Священник, путаясь в сутане, бежал что было сил. Другие бегут и не по таким неотложным делам. «Есть ли в мире что-нибудь важнее души?» – спрашивал он себя. Другие не по таким неотложным делам встают из-за стола, когда бы только сесть да ость в три горла… Три гор-ла!… Три разных лица и один бог воистину истинный!… В кишках урчит у меня, меня, меня, в моем брюхе, брюхе, брюхе… Из чрева твоего, Иисус… Остался там накрытый стол, белая скатерть, чистая-пречистая посуда из фарфора, тощая служанка…

Когда священник вошел, – за ним следом проскользнули и соседки, большие охотницы поглядеть на смерть, – Кара де Анхель с трудом оторвался от изголовья Камилы; трещали половицы под его ногами, будто хрустели корни, вырываемые из земли. Трактирщица подвинула кресло святому отцу, и все удалились.

– …Я, грешница, исповедуюсь кажд… – бормотали, выходя, женщины.

– Во имя отца и сына и… Скажи, дочь моя, давно ты исповедовалась?…

– Два месяца назад…

– Каялась ли ты?

– Да, отец…

– Поведай мне грехи своп…

– Каюсь, отец; я однажды солгала…

– В серьезном деле?

– Нет… еще я ослушалась папу и…

(…Тик-так, тик-так, тик-так…)

– …и я каюсь, отец…

(…тик-так…)

– …что пропустила мессу…

Исповедник и больная беседовали словно в склепе. Дьявол, Ангел-хранитель и Смерть присутствовали на исповеди. Из остекленевших глаз Камилы глядели пустые глаза Смерти; Дьявол, изрыгая пауков, стоял у изголовья; Ангел, забившись в угол, плакал, шмыгая носом.

– Каюсь, отец, что не молилась, когда ложилась спать и по утрам, и… я каюсь, отец, что…

(…тик-так, тик-так…)

– …что ссорилась с подругами!

– Защищая честь свою?

– Нет…

– Дочь моя, ты нанесла тяжкие оскорбления господу богу.

– Каюсь, отец, в том, что ездила на лошади верхом, как мужчина…

– Это видели другие, и это привело к скандалу?

– Нет, там были только индейцы.

– Ты, возомнив, что можешь сравниться с мужчиной, совершила тяжкий грех, ибо если наш господь бог сотворил женщину женщиной, она не должна роптать и желать быть мужчиной; это значило бы уподобляться дьяволу, который погиб, потому что хотел стать богом.

Посреди комнаты, служившей питейным залом, напротив стойки-алтаря с бутылками всех цветов замерли в ожидании Кара де Анхель, Удавиха и соседки, боясь вымолвить слово, обмениваясь лишь взглядами, выражавшими тревогу и надежду, прерывисто дыша, – оркестр вздохов, приглушенных мыслью о смерти. Через неплотно прикрытую дверь были видны освещенные улицы, собор Мерсед, дома, выступ галереи; мимо скользили редкие прохожие. Кара де Анхель мучительно думал: всем этим людям нет дела до того, что Камила умирает; камни в решете солнечного света, тени со здравым смыслом, ходячие фабрики нечистот…

В тишине плел цепочки слов голос исповедника. Закашляла больная. Воздух рвал ткань ее легких.

– Каюсь, отец, во всех малых и смертных грехах, которые я совершила и теперь не помню.

Голос, бормотавший по-латыни об отпущении грехов, поспешное бегство дьявола и шаги ангела с белыми жаркими крыльями, который вновь приблизился, словно луч света, к Камиле, умерили ярость фаворита, закипавшую в нем при виде прохожих, изгнали из его души необъяснимую ненависть ко всему, что не принимало участия в его горе, ребяческую ненависть, окрашенную нежностью; ему захотелось вдруг, – никто не знает, откуда снисходит благодать, – спасти человека, которому грозит неминуемая смерть; бог взамен этого, быть может, даст жизнь Камиле, хотя, по всем законам медицины, надеяться уже было не на что.

Священник бесшумно вышел; он задержался в дверях, чтобы зажечь тусовую сигарету и подобрать под плащ полы сутаны, ибо закон требовал скрывать на улице сутану. Слоимо человек из светлого пепла. Вслед ему несся шепоток: пришлось, мол, исповедовать мертвую. Вскоре из дома вышли разодетые соседки и Кара де Анхель. Он спешил исполнить свое намерение.

Переулок Иисуса, харчевня «Красная лошадь», кавалерийские казармы. У дежурного офицера он спросил, здесь ли майор Фарфан. Кара де Анхелю предложили подождать минуту, и сержант отправился за майором, крича во все горло:

– Майор Фарфан!… Майор Фарфан!…

Зов разносился по огромному патио; ответа не было. Эхо дрожащих звуков затихало среди кровель далеких домов:…йор-фан-фан!… нор-фан-фан!…

Фаворит ждал в нескольких шагах от двери, равнодушно глядя по сторонам. Собаки и коршуны рвали на части дохлую кошку посреди улицы, а комендант поглядывал из-за железной решетки окна, развлекаясь зрелищем жестокой схватки и покручивая кончики усов. Две сеньоры наслаждались прохладительным в лавчонке, кишащей мухами. Из дверей соседнего дома вышло пятеро детей, одетых в матросские костюмчики, в сопровождении сеньора с бледным, как у шулера, лицом и беременной сеньоры (папа и мама). Мясник пробирался сквозь кучу детей, зажигая на ходу сигарету, штаны – в пятнах крови, рукава рубахи засучены, и под сердцем – острый топор. Туда-сюда шныряли солдаты. На каменных плитах пола в караульном помещении змейкой отпечатались следы босых и мокрых ног, терявшиеся в патио. Ключи от казарм позвякивали, Ударяясь об оружие часового, который стоял неподалеку от караульного офицера, сидевшего на железном стуле; вокруг зеленели и пузырились плевки.

Робкими шажками приблизилась к офицеру женщина. Кожа на лице ее – цвета меди, дубленная солнцем, сморщенная годами. Накинув домотканое покрывало на седые волосы – знак уважения к офицеру, – она промолвила:

– Да простит меня суньор и пошлет вам господь доброго здоровья, если разрешите мне повидать сына. Святая дева отблагодарит за это.

Офицер, перед тем как ответить, отхаркнулся и сплюнул; ь лицо старухи пахнуло табаком и гнилыми зубами.

– Как зовут вашего сына, сеньора?

– Исмаель, суньор…

– Исмаель, а дальше?

– Исмаель Мойсин, суньор.

Офицер выдавил сквозь зубы тонкую струйку слюны.

– Я спрашиваю, как его фамилия?

– Мой-син, суньор…

– Вот что, приходите-ка лучше в другой раз, сегодня нам некогда.

Старуха, не снимая покрывала, медленно побрела назад, считая шаги, словно измеряя свою беду; она задержалась на секунду у края тротуара и затем снова направилась к офицеру, продолжавшему спокойно сидеть.

– Простите меня, суньор, но мне здесь больше не побывать; я ведь издалека пришла, больше пятидесяти километров… и если я его сегодня не увижу, кто знает, когда я еще сюда попаду. Сделайте милость, позовите его…

– Я вам сказал, мы заняты. Проваливайте отсюда, не надоедайте.

Кара де Анхель, наблюдавший эту сцену, побуждаемый желанием сделать доброе дело, чтобы бог вернул здоровье Камиле, тихо сказал офицеру:

– Позовите-ка этого парня, лейтенант, и вот вам на сигареты.

Тот, не взглянув на незнакомца, взял деньги и приказал вызвать Исмаеля Мойсина. Старуха оторопело глядела на своего благодетеля, как на ангела, сошедшего с небес.

Майора Фарфана в казармах не оказалось. Какой-то писарь с засунутым за ухо пером появился на балконе и сообщил фавориту, что в этот поздний час его можно наверняка застать в «Сладостных чарах», ибо доблестный сын Марса делил свое время между службой и любовью. Можно попытаться, однако, поймать его и дома. Кара де Анхель сел в экипаж. Фарфан снимал квартиру где-то у черта на куличках. Деревянная некрашеная дверь, осевшая от сырости, вела в темное помещение. Несколько раз Кара де Анхель крикнул в темноту. Никто не отозвался. Он вышел из дома. Но перед тем как ехать в «Сладостные чары», надо было проведать Камилу. Грохот экипажа, повернувшего с немощеной улицы на брусчатую мостовую, заставил его вздрогнуть. Стук копыт и колес, колес и копыт.

Фаворит вернулся в салон, когда Золотой Зуб закончила повествование о своих шашнях с Сеньором Президентом. Надо было не терять из виду майора Фарфана и разузнать подробнее о женщине, задержанной в доме генерала Каналеса и проданной сюда этим пройдохой прокурором за десять тысяч песо.

Танцы были в разгаре. Пары кружились в вальсе, а Фарфан, вдребезги пьяный, пытался подпевать сиплым голосом:

Вдруг он выпрямился, перестал петь, – до его сознания дошло, что в зале нет Свинки, – и заорал, икая:

– Тут нет Свинки, верно, слюнтяи?… Она занята… верно, слюнтяи?… Н-ну, так я пошел… пожалуй, пойду, да, пож… жалуй, пойду… Я пошел… А почему мне не идти? Пожалуй, я пойду…

Он с трудом встал, опираясь о стол, за которым сидел, и пошел, спотыкаясь, хватаясь руками за стулья и за стену, к двери; ее поспешно распахнула перед ним одна из девиц.

– Да, пож…жалуй, я пойд-ду!… Раз она девка, она вернется. Верно, донья Чон? Ну, я пошел! Брр… Нам, кадровым военным, ничего не остается, как пить до смерти, а потом нас не сожгут, нет – в спирт перегонят! Да здравствует чохин из потрохов и вся сволочь!… Ухуху!…

Кара де Анхель поспешил за ним. Фарфан шел, балансируя на тонкой проволоке улицы: то правая его нога плясала в воздухе, то левая, то левая, то правая… Чуть не упав, он качнулся вперед и пробурчал: «Хороша узда, удержала мула!»

На улицу, освещая ее, лился свет из открытых окон другого борделя. Гривастый пианист играл «Лунную сонату» Бетховена. Только стулья внимали ему в пустом салоне, сгрудившись, словно гости, вокруг кабинетного рояля, который был чуть меньше Ионова кита. Фаворит остановился, захваченный музыкой, прислонил майора к стене дома, эту беспомощную, ходячую куклу, и подошел ближе, чтобы погрузить свое израненное сердце в музыку: он воскресал к жизни среди мертвых, – мертвец с горящими глазами, – словно витая где-то высоко над землей, а в это время гасли глаза уличных фонарей, и с крыш падали гвоздики росы, распиная пьяных и крепче забивая гробы. Каждый молоточек рояля – магнитного ящика – притягивал тончайшие песчинки звуков, которые разлетались затем при ударах по клавишам, дробились в пассажах, зас…тав…ля…вших пальцы стучать в дверь любви, запертую навеки; вечно те же самые руки, вечно те же пальцы. Луна ползла по корявому небу к спящим лугам. Порою она скрывалась, и черная пустота нагоняла страх на птиц и души людей: мир кажется им необъятным и сверхъестественным, когда рождается любовь, и маленьким, когда любовь уходит.

Фарфан проснулся на стойке в какой-то харчевне, на руках незнакомца; тот тряс его, как трясут дерево, чтобы сыпались спелые плоды.

– Вы меня не узнаете, майор?

– Да… нет… сейчас… минутку…

– Вспомните…

– А! Уххх! – зевнул Фарфан, слезая со стойки, словно с рысака после долгой езды, весь разбитый.

– Мигель Кара де Анхель, к вашим услугам.

Майор вытянул руки по швам.

– Извините меня, я ведь вас не узнал; да, да; это же вы всегда рядом с Сеньором Президентом.

– Прекрасно! Пусть вас не удивляет, майор, что я позволил себе разбудить вас так грубо…

– Не стоит беспокоиться.

– Но вам все равно пора возвращаться в казармы, а мне надо поговорить с вами наедине, и сейчас как раз имеется возможность; хозяйка этого… этой харчевни ушла куда-то. Вчера весь вечер я искал вас, как иголку; в казармах, дома… То, что я вам сообщу, вы никому не должны передавать.

– Слово кабальеро.

Фаворит с чувством пожал протянутую руку майора и, не сводя глаз с двери, тихо сказал ему:

– Мне известно, что есть приказ покончить с вамп. Военный госпиталь получил указание дать вам раз и навсегда успокаивающее средство, как только вы сляжете в постель после пьянки. Женщина, какую вы частенько навещаете в «Сладостных чарах», информировала Сеньора Президента о вашем революционном «фарфаронстве».

Фарфан, которого слова фаворита пригвоздили к полу, потряс над головой кулаками.

– Ох, мерзавка!

В сердцах взмахнув рукой, будто ударив, он опустил голову.

– Боже мои, что мне делать?

– Прежде всего не напиваться; так можно избежать прямой опасности; и не…

– Я сам об этом думаю, но едва ли смогу, уж очень трудно. Как же быть?

– Вам не следует обедать в казармах.

– Не знаю, чем вас и отблагодарить.

– Молчанием…

– Само собой разумеется, но этого мало. Впрочем, когда-нибудь подвернется случай; так или иначе, можете всегда полагаться на меня, – вы спасли мне жизнь.

– Как друг я вам еще советую постараться угодить Сеньору Президенту.

– Да ну, правда?

– Совсем не так трудно…

Каждый из них мысленно добавил: «совершить преступление» – самое, к примеру, эффективное средство добиться благорасположения правителя; пли «публично оскорбить беззащитного»; или «показать, что сила выше общественного мнения»; пли «нажиться за счет государства»; или…

Кровавое преступление – самое верное дело; расправа над ближним как нельзя лучше говорит о преданности гражданина Сеньору Президенту. Два месяца тюрьмы для отвода глаз, а потом – тепленькое местечко па государственной службе, из тех, которые обычно давали людям, выпущенным на поруки, – ведь всегда можно было снова упрятать их в тюрьму на основании закона, если они не будут вести себя как следует.

– Совсем не так трудно…

– Как мне вас благодарить…

– Нет, майор, не надо меня благодарить; вашу жизнь я приношу на алтарь господа бога за исцеление одной очень, очень тяжело больной. Пусть ваше спасение будет платой за ее жизнь.

– Супруга, наверно…

Это слово, самое сладостное из Песни Песней, парило какое-то мгновение чудесным узором над цветущими деревьями, слышалось в пении ангелов.

Когда майор ушел, Кара де Анхель ощупал себя, чтобы убедиться, он ли это, он, кто стольких людей послал па смерть, сейчас, в мягком свете голубого утра, подарил одному человеку жизнь.