучивать Высоцкого ординарным голосом, что стало бы полным маразмом. Но проблема была решена иначе: фильм попросту не дали снять…

А через несколько лет мой друг – сценарист, драматург и поэт Михаил Львовский, который является поклонником, обожателем и собирателем Высоцкого, сделал мне просто грандиозный царский подарок – он подарил мне кассеты, где было восемь часов звучания Высоцкого. Это было уже где-то в году 76-м, наверное. И я как раз поехал в отпуск в дом отдыха. И каждый день в «мертвый час» я ставил магнитофон с песнями Высоцкого и открывал для себя прекрасного, умного, ироничного, тонкого, лиричного, многогранного поэта. Сначала я слушал один в номере. Потом я вынес магнитофон на лестничную клетку, и каждый день в «мертвый час» никто не спал – собиралось все больше и больше людей, через несколько дней около магнитофона был весь дом. Двадцать четыре дня прошли у меня и у многих под знаком песен Высоцкого. Они вызывали всеобщий восторг. Это была тишина, в которой гремел, хрипел, страдал, смеялся прекрасный голос Высоцкого…

Я приехал в Москву потрясенный. И с тех пор стал его поклонником окончательным, безоговорочным, пожизненным, навсегда. По приезде я позвонил ему по телефону и сказал: «Володя, ты себе не представляешь, какое счастье ты мне даровал! Я провел 24 дня рядом с тобой, я слушал твои песни, ты замечательный поэт, ты прекрасен, я тебя обожаю». Я говорил ему самые нежные слова, они были совершенно искренними. Он засмеялся, довольный, и сказал: «А сейчас вы бы меня взяли на роль Сирано?» Я сказал: «Сейчас бы взял».

Мы оба рассмеялись и повесили трубки…