Следующие несколько дней прошли примерно в том же режиме. Я просыпался около полудня, и Конни кормила меня на кухне. Потом я шел в свою комнату, ложился в постель с какой-нибудь книжечкой из библиотеки тети Элис, через несколько страниц засыпал и дрых до обеда. С тетей Элис я виделся только за столом. И там все разговоры были только о книгах, да и разговором-то я бы это поостерегся назвать, потому что тетя Элис говорила за нас двоих, и это ее, кстати, вполне устраивало. Получалось, что я спал по восемнадцать-двадцать часов в сутки.

Похороны были назначены на четверг – то есть ровно через неделю после смерти Джо. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы это произошло как можно раньше – я бы чувствовал себя в большей безопасности, если бы тело поскорее предали земле – но поскольку теперь было установлено, что произошло убийство, труп могли выдать родственникам только через два дня после вскрытия, то есть в воскресенье, что из-за бюрократических проволочек автоматически означало понедельник. Таким образом, сами похороны были возможны, самое раннее, во вторник. Но вторник был неудобен для Мэри, поэтому назначили на четверг. Вообще она держалась как вдова, каковой быть не могла, потому что они с Джо так и не успели пожениться. А я, на самом деле, просто проспал все эти дни и только краем уха слышал, что похороны состоятся в четверг. Они и состоялись в четверг.

За все эти дни я видел Мэри только один раз – в воскресенье. Она приехала в дом тети Элис возбужденная, несчастная, и стала рассказывать мне, как занимается подготовкой похорон – цветы, поминальная служба, надгробная речь, некролог и так далее. Она очень боялась, что вышла за положенные ей рамки, что я рассержусь на нее. Я положил руку ей на плечо и сказал, что она поступает очень правильно, что так оно, на самом деле, и должно быть, и мои слова очень подбодрили ее – это было видно по лицу девушки. И она опять призналась мне, что ей хочется думать обо мне как об отце, и я заверил, что лучшего для себя и придумать не мог бы, и она даже улыбнулась, хотя и болезненно, и отбыла, исполненная решимости вершить свое доброе дело.

А я в минуты бодрствования не переставал думать о случившемся. Меня буквально преследовали воспоминания о падении Джо и этом ударе затылком, о том, как я тащил его мертвое тело вверх по лестнице, о вспышке зажигалки… Даже если это был несчастный случай, то попытка сокрыть его все равно была преступлением. И если на твоих глазах погибает твой ребенок, то ты все равно не можешь не думать о том, что так или иначе был виноват в его смерти. Мэри хотела видеть во мне отца, но вообще-то это мне нужен был родитель. Вот с этой мыслью я в очередной раз поворачивался набок и опять засыпал.

А еще у меня состоялся телефонный разговор с Палмером. Я вступил в права наследования. Поскольку Джо умер, не оставив завещания, его имущество подлежало наследованию – в порядке первой очереди детьми Джо, если бы таковые имелись, или, в порядке второй очереди, его родителями, то бишь мной. Эту новость я воспринял на удивление равнодушно, и мы договорились заняться оформлением после похорон. Мне не терпелось поделиться этой новостью с Ви, но я не знал, что у них там сейчас происходит с Брауни, и выходить на связь было рискованно. От звонка Клотильде я тоже воздерживался – не хотел нарваться на директора Филипса или его заместителей.

Во вторник меня вырвал из моей летаргии настойчивый шквал звонков, и, открыв глаза, я понял, что это был не сон, а звонки в дверь.

Я лежал на постели прямо в брюках и рубашке, уткнувшись лицом в подушку и свесив с кровати руку, и не мог найти в себе сил встать, но в то же время понимал, что уже больше не усну. Потом я услышал шаги Конни по лестнице и стук в дверь.

– Мистер Шем! К вам пришел какой-то человек!

Я лежал и не двигался, безразличный ко всему, меня даже не беспокоило, что это могли быть копы. Пусть бы они забрали меня наконец – за все, что я натворил.

– Мистер Шем! Так мне отказать ему?

– Сейчас я спущусь, Конни! – крикнул я.

Я слышал, как она постояла перед моей дверью и ушла. Я сел на постели, держась за голову, тяжелую, как сундук. Видела бы меня сейчас Ви… Она бы изошлась сарказмом, и, кстати, поделом мне было бы.

Кое-как собравшись с силами, я встал и растер шершавые щетинистые щеки. Когда я последний раз брился, даже припомнить не мог.

Еще с верхней ступеньки лестницы я увидел молодого человека в синем костюме, без галстука и в серой шляпе. Он показался мне знакомым, но я не мог припомнить, кто это такой. У меня сразу мелькнула паническая мысль – что этот человек, наверное, что-то знает о смерти Джо. У меня было ощущение, что он как-то с нею связан.

Увидев меня, он нервно заулыбался и поспешил снять шляпу.

– Мистер Розенкранц!

Заметив, в каком состоянии я нахожусь, он как-то забавно засмущался.

– Прошу прощения, но… – начал я, спустившись с лестницы.

Он сразу же немного сник, хотя и продолжал улыбаться.

– Тэйлор Монтгомери, сэр.

– Кто? – вырвалось у меня. Я что-то не мог припомнить никакого Монтгомери.

Он сник еще больше и растерянно потупился.

– О, простите, мне, наверное, не следовало… – Он бросил на меня торопливый взгляд, чтобы изучить мою реакцию. – Я знал, что мне не следовало приходить.

И тут до меня дошло. Монтгомери! Это же тот парень, с которым мы выпивали в тот день, когда я… Это же из-за него мне приспичило тогда попереться к Джо домой. Такое ощущение, что это было год назад.

– А-а, Монтгомери! Ну конечно, как же, припоминаю.

– Мой визит, наверное, сейчас совсем некстати…

– Нет-нет, все в порядке. Чем я могу помочь вам, Монтгомери?

– Я узнал ваш адрес в отеле. И мне очень неловко было заявиться сюда… ну… из-за того, что случилось с вашим сыном и вообще… Я просто хотел сказать вам, как я вам сочувствую. Я вам так соболезную…

Судя по его виду, говорил он искренне. И говорил с таким почтением, что я даже смутился.

– Спасибо. – Я положил руку ему на плечо.

– Но это ничего, что я пришел?

– Да очень хорошо, что вы пришли. Я ведь чувствовал себя таким одиноким, мне сейчас нелегко, а вы умеете чувствовать, что нужно человеку…

Он еще больше засмущался.

Обняв его за плечи, я сказал: «Пойдемте» и провел его в одну из гостиных, где на боковом столике стояли всевозможные алкогольные напитки, при виде которых я несказанно оживился. Поселившись у тети Элис, я почти стал трезвенником, но сейчас у меня был гость, и я мог себе позволить пропустить стаканчик-другой. Я подошел к столику и изучил стоявшие на нем напитки.

Мой гость поискал себе местечко, где присесть, и скромно примостился на краешке желтого диванчика.

– Это правда ничего, что я пришел?.. – все не мог успокоиться он.

– Ну, конечно, конечно. Что вы будете пить?

– Ой, нет, спасибо, я ничего не буду. Я просто пришел выразить вам сочувствие.

– Не заставляйте меня пить в одиночку. – И я приготовил каждому из нас по порции «Джин Рики», потом подошел к нему, вручил его стакан и сам присел в кресло – жутко неудобное, зато в стиле Людовика XIV.

Держа стакан обеими руками, он просто смотрел на него, но так и не пригубил, потом устремил на меня взгляд, полный почтения и одновременно смущенной озабоченности. Вот этот самый взгляд, помнится, и довел меня тогда до того, что мне приспичило пойти к Джо, а чем все это кончилось, вы уже знаете. При одном только воспоминании об этом сейчас я заерзал в кресле, и он снова потупился.

– Вы, возможно, считаете меня ненормальным, если я явился вот так с визитом, словно имею на это право… Возможно даже, я сам сейчас лишился последнего шанса на совместную работу с вами. Возможно, вы вообще не захотите остаться еще на какое-то время в Калверте.

– Ничего подобного, – сказал я, силясь припомнить, что бы он мог иметь в виду этим упоминанием о «совместной работе».

И тут я вдруг вспомнил, что в тот день мы с ним вместе писали пьесу! Подумать только – я что-то писал вообще!

– Но, даже если нам больше не суждено поработать вместе, то все равно это была большая честь для меня.

Глаза его лучились, и я сразу почувствовал себя самым гадким человеком на планете – из-за того, что он смотрел на меня с таким обожанием и почтением, словно на святого, хотя на самом деле я был мерзким алкоголиком и волокитой, а по совместительству еще сценаристом и убийцей.

– Да, для меня это тоже была большая честь, – сказал я и поспешил приложиться к своему стакану.

Он тоже сделал глоточек и, поискав глазами, куда бы поставить свой стакан, в итоге пристроил его на пол у ног.

– Наверное мне даже не следовало бы заводить этот разговор, но я на всякий случай принес с собой кое-что… Если бы вы взглянули…

Мне, конечно, совсем не хотелось взглянуть на это «кое-что», но обожание, с каким он смотрел на меня, заставило снова почувствовать себя человеком. Не просто человеком, а значимой величиной. Не без некого самодовольства я уже начал думать о том, что на самом деле не так уж плох – просто оказался в неприятной ситуации. И этот парень верил в то, что я хороший. Поэтому, протянув руку за этой его писаниной, я сказал:

– Ну, конечно, а почему бы и нет?

Лицо его просияло, и, достав из внутреннего кармана пиджака блокнот, он принялся листать его.

– Это просто задумка сцены, которой мог бы кончаться первый акт. – Он протянул мне раскрытый блокнот. – Меня тогда поразили ваши слова насчет того, что фурии могут быть смертны, и я подумал, что если одна из них убьет другую, одна фурия убьет другую фурию, это будет как будто одна сестра убила другую сестру, а ведь именно за это фурии в древнегреческой мифологии обычно наказывают людей – за убийство родственников. – Я, должно быть, изменился в лице, потому что он вдруг спросил: – Мистер Розенкранц, с вами все в порядке? Простите, мне, наверное, все-таки не следовало заводить разговор об этой пьесе. Моя мама просто убила бы меня, если б узнала, что я пристаю к вам с такими вещами, когда вы только что потеряли сына.

Но, покачав головой, я остановил его жестом, когда он, как мне показалось, уже собирался встать.

– Все нормально, все в порядке. Я хочу это прочесть, я прочту!..

И чтобы доказать это на деле, я начал читать. При этом все время чувствовал на себе его взгляд; он то отводил его в сторону, то снова устремлял на меня, а я, хмурясь, пытался сосредоточиться на тексте. И текст, кстати, был очень хороший, поэтому, отпив еще из своего стакана, я примостил его на подлокотник и дочитал до конца. Всего лишь четыре написанные от руки странички, но это был действительно хороший текст, поэтому, возвращая ему блокнот, я сказал:

– Мне нравится.

Он так обрадовался.

– Правда? То есть… ну… Вы правда так считаете?

– Да. Это хорошая идея. Очень хорошая задумка, как закончить первый акт.

Он улыбался и буквально лучился счастьем.

– Но я бы только вырезал вот эти сцены с плачем и смехом в конце.

Он сосредоточенно нахмурился и, серьезно кивая, сказал:

– Да, понимаю, конечно.

– Они в данном случае являются вспомогательными действиями и оттягивают на себя внимание от главного. А у вас тут есть убийство, оно должно быть главным. Пусть две оставшиеся в живых сестры просто смотрят в ужасе на тело. Они будут держать зрительный зал, понимаете? Зрители тоже будут в ужасе, тоже будут в шоке. Потому что человек бывает в шоке, когда такое происходит. Он смотрит на это и думает: нет, этого не может быть, этого нет, потому что этого не может быть! – Только сказав это, я сам понял смысл своих слов и встал, чтобы налить себе еще джина.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – закивал он, что-то записывая. – Будет гораздо лучше, если сестра-убийца не заходится в исступленном хохоте, а просто смотрит на тело убитой сестры, а потом третья сестра смотрит на нее обвиняюще, их глаза встречаются, и убийца убегает со сцены, и свет в зале гаснет. – Говоря это, он все время строчил в своем блокноте.

Еще не дойдя до своего кресла, я выпил половину новой порции.

– А потом третья сестра жаждет мщения, и у нее есть только один выбор – сделать то же самое и убить сестру, и получается, что она ничем не лучше ее. Потому что на самом деле мы все виноваты, правда же? Не кто-то один виновен, а все. Все виноваты хотя бы тем, что допустили случившееся.

По-моему, тут он уже не очень хорошо понимал, куда я гну. Да я, признаться, и сам-то не понимал, какой смысл вкладывал в эти свои речи.

– Мне нравится, – сказал он. – Я как-то не думал об этом.

– Дайте-ка сюда, – сказал я и потянулся за его блокнотом, чтобы спрятать собственное смущение. – И ручку, пожалуйста…

Я прочел все, что он только что записал, и начал набрасывать диалог:

– Не надо обвинять меня! Не смей обвинять меня! Она сама убила бы меня, будь у нее такой шанс.

– По-твоему, самозащита – это оправдание? А сколько раз мы сами лишали людей жизни, когда речь тоже шла о самозащите?

– Я не дам тебе напасть на меня! Я нападу на тебя первой!

– И это тоже будет считаться самозащитой?

– Да, будет!

– Ну, тогда давай попробуй, напади на меня!

Такой вот диалог получился у меня, он словно вырвался сам собой, я писал как по маслу. Вы читаете его сейчас, и я знаю, что вы думаете – что я пытался найти для себя оправдание. Только тогда я об этом не думал вовсе. Просто сочинял кусок пьесы. И для меня был важен сам факт, что я вообще в кои-то веки пишу. Не какую-то там чепуху, как давеча в отеле, а настоящий диалог для настоящей пьесы. А Монтгомери потом надо было только собрать это все воедино.

Оторвавшись на секундочку от письма, я вдруг заметил, что Монтгомери буквально пожирает меня глазами. Я сразу сбился и потерял нить повествования. Вернув ему блокнот, я снова налил себе джина. А он, прочитав то, что я написал, сразу же начал сам что-то строчить дальше. Я наблюдал за ним со стороны, и было очень приятно видеть его энтузиазм и вдохновение. И я гадал, куда же делось мое собственное вдохновение. Вот будь со мной рядом такой молодой энергичный парень, и я бы, наверное, тогда писал, писал и писал без остановки.

И тут я снова поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы Монтгомери был моим сыном. Я тогда был бы совсем другим человеком, если бы рядом со мной находился такой юноша, взирающий на меня как на правителя вселенной. Имея такого сына, человек и вправду может что-то собой представлять. Когда у человека такой сын, ему просто приходится соответствовать своему образу и все время стараться оправдывать его. Но ведь Джо тоже говорил, что буквально боготворил меня в детстве, и что же я?.. Разве я соответствовал этому образу? Нет, наоборот, я убедил его в том, что я даже хуже, чем на самом деле. И в конце я, похоже, убедил его в этом окончательно.

Но сейчас это уже было не важно. Сейчас важно было то, что я пришел в себя и мой мозг проснулся.

Монтгомери опять начал говорить. Я предложил ему выпить, но он отмахнулся и увлеченно продолжал делиться со мной своими задумками по развитию сюжета, и мы снова принялись сочинять вместе, как в тот день в баре отеля. Все остальное отошло на второй план – мое чувство вины, мои тревоги, моя ненависть к самому себе – все это куда-то улетучилось, испарившись в кипучем творческом процессе.

Все это время я то и дело прикладывался к бутылке и в итоге прикончил ее. А Монтгомери так и сидел с первым стаканом – видимо, ошибка, допущенная в прошлый раз, послужила ему уроком. Он взял на себя роль секретаря, избавив меня от необходимости браться за перо. Почти весь второй акт мы настрочили, наверное, часа за четыре. Точно не знаю, сколько времени у нас на это ушло, но за окном уже стало смеркаться.

В какой-то момент выяснилось, что у Монтгомери закончился блокнот, но у него с собой оказался еще один. То есть он пришел ко мне не только полным надежд и вдохновения, но и подготовленным. Для него я действительно был значимой личностью, даже если весь остальной литературный мир забыл обо мне, даже если моя девушка не хотела со мной встречаться, а полиция, возможно, собиралась меня рано или поздно арестовать. Нет, для него я был прославленный гениальный писатель. И у нас с ним обнаружилось то самое взаимопонимание, которое так необходимо для настоящего творческого процесса. Мне было приятно с ним вместе творить. И, может быть, я уже тоже начинал верить в эту идею – «Фурии», пьеса Шема Розенкранца и Тэйлора Монтгомери. Новый сногсшибательный хит!

В общем мы с ним увлеченно сочиняли, и я забыл обо всем остальном и ни разу не вспомнил ни о Джо, ни о чем-либо другом.