Глава 24
Еще одна женщина, чтобы спасти своих детей, которые были обречены всю свою жизнь прожить в рабстве, если б ее притязания на свободу были бы отвергнуты, бросилась с крыши дома, где ее держали. И была так страшно изломана и изуродована после падения, что ее отпустили – просто по той причине, что она уже больше не годилась для продажи. Никаких сомнений в том, что она являлась свободной женщиной; но она знала, что целая семья молодых рабов была слишком большой ценностью, чтобы решить исход дела в ее пользу.
И. С. Эбди. Журнал перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки, апрель 1833-го по октябрь 1834 г.
Поначалу единственным звуком было тиканье часов. Его я и слушал. И просто дышал, опустив руки на колени и стоя на ковре. Смотрел на револьвер. Уголком глаза видел Джулиуса. Я со всех сторон был окружен умершими, хоть и скорбел только по одному.
Потом я потянулся к дивану, наклонился и стащил с его валика кусок ткани. Пусть Коулз и Варкер валяются тут, как зарезанные цыплята, но только не Джулиус. И вот я, осторожно прикрыв кружевной тканью его лицо, на секунду сжал его руку в своей. Рука Джулиуса была еще теплая, гибкая. Но уже словно ему не принадлежала.
И вот я решился заговорить, просто чтобы не сойти с ума.
– Может, скажешь, кто ты такая?
Вся кровь отлила от лица Делии, оно стало серым, как пепел. Она продолжала сжимать в пальцах револьвер – он лежал у нее на коленях, – удостоив меня лишь беглым взглядом.
– Варкеру и Коулзу случайно выдали нас члены комитета. Но вы-то как узнали?
– Отчасти благодаря мистеру Тимпсону. – Язык казался мне огромным, еле ворочался во рту. – Он рассказывал мне о свадьбе, над украшением которой трудилась Люси – букеты магнолий, гардении, вплетенные в волосы невесты. То, что он описывал, было типичной свадьбой южан, только там растут все эти цветы. И еще упомянул о воспоминаниях Люси, о том, как она маленькой девочкой бегала по полям, где цвели рудебекии. Сам того не осознавая, он нарисовал картину Юга. Где это было?
– В Северной Каролине, – прошептала она в ответ.
Я закрыл глаза и кивнул.
Шелковая Марш не говорила, что невозможно ответить на вопрос, была ли фамилия Люси Райт или Адамс. Поскольку не знала, считался ли действительным брак. Но Люси Райт никогда не существовало. Я вспомнил о том, как несколько недель назад Длинный Люк клялся и божился, что эти женщины беглые рабыни, и понял, что если б прислушался к его словам, то уже давно узнал бы всю правду. Я ринулся в эту битву с поднятым забралом и занесенным над головой мечом, пылая праведным гневом, считая, что закон на моей стороне, хотя на деле стоял наряду с ворами и взломщиками.
– Мы и сами не знали до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать, а Люси – шестнадцать. – Голос ее звучал безжизненно.
– Не знали чего?
– Ну, что мы рабыни, разумеется.
Я снова утратил дар речи и просто смотрел на нее. Женщина, которую я знал под именем Делия Райт, была красива, изящна, хрупка, почти так же красива, как Люси. Миндалевидные карие глаза с веселыми веснушками вокруг – такие ясные, рука – такая тонкая, но твердая. Внезапно вспомнилась Птичка Дейли и то, что она говорила о возвращении в бордель.
Да я на все пойду, лишь бы не вернуться туда… Я скорее умру. Я буду делать самые ужасные вещи, мистер Уайлд.
– Как Джонас?
Я подошел и сел рядом с ней. И тут вдруг показалось, что я вижу эту комнату с дальнего расстояния. Словно смотрел на рисунок в «Геральд», изображающий место преступления, которого раньше никогда не видел. Словно все это не имело никакого отношения к моей жизни.
– Он наверху, в спальне, с миссис Хиггинс. Она пытается его успокоить.
– А где Джордж?
– Джордж пошел за подмогой, – ответила она. И тут вдруг из глаз ее хлынули слезы, градом покатились по щекам. Она взглянула на Джулиуса и добавила: – Они выросли вместе. Джордж… ему плохо.
– Я готов выслушать, если это поможет. Если скажешь мне всю правду. Только так и не иначе.
Лицо Делии исказило удивление. Затем она подобрала ноги, прижала колени к груди, опустила на них подбородок.
Она выглядела такой молодой. Как некогда Птичка – совсем молоденькой и бесконечно печальной. В этом возрасте и в добром здравии людям обычно не свойственно так грустить.
– Наш отец был богатым белым доктором, жил в маленьком городке. И то поле, где росли рудебекии, принадлежало нам. Я тоже по нему бегала.
Я кивнул. Вспомнил, что на месте Гринвич Виллиж тоже некогда была деревня, и мои родители были живы, и я бегал по полю у реки, засеянному просом. Носился по нему просто так, без всякой причины.
– Рабов у него было не так много, – хмурясь, продолжила она, – и мы жили в доме вместе с доктором и нашей мамой. Мы учились, хоть и не в школе – отец нанял нам частного преподавателя из Филадельфии.
– А я все удивлялся, откуда у вас такой акцент…
– Вот как? Отец изучал медицину на Севере. Большую часть времени мы просиживали за уроками, и отец одобрял, что мы научились так правильно говорить и писать. Чем сильно отличались от наших друзей и сверстников, детей рабов. Мы понятия не имели, что такие же, как они. Моя мать была африканкой всего на четверть… отец называл ее «дорогая», а нас с Люси – «мои любимые малышки». А потом в городке появился другой доктор. Ну, такой… как тогда говорили, очень много о себе воображал. И он насмехался над моим отцом – за то, что тот живет с черномазой любовницей. Непрестанно высмеивал его в присутствии коллег, начал переманивать к себе его пациентов. Ну, и тогда отец решил взять в жены белую женщину, чтобы спасти свою практику. Наверное, хотел улучшить свое положение.
Сказать, что я совсем не разбирался в реалиях рабства, как не разбирался во всех тонкостях нью-йоркской политики, было бы наглой ложью. Мерси с ее покойным отцом, преподобным Андерхиллом, хорошо информировали меня на эту тему. Они рассказывали мне совершенно отталкивающие вещи. Истории, которые мне хотелось нежно и незаметно изъять из воспаленного мозга Мерси, как достают червяка из красивого яблока. Я наслышался историй о невыразимой жестокости. Но никак не мог привыкнуть или смириться с ними. Напротив.
– Он также решил, что надо сменить всю обстановку в доме, – продолжила Делия. – Доктора обязаны придерживаться определенных стандартов. А денег на мебель не хватало. И тогда он продал мою маму какому-то незнакомцу, возвращавшемуся домой в Миссури, а сестру – на соседнюю плантацию. Я осталась в доме, но должна была работать наравне с остальными рабами. С сестрой виделась довольно часто, когда ей удавалось вырваться и забежать к нам. Думаю, если б не было этих свиданий, мы бы с ней обе просто сошли с ума.
– Люси, насколько я понимаю, тоже была домашней рабыней. – Неважно, как там ее настоящее имя, для меня она навсегда останется Люси. – Она занималась цветами, помогала устраивать банкеты и праздники…
– Да, постоянно возилась со всеми этими вазами, цветочками и букетами. Она так их любила.
– Если б я смог убить того сукиного сына, который вырезал надпись на груди твоей сестры, готов держать пари, что сделаю это, – шепотом признался я.
Эти мои слова вывели Делию из ступора. Она вздрогнула, подняла голову от колен.
– Вы это о чем?
– О тех словах. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся». О человеке, который наказал Люси, вырезав у нее на груди цитату из Библии. Его следует пристрелить, как бешеного пса.
И тут вдруг Делия расхохоталась. Звуки эти прозвучали в комнате столь неуместно, что я даже вздрогнул – словно от пистолетного выстрела. А она все продолжала смеяться, хоть и пыталась остановиться, прикрывая ладошкой рот. А в глазах светился испуг – из-за того, что никак не удается сдержать приступы этого столь неуместного веселья.
– Прошу прощения, – прошептала она через минуту. – Никто ей эту надпись на груди не вырезал. Она сама это сделала, обрезком какой-то грязной железяки. Она была такая красавица, сами знаете.
Делия произнесла эти слова ясно и четко. Они промаршировали прямо как солдаты-пехотинцы, которые больше не боятся смерти, как прежде. Если мне суждено дожить до ста лет, в чем лично я сильно сомневаюсь – и вообще одному Господу это ведомо, – до самой смерти не забуду, как выглядела она в тот момент, давая мне ключ к тайне, которую я просто не имел права раскрывать.
– Каждый на плантации жаждал урвать хотя бы кусочек этой красоты. Каждый жаждал ее, а многие мужчины в доме умели добиваться того, чего хотели. А она говорила, что никто из них теперь даже не взглянет в ее сторону, что никто не посмеет хотя бы заговорить с ней, даже хозяева, вот и оставила им это послание на самом видном месте. Думаю, они совершили огромное зло, продав детей, и тогда она немного тронулась умом. У меня были две племянницы и один племянник, и всех их продали на аукционе. И она после этого жила, как в аду. Я этих детей больше никогда не видела.
В горле у меня все сжалось, я был не в силах произнести ни звука. А вокруг вроде бы ничего не изменилось. И сам я был все тем же полицейским со шрамами, что и вначале, исходя из того, что вижу и слышу. И тут почти против своей воли я вдруг принял решение.
– Но потом случилось нечто такое, что все изменило. Тебя ведь продали, верно? На ту же самую плантацию? – спросил я, когда обрел наконец дар речи.
Она вздохнула.
– Отец решил, что не помешают также новая лошадь и кабриолет. Да.
– И как скоро после этого вы с Люси и Джонасом удрали оттуда?
– Я шла, как придаток, сестра почти что тронулась умом, только Джонас представлял настоящую ценность. И недели через две нас передали брокеру, чтобы тот выставил нас на продажу на аукционе.
– Ну, и как же вам удалось бежать?
– Сестра нас спасла. Она была очень храброй или… да, думаю, что была. Сама она считала себя трусихой, но… простите. Разве она не была храброй? Разве это не так?..
Делия зарыдала в рукав. Через несколько секунд я дотронулся до ее запястья. То был робкий и малообещающий жест. Но я боялся спугнуть ее. Она подняла глаза – плечи продолжали содрогаться – и взяла меня за руку.
– Она была гораздо храбрее меня, – сказал я Делии.
Вся остальная часть истории была незамысловата. Торговцы, которым доверили продажу женщин и ребенка, были людьми грубыми и корыстными. Они направлялись в округ Колумбия, где рассчитывали продать семью на аукционе и вернуться на плантацию с деньгами, от которых им полагался определенный процент. И вот по дороге Люси вдруг заметила Ратерфорда Гейтса, он ехал верхом на лошади в том же направлении. И хотя везли рабов в цепях, в открытом фургоне, и женщина была на грани нервного срыва, она углядела нечто в его глазах. Возможно, сочувствие. Возможно, слабость. Как бы там ни было, но она стала кричать Гейтсу, что эти три проходимца похитили свободных чернокожих из Олбани и что никакие мы не рабы. Она молила его о помощи.
И, к ее удивлению, он ей поверил.
– Этот его взгляд, – продолжала вспоминать Делия. – Точно он должен выполнить некую священную миссию. Никогда не забуду этот взгляд. И он стал угрожать работорговцам, сказал, что доставит их в ближайший магистрат, привлечет к ответственности. Тогда они принялись объяснять – не напрямую, конечно, всякими там намеками, – что в магистратах сидят люди очень занятые. Что надо будет вызывать свидетелей. Что разбирательство может занять многие недели, что нас троих заставят заплатить за еду, пока мы будем ждать этого разбирательства – таков закон, – и что у нас, естественно, нет при себе ни цента. Торговцы были правы, и тогда Чарльз… Гейтс – достал кошелек и заплатил им за нас троих двести долларов.
– В качестве подкупа, – уточнил я. – То не было платой за собственность.
– Именно.
Какое-то время мы молчали. Я уже почти все знал. Но это вовсе не означало, что был готов делать какие-то выводы.
– Мы прожили у него в доме на Уэст Бродвей три месяца; все это время придерживались своей версии, писали письма несуществующим родственникам в Олбани, – продолжила Делия. – Затыкали рот Джонасу всякий раз, когда тот заговаривал о плантации. Думаю, он этого уже не помнит. Поначалу мы были напуганы и одновременно страшно благодарны, но Гейтс, он был всегда так добр к нам, и еще, похоже… Господи, до сих пор считаю, что он был неравнодушен к моей сестре. Но как бы там ни было, он сделал ей предложение, и тогда он очень нравился ей. Ну и потом, наверное, она решила, что то будет разумный шаг… пожениться. Сменить фамилию на новую, причем официально.
Гейтс раздобыл всем троим бумаги об освобождении – наверняка не без помощи партии, – и внушил тамошним боссам, что похитители уничтожили документы, выданные в Олбани. Люси согласилась выйти за него замуж в Массачусетсе, и вот вся семья проехала через Коннектикут, и в небольшой аболиционистской церкви в сельской местности состоялась церемония бракосочетания. По возвращении в Нью-Йорк Делия и Люси стали прихожанками Абиссинской церкви; чуть позже Делия стала преподавать в тамошней школе, и Джонас посещал занятия вместе с другими цветными ребятишками. И все вроде бы наладилось, они были в безопасности. Хотя на Люси время от времени накатывали приступы жуткого необъяснимого страха.
Затем Люси нашла работу в цветочной лавке у Тимпсона, Гейтс отправился в очередную поездку, и все пошло прахом.
– Варкера и Коулза наняли, чтобы избавиться от твоей сестры, – сказал я Делии. Она по-прежнему крепко сжимала мою руку. – Избавиться от чернокожей женщины и ее ребенка, проживающих в доме восемьдесят четыре по Уэст Бродвей. И они спутали тебя с Люси.
Она кивнула. Я протянул ей носовой платок, обнаруженный в кармане нового модного жилета – таких красивых и чистых платков у меня отроду не водилось, – и она прижала его к глазам.
Поднять следующую тему лично мне казалось почти невозможным. И вовсе не из-за моих не слишком четких, свойственных только белым, представлений об аболиционизме. И не из-за жалости, которую я испытывал к этой тихо плачущей женщине. Даже не из чувства вины. Ведь я видел, какая трагедия разворачивалась прямо у меня на глазах, и не предпринял ничего, чтобы остановить неизбежное столкновение – мало того, привел волков прямо к двери этого дома. Нет, проблема носила более личностный характер.
Я знаю, что это такое, иметь родного брата или сестру. И потому страшно сочувствовал этой женщине.
– Твоя сестра отослала тебя с Джонасом под предлогом, что надо забрать бумаги об освобождении, – тут я умолк, в глазах защипало, но все же заставил себя продолжить. – А потом ты вернулась в дом Вала и увидела, что Люси оставила тебе… инструкции. Я правильно понял?
Тут Делия содрогнулась всем телом так, что я испугался: того гляди, позвоночник переломится. Но не того сорта она была женщина. Делия была несокрушима. Убийственно несокрушима. И она в точности исполнила все указания, чтобы спасти своего племянника.
– Простите, – прошептала она еле слышно. – Я не хотела навредить вашему брату. Особенно после того, как необыкновенно добр он был к нам. Люси оставила четкие указания. Тогда я не до конца понимала, чем вызвана эта просьба, но подчинилась. Не думаю, что хотела понять. Единственное, что знала, она сделала это ради нас.
С этими словами она сунула руку в карман платья, достала записку и протянула мне. Почерк неровный, скачущий, разобрать его было трудно. Но я все же прочел.
Дорогая сестра!
Молюсь о том, чтобы это письмо попало тебе в руки. Не все еще потеряно. Но нас обложили со всех сторон – буквально вчера вечером мне намекнули, какие пагубные последствия могут нас ждать. Сейчас я словно в густом мраке, но всегда знала: там, где тьма сгущается, там ждет и направляет нас Господь. Когда найдешь меня, знай: я ушла домой. Возрадуйся, что я освободилась от теней, преследующих нас, что пребываю отныне в покое. Я люблю тебя, я люблю Джонаса больше, чем ты можешь себе представить.
Исполни все в точности, о чем прошу тебя в письме. Доверяю тебе: все должно выглядеть так, словно я стала жертвой жестокого и сильного злодея. И еще, что он очень спешил. Сделай это для меня и Джонаса. Это твоя часть сделки, которую я заключила. Подготовь место преступления, чтобы выглядело убедительно, и тогда вы с Джонасом останетесь живы. Не знаю, почему все должно было случиться именно так, но знай: я поверила посланнику. И выполни последнюю мою просьбу.
А потом беги, милая, дорогая моя девочка. Беги и не смей оглядываться.
Я подумал о втором письме Мерси. Мерси, которая всегда знала о человеческой натуре больше, чем кто-либо еще.
Смерть не должна быть напрасной, как и жизнь. В том числе – и моя.
– Люси повесилась, когда вы ушли из дома. И ты вынула ее из петли, – я сложил записку и отдал ее Делии. – Наверное, тебе пришлось перерезать веревку, и ты использовала нож, который я потом нашел на кухонном столе. А от веревки избавилась позже, когда вышла из дома, верно?
Делия кивнула, глядя мне прямо в глаза.
– Сестра просила тебя устроить все так, чтобы смерть ее выглядела насильственной, что погибла она от рук жестокого злодея. А потому ты раздела ее, а шею обмотала поясом от халата Вала, будто бы тот стал орудием убийства. Ну, а потом ты перевернула столик, разбила графин, сорвала со стены картину – словом, действовала бессистемно. Ты была слишком расстроена, слишком торопилась, устраивая этот беспорядок. Но ты доверяла сестре. И потому исполнила ее пожелание.
Тут Делия уцепилась за меня уже обеими руками, глядя мне прямо в глаза сквозь длинные слипшиеся от слез ресницы. Потом, словно не веря самой себе, покачала головой.
– Капитана Уайлда могли за это повесить. Хочу, чтобы вы знали: это давило на меня тяжким грузом. Просто представить не могу, кому понадобилось вытворять такое и почему.
Я знал, почему. Но то была страшно долгая история.
В соседней комнате послышались шаги. Я резко развернулся и схватил револьвер, лежавший у нее на коленях. Но теперь женщина, которую я знал под именем Делия Райт, уже не нуждалась в моей защите. В комнату вошел Джордж Хиггинс. В глазах пустота, уголки губ опущены, как у человека, не успевшего оправиться от удара. Этот прежде такой самоуверенный крепкий мужчина выглядел совершенно потерянным. Точно плыл по темным волнам в неизвестность.
– Помощь идет, – сказал он Делии. – А, Тимоти… – Тут он замялся. – Господь да помоги нам. Я понимаю, вы полицейский и все такое. Но в свете…
– Меня здесь не было. – С этими словами я поднялся и выложил револьвер на стол. – Какие предприняты меры?
– У моей матери есть опыт. Здесь поумирало много людей, от самых разных болезней. Ну, конечно… не от этого. Варкера и Коулза – в реку. А Джулиуса мы похороним на кладбище при Абиссинской церкви, тихо и незаметно.
Тут лицо Хиггинса исказилось от невыразимого горя.
– Расскажите мне, как все было, – попросил я.
– Только мы подъехали в экипаже, чтобы забрать их, – начал он, – как на нас набросились Варкер и Коулз. Вели себя страшно агрессивно, угрожали. Сказали, что вас, Тимоти, зацапали люди из партии. И что, скорее всего, убили. Мы страшно за вас испугались, это было видно по выражению лица Джулиуса. Вы как, в порядке? На затылке у вас кровь.
Мне было плевать на это, особенно теперь, когда мой друг лежит на ковре в целой луже крови. Теперь, когда мы с Джулиусом больше не будем беспокоиться и заботиться друг о друге.
– Прошу, продолжайте.
– Мы приготовились сразиться с ними, но ни один не тронулся с места. Джонас заплакал, и тогда Варкер поднял руку, чтобы ударить его, заставить замолчать. А Джулиус шагнул и загородил мальчика собой, как щитом. Не агрессивно, просто решительно. И этот бессердечный трус вдруг перепугался, как заяц, и выстрелил в него. Просто застрелил его, не моргнув глазом. Пуля попала в грудь.
Именно так я себе все и представлял. И это было просто невыносимо, невозможно. Показалось, что я готов умереть от отчаяния, что в короткие промежутки между ударами сердца твержу себе: это ты виноват, ты виноват, твоя вина, твоя…
– Долго? – спросил я, стараясь дышать медленней. – Долго Джулиус…
– Нет, не долго, – быстро ответила Делия.
– Скончался через несколько секунд, – Хиггинс оттер ладонью пот со лба. Пот блестел и на висках, на темной коже выступили крупнее синие вены, и я видел, как они пульсируют от ярости. – Варкер плохо соображал, что делает. Секунду спустя прицелился уже в меня, и эта… эта юная леди схватила кочергу и врезала ему по затылку. Варкер рухнул, как подкошенный. И тогда она выхватила у него револьвер и прицелилась в Коулза, прежде чем тот…
– Чем он успел остановить меня? – сказала она.
Я слышал их голоса, видел за ними целые истории. Десятки историй от них и других рассказчиков, произнесенные хриплыми тяжелыми голосами, гремящими, как цепи, которые тащатся по земле. Наверное, и Хиггинс тоже слышал. Она, сжавшись в комочек, сидела на полу, он не сводил с нее глаз. Рассматривал ее блестящие каштановые кудряшки, ее глаза, блестевшие от слез. А затем, видимо, выбрав слова, благоговейные, как талисманы, он подошел к женщине, которая называла себя Делией Райт, и опустился перед ней на колени. Она приоткрыла рот. Она не выглядела напуганной, когда я вошел в комнату, где она устроила настоящую кровавую баню.
Она смотрела испуганно сейчас.
– Прежде, чем я застрелил бы его вместо тебя, – произнес Хиггинс. – Избавил бы тебя от этого, если б смог. Наверху меня ждет друг по имени Жан-Батист. Я только что забрал его, и мы… уезжаем из Нью-Йорка. Не могу здесь больше оставаться. Этот город, он все равно что болезнь, которая медленно просачивается во все твои поры. Провожу тебя и Джонаса в Торонто, и после этого тебе вовсе не обязательно встречаться со мной. Я найду свою дорогу. Знаю, ты думала, что я буду воротить от тебя нос, узнав, откуда ты и кто такая. Понимаю, почему ты вбила это себе в голову, – ведь я ходил, разряженный как денди, претенциозный, похожий на павлина, распустившего перья. Хвастался своим образованием, работой, своими планами на будущее. Хвастал, что денег у меня полно. Хотел произвести на тебя впечатление, а ты считала меня самодовольным болваном, на которого нельзя положиться. Моя вина. Но ты была неправа. Ты ошибалась.
– В чем именно ошибалась? – прошептала она.
Джордж Хиггинс грустно улыбнулся и покачал головой.
– Да я пойду за тобой хоть на край света, если попросишь, – ответил он. – Я люблю тебя. Хотел бы только знать твое имя.
В экипаже, который тем утром отъехал от заднего двора дома под названием Не Здесь и Не Там, сидел Жан-Батист, с восторгом согласившийся на это новое приключение. Здесь же находился сын Люси Джонас, чье имя – я ничуть в том не сомневался – было настоящим, ибо ребенок не может мгновенно привыкнуть к новому имени; здесь же разместился и Джордж Хиггинс, после того, как мы с ним передали завернутое в саван тело Джулиуса в трясущиеся руки преподобного Брауна. А также женщина, имени которой я не имел права спрашивать.
Так никогда и не узнал, как ее звали по-настоящему.
Одна надежда, что Джордж Хиггинс все-таки его узнает. Рано или поздно, через несколько часов, недель или минут. Я очень надеялся на это.
Пока все остальные сидели в безопасности, в экипаже с задернутыми шторками, вдруг оказалось, что мне страшно трудно расстаться с Хиггинсом. Он стоял, докуривая тонкую сигару, пока я рассматривал грязную землю под ногами, и оба мы не находили нужных слов. Точно в тела наши вонзились какие-то крючки, и каждый боялся потянуть и разорвать эту связь. Возможно потому, что я уважал его и желал ему только добра. Возможно потому, что мы с ним простояли целую минуту в полном молчании, всматриваясь в похолодевшее восковое лицо нашего погибшего друга. Наверное, именно такие моменты и сплачивают людей по-настоящему. И ты начинаешь испытывать привязанность к тому, кто прочел твою ментальную карту – знает, где находятся пороги. А где – отвесные отороченные мхом по краям глубокие колодцы.
И еще мне казалось, что если Хиггинс сейчас уедет, Джулиус уже окончательно умрет. И мне не хватит сил смириться с этим фактом.
– Напишете мне, когда благополучно доберетесь до Торонто? – спросил я, когда он бросил окурок на землю.
– Конечно. – Он протянул мне руку, я пожал ее. – Я даже не возражаю, чтобы вы ответили. Ответите?
– Если вы того желаете. Это хотя бы частично возместит потерю Джулиуса. Думаю, он был лучшим из нас.
– Наверное, вы правы. – Он откашлялся и добавил: – Придется довериться здравому его суждению, что он не без причин терпел при себе таких придурков, как мы, верно?
Развивать и дальше эту тему было бессмысленно. Я сглотнул слюну, он шагнул к экипажу.
– Прощайте, Тимоти. Да, кстати, я напишу своей экономке, что разрешил вам пользоваться моей библиотекой.
Наверное, я неправильно его понял. А все из-за проклятого хлороформа и удара по голове, от которого помутилось и без того несовершенное сознание. Оставалось лишь пойти в дурдом и провериться, чтобы уж окончательно убедиться, что я съехал с катушек.
– Вы… но почему? – выдавил я.
Он улыбнулся, в темных глазах светилась нежность.
– Да потому, что вы смотрели на мои книжки, словно на сейф, битком набитый деньгами. Переправлять их морем хлопотно, дело того не стоит. Они не какие-нибудь там редкие или старинные. Просто куплю себе новые.
– Но как я могу…
– Опять собрались упрямиться и спорить? – сердито спросил он.
Хороший вопрос.
– Нет, – ответил я. – И спасибо. Это очень много для меня значит.
Хиггинс отворил дверцу экипажа, обернулся, бросил на меня последний взгляд. Потом провел пальцами по коротко подстриженной бородке и сказал:
– Лично у меня сложилось впечатление, что вы так просто не отступитесь, Тимоти. Наверняка собираетесь затеять что-то опасное?
В голосе его звучала тревога. Я был растроган. Но все же умудрился выдавить улыбку, которая, судя по выражению его лица, походила на маску смерти.
– Прощайте, Джордж, – сказал я и отвернулся. – И удачи вам.
Несколько томительно долгих секунд я прислушивался к тому, как отъезжает экипаж. И не оборачивался. Оборачиваться, как узнала жена Лота, бывает опасно для здоровья. Я понимал: мой новый друг хочет меня остановить. Даже, наверное, придумал, как именно. Но он превыше своих собственных ставил интересы двух мальчишек, убегающих сейчас в Канаду, и женщины, которую любил, и я бы на его месте поступал бы в точности так же. Поэтому он меня и отпустил.
Вот так и получилось, что примерно через полчаса я нанес визит в «Астор Хаус». И одет для этого визита был соответствующим образом.
