Глава 16

Портрет Шелковой Марш висел в вестибюле, над кадкой с аспарагусом – зеленая дымка из тончайших листочков напоминала полузабытый сон, – и, войдя, я сразу же взглянул на него. Одетая в изумрудно-зеленое платье, Шелковая возлежала в мастерской художника на простом черном диване, воздушные светло-золотистые кудри волнами спадали с плеч, в глазах светилось томительное предвкушение. Портрет являлся безупречной копией оригинала. И не потому, что художник был гением, хотя, безусловно, являлся хорошим портретистом. Просто, в отличие от большинства живописцев, которым требуется вдохновение и мастерство, чтобы наделить изображаемых людей душой, вдохнуть в них жизнь, он заморачиваться не стал.

Никакой души в глазах Шелковой Марш на портрете не просматривалось. Так что сходство было налицо.

Войдя в залу, где вдоль стен были расставлены высокие венецианские зеркала, я взглянул на свое отражение. Да, выгляжу паршиво. Весь напряженный, губы сжаты в тонкую злую линию, глаз заплыл и не открывается. В одном из кресел с богатой пурпурной обивкой с рисунком в виде весенних ирисов сидела девушка лет шестнадцати или семнадцати и читала книжку. Подняла глаза, увидела медную звезду и испуганно прикусила губку.

– Я не сделаю вам ничего плохого, – поспешил успокоить ее я. – Только скажите честно, сколько лет самой молодой из здешних девушек?

– Вроде бы Лили пятнадцать, – пробормотала она.

– Так малолеток нет?

Она помотала головой.

– Будьте добры, скажите мадам, что Тимоти Уайлд хочет перемолвиться с ней словечком.

Ждать долго не пришлось. Минуты через три появилась Шелковая Марш в красном бархатном халате с шелковой розовой подкладкой в желтую розочку – она виднелась, когда полы распахивались при ходьбе. Волосы заплетены в длинную косу, перекинутую через плечо, на хорошеньком личике нескрываемое любопытство.

– О, мистер Уайлд! Вот уж неприятный сюрприз. – Она подошла к резному буфету в углу, достала две рюмки и налила бренди. – Что, собрались обшаривать все мои комнаты в поисках малолеток, как было в прошлый раз? Могу заверить, мероприятие бесполезное. Уже поняла, что лучше и выгодней нанимать девушек более опытных, умеющих доставлять удовольствие. Может, желаете попробовать?

– Пришел узнать, что, черт побери, происходит.

Она протянула мне табакерку, я взял. Хотелось хоть немного расслабиться. Я не боялся, что она причинит мне вред, по крайней мере, напрямую, хоть и поклялась некогда уничтожить меня. Но раз я при исполнении, ей могли грозить за это нешуточные неприятности, и она это понимала. Карие глаза с узкими голубыми ободками вокруг зрачков так и впились мне в лицо.

– Не представляю, кто это вас так отделал, – приветливо произнесла она.

– Да все вы прекрасно представляете.

– О, мистер Уайлд, – она рассмеялась, музыкально, переливчато. – Вы всегда были слишком умны для такой простой девушки, как я. Вы правы. Похоже, покойный мистер Малквин потрудился на славу. Он был просто образцовым полицейским, не так ли? Преданным своему делу.

Я подошел к креслу, где чуть раньше сидела мэб, и уселся.

– А как поживает ваша эксцентричная мисс Андерхилл, что живет за морями и горами? – тихо спросила Марш, опускаясь на кушетку и вертя в точеных, словно из костяного фарфора, пальчиках рюмку с бренди.

Я резко откинул голову. И жутко на себя разозлился. Потому что мне следовало догадаться – она непременно задаст этот вопрос. Тот самый, который унизит меня, приведет в смятение, заставит вспомнить о первом моем жестком и разрушительном вторжении в частную женскую жизнь.

Мерси я нашел здесь прошлым летом – той ночью отец сжег написанный ею роман дотла. Она убежала из дома и спряталась в одной из спален в заведении Шелковой Марш. В компании с одним джентльменом. Впрочем, вряд ли можно было назвать того типа таковым. Поскольку истинный джентльмен никогда не станет требовать таких услуг в обмен на деньги, которые ей были нужны, чтобы убежать от теряющего разум преподобного Андерхилла. Что до меня, я тогда выступил в роли домашнего пса, цербера, скалящего маленькие желтые зубы и норовящего порвать брюки любому покусившемуся на мое добро. Осознание того, что женщина, которую ты любишь, существо вполне земное и ей ведомы те же искушения, что и тебе, должно было привести в ужас – если верить старым девам и газетным моралистам. Но сам я вырос на дне. Я не какой-то там клерк с маленькими усиками щеточкой, которому дома нужна серая молчаливая мышка, чтобы готовить, скрести, убирать и постоянно лгать мужу. Почему мне тогда вдруг взбрело в голову освободить Мерси от самого предсказуемого и вполне естественного желания, сам до сих пор не понимаю.

Зато теперь я понимал, что поступил с нею просто постыдно, и это тогда, когда она особенно нуждалась в моей поддержке. Доморощенная жестокость, при одном воспоминании о которой на душе начинали скрести кошки. И Шелковая Марш, разумеется, не преминула воспользоваться этим.

Она провела пальцем по ободку рюмки. Выжидала. Хотела видеть мою реакцию. Сидела, слегка склонив голову набок, без намека на улыбку. Словно решила быть доброй. Мое же терпение было уже на исходе, варианты ограничены, и потом я пришел к ней вовсе не для того, чтобы обсуждать Мерси Андерхилл.

– В какие бы игры тут не играла, ясно одно. Ты стоишь за всем этим, – сказал я. Выражение ее лица не изменилось, по-прежнему печально терпеливое. – Связи с Гейтсом через партийные связи, с Варкером и Коулзом – через деньги, и, похоже, ты хорошо осведомлена о делах Малквина. И карьера моя под угрозой с тех пор, как все это началось. Ты, конечно, страшно довольна. А когда я говорю об игре, то имею в виду вот что: все мы лишь оловянные солдатики, которых ты сталкиваешь друг с другом.

– Большая честь вдруг узнать, что кто-то считает меня мастером кукловодом. – Слово «кукловод» прозвучало в ее устах как комплимент. – Так вы пришли поздравить меня с этим, так, что ли?

– Я пришел допросить тебя. И ты скажешь мне всю правду.

– А мне это зачем?

Я всем телом подался вперед.

– Да затем, что ты будешь кайфовать. Как кайфовала, видя, что я истекаю кровью.

Она глотнула бренди, опустила ресницы, выдохнула, чувствуя, как жидкость растекается по горлу, и смотрела так, словно я поцеловал ее в ямочку у шеи. Она всегда делала вид, что ей страшно приятно, когда мужчины покупают ее, в эти моменты казалось, что лицо ее так и излучает золотистое сияние. Но мне нужен был правдивый, а не искусно сфабрикованный ответ. И я не знал, испытывает ли Шелковая Марш удовольствие, торгуя своим телом. Не думаю, что это так, хотя выбор партнеров у нее всегда был достаточно богат. Но она, как и политики, испытывала наслаждение от разного рода игр. Особенно от тех, где она была центром, как бы шестом мироздания, а я – непрерывно вертящимся вокруг него обручем.

– Я вот что думаю, – пробормотал я. – Думаю, что когда разрушил твой бизнес по торговле телами птенчиков, тебе понадобился новый источник дохода.

Она снова склонила голову, помахала перед носом табакеркой.

– Варкер и Коулз сделали тебе выгодное предложение, обещали платить за то, чтобы ты давала ложные показания в суде при опознании похищенных рабов. В этом бизнесе крутятся огромные деньги. Малквин, пользуясь своим служебным положением, помогал ловить и задерживать чернокожих.

– Все верно, – милым голоском произнесла она. – Вы действительно проделали очень неплохую работу. Вот только жаль, что вовлекли своего замечательного брата в такую грязную историю.

Она намеревалась подцепить меня на крючок и почти преуспела в этом. Но начало было положено. И я принял вызов.

– Жаль, что он знает, что за всем этим стоишь ты. И, похоже, милее ему ты от этого не стала. И вот еще что. Ни разу в жизни не видел, чтобы он отказался от возможности бесплатно трахнуться с кем угодно, кто только под руку подвернется.

Глаза ее тотчас остекленели. И заблестели, но не от влаги. Стали похожи на твердый отполированный кристалл. Я видел в них свое отражение, видел, как она мысленно рвет меня – о, так мучительно медленно! – на мелкие кусочки.

Ну, говори же, взмолился про себя я. Хоть что-нибудь скажи мне. Что угодно.

Шелковая Марш тихо усмехнулась, скрестила стройные ножки.

– Как это мило, что вы так часто говорите о своем брате, мистер Уайлд. Но ведь на самом деле вам хочется узнать о Люси. Я права? Вы хотите знать, как она умерла. Полагаю, вам, в отличие от многих, прекрасно известно, где она умерла.

Я затаил дыхание.

Ну, конечно же! Она знала! Ведь она стояла за всем этим, всегда стояла за чем-то ужасным и постыдным, всегда являлась автором самых дурно пахнущих историй, которые я только слышал в жизни. И всегда, любой ценой, хотела вернуть Валентайна. Хотела распять меня, а потом воскресить, чтобы распять снова. Возникло гнетущее ощущение, что отныне все, к чему мне только стоит прикоснуться, будет рушиться и разлагаться, что я – зараженный чумой чужестранец, забредший в город, где живут здоровые люди.

– Как благородно со стороны вашего брата было представить этим несчастным свое жилище. Валентайн всегда страшно галантен, когда речь заходит о красивых женщинах, – нежный голосок был пропитан ядом, но секунду спустя она все же сумела взять себя в руки. Даже повеселела. – Вы совершенно правы, мистер Уайлд. Все это страшно забавно. Я получаю огромное наслаждение.

Сердце мое учащенно забилось. Сколь ни удивительно, но схема моя, похоже, работала. Шелковой Марш так нравилось мучить меня, что она теряла осторожность, и визит к ней высвечивал, пусть частично, кое-какие тайны – резкими вспышками молний в темноте. Проблесками истины. Если выбрать правильный угол, под которым смотреть на этот пейзаж, я, пожалуй, смогу узнать все.

– Погоди минуту. Так ты не убивала Люси… кстати, как ее там, Райт или Адамс?

– Невозможно ответить на этот вопрос.

Понятно, что нет, но я пропустил это мимо ушей.

– Ты не могла ее убить. Недостаточно сильна физически.

– Просто удивительно, что вы не приписываете мне каждый акт злодеяния на этой земле.

– И все равно, это ты ее убила. Только не своими руками.

Она вздохнула, провела пальцами по розовой шелковой подкладке халата, распахнувшегося на груди. Губы полуоткрыты. Больше всего в этот момент она походила на ленивую диву, которую ублажает очередной поклонник.

– Так кто сделал за тебя грязную работу? – тихо спросил я. – Лично я ставлю на Малквина.

– Бедняга Шон… Мне его будет не хватать. Был очень полезен Сикасу и Люку, а вам известно, они мои друзья. Да, кстати, один из них сейчас наверху.

– Уже нет, дорогая. Ты так разволновалась, когда он пришел… Я о тебе беспокоился.

Я резко обернулся. К нам подходил Сикас Варкер. На нем тоже был дорогой халат, вот только явно не по размеру – наверное, любому мужчине халат не по размеру, если он вынужден накидывать его наспех, застигнутый врасплох. Тут он увидел, что это я, и так и замер от страха.

Шелковая Марш могла упредить любую опасность. Могла попытаться ввести меня в заблуждение, намекнуть, что они спали вместе, многозначительно подмигнув мне, а затем взглянув на Варкера с обожанием. Но тут я вдруг поймал себя на том, что просто не могу больше уделять мадам Марш столько внимания. Я уже научился читать ее, почти как открытую книгу. Понял, что состоит она из фарфора и гнили – снаружи безупречна, а догадаться, что намешано внутри, совсем не сложно. Деньги, власть, злоба и мстительность – вот что двигало ею.

Так, значит, Варкер. Что он за птица, этот Сикас Варкер?.. Вся эта высокопарная риторика о гражданском долге, о спасении беглых рабов от опасностей, подстерегающих на наших улицах. Самодовольный и ограниченный тип, строящий из себя честного искреннего человека. Убеждающий себя, что он таков. Эта полуулыбочка, эта боязнь физических страданий. Грехи – тяжкая ноша для людей, страдающих угрызениями совести, и я подозревал, что Варкер как раз их них, постоянно пытается как-то сгладить эти угрызения. Его страшил тот факт, что он смертен, и рисковать он не любил. Его болезненные попытки послужить правосудию настолько ему не шли, что в суде он выглядел просто карикатурно. Он – богобоязненный похититель рабов, решил я, наделенный непомерным аппетитом к наживе и легким способам получить ее, понятия не имеющий, где проснется, когда Старуха с косой отхватит у него изрядный кусок шкуры с мясом.

– Бог мой, но вы выглядите просто кошмарно, – так и ахнул Варкер; на запястье у него до сих пор красовалась шина с бинтами. – Наверняка пришли сломать мне еще какую-то часть тела?..

– О, Сикас, – мурлыкнула Шелковая Марш. – Это не конек мистера Тимоти Уайлда. Ты только посмотри на него. Ты перепутал его с Валентайном. Впрочем, неважно, он уже уходит.

– Где Делия и Джонас? – спросил я, приближаясь к похитителю рабов. – Пара, которую вы схватили. Где они сейчас?

Он с улыбкой попятился, так и дрожа всем рыхлым телом.

– С чего это вы взяли, что я могу иметь…

– Отвечай на вопрос, черт бы тебя побрал! – Я ухватил его за воротник халата и затряс. – Я хочу их вернуть. Они тебе не принадлежат!

– Господи Боже. Можно подумать, они принадлежат вам, – жалобно пробормотал он.

Секунду спустя Варкер врезался спиной в одно из венецианских зеркал. Стекло задребезжало, но не разбилось. Я закрыл глаза, призвал на помощь всю силу воли, чтобы мыслить и действовать рационально. Речь не о тебе. Тебя это нисколько не касается. Да успокойся ты, черт бы тебя побрал, иначе все испортишь.

Я снова поднял глаза на Варкера и увидел, что крупные капли пота сбегают у него по шее, как слезы по щекам испуганного ребенка. И я возненавидел его за это. И, преодолевая отвращение, ткнул его кулаком в пухлую потную грудь.

– Насколько я понимаю, вы забрали Джулиуса Карпентера просто потому, что он был помехой? Или имелась другая причина?

– Нет, нет, клянусь. Никаких других причин, – жалобно пропищал он. – Этот чертов парень стоил мне уйму времени и хлопот…

– Тогда еще раз спрашиваю. Где Делия и Джонас?

– А после этого вы уйдете, – заметила Шелковая Марш тоном, с каким обращаются к непослушному ребенку. – Давай, отвечай ему, Сикас, он уже меня достал.

– Да не знаю я! – воскликнул он. – Неужели считаете, что я хочу провоцировать вас… на такое к себе отношение? Неужели думаете, я допустил бы, чтобы надо мной издевались столь непотребным образом, когда мне куда как проще сказать, где находятся эти два ниггера? Я не знаю! Знал бы, сказал, лишь бы вы от меня отвязались.

Тут я разжал пальцы, и он сполз на пол. Наверняка каждое слышанное мной в этом борделе слово было расчетливой ложью. Она наматывалась виток за витком, как шерстяная пряжа, сплеталась в сеть, в которую меня пытались заманить. И я должен был действовать, как полицейский, готовый ломать людям запястья, чтобы добиться нужного результата, или же вообще отказаться от этой затеи.

Как бы там ни было, но, похоже, Варкер сказал правду. О том говорили его расширенные от ужаса глаза с мелового цвета белками.

Я вряд ли достиг своей цели. И с тяжелым сердцем направился к двери. А потом услышал за спиной шаги. Мягкие, легкие, четко отмеренные. Шаги танцовщицы или самого дьявола. Я переступил порог, вышел на залитую ослепительными лучами солнца улицу и обернулся к мадам Марш.

– Скажи мне одно. Почему, за что убили Люси? – спросил я.

– Вас так мучает этот вопрос, мистер Уайлд? – спросила она. Нежное фарфоровое лицо и светлые сверкающие волосы оттеняет красный бархат халата цвета лучшего французского вина.

– Да, – кивнул я. Эта боль по-прежнему занозой сидела в сердце, мучила, не давала дышать.

– Просто поразительно, – бросила она и захлопнула дверь.

Я сидел на скамье в длинном узком холле католического сиротского приюта, сидел, сложив руки на коленях и впав в задумчивость. Вокруг иконы с изображениями святых с плоскими лицами. Неужели, подумал я, католический бог предпочитал видеть своих мучениц столь искусно приукрашенными после страшной смерти, постигшей их? И не находят ли сами мученицы это излишним? Я пытался представить себе Люси Адамс в голубом одеянии Мадонны, сияющий над головой нимб высвечивает шею в ужасных багровых синяках, и еще более ужасную надпись, вырезанную у нее на груди, но тут, к счастью, меня вывели из забвения.

– Мистер Уайлд? Вы в порядке?

Передо мной стояла Птичка, на маленьком круглом личике читается отвращение, под мышкой целая стопка учебников. На ней было закрытое синее саржевое платье с вертикальными черными полосками, отчего веснушки на бледном лице выделялись еще ярче, точно розоватые перчинки на яйце.

– Не беспокойся. Все хорошо.

– Ну, а видеть-то вы можете?

– Более или менее. И потом, я победил.

– А с чего это вы вдруг надели новое пальто?

Я решил не объяснять, что мое старое пальто насквозь пропиталось прогорклым кухонным маслом – столь же неприятно, как говорить ей, что старый мой пиджак сгорел в камине у шефа полиции. А потому воздержался от ответа. В любом случае, новая моя одежда была куда как лучше тех шмоток, купленных, когда денег у меня было кот наплакал. Я распахнул ворот темно-зеленого пальто.

– Видишь? И пиджак тоже новый. Получил тут премию, пришлась очень кстати. И опомниться не успеешь, как стану заправским модником.

Она уселась рядом. И, как обычно, я расслабился в ее компании. И, как обычно, мы начали с молчания. Это устраивало нас обоих.

Мимо прошмыгнула стайка девочек, они хихикали, дергали друг друга за протертые рукава и нараспев повторяли старую песенку о счете черных дроздов. Похожую на считалку, которую я почему-то всегда находил немного зловещей.

Глупое и вполне невинное заклинание, но с учетом нынешнего моего состояния при одной только мысли о черных дроздах волоски на руке вставали дыбом. «Черными дроздами» называли на жаргоне работорговцев, и хотя я не слишком задумывался о происхождении этого слова, то был жесткий термин для обозначения крайне жестокой практики. И вполне подходящий. Но вот звонкие высокие голоски затихли вдали, оставив у меня горький привкус во рту и еще более неприятное ощущение при мысли о неразрешимой загадке. Грустно вздохнув, я обратил все свое внимание на Птичку, которая сидела рядом и которую мне удалось некогда защитить.

– Кто это так тебя отлукавил? – спросила она наконец, подтолкнув меня локтем.

– Не думаю, что девочке пристало говорить на брызгах, – напомнил ей я.

– А я не думаю, что меня должны навещать парни с подбитым глазом.

Я улыбнулся и ответил:

– Да так. Поспорил тут с одним типом.

Она сердито фыркнула и грохнула книги на скамью. Что ж, по крайней мере, честно, подумал я.

– Ладно, так и быть. Он хотел похитить черную девушку и продать ее в рабство. Ну, а я был против.

Она откинулась назад, прислонилась к стене и заболтала ногами в потрепанных кожаных ботинках.

– Отец Шийи говорит монахиням, когда думает, что мы не подслушиваем, что рабство – это скверна для души. Что это из-за него была война. Так, значит, будет новая война, да? – шепотом спросила она, и тонкая морщинка озабоченности залегла на ее лбу между глаз. Увы, столь знакомое мне выражение.

Я колебался, не зная, что и ответить. Представил Птичку Дейли в центре города, превращенного в поле военных действий, представил, что Манхэттен наводнен армией мародеров, которые забирают все, что приглянулось, как это было во время революции. У меня просто голова пошла кругом. И еще я понял: Джордж Вашингтон Мэтселл вовсе не был бессердечным ручным псом демократической партии. Было на свете человека два-три, а может, больше, далеко ему не безразличных. Вот и всё.

– Нет, надеюсь, что войны не будет, но отец Шийи прав. Рабству следует положить конец.

– А почему тогда в Библии написано про рабов?

– Тут я не специалист, не знаю. И не думаю, что Господу нашему Богу есть дело до того, что написано в этой книге.

Птичка заерзала на скамье, заглянула мне в глаза.

– А ты католик или протестант? Ты же не ирландец, так что, думаю, должен быть протестантом, пусть и любишь покроликовать.

Сцепив пальцы рук, я принялся размышлять над этим. Птенчики, как я уже давно понял, ничуть не уступают по сообразительности взрослым. В свои двадцать восемь я едва догонял Птичку. А ко времени, когда мне стукнет сорок, вряд ли буду усекать хоть слово из сказанного ею. И хотя я понимал, почему она считает меня типом крутым и опасным, никогда не задавался вопросом, протестант я или нет. Весь этот разговор окончательно сбил меня с толку.

– Я просто полицейский, – сказал ей я. – И мы с Богом очень даже неплохо ладим, но не любим лишнего трепа. Отношения у нас… добрососедские.

– Иманн – он живет там, в корпусе для мальчишек – говорит, что негры не такие, как другие люди. Что они тупее, как обезьяны или лошади, а потому им нравится быть рабами.

– Этот твой Иманн повторяет то, что сказал ему какой-то взрослый идиот. Неужели тебе понравилось бы быть рабыней?

Настало молчание.

– Ладно, не злись на меня, – хрипло прошептала Птичка. – Никогда в жизни не говорила с цветным. Так что не знаю.

Я взглянул на нее сверху вниз и мысленно укорил себя несколько раз. Птичка никогда не была слишком хрупкой и уязвимой. Но она пришла из профессии, которую я и врагу не пожелаю, а перед тем, как поступить учиться в сиротский приют, примерно с месяц прожила с миссис Боэм и мною. И все эти перемены произошли с ней слишком быстро – так летом вдруг налетает гроза, но тут же и проходит. И это очень действует на неустойчивую психику. Пребывая в раздражении, она могла запустить в дальний угол и разбить чайную чашку или бутылку. До сих пор порой вытворяет такое. Тем вечером, когда Птичка переезжала в сиротский приют, она разбила единственную кобальтовую вазу миссис Боэм, рыдая и причитая, что мы хотим от нее избавиться. И каждый раз при виде меня ее охватывает радостное удивление, она просто трепещет от счастья с головы до пят. Короче, наши с ней проблемы не решить, если я буду рявкать на нее, доводить до слез.

– Прости, Птичка. Конечно, не понравилось бы. Ты жила в одном доме, потом тебя спрятали в другом, и вот теперь живешь и учишься в католической школе. И ты должна относиться ко мне с теплотой, и никак иначе.

Думаю, я бы расслышал ее ответ, если б она вдруг не уткнулась мне лицом в жилетку. Я встревожился, крепко обнял ее обеими руками за плечи.

– Птичка?..

Она не меняла позы, дрожала всем телом, мышцы напряжены, лица почти не видно за отворотом воротника. Так продолжалось минуты две-три. Я вроде бы ничем ее не обидел, но что-то взволновало эту девчушку помимо моих неуклюжих высказываний об аболиционизме. Я ждал от нее неких мучительных откровений. И решил, что ко времени, когда она успокоится, непременно придумаю какую-нибудь изощренную месть ее обидчику.

– Плохо проснулась, – пробормотала она.

– Что? – спросил я, думая, что ослышался.

Тут из-за лацкана вынырнуло ее веснушчатое личико – серые глаза полны слез, нос покраснел.

– Я понимаю, что живу здесь, – прошептала она и кивком указала на пустой коридор. – И когда просыпаюсь, знаю, что все это реально. Но сегодня утром, еще до того, как открыла глаза, не получилось. Показалось, я все еще работаю. На нее. Что нет никакого отца Шийи, ни Нейл, ни Софии, ни моей новой подружки Клары. И миссис Боэм тоже нет и никогда не было. Только работа и мадам, до того, как я открыла глаза, и мне расхотелось их открывать. И тебя тоже нет. Ты пропал. Я думала, что все еще живу там, и было страшно больно.

Она права. Это чертовски больно.

И как чудесно было бы уверить ее, что придет день, и она перестанет вспоминать, что работала в борделе. Я бы дорого отдал, чтобы такое было возможно. Отдал бы куда как больше, чем за уверенность, что никогда больше не стану кричать во сне при виде своих обгоревших костей, а затем просыпаться в холодном поту и видеть, что лежу у себя в постели и все части тела целы. Но то, что въелось в нашу кожу – пусть даже это и не всегда видно, – чаще всего носит характер постоянный.

– Не думай, я вовсе не презираю, не имею ничего против тебе подобных, – нравоучительным тоном заметил я. – Меня беспокоит совсем другое. То, что ты вот так «плохо» просыпаешься и не говоришь об этом ни единой живой душе. Любая другая на твоем месте разболтала бы всей школе. Черт, как же я раньше не догадывался…

Шмыгая носом, она отодвинулась на несколько дюймов.

– Смеешься, что ли, надо мною?

– Ничего подобного. Да большинство людей просто тряпки недоделанные по сравнению с тобой.

Птичка облегченно выдохнула.

– Но только больше не делай этого, ладно? Ты ведь знаешь, мне врать совсем не обязательно. И мышить, когда что-то грызет тебя изнутри, тоже вовсе не обязательно. Расскажи мне или миссис Боэм, любому человеку, которому доверяешь. Быть храброй и оставаться в одиночестве – это разные вещи.

– Да ладно, чего там, – пробормотала она. – Я туда уже ни за что не вернусь. Лучше умру.

– Этого не случится.

– Но если заставят… я таких жутких дел натворю, мало не покажется, мистер Уайлд.

– А вот это ни чему. Я сам за тебя все сделаю. – Я потрепал ее за плечо. – Послушай, сейчас я работаю над очень сложным делом. Ну, я тебе о нем говорил. И если на следующей неделе не смогу тебя навестить, так только по этой причине. Я стараюсь быть хорошим полицейским, но предпочел бы твою компанию всей этой работе.

– Нет, ты все же на меня сердишься, – она нахмурилась. – Ненавижу, когда ты злишься на меня.

– Я злюсь на этого трепача, который надоумил твоего дружка Иманна повторять всякую чушь, точно он попугай. Не слушай его больше.

Птичка вспорхнула со скамьи. Оставалось лишь надеяться, что она хорошо усвоила все, что я ей тут втолковывал. Жизнь большинства моих маленьких друзей была сущим кошмаром наяву. Если б я только мог превратить ее из меланхоличного взрослого человечка в обличии ребенка в обычную маленькую девочку с серыми глазами, высокими скулами и россыпью веснушек на лице, то сделал бы это, не колеблясь ни секунды. Но не перестал бы меньше любить ту Птичку, которая стояла сейчас передо мной.

Она собрала учебники, сунула их под мышку. В глазах ее читалась тень сомнения.

– Так вы и вправду верите в это, мистер Уайлд? – спросила она, вытирая лицо рукавом. – Что быть храброй и оставаться одинокой, это не одно и тоже?

– Верю. До последнего слова.

Птичка долго и внимательно смотрела на меня. Точно прислушивалась к своим потаенным, глубоко запрятанным мыслям, которые порой вырывались на свободу, так до конца и не оформившись.

– А еще называешь меня лгуньей, – бросила на прощание она и ушла.