Они прибыли в Вераржан, когда на улице уже смеркалось. Вечерний город, как всегда, казался призрачной тенью самого себя дневного. Сквер в центре площади опустел, и только редкие огни в окнах не давали принять эту картину за какую-то огромную застывшую сценическую декорацию.

– Ужинаешь ты сегодня у нас, – решительно заявил Летро, захлопнув дверцу машины. – Моя жена в ужас пришла от того, что из-за всех этих чертовых событий я заставляю тебя ужинать в одиночестве.

Пеллетер подошел к нему, обойдя машину спереди.

– Я еще ни разу тут не ел в одиночестве. Люди как-то вычисляют мой маршрут и ходят за мной по пятам.

Летро покачал головой. Вид у него был изнуренный, складки на лбу стали глубже, щеки опали, уголки глаз опустились.

– А ты правда считаешь, что скоро все это разрешится? Потому что я, например, этого пока не вижу.

– Думаю, отчасти да. Утром узнаем, прав ли я.

Летро пытался безуспешно что-нибудь угадать по лицу Пеллетера, потом со вздохом положил руку ему на плечо.

– Ну так как насчет ужина?

– Нет, спасибо. Тебе и твоей жене. Но я сейчас хочу немножко пройтись.

Летро покачал головой.

– Только прибавляешь мне проблем. – Он рассмеялся, но смех получился натужный. Понимающе кивнув, он убрал руку с плеча Пеллетера и замялся, словно хотел сказать что-то еще, потом снова молча кивнул и поднялся по ступенькам. Уже на пороге полицейского участка он обернулся. – Ну тогда с нетерпением буду ждать утра! – И он скрылся за дверью.

Перед тем как вернуться в отель, Пеллетеру нужно было кое-что проверить. Он побрел по улице, удаляясь от площади.

Темные дома сонно подмигивали огнями светящихся окон. Казалось, ничто не могло нарушить безмятежного покоя Вераржана. Яркий фонарь над входом в городскую больницу даже казался лишним и каким-то неуместным.

Больница располагалась в одноэтажном здании, выстроенном когда-то на самой окраине, давным-давно уже ставшей полноправной частью города. По простой и очень функциональной наружности здания сразу становилось ясно, что в нем находится учреждение.

Дежурная медсестра за столом у входа читала свежий спецвыпуск «Вераржан Веритэ». В глаза бросался крупный заголовок на первой странице: «УБИЙСТВО!», и это означало, что Розенкранц был, должно быть, более чем убедителен, когда увещевал Сервьера не упоминать имени его жены на страницах газеты.

– Чем могу помочь? – спросила у Пеллетера медсестра, отрываясь от газеты.

– Я – инспектор Пеллетер. Хочу заглянуть к вам в морг.

– У нас нет морга как такового. Только склад общего назначения в дальнем конце здания. Но на этой неделе он действительно прямо забит мертвыми телами… Вот, пожалуйста, пройдите в ту дверь… Там мужская палата… В конце ее будет дверь в коридор… А в коридоре самая первая дверь – это и есть склад.

В палате стояли двенадцать коек, разделенных проходом – по шесть вдоль каждой продольной стены. Наружную стену занимали окна, а противоположная стена служила перегородкой, отделявшей мужскую палату от женской. Перегородка эта даже не доходила до потолка.

Из двенадцати коек заняты были только восемь, на двух спали дети. Пеллетер остановился и посмотрел на мальчиков мадам Перро. Ему показалось забавным, как два таких маленьких карапуза сумели поставить на уши весь город. И еще инспектор невольно поймал себя на мысли о том, какая участь могла ждать этих ребятишек, если бы его недавние опасения подтвердились и они действительно угодили бы в лапы Мауссье. Он в задумчивости отвернулся. По проходу другая медсестра катила тележку с ужином для пациентов. Пеллетер вышел из палаты через нужную ему дверь и оказался в коридоре.

Здесь он взялся за дверную ручку импровизированного морга, и первым, что он увидел с порога, было заплаканное испуганное лицо, глаза, глядевшие на него поверх укрытого простыней мертвого тела на каталке.

– Надеюсь, вы ели что-нибудь с тех пор, как мы с вами последний раз виделись? – спросил Пеллетер у мадам Розенкранц.

Она опустила голову, снова приняв позу, в которой, несомненно, провела последние три дня – сгорбленные плечи, руки, молитвенно сложенные на коленях. Поза искренней, неподдельной скорби.

– Да. Медсестры кормят меня.

Пеллетер взял себе другой стул и, поставив его возле порога, сел на него верхом, положив локти на спинку. В сторонке стояли составленные друг на друга в два штабеля пять гробов, наполнявшие комнату запахом разложения.

– Ваш муж очень переживает из-за вашего исчезновения.

– Но вы же знали, где я? – проговорила она, не поднимая головы.

– Да.

– И не сказали ему?

Пеллетер промолчал.

– Ребенком я предпочитала говорить людям, что мои родители умерли… Это было легче, чем признаваться, что мой отец сидит в тюрьме… Я не виделась с ним и не хотела иметь ничего общего, поэтому для меня он считался как бы мертвым, и я постепенно привыкла к этой мысли, забыв, что это неправда. А вспоминая об этом иногда, я сама будто бы даже поражалась тому, что он на самом деле жив. Я начинала думать об этом, твердить себе, что мой отец живой, но мне в это почему-то не верилось. Потому что я уже сама поверила в свою ложь.

Она произносила слова как будто автоматически. В них не слышалось ни той самоуверенности, ни той кротости, ни тех эмоций, ни тех конфликтующих в ее душе настроений, свидетелями коих Пеллетер был за ужином три дня назад. Лицо ее было бледным, а голос заунывно-ровным и безжизненным.

– Я даже не рассказывала мужу правды до нашего переезда в Вераржан, а мы к тому моменту были знакомы уже больше года. Переехать в Вераржан была его идея. Городок маленький, тихий, спокойный, есть железнодорожное сообщение, но больше ничего, никаких людских толп, вот муж и решил, что это будет идеальное место для жизни и здесь ему никто не помешает работать. И я пошла на это, поскольку не сильно ощущала свое родство с отцом. Мне тогда казалось: какая разница, буду я от него за двадцать миль или за сто? Поэтому я ни о чем таком не говорила мужу, пока мы не купили здесь дом. Но даже тогда я только сказала ему, что мой отец отбывает тюремный срок, но не уточняла, что он сидит в Мальниво.

Она сейчас произносила эти слова, сидя над мертвым телом отца, словно говорила о ком-то другом.

– Как уже сказала вам, я считаю, что мой отец убил мою мать, и это чистая правда. И я не питала к нему ненависти. И это тоже чистая правда… Когда я была маленькая, он учил меня разбирать и собирать его наручные часы. Мать говорила ему, что это занятие для мальчиков, а не для девочек, но он заявлял, что ему плевать и его дочь может заниматься чем хочет. Он клал часы на стол, доставал свои инструменты и показывал мне, винтик за винтиком, пружинка за пружинкой, из чего они состоят. Доставал из бронзового корпуса все эти крошечные детальки и складывал их в кучку на скатерть. А я не понимала, как эти крохотные металлические штучки могут целыми днями отсчитывать секунды. Я думала, что они и содержат в себе время, но, когда они были разобраны, время шло так же, а потом, когда они были собраны, оно тоже шло своим чередом. И я не видела разницы. Нет, видела ее только в те моменты, когда он закручивал все винтики до последнего и заводил часы. Секундная стрелка начинала бежать, и тогда мне казалось, что мы с ним только что запустили бег целого мира заново… Он так терпеливо возился со мной в те времена. А ведь он совсем не был терпеливым человеком. Был скор на руку, матери тумаки и оплеухи раздавал, чуть что не так…

Пеллетер полез во внутренний карман за сигарой, но не обнаружил ее там. Все сигары он выкурил за день.

– Других приятных воспоминаний об отце у меня нет. Он редко бывал дома, а когда бывал, нагонял на меня страх. Он мог смеяться вместе с матерью, а потом вдруг неожиданно начать орать или даже бить ее. Я старалась не попадаться ему на глаза. Вот интересно, как другие люди воспринимают своих родителей? Считают ли они себя частичкой двух этих, казалось бы, чужих взрослых людей? Говорят ли они: «Вот это у меня от матери, а это от отца»? Говорят ли они это при жизни родителей? И чувствуют ли они себя после смерти родителей их продолжением? Или вместе с родителями какая-то часть тебя тоже умирает?

Она вопросительно смотрела на Пеллетера, словно ждала от него ответа, и он убедился сейчас в том, как она еще, в сущности, молода.

– Не знаю, – сказал он.

Она посмотрела на лежащее перед ней тело, накрытое простыней.

– И я не знаю. Но я не хочу быть продолжением своего отца. Он был плохим человеком. Я это точно знаю, даже если и не испытываю к нему плохих чувств… Когда мою мать убили, меня забрала к себе тетка, и я жила в ее семье. Отец тогда куда-то пропал… Потом он нашелся и угодил в тюрьму, но я к тому времени уже стала говорить всем, что оба моих родителя умерли… Я казалась самой себе каким-то недоразумением, по несчастливой случайности родившимся из ничего. Возможно, я сама была плохим человеком, поэтому и была так одинока.

– Я не считаю вас плохим человеком, – сказал Пеллетер. – Никто из нас не виноват в том, что совершили наши родители.

– Тогда почему я лгала все эти годы?

– Это не делает вас плохим человеком. К тому же это была не совсем ложь, а своего рода правда.

– Нет, – возразила она, качая головой. Потом протянула руку, словно хотела коснуться простыни, и тут же отдернула ее. – Это была неправда. Сейчас я уже могу вам рассказать. Большая разница, когда отец просто отсутствовал и когда теперь он умер. Потому что, когда отсутствовал, он все равно находился в этом мире, как-то влиял на него. Даже в тюрьме, где на него повариха готовила еще одну порцию еды, а надзиратель должен был выкликать его по имени. И я, даже не зная, какой была его жизнь и каким он сам был на самом деле, воспринимала и его самого, и его жизнь как нечто постороннее. Но теперь, когда умер, он находится только у меня в голове. В тюрьме для других людей он был никем. Ничем. Просто еще одним арестантом. Который просто умер. Но здесь… – Она замолчала, прищурив глаза и пытаясь, видимо, как-то сформулировать для себя самой свои мысли и чувства. – Сейчас осталось только это собирание и разбирание часовых винтиков, а… – Она покачала головой, словно гоня от себя эти мысли.

Пеллетер увидел сейчас, какая душевная боль терзала ее. Ему захотелось подойти и обнять ее за плечи, но он сдержался, понимая, что не имеет на это права.

– Я даже не поднимала эту простыню, – сказала она. – Даже не смотрела на него… Да мне и не надо…

– Почему вы не идете домой? Ваш муж очень волнуется.

Она кивнула, не отрывая взгляда от мертвого тела отца. За время этой исповеди она не проронила ни слезинки, но выглядела измученной и опустошенной.

– Он любит вас. Он считает вас не просто хорошим человеком, а самым лучшим человеком на свете. Он готов для вас на все.

– Я знаю, – проговорила она еле слышно, почти шепотом.

– А я уже почти раскрыл это дело.

Она подняла на него пустой безжизненный взгляд.

– Мне это безразлично.

– Я понимаю, но мы все же должны это сделать. Ради живых.

– Но мне все равно безразлично. Мне девятнадцать лет, а я уже сирота. Вот это мне теперь не безразлично…

Пеллетер поднялся со своего стула. Тошнотворный запах мертвечины был невыносим. Он словно обволакивал их обоих, пытаясь затянуть в свой потусторонний мир. Пеллетер подошел к девушке и, твердо взяв ее за локоть, помог ей встать.

В этот момент из коридора донесся скрип резиновых подошв. Пеллетер прислушался украдкой, не желая пугать мадам Розенкранц. Что это? За ним опять следят? Но звук больше не повторялся, и Пеллетер повел мадам Розенкранц к двери.

В коридоре он успел увидеть, как захлопнулась дверь в мужскую палату, но, войдя в нее, они увидели там только все ту же медсестру, уже забиравшую пустые подносы со столиков больных.

Медсестра сердито хмурилась.

– Здесь кто-нибудь сейчас проходил? – спросил у нее Пеллетер.

– Да вы тут шастаете туда-сюда, а, между прочим, сейчас не приемные часы! Дежурная на входе получит у меня взбучку!

Резко развернувшись, Пеллетер повел мадам Розенкранц обратно.

В коридоре стояла тишина – даже радио в одной из комнат смолкло.

– А что происходит? – спросила мадам Розенкранц, словно очнувшись от забытья.

– Пока ничего.

Пеллетер соображал, как поступить, потом оставил мадам Розенкранц ждать у стены, а сам направился к двери в морг.

В морге все было так же, как и прежде – одни мертвецы.

Пеллетер вернулся к мадам Розенкранц и снова взял ее под руку. Он тянул ее за собой по коридору, словно багаж. Она торопливо семенила ногами, чтобы не отставать от него, но не жаловалась и не задавала вопросов.

Через дверь в конце коридора они вышли на улицу, в переулок с тыльной стороны здания.

В конце переулка Пеллетер увидел силуэт какого-то человека, из-за угла наблюдавшего за главным входом. Заслышав их шаги, человек обернулся, а потом выбежал из переулка на улицу и быстро исчез из виду.

Пеллетер затолкал мадам Розенкранц обратно в здание больницы со словами: «Ждите здесь!» и бросился догонять неизвестного, начавшего петлять по переулкам между домами.

Пеллетер старался не отставать, хотя задыхался от учащенного сердцебиения. Лица убегавшего человека он не видел, зато видел его размеры. Это был здоровяк.

Они сейчас бежали по темному переулку. Во всяком случае, бежал Пеллетер, едва не подвернувший ногу на булыжной мостовой в этой погоне не пойми за кем. Миновав несколько подворотен, он остановился в растерянности, гадая, куда мог скрыться беглец, и пытаясь сквозь шум собственного дыхания расслышать шаги убегающих ног. Беготня по темным переулкам больше подходила для молодых, а Пеллетер уже не был молод.

Он стоял, прислушиваясь и озираясь.

Глаза его остановились на табличке с названием – «Улица Виктора Гюго». Эта провинциальность вызвала у Пеллетера улыбку. Какой-то задрипанный переулок назвать именем великого писателя – это и впрямь смешно. И очень провинциально.

Он прислушивался еще какое-то время, потом повернул назад.

И в этот момент какая-то тень метнулась к нему из темной подворотни, от удара по затылку инспектор Пеллетер рухнул на колени. Боль от коленных чашечек пронзила желудок, готовый вывернуться наизнанку.

Человек ударил снова, двумя кулаками, и от этого удара в скулу инспектор распластался по земле. Он пытался разглядеть нападавшего, но в переулке было темно. Нападавший отступил назад, приготовившись пнуть Пеллетера под ребра, и Пеллетер, съежившись, инстинктивно прикрыл голову руками.

Но удара не последовало – только удаляющиеся шаги.

Перекатившись на спину, Пеллетер смотрел в темное небо и пытался отдышаться.

Стараясь отвлечься от боли, он обвел взглядом окружающие дома. Во всех окнах свет был погашен, значит, никто не видел этого нападения. Только на уличном указателе мигал отблеск какого-то лучика.

Конечно, Пеллетеру случалось получать побои, но это было очень давно, и он сейчас не помнил, о чем думает человек в такие моменты. Может быть, как раз об уличном указателе с именем Виктора Гюго. Ведь такая улица найдется в каждом городе.

Немного отдышавшись, Пеллетер наконец встал, одной рукой держась за стену дома.

В вертикальном положении ему снова пришлось привыкать к боли, хорошо еще, что нападавший воздержался от того последнего удара.

Интересно, кого же так разозлил Пеллетер? Или, быть может, поставить этот вопрос иначе: кого он так напугал? Кто-то из той очереди на допрос явно разволновался, если вздумал следить за Пеллетером и даже напасть на него. Но опознать его по такому скудному описанию вряд ли удастся – среди тюремных надзирателей было много рослых мужчин крепкого сложения. До сих пор Пеллетеру казалось, что он уже нащупал того, кто знает ответы на многие вопросы, но теперь у него возникло ощущение, будто он что-то упустил.

Оторвавшись от стены и морщась от боли, он медленно побрел обратно к больнице.

Дежурная медсестра, сидевшая за конторкой, встала ему навстречу. При скудном ночном освещении больница выглядела пустынно и даже немного зловеще.

– Я сейчас сбегаю за врачом, – сказала она.

– Нет, не надо, я в порядке, – успокоил ее Пеллетер.

Мадам Розенкранц сидела на одном из стульев в вестибюле все с тем же отрешенным выражением лица. Разбитая скула Пеллетера не вызвала у нее никаких эмоций. Когда Пеллетер протянул ей руку, она просто встала и пошла за ним к выходу.

Медсестра смотрела им вслед, качая головой то ли недоуменно, то ли неодобрительно.

На улице мадам Розенкранц продолжала молчать, даже не спросила, куда они идут. Держа ее под руку, Пеллетер отвел ее на центральную площадь и, усадив там в такси, отвез к дому Розенкранцев.

У ворот она остановилась и заупрямилась, и тогда только Пеллетер отпустил ее локоть.

Она наконец подняла на него глаза. Лицо ее порозовело от ходьбы, и взгляд казался уже более осмысленным, но по-прежнему оставалось выражение душевной боли.

– Кончится это когда-нибудь? – проговорила она.

– Ну, вы уже почти дома, – сказал он.

Она покачала головой, так как услышала от него совсем не то, что хотела.

– Обязательно кончится, – пообещал Пеллетер, хотя не был уверен в своих словах, а от кивка у него только еще больше затрещало в затылке.

– Я думала, он всегда сможет оказаться рядом, если я буду по-настоящему нуждаться в нем.

– А вы нуждались в нем?

– Нет.

– Идите домой, там вас ждет муж.

Она взялась за дверную створку, а Пеллетер повернулся и пошел обратно в сторону города. Пройдя несколько шагов, он услышал, как ворота у него за спиной захлопнулись.

В отеле он поужинал в одиночестве и перед сном позвонил жене – просто чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Наутро Пеллетер проснулся в прекрасном расположении духа, даже несмотря на ломоту во всем теле после вчерашнего приключения. Когда он приехал в Вераржан, у него была только одна задача – взять свидетельские показания у заключенного в тюрьме. То есть поездка всего на день, не больше. Теперь же, спустя пять дней, он имел шесть трупов, плюс еще одно покушение, плюс целое здание тюрьмы подозреваемых. Но в это воскресное утро он почему-то был уверен, что скоро получит ответы на все свои вопросы и сможет наконец поехать домой.

В вестибюле отеля его ждал офицер Мартен – спал в том самом кресле на «львиных» ножках, в котором поджидал Пеллетера в пятницу вечером Фурнье. Помятая полицейская форма и суточная щетина на подбородке придавали Мартену неряшливый вид. К груди он прижимал стопку папок с делами.

Пеллетер подозвал парня, который дежурил за конторкой, и спросил у него:

– Как давно он здесь?

– Я заступил в семь, и он уже здесь был.

На часах было около восьми, первый поезд прибывал в Вераржан в девять сорок, и Пеллетер хотел успеть туда к этому времени, чтобы встретить Ламбера с его заключенным.

Ему было жаль будить Мартена, проработавшего всю ночь, но делать было нечего. К тому же Летро вряд ли понравилось бы то, что одного из его офицеров видели с отвисшей во сне челюстью в вестибюле отеля. Поэтому Пеллетер подошел к Мартену и потормошил его за плечо.

Мартен встрепенулся, поморщился и с забавным выражением лица повращал глазами по сторонам.

– О, инспектор… – сказал он, потягиваясь в кресле, потом выпрямился, переложив папки с груди на колени.

Мартен потер рукой сонное лицо, и до него вдруг дошло, что старший офицер застукал его спящим. Он сделал движение, чтобы встать с кресла.

– Простите, инспектор, я, должно быть, уснул… Просто хотел доставить это вам лично в руки.

Он начал перебирать папки, лежавшие у него на коленях.

Пеллетер, потрясенный рвением молодого человека, поспешил успокоить его:

– Да ты не спеши! И не нужно вставать. Во сколько ты пришел?

– Часов в пять. А сейчас сколько?

– Сейчас восемь.

Мартен, сложив папки ровной стопочкой, посмотрел на инспектора и только сейчас заметил на его лице следы побоев.

– Что случилось? – спросил он, удивленно вытаращив глаза.

– Кто-то явно считает, что дело близко к раскрытию. Когда ты покажешь мне эти папки, думаю, мы узнаем, кто это.

Мартен протянул три папки Пеллетеру. Это были очень толстые подшивки исписанных вручную листов разного формата и цвета, некоторые даже пожелтели от времени.

Пеллетер открыл первую папку. Это было личное дело Пассемье – надзирателя, которому нечего было сказать на допросе. Он был как раз крупного телосложения и вполне мог оказаться вчерашним нападавшим, если бы не его слишком самоуверенный вид.

– И Фурнье дал тебе вынести это из тюрьмы?

Мартен слегка покраснел.

– Фурнье там не было, и я подумал, наверное, никто не станет возражать…

Пеллетер раскрыл вторую папку, которая оказалась личным делом начальника тюрьмы. Из записей следовало, что тот начал свою работу в 1899 году – тогда же, когда и Пассемье, простым надзирателем в блоке «Д».

Пока Пеллетер просматривал записи, Мартен говорил:

– Вы были правы. Эти трое начинали свою работу в Мальниво с простых надзирателей примерно в одно и то же время, с разницей в несколько лет.

Третья папка была личным делом некоего Сольдо, начавшего работать в тюрьме в 1896 году, тоже в блоке «Д». На обложке папки стоял штамп: «Вышел на пенсию».

– А если вы почитаете их дела подробнее…

– Все трое в начале своей карьеры работали в одном блоке. Этот Сольдо до сих пор живет в городе?

– Да.

Пеллетер улыбнулся, кивнув, и задумчиво уставился вдаль. Казалось, он сейчас запоет от радости. Он совсем не удивился бы, если бы узнал, что этот Сольдо тоже очень рослый и крупный мужчина.

Мартену было удивительно видеть инспектора таким довольным. Встав с кресла, он протянул Пеллетеру еще одну папку и встал рядом так, чтобы тоже в нее заглянуть.

– Вот посмотрите… У тех убитых заключенных стояли пометки о переводе в другую тюрьму, и я подумал, что надо нам посмотреть, как выглядят дела убитых заключенных, только оформленные должным образом…

Эта папка была такая же старая и такая же толстая. В ней находилось личное дело заключенного по имени Рено Леклерк. Он был направлен в Мальниво в 1894 году по обвинению в участии в политическом заговоре анархистов и в осуществлении серии взрывов, в результате которых несколько человек получили увечья, хотя никто и не погиб.

Мартен, обрадованный своим открытием, возбужденно тараторил:

– Леклерк был убит два месяца назад, по меньшей мере за месяц до того, как были убиты те зарытые в поле арестанты. Из родных у него уже никого не осталось, поэтому его похоронили здесь, в Вераржане, почему мы, собственно, ничего и не знали об этом. Полиция получает подобную информацию, только если тело транспортируют поездом.

– Молодчина, отличная работа! – похвалил Мартена Пеллетер, продолжая изучать личное дело Леклерка.

Мартен просиял, отчего его помятый, всклокоченный вид показался Пеллетеру еще более забавным. Парень действительно подавал большие надежды и имел хорошую детективную хватку.

Закрыв папку, Пеллетер посмотрел Мартену в лицо.

– Послушай, мы уже почти раскрыли дело. Ты сейчас сделай вот что… Пойди домой к этому Сольдо и приведи его в мэрию. Только сначала зайди в участок и возьми напарника. Не исключено, что этот Сольдо не пожелает пойти с тобой, а я не хочу, чтобы он удрал… И есть у меня подозрение, что он крепкий малый… Не то что подозрение, а я даже уверен в этом… Потом то же самое проделаешь с Пассемье… В общем приведешь этих двоих… А мы с шефом Летро пока встретим поезд, который прибывает в девять сорок… Как думаешь, справишься ты с этим заданием?

– Да.

– Только не рискуй понапрасну.

Мартен внимательно смотрел на инспектора, ожидая, что тот скажет что-то еще, но Пеллетер стоял, устремив взгляд вдаль, и на губах его играла улыбка.

– Да… – проговорил он себе под нос и улыбнулся еще шире, потом увидел, что Мартен все еще ждет. – Давай, иди. Мне надо, чтобы все были в сборе, самое позднее, в половине одиннадцатого.

Мартен повернулся и почти бегом направился к выходу. Пеллетер вышел за ним следом.

Погода соответствовала настроению инспектора – никаких следов недавних дождей, словно их и не было все эти дни в Вераржане.

– Инспектор! – окликнул кто-то Пеллетера, когда тот повернул к зданию полицейского участка.

Пеллетер обернулся. Это был Сервьер.

Не останавливаясь, Пеллетер крикнул ему:

– Приходите в участок около десяти. Тогда и узнаете целиком интересующую вас историю.

Сервьер, сбитый с толку таким радушным приглашением, даже остановился, а Пеллетер продолжил путь.

Железнодорожная платформа Вераржана представляла собой широкую площадку утоптанной земли рядом с рельсами сразу за выездом из города. Стоявший здесь крытый полупавильон, продуваемый с двух сторон, был ничем иным, как мишенью для надругательства местных хулиганов. В крыше зияла громадная дыра, а обе стены были исписаны вдоль и поперек всевозможными непристойностями.

Пеллетер и Летро стояли возле павильона под вывеской «Вераржан». День выдался теплым, и Пеллетер даже снял пиджак и, сложив его, перекинул через руку. Весело насвистывая, он вглядывался в уходящие вдаль рельсы.

Летро нетерпеливо расхаживал туда-сюда по платформе. Он выглядел не таким взвинченным, как накануне, но умиротворения в нем тоже не было.

– Я надеюсь, ты хоть знаешь, что делаешь, – сказал он, произнося эти слова уже не в первый раз. Он расспросил Пеллетера о следах вчерашних побоев на лице и был не очень доволен, когда не получил от него никаких вразумительных ответов.

– Очень скоро мы все узнаем, – отозвался Пеллетер и продолжил насвистывать.

– Нет, тебе-то что, а мне здесь еще жить. Нам тут совсем не нужно каких-то проблем с тюрьмой. Нам лучше бы вообще забыть о том, что она здесь есть. Я за эту неделю провел там больше времени, чем за всю предыдущую жизнь.

Вдали показался дымок локомотива.

– Нет, я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Теперь, когда приближающийся поезд показался на горизонте, Летро перестал выхаживать туда-сюда и встал рядом с Пеллетером. Пеллетер снова надел пиджак и сунул руки в карманы. Он сейчас с удовольствием выкурил бы сигару, но, к сожалению, не успел вчера пополнить свои запасы.

– И ты надеешься уехать сегодня вечером? – спросил Летро.

– Ну да, планирую.

– То есть дело будет полностью раскрыто?

– Ну, может, ты не получишь все ответы на интересующие тебя вопросы, но на самые главные получишь точно.

– Моя жена никогда не простит тебе, что ты так ни разу и не зашел к нам поужинать.

Рельсы загудели под тяжестью приближающегося поезда. Свисток, клубы шипящего пара, потом колеса замедлили вращение, и поезд остановился.

Кондуктор в круглой шляпке спрыгнул из первого вагона на платформу и громко выкрикнул: «Вераржан!» За ним показался Ламбер.

Завидев своего старого друга и коллегу, Пеллетер улыбнулся, но рук из карманов не вынул.

– Ой, ну хлопот с тобой!.. – крикнул ему Ламбер, сходя на платформу.

За его спиной показалось бледное, насупленное лицо, в руках у этого пожилого мужчины были два кожаных чемодана.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – проговорил Летро, снова произнеся эти уже потерявшие всякий смысл слова.

Пожилой мужчина тоже сошел на платформу. Начальник тюрьмы Мальниво наконец-то прибыл в родной город.