Секретарь Президента слушал доктора Барреньо.

– Надо вам сказать, господин секретарь, я как военный хирург вот уже десять лет ежедневно посещаю казармы. Надо вам сказать, я подвергся беспрецедентному оскорблению… да, подвергся аресту, по причине… Надо вам сказать, в госпитале обнаружилось неизвестное заболевание, регулярно умирает человек десять утром, человек десять днем, человек десять вечером и человек десять ночью. Надо вам сказать, начальник санитарной службы уполномочил меня и других коллег расследовать дело и сообщить причину смерти солдат, которые непосредственно перед этим поступали в госпиталь в удовлетворительном состоянии. Надо вам сказать, после пяти вскрытий я пришел к выводу, что смерть последовала от прободения желудка. Надо вам сказать, причиной прободения оказался, по исследовании, сульфат соды, употребляемый в госпитале в качестве слабительного, приобретенный на фабрике газированных вод и оказавшийся вредоносным. Надо вам сказать, мои коллеги не согласились со мной, приняли версию о новом, неизученном заболевании и, без сомнения, по этой причине арестованы не были. Надо вам сказать, погибло сто сорок солдат, причем осталось еще две бочки сульфата. Надо вам сказать, начальник санитарной службы в долях личного обогащения обрек на смерть сто сорок человек и обрекает на смерть еще бог знает сколько. Надо вам сказать…

– Доктор Луис Барреньо! – крикнул в дверях приемной один из помощников Президента.

– …Надо вам сказать, господин секретарь… то, что скажет он.

Секретарь прошел несколько шагов рядом с доктором. Его, человека, склонного к изящной словесности, забавляла монотонная, сухая речь – она так шла к седой голове и худому, похожему на пережаренный бифштекс, лицу ученого.

Президент Республики принял доктора стоя, высоко подняв голову, заложив одну руку за отворот сюртука, опустив другую, и, не давая ему поздороваться, заорал:

– Слышите, дон Луне, я не разрешу всяким докторишкам подрывать авторитет власти. Не раз-ре-шу! Пусть знают! Всем голову долой! Вон отсюда! Вон!… И позовите там эту скотину!

Бледный, как день собственных похорон, доктор Барреньо попятился к дверям, сжимая в руке шляпу. Лоб его перерезала мучительная морщина.

– Я пропал, господин секретарь, пропал!… Кричит: «Вон отсюда, позовите эту скотину…»

– Это меня.

Писарь, сидевший в самом углу, поднялся из-за стола и пошел в кабинет Президента.

– Я думал, он меня побьет! Вы бы только посмотрели!… Вы бы посмотрели! – лепетал доктор, отирая пот. – Вы бы посмотрели! Но я отнимаю у вас время, господин секретарь, вы так заняты. Я иду, иду. Премного вам благодарен…

– Ладно, ладно, не стоит! Всего лучшего, лекарь!

Секретарь заканчивал составление бумаги, которую через несколько секунд должен был подписать Президент.

В звездной диадеме, в легкой кисее облаков потягивал город красноватый напиток зари. Сверкающие колокольни бросали улицам спасательные круги вечерних молитв.

Барреньо приплелся домой. Недолго жить этому дому!… Он запер за собой двери, озираясь – не высунется ли откуда-нибудь рука, чтобы его задушить, – и пошел в свою комнату, спрятался за платяной шкаф.

Важно темнели сюртуки, словно тела повешенных, пересыпанные нафталином; и доктор вспомнил, как убили отца, ночью, на пустынной дороге, много лет тому назад. Официальное расследование не привело ни к чему, семье пришлось примириться. Бесчестье увенчалось фарсом – пришло анонимное письмо, где сообщалось приблизительно следующее: «Мы с зятем ехали из Вуэльта-Граиде в Ла-Каноа. Часов в 11 вечера мы услышали вдалеке выстрел, потом еще несколько выстрелов, всего Насчитали пять. Мы укрылись в соседней роще. Вскоре по дороге в направлении Вуэльта-Граиде проскакала группа всадников. Когда все замолкло, мы продолжили путь. Но через некоторое время кони заупрямились, стали пятиться и храпеть. Мы спешились, держа пистолеты наготове, и увидели, что на дороге лежит ничком мертвый человек, а в нескольких шагах от него – раненый.мул (которого мой зять и прикончил). Ни минуты не колеблясь, мы возвратились в Вуэльта-Граиде, чтобы сообщить о случившемся. В комендатуре мы застали полковника Хосе Парралеса Сонриенте, прозванного „Всадником“, который сидел с приятелями за столом, уставленным бокалами. Мы отозвали его в сторону и рассказали обо всем – сперва о выстрелах, затем о… Выслушав нас, полковник пожал плечами и, скосив глаза на пламя оплывающей свечи, раздельно произнес: „Отправляйтесь домой, и никому ни слова. Я знаю, что говорю!…“

– Луис, Луис!

Один из сюртуков сорвался с вешалки, словно хищная птица.

– Лупе!

Барреньо отскочил к книжной полке и поспешно принялся листать какую-то книгу. Жена испугалась бы, если бы застала его за платяным шкафом!

– Не умеешь ты жить! Ты себя убиваешь, буквально убиваешь! Или сойдешь с ума. Когда же ты поймешь наконец: этими твоими пауками ничего не добьешься! В жизни нужен хорошо подвешенный язык! Да! Вот ты учишься, учишься, а до чего доучился? Что ты приобрел? Ни-че-го. Пару носков, и то… А теперь… Только этого нам недоставало!… Только этого!…

Свет н голос жены вернули ему спокойствие.

– Книги! Вечно эти книги! А зачем они, интересно знать? Чтоб на похоронах сказали – вот, мол, какой был ученый? Есть простые врачи, пусть они и читают! У тебя же звание! Кому Дают звание? Ясно – тому, кто все знает. Не гримасничай! Чем книжки собирать, ты бы о пациентах подумал. Если бы вместо каждой этой книжонки был у нас хороший пациент, все бы мы стали здоровее. У других прием, телефон звонит день и ночь, Консультации! Хоть бы ты уж чем-нибудь путным занялся!…

– Ты имеешь в виду…

– Чем-нибудь дельным!… И ты мне не говори, что для этого нужно над книгами слепнуть! Хотели бы другие врачи хоть половину твоего знать! Они бы уж сумели имя себе сделать, да! Личный врач Сеньора Президента! Личный врач туда… Личный врач сюда… Вот что я называю «чем-нибудь путным заняться»!

– Ну-у-у… – Барреньо тянул, чтобы собраться с мыслями. – …у, ты лучше не надейся. Я сейчас видел Президента… да, самого Президента.

– А, черт! Что ж он сказал? Как он тебя принял?

– Плохо. «Голову долой» кричал и еще что-то в этом роде. Я не совсем понял. Перепугался очень.

– Кричал? Ну, это ничего. Других он бьет. – Она помолчала, потом прибавила: – Вечно ты пугаешься, это тебя и губит…

– Ну, милая, как же не испугаться такого зверя!

– Я не о том. Не можешь стать личным врачом Президента – стал бы хоть хирургом. Тут мало не бояться, тут нужна смелость. Да! Смелость и решительность – вот что нужно, коль берешься за нож, поверь мне. Если портниха боится испортит!, шелк, она никогда не скроит как следует. А шелк денег стоит! Вы же можете практиковаться на индейцах! О Президенте ты не думай. Идем лучше обедать. Конечно, он рвет и мечет после того ужасного убийства.

– Прекрати! Прекрати, а то я такое сделаю!… Я тебя ударю! Это не убийство! Ничего тут ужасного нет! Очень хорошо, что его прикончили! Он мерзавец! Палач! Он убил моего отца! Старика убил! Одного, ночью, на пустынной дороге!…

– Ты веришь анонимным письмам? Бог с тобой. Это недостойно мужчины! Кто им верит?

– Если бы я верил анонимным…

– …недостойно мужчины…

– Дай мне сказать! Если бы я верил анонимным письмам, ты бы не оставалась в моем доме. – Барреньо лихорадочно шарил в карманах. – Не оставалась бы в моем доме. Вот. Читай.

Она побледнела – только полоска химической помады алела на ее лице – взяла бумажку и мгновенно пробежала глазами:

Она протянула бумажку мужу. Осколки истерического смеха наполнили пробирки и реторты маленькой лаборатории, словно неизвестный яд, предназначенный к исследованию. В дверях стояла горничная:

– Кушать подано!

А во дворце Президент подписывал бумагу, и рядом с ним стоял старичок, который вошел после доктора Барреньо, отозвавшись на «эту скотину».

«Эта скотина» бедно одет, у него розовая, как у мышонка, кожа, жидкие, белесые волосы, мутно-голубоватые глазки и большие очки цвета яичного желтка.

Президент поставил последнюю подпись. Старичок поспешил ее промокнуть и опрокинул чернильницу на только что подписанную бумагу.

– Вот скотина!

– Сень-op Пре…зи…

– Скотина!

Звонок… другой… третий… Шаги. Адъютант – в дверях.

– Генерал, двести палок этому. Быстро! – рявкнул Президент и пошел домой. Пора обедать.

«Эта скотина» тихо заплакал. Он и не думал просить – не мог, да и знал, что ни к чему. Ведь Сеньор Президент очень разгневан убийством полковника Парралеса Сонриенте. Сквозь слезы он видел свою семью, молящую за него, – старую, измученную жену и шестерых изможденных детей. Скрюченной ручкой он искал платок в кармане сюртука, чтобы поплакать вволю, – громко нельзя! – ему и в голову не приходило, что его наказывают зря – он одобрял, это ведь за дело, нельзя быть таким растяпой, – громко плакать нельзя! – стараться надо, нельзя проливать чернила – и плакать громко нельзя, а полегчало б!…

Он прикусил губу, зубы торчали веером, щеки ввалились, вид самый жалкий; ни дать ни взять – смертник! Рубашка прилипла к спине, как неприятно! В жизни так не потел! И нельзя громко плакать! Страшно, страшно, тошно, зубы сту-сту-сту-чат…

Адъютант тащил его за руку, как идиота; старик как-то сразу оцепенел, согнулся, глаза остекленели, в ушах пустота, тяжело, так тяжело, плохо, ой, как плохо…

Через несколько минут в столовой:

– Разрешите, Сеньор Президент.

– Входите, генерал.

– Сеньор Президент, смею доложить, «эта скотина» не вынес двухсот палок.

В руках служанки задрожало блюдо, с которого Президент брал жареную картошку.

– Что вы дрожите? – строго спросил хозяин и повернулся к генералу. (Тот стоял навытяжку, в руке – фуражка.)

– Хорошо. Можете идти.

С блюдом в руках, служанка побежала за ним, чтобы спросить, почему «эта скотина» не вынес палок.

– Как почему? Умер.

Служанка вернулась в столовую, все еще с блюдом в руках.

– Сеньор Президент, – чуть не плача сказала она спокойно обедавшему хозяину. – Говорят, он не вынес, потому что умер!

– Ну и что? Несите десерт!