«Королева моя французская...»
Это было похоже на гигантский ледоход.
Страну взламывало, как огромное ледяное поле. Темные трещины, сначала едва намеченные, прочерчивались все более жестко и опасно и потом ширились, обнажая пугающе темную воду. То, что еще вчера было цельным и прочным и называлось условными, странными словами «Советский Союз», а на самом деле было отечеством, Россией, раскалывалось на куски, и республики, как огромные льдины, превращаясь в острова, уходили в загадочную неизвестность.
Отчаливала и уходила в недоступность Латвия — с ее привычным, повторяющимся каждый год, сладостно-прохладным летом на Рижском взморье; с этим высоким небом и громоздящимися глыбами облаков над уже болеющим, теряющим прозрачность и все еще прекрасным заливом; с этими соблазнительными купаньями по утрам, когда стремительно — долой куртки и свитера — летишь в холодную воду, а потом, смеясь, в каплях воды на загоревшейся коже, мимо тепло одетых рабочих, грузящих водоросли на автоплатформы, снова бегом — к махровым полотенцам, курткам и свитерам...
Уходила и грозила стать недоступной — навсегда — вечно влекущая Рига, эта Россия и не Россия, с готикой ее крыш и флюгеров, с неулыбчивыми, сдержанными, аккуратными латышами, с запахом кофе и обязательных горячих булочек по утрам и — незримым присутствием Елены Сергеевны Булгаковой — Маргариты...
С чем можно сравнить прогулку по городу с человеком, который знает и любит город? Так когда-то водил меня по Владикавказу знаменитый осетинский Отелло — несравненный Владимир Тхапсаев. И мелкий, узкий Терек вдруг смотрелся сильной и бурной рекой... и тощий бульвар оказывался тенистым... и замкнутый горами, сохранивший печать булгаковского отчаяния Владикавказ — загадочным, даже романтичным....
Теперь, в это последнее для нас рижское лето, по влажному и чистому парку в центре города нас водил немногословный рижанин... Останавливался у недавно положенных надгробных камней... Вот здесь погибли журналисты телевидения... Здесь подстрелен подросток... Здесь двое...
На магазинах меняли вывески: исчезала кириллица, воцарялась латиница... И латыши уже демонстративно не понимали по-русски, и становилось все труднее обратиться к незнакомому — к прохожему, к продавщице в магазине, к служащей в библиотеке, — а вдруг не ответят...
Рига наполнялась печалью. Рига уходила из России, оскорбленная и непрощающая. А Елена Сергеевна — Люся Нюренберг, родившаяся в этом городе в конце XIX столетия, — все равно оставалась здесь. Она казалась мне душою этого города, его добрым божеством, и было странно, что рижане не догадываются об этом, что в городе нет зримого памятника, посвященного ей, какого-нибудь легкого бронзового изваяния, подобного копенгагенской Русалочке. Не на площади, конечно, — где-нибудь в тихом, благоуханном сквере, где у подножия памятника играют дети...
Михаил Булгаков называл ее королевой.
Только двух женщин в своей жизни называл так: свою мать и потом — третью свою жену, Елену Сергеевну Булгакову.
Женат был трижды. Все три женщины, поочередно носившие его имя, были прекрасны, женственны, благородны и заслуживали восхищения и любви. И в каждую из них — поочередно — он был влюблен. Но королевой назвал только одну из них.
Обе королевы — с этим высоким их титулом — отразились в зеркалах его прозы. «Мама, светлая королева» — в «Белой гвардии». «Светлая королева Марго», «королева моя французская» — в «Мастере и Маргарите».
В сочинениях Михаила Булгакова, как известно, глубоки и парадоксальны связи с русской и мировой классикой, с Данте и Гете, с Ветхим и Новым Заветом. А титулы «светлая королева» и «светлая королева Марго» — оба — восходят к чтению детства, к книгам, простодушным и, оказывается, бессмертным, как детство. «Мама, светлая королева» — к сказке Андерсена о Снежной королеве. «Светлая королева Марго» — к роману Александра Дюма-отца «Королева Марго».
Маргарита — москвичка Маргарита Николаевна в романе «Мастер и Маргарита» — приглашена быть «хозяйкой», «королевой» на великом весеннем балу у Сатаны. «Сто двадцать одну Маргариту обнаружили мы в Москве, и, верите ли, — тут Коровьев с отчаянием хлопнул себя по ляжке, — ни одна не подходит!»
Эта — достойна. Она не только очаровательно женственна и красива. Она исполнена королевского достоинства и по-королевски же бесстрашна. «Да и при том вы сами — королевской крови», — говорит Коровьев.
«— Почему королевской крови? — испуганно шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.
— Ах, королева, — игриво трещал Коровьев, — вопросы крови — самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна... Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее прелестную прапра-праправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам».
По этим намекам — французская королева... шестнадцатый век... Маргарита... («Установилась традиция, — говорил далее Коровьев, — хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты») — и по другим, рассыпанным в романе, вы догадываетесь, что прапрапрапрабабушкой Маргариты Николаевны Коровьев считает прекрасную «королеву Марго». Ту самую, что не однажды воспета в литературе, а более всего — Александром Дюма в его очень популярном романе. Маргариту Валуа, королеву Наварры и Франции, чья свадьба с Генрихом Бурбоном ознаменовалась страшной Варфоломеевской ночью и вошла в историю под названием «кровавой свадьбы».
В черновой редакции «Мастера и Маргариты» — в первой полной, рукописной редакции, датированной 1937— 1938 годами, где замысел автора особенно обнажен, — возлюбленная мастера была не прапра... и так далее, а самою королевой Марго, ее новым воплощением, и неугомонный Коровьев толковал о «переселении душ»:
«Но не бояться... ничего не бояться... Вы сами королевской крови, — чуть слышно свистел Коровьев...
— Почему королевской крови? — испуганно шепнула Маргарита.
— Если разрешите... потом... это долго... — голос Коровьева становился все тише, — тут вопрос... («...родословной и...» — написал Булгаков. Споткнулся, зачеркнул. — Л. Я.) ...переселения душ... В шестнадцатом веке вы были королевой французской... Воспользуюсь случаем принести вам сожаления о том, что знаменитая свадьба ваша ознаменовалась столь великим кровопролитием...»
А демон смерти Абадонна (ангелом бездны называл его здесь Воланд) просто опознавал ее.
«— Я знаком с королевой, — каким-то пустым, бескрасочным голосом, как будто простучал, отозвался Абадонна, — правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572 года.
Абадонна устремил черные пятна, заменяющие ему глаза, на Маргариту, и той показалось, что в спальне потянуло сыростью».
Но уже в этой — черновой, рукописной — редакции, вслед за вычеркнутым упоминанием о родословной, другое:
«Воланд поглядел внимательно на Маргариту и затем сказал как бы про себя:
— Кровь! Кровь всегда скажется...»
Все-таки родословная! В законченном романе — там, где Маргарита с достоинством представляется Сатане, — его слова о происхождении, о «крови», звучат еще определенней:
«— Да, прав Коровьев. Как причудливо тасуется колода. Кровь!»
Придется признаться, что замечание Коровьева о происхождении Маргариты Николаевны, столь одобрительно подхваченное Воландом, вызвало смущение и даже некоторую панику в среде ученых-булгаковедов. Не уступая эрудицией и начитанностью покойному Михаилу Александровичу Берлиозу, а кроме того, отличаясь замечательным целомудрием и уверенностью, что дети рождаются только в законном браке, они выдвинули возражения, притом с такой серьезностью, как если бы комментировали исторический труд, а не фантастический и дерзкий роман.
Видите ли, историкам известно, что в законном браке с Генрихом Наваррским (он же король Франции Генрих IV) прекрасная королева Марго была бездетна. Известно также, что по этой причине Папа Климент VIII расторг ее брак с Генрихом, каковое прискорбное событие произошло в 1599 году. А в других законных браках она не состояла. Вследствие чего ученые-булгаковеды решили поправить Коровьева и подыскать возлюбленной мастера более достойную прапрапрапрабабушку.
Боюсь, что нечаянный толчок этим поискам дала я, когда-то кратко сообщив в книге «Творческий путь Михаила Булгакова», что в рабочей тетради писателя, датированной 1938—1939 годами, среди многих других интересных вещей есть выписки к образу Маргариты, а именно сведения о двух королевах — Маргарите Наваррской и Маргарите Валуа — из Брокгауза и Ефрона.
Безусловно, это было непростительное легкомыслие краткости. Упомянула — стало быть, выписку нужно дать полностью. А если нет места (ах, не было места! эта первая в России книга о Булгакове буквально рвалась из спеленывающих ее пут, вся в рубцах и ссадинах не только от цезурных купюр, но и от этой заранее оговоренной и черт знает где согласованной тесноты объема!) — если для полного и обстоятельного цитирования нет места, то, стало быть, не следовало упоминать совсем.
Но упоминание, увы, состоялось: на странице моей книги рядом с именем возлюбленной мастера появилось упоминание двух королев; и Б. В. Соколов в его труде «Роман М. Булгакова "Мастер и Маргарита"» (Москва, 1991, с. 123—124) развернул такую идею:
«Но историческая Маргарита Валуа осталась бездетной, из-за чего и был расторгнут ее брак с Генрихом IV. Поэтому Булгаков не оставил в тексте прямых указаний на Маргариту Валуа как на предка своей Маргариты (?!). Он говорит о кровавой свадьбе Гессара, а не Генриха IV (?!). Образ булгаковской героини ориентирован и на другую королеву — Маргариту Наваррскую, имевшую, кстати сказать, потомство».
(Запоздалые эмоциональные знаки в скобках принадлежат мне. «И не раз в ночи я грозился самому себе оторвать руки за то, что я трижды проклятую фразу написал»... Впрочем, это уже сказано классиком.)
Другой ученый, Г. А. Лесскис, подхватив идею Б. В. Соколова, обнаружил уже не двух, а трех Маргарит, причем двух из них счел более подходящими на роль прапрапрапрабабушки Маргариты Николаевны, чем бедная королева Марго:
«Называя Маргариту Николаевну прапрапраправнучкой одной из французских королев, жившей в XVI в., Коровьев как будто может иметь в виду сестру Франциска I и королеву Наварры Маргариту Ангулемскую (1492—1549), автора сб. новелл "Гептамерон", или дочь Франциска I, жену герцога Савойского Маргариту Французскую (1523—1574), но не Маргариту Валуа (1553—1615), дочь Генриха II и первую жену Генриха IV, так как последняя была бездетной. Однако благодаря роману Дюма ("Королева Марго") и "Хронике" Мериме (?! — Л. Я.) именно с ней связывается в нашем сознании представление о "королеве Марго", символизирующей сильную и безрассудную страсть». (Г .А. Лесскис. Комментарий к Собранию сочинений М. А. Булгакова. Т. 5, Москва, «Художественная литература», 1990, с. 657. Ссылаюсь сначала на труд Б. В. Соколова, вышедший в 1991 году, а потом уже на комментарий Г. А. Лесскиса в издании 1990 года, потому что на самом деле идея Соколова была изложена ранее, в одном из его сочинений, которого у меня нет под рукой.)
О, эти ученые представления о «безрассудной страсти»... (А что такое «рассудочная» или, может быть, «рассудительная» страсть? И точно ли всепоглощающая любовь Маргариты к мастеру — и Елены Сергеевны к Михаилу Булгакову — не была умной? «Она была красива и умна», — говорит писатель. Может быть, именно любовь делала ее всевидящей до гениальности?)
И еще более ученое замечание о «кровавой свадьбе» ни в чем не повинного мсье Гессара... Видите ли, и мне, и ученому-булгаковеду, а возможно, и Михаилу Булгакову о господине Гессаре известно только одно: он был издателем писем королевы Марго в Париже в 1842 году, о чем сообщено в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона. И Варфоломеевская ночь произошла лет за двести с гаком до его рождения.
В романе Булгакова «какой-то вздор про кровавую свадьбу своего друга в Париже Гессара и про коньяк» лопочет «порядочно выпивший» фантастический толстяк на ночной реке, тот самый, что, несмотря на хмель, вдруг узнает Маргариту по явному сходству с кем-то и называет ее — «светлой королевой Марго».
В рукописной редакции романа, которую я цитировала выше, в этой фразе была запятая, существенно прояснявшая смысл: «и залопотал по-французски какую-то чушь про кровавую свадьбу, какого-то своего друга Гессара...» Случайно ли эта запятая была впоследствии пропущена машинисткой? Или ее снял смеющийся автор, окончательно все смешав в фантастических речах своего персонажа?
(Тут, с сожалением отвлекаясь от «Мастера и Маргариты», я вынуждена обратить внимание читателя на то, что отсылка Г. А. Лесскиса к «Хронике времен Карла IX» Проспера Мериме тоже... как бы это повежливее выразиться... несколько неточна. Особенность этого романа, события которого разворачиваются в дни свадьбы Маргариты и Генриха Наваррского, как раз и состоит в том, что среди его действующих лиц нет ни Маргариты, ни ее юного супруга. Писатель даже объясняется по этому поводу с читателем в специальной главе своего романа, которая так и называется: «Диалог между читателем и автором». «А Маргарита?» — спрашивает ожидающий ее появления на арене действия читатель. «Ей нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты», — отвечает дерзкий автор. «Ах, я замечаю, что в вашем романе я не найду того, чего искал?» — «Боюсь, что так», — невозмутимо подтверждает бесподобный Мериме.)
Но что же все-таки было в выписке из Брокгауза и Ефрона, которую я с такой неудачной краткостью когда-то упомянула? Конечно, внимание Булгакова привлекла Маргарита Наваррская, писательница, умнейшая женщина и королева Наварры. Он выписал ее имя по-французски — Marguerite. Выписал полностью название ее «Гептамерона» — в оригинале. Даты рождения и смерти. Дату смерти — 1549 — подчеркнул. С сомнением подчеркнул?
Ниже — еще более краткие данные о Маргарите Валуа. Даты ее жизни. Упоминание Варфоломеевской ночи. Упоминание «кровавой свадьбы». Имя Гессар — так, как оно дано у Брокгауза и Ефрона, во французской транскрипции: Guessard... О бездетности брака Маргариты с Генрихом IV в статье Брокгауза и Ефрона говорится очень четко, но Булгаков не обратил на эти строки ни малейшего внимания. Дату рождения Маргариты — 1553 — подчеркнул. И после всего еще раз, жирно, цветным карандашом, подчеркнул имя Маргариты Валуа, окончательно определяя свой выбор.
Кстати, из перечисленных Б. В. Соколовым двух и перечисленных Г. А. Лесскисом трех Маргарит только она одна была королевой Франции.
«Королева моя французская!..» — кричит в романе Наташа, догоняя на своем борове Маргариту.
«Маргарита Французская, или Валуа (1553—1615)» — называется статья в любимом Булгаковым «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона.
«Вы хотите со мной поспорить?» — спросил бы Воланд.
«Вы хотите со мною спорить?» — усмехнулся бы Булгаков. Автор возводил происхождение своей героини — а пожалуй, и очаровательной Елены Сергеевны, на которую так похожа его Маргарита, — к одному из королевских домов Франции.
Бездетность первого брака Генриха IV? Ну, у Коровьева (и Булгакова) на этот счет могли быть свои соображения. Скажем, то, что через некоторое время после «кровавой свадьбы» Генрих бежал из Парижа и прекрасная Маргарита оставалась в Париже без своего супруга в течение нескольких лет. Потом жила с ним недолго, а после развода, в возрасте уже не юном, но и не катастрофическом для прекрасной женщины, оставалась в Париже, «собирая вокруг себя ученых и писателей», как утверждают славные Брокгауз и Ефрон. И если верить Коровьеву, что есть вещи, «в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами...». И если, по его совету, расспросить «некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц...». То придется допустить, что, говоря о «причудливо тасуемой колоде», Коровьев отлично знает, о чем толкует.
«Королева моя французская!..» — кричит Наташа, догоняя на своем борове Маргариту.
«Королевушка моя», — шептал Булгаков на смертном своем одре. И когда забывался сном, Е. С., глотая слезы, записывала на листке, ибо очень верила в слово записанное, удерживающее, казалось ей, его голос, его дух, его жизнь: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни...»
Да, Маргарита в романе оказалась необыкновенно похожей на Елену Сергеевну Булгакову.
Павел Попов, друг Булгакова, неоднократно слушавший в его чтении отдельные главы романа, но впервые прочитавший роман полностью уже после смерти писателя, в декабре 1940 года, написал Елене Сергеевне под свежим и острым впечатлением узнавания: «Ведь Маргарита... это Вы...»
Сохранившееся в архиве письмо Попова я читала через много лет после того, как оно было написано. (Теперь оно опубликовано; см.: М. А. Булгаков. Письма. Москва, 1989, с. 533.) Но то, что Маргарита необыкновенно похожа на Елену Сергеевну, знала с того самого момента, когда, дочитывая еще не опубликованный роман у нее в квартире, подняла на нее вопрошающие глаза и она ответила мне гордым, подтверждающим взглядом.
Ничего не нужно было спрашивать! Неприлично было спрашивать. Ее нельзя было не узнать...
Но что значит — похожа? Портретно? Да ведь у Маргариты в романе нет портрета! Есть фраза: «Она была красива и умна»... И еще отражение в зеркале, когда Маргарита роняет коробочку с кремом на часы, и стекло часов покрывается трещинами, и время меняет свое течение.
«Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно исчезла. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась».
Портрет? Или антипортрет? «На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы»... Портрет Маргариты-ведьмы. И не известно даже, была ли черноволосой Маргарита и были ли у нее и прежде зеленые глаза, или они зазеленели только сейчас, глаза ведьмы...
Литература XIX века умела давать портрет и достигла в этом совершенства. И Булгаков умел давать портрет. Почти традиционный — в «Белой гвардии». Парадоксальный — в «Мастере и Маргарите», где наиболее зримо — невероятно зримо — даны портреты фантастических персонажей — Воланда, Коровьева, Азазелло, Бегемота; бесконечно меняющиеся от ситуации к ситуации портреты, в конце концов и вовсе отмененные в последней главе — глава преображения, где Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывает глаза и видит, как меняется облик всех летящих «к своей цели». Исчезают «обманы» и вместе с ними — главная особенность классического литературного портрета — запоминающаяся деталь. И нет больше треснувшего пенсне Коровьева — теперь рядом с Воландом скачет, «тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом»; нет более ничего кошачьего в толстяке Бегемоте, нет и самого толстяка Бегемота — он оказывается худеньким юношей, демоном-пажом, он летит беззвучно, «подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны»; отпали как фальшивые нелепый клык и кривоглазие Азазелло... Классическая запоминающаяся подробность оказывается бутафорией, временной личиной, игрой.
А Маргарита? Как возникает чудо Маргариты, если ее классического портрета нет совсем и тем не менее мы ее видим, узнаем, даже толкуем о ее поразительным сходстве с женою писателя? А как мы внезапно и радостно узнаем кого-нибудь — по неповторимой улыбке глаз, не всегда запоминая, каков цвет этих глаз?.. По улыбке уст... По движению плеч...
В предсмертной записной книжке Михаила Булгакова (я уже писала о ней выше) несколько записей его рукою. Почерк крупен, размашист, записи кратки.
На листке с буквой «Ж» — «Жест!».
На букву «К» — «Культура жеста».
На букву «Р» — «Речь!». И снова с восклицательным знаком.
Что это — записи драматурга? В театрах любят толковать о слове — жесте... Или более важное — очень важное для него — записи прозаика?
Маргарита похожа на Елену Сергеевну движением — внешним и внутренним. Движение внешнее — жест. Движение внутреннее — душевный посыл. Похожа интонацией. Излучением личности — единственной и неповторимой.
Она узнаваема — Елена Сергеевна! — когда на Тверской Маргарита внезапно оборачивается и мастера поражает не столько ее красота, «сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах». Один из снимков Е. С. — до брака с Булгаковым, до встречи с ним — запечатлел это самое одиночество в глазах вполне красивой и очень хорошо одетой женщины. У нее были чуть вкось, наружными уголками книзу, глаза, и это придавало ее лицу необыкновенное выражение!
«Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так: — Вы вообще не любите цветов? — В голосе ее была, как мне показалось, враждебность...»
Как хорошо я помню эту «как мне показалось, враждебность» в голосе Е. С., когда она слышала не то, что ожидала...
«...Затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою...»
В 60-е годы, когда я так часто бывала у Е. С., перчатки с раструбом уже не носили. Но это ее жест, ее рука и, думаю, даже ее перчатка — 30-х...
И далее, через весь роман, бесконечно... Ее, Елены Сергеевны, царственное бесстрашие во имя своей любви... Ее готовность идти к дьяволу, чтобы спасти своего любимого... Ее преданность его творчеству...
«Тот, кто называл себя мастером, работал лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и незнакомку.
— Право, временами я начинал ревновать ее к нему, — шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, она без конца перечитывала написанное...» («Мастер и Маргарита».)
«Королевушка моя, — шептал умирающий Булгаков, — моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя...»
— Почему вы все так уверены, что Маргарита списана с Елены Сергеевны? — сердито сказала Любовь Евгеньевна. Я с веселым любопытством посмотрела на нее, уже догадываясь, что будет дальше.
— У Булгакова и до встречи с нею была такая героиня...
— Именно?
— «Белая гвардия». Юлия Рейсс.
Ни от кого более — ни прежде, ни потом — я не слышала такого толкования. Но она была права. Ее замечание совпадало с тем, что мне и самой было видно.
На Юлию Рейсс в «Белой гвардии» Маргарита не похожа ничем, не правда ли? Ничем, кроме одного: их объединяет родство с королевой Марго из романа Александра Дюма.
Вспомните у Дюма: юный де Ла Моль, преследуемый по пятам вооруженной толпой, жаждущей убить его, прорывается в Лувр... чудом попадает в спальню королевы Марго... бросается к ее ногам, оставляя на ковре кровавый след... «Вы королева... спасите же меня!» И ищет спасения в ее объятиях, пятная своею кровью ее постель и ее ночную рубашку...
Женщина, которая может спасти!.. Прекрасная женщина, простирающая руки навстречу преследуемому, раненому мужчине, чтобы спасти его. Перечтите «Белую гвардию»:
Турбин «увидал ее в самый момент чуда, в черной мшистой стене, ограждавшей наглухо снежный узор деревьев в саду. Она наполовину провалилась в эту стену и, как в мелодраме, простирая руки, сияя огромнейшими от ужаса глазами, прокричала: — Офицер! Сюда! Сюда!..»
«Обострившимся слухом Турбин услыхал, что там, где-то сзади, за их бегом, осталась улица и преследователи... "Спасла бы... спасла бы..." — подумал Турбин...» И кровь его каплет на пол в ее доме... И несколько раз звучит это слово: «Спасла бы... спасете... спасла...»
Это мечтание — более творческое, чем мужское — о женщине, которая может спасти («Белая гвардия»), о женщине, способной встать на защиту своего любимого перед дулом пистолета («Адам и Ева»), о женщине, готовой дойти до дьявола во имя своей любви («Мастер и Маргарита»), конечно, родилось задолго до того, как Булгаков встретил Елену Сергеевну.
Он давно шел к образу Маргариты. Не от «Белой гвардии» — гораздо раньше. Может быть, от тех детских (подростковых? юношеских?) лет, когда не самый лучший, но очень популярный в России роман Александра Дюма впервые поразил его воображение.
Читатель может увидеть здесь противоречие. Как же так? Писатель, мудрый и сильный... художник, бросающий вызов великому Гете... с дерзкой свободой пересказывающий евангельское предание... И первотолчок для одного из самых поразительных его созданий — полуисторический, а вернее всего, просто приключенческий роман?
Но... «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда», — писала Анна Ахматова в своих «Тайнах ремесла». Впечатления детства — пейзажи, музыка, чтение детства — чудом прорастали в зрелых произведениях Михаила Булгакова, навсегда сохраняя поэзию и непосредственность бытия...
Увы, Юлия Рейсс в «Белой гвардии» оказалась неудачей. Это не мое мнение — это мнение Булгакова: инсценируя роман и создавая «Дни Турбиных», писатель отказывается от этого образа уже в самой первой редакции.
По-видимому — как Форнарина Рафаэлю, — ему нужна была модель.
Собственно говоря, у Юлии Рейсс была модель — загадочная молодая дама, жившая в Киеве на Мало-Подвальной и на короткое время вошедшая в жизнь Михаила Булгакова. Но стать моделью для булгаковской Маргариты она не могла.
И благородная, преданная, но самостоятельная и ни в ком не растворявшаяся Любовь Евгеньевна не была Маргаритой.
И Татьяна Николаевна, урожденная Лаппа, первая любовь и первая жена Михаила Булгакова...
У восьмидесятитрехлетней Татьяны Николаевны — уже не Лаппа и не Булгаковой, а Кисельгоф — я побывала в апреле 1975 года и была первым исследователем, которому удалось ее разговорить. Это было трудно. Это было очень трудно. Но у нас были два полных дня — от поезда, который привез меня ранним утром в Туапсе, и до того позднего, вечернего, которым я уехала на следующий день.
Незадолго перед тем Т. Н. овдовела, была очень одинока и, пожалуй, в глубине души ей хотелось, чтобы я разговорила ее. А я не торопила. Мы пили чай, гуляли по набережной, посидели в ресторане, посплетничали об общих знакомых (время смешалось, и Юрий Олеша, с которым я и виделась-то раз в жизни, и Илья Ильф, которого я не видела никогда, уже казались нам совсем по-домашнему общими знакомыми). Напряжение медленно сходило с нее... И был момент, о котором я расскажу сейчас впервые.
Она сидела на своей тахте у стены. В маленькой, наполненной весенним светом однокомнатной квартире (маленькая, но отдельная квартира — мечта старости в советской России) это было ее спальное ложе, на день покрытое старым, красноватых тонов, уже поблекшим, но все еще тяжелым ковром. И горестно рассказывала, как в 1918 году она и Булгаков оставили свои вещи в Москве, у «дядьки» Николая Михайловича Покровского, а когда в 1921-м вернулись, оказалось, что «дядька» небрежно свалил узлы на чердаке и все погибло от сырости и от моли... Погибли одеяла с толстым ворсом... и две роскошные лисьи шкуры — ее отец, заядлый охотник, сам подстрелил этих двух лис... и старинные, прекрасные ковры, подаренные ей отцом... И только один ковер — Т. Н. всплескивала руками, радуясь, что догадалась тогда пересыпать его табаком, — вот этот самый, покрывавший потом ее и Булгакова постель...
И вдруг с бессознательной нежностью, этим нечаянным движением женщины, гибким, поэтическим, непредсказуемым, провела ладонью... не по ковру, а чуть-чуть над ковром, по какому-то, ей одной видимому, свечению над ковром... И я, обомлев, поняла — нет, не поняла, увидела! — что она и теперь любит... что она всегда любила его, самоотверженно и страстно, от тех юных — не девичьих, девчоночьих — лет до нынешней восьмидесятитрехлетней старости... его, одного-единственного, и два ее последующих брака не имеют никакого значения... Любит и поэтому — не просите! — никогда не простит. Любит и поэтому же давно и все простила...
И как-то сразу по-другому увидела ее решительные, суровые и сумрачные глаза. Это сейчас суровые и сумрачные, а тогда, в юности, прекрасные, сумрачно-синие и решительные... И дерзкие скулы, запечатленные на старой фотокарточке... Увидела, что спина ее и сейчас пряма и что тогда она, должно быть, была длинноногой и очень стройной... «Маргарита? — тихо ахнуло во мне. — Неужели она была его подлинной Маргаритой?»
И почти тут же, с беспощадной ясностью: нет! она не была Маргаритой. Она любила его, но не его творчество. Была равнодушна к его сочинениям. И всю жизнь жалела о том, что он оставил так успешно начатую карьеру врача.
В феврале 1929 года Булгаков встретил Елену Сергеевну Шиловскую.
Вспомните в романе: «Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата».
Муж Елены Сергеевны — Евгений Александрович Шиловский, начальник штаба Московского военного округа — был молод, красив, интеллигентен, по происхождению принадлежал к русскому дворянству, что удивительным образом не помешало ему продвигаться по службе в Красной армии, и имел звание, примерно равное генеральскому. (Позже, когда в СССР были введены генеральские звания, он сразу же стал генерал-лейтенантом.)
Особняка, правда, не было. Сада тоже. Впрочем, была прекрасная, вполне комфортабельная квартира в тихом Ржевском переулке в центре Москвы, как замечено в романе — близ Арбата.
И была существенная особенность, отличавшая Елену Сергеевну от Маргариты и придававшая ей еще больше женственности и очарования: у нее было двое маленьких сыновей. Старшему, очень красивому мальчику с необыкновенно серьезными глазами, было шесть. Младшему, круглоголовому крепышу, шел третий.
Булгаков и Елена Сергеевна встретились и очень скоро стали близки. (Е. С. говорила мне: «Мы вместе с 1929 года».) Но поженились они только три с половиной года спустя. Это были очень сложные три с половиной года. Я подробно рассказала о них в предисловии к книге «Дневник Елены Булгаковой» (Москва, 1990) и не буду повторяться. Как бы то ни было, в октябре 1932 года Елена Сергеевна оставила свой такой надежный, казалось бы, дом, стала Булгаковой и с одним из своих сыновей, младшим, переехала к любимому — «на бедность, на риск, на неизвестность» (ее слова — см.: «Дневник Елены Булгаковой», с. 331).
Что же, он нашел наконец свою Форнарину?
Видите ли...
Татьяна Николаевна Кисельгоф говорила о Булгакове (мне и другим исследователям, побывавшим у нее позже): «Я была глиной в его руках». Но она ошибалась: терпеливая, преданная и — неподатливая, она не могла быть глиной ни в чьих руках.
Счастливой глиной в его руках стала Елена Сергеевна. Да нет, не глиной — его Галатеей, заранее влюбленной в своего ваятеля, высвобождавшего, как из мрамора, ее прекрасную и нагую сущность. Была счастлива чувствовать себя творимой. Радостно становилась такой, какою он жаждал ее видеть, и вместе с тем — самою собой. Его муза, его королева, его Маргарита.
Иногда мне кажется, что в какой-то мере она сама была его созданием, таким же удивительным и единственным, как его роман.
А может быть, это любовь творила свое чудо?
Была ли очень красива Елена Сергеевна? Да, конечно... Впрочем, я не уверена в этом. Может быть, и нет...
Она была прекрасна. И безусловно была королевой.
Изящество сочеталось в ней с замечательной волей. Ее чувство собственного достоинства было прекрасно и сильно. Люди охотно становились ее... рабами? Нет, не рабами — подданными. И не только мужчины, но — что удивительней — женщины, в том числе очень красивые, гордые женщины, понимавшие, что такое Женщина (с большой буквы).
Королевское достоинство — отнюдь не святость. Королева — не монахиня. Была ли Елена Сергеевна очень добра? Нет, пожалуй. Чужие беды как-то обтекали ее, не касаясь, если не относились к ее страсти — миру ее королевства. И Булгаков это, оказывается, знал: «Вы, судя по всему (обращается к Маргарите Воланд. — Л. Я.), человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?» — «Нет, — с силой ответила Маргарита... — я легкомысленный человек».
Она умела с королевским достоинством произнести непечатное слово — к восторгу окружающих мужчин. Запись в ее дневнике, 12 декабря 1934 года: «Вечером я пошла к Троицким... При уходе они мне рассказали, что доктор Дж. два года назад клятвенно их заверял, что брак наш с Мишей продержится не больше года, и демонически при этом хохотал. Я его выругала им тут же сукиным сыном и сволочью и сказала Лиде на ее слова: "Я ему напомнила о его сестре, которая тоже..." — "Ты бы лучше мать его вспомнила!" — что привело Ивана Алекс/андровича/ и поклонника Лидиного в дикий восторг».
И в романе это — от нее:
«Маргарита отступила и с достоинством ответила:
— Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты смотри, с кем разговариваешь, — и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.
— Ой! — тихо воскликнул он и вздрогнул. — Простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался».
(Отмечу, впрочем, что я от нее этих слов не слышала. Королева, она отлично знала, где и чему место.)
И еще у Елены Сергеевны была черта... А может быть, это и была ее самая соблазнительная черта: в ней шампанским вскипала радость. В ней был — нет, в ней бил! — какой-то потаенный и неисчерпаемый источник жизни. Готовность к радости. Настроенность на счастье...
Помните, в романе: «Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело»... Это Маргарита, ставшая ведьмой. Или, может быть, ставшая самою собой? — в своей бесстрашной и победной женственности, раскованная, свободная, сбросившая условности...
Героине романа тридцать лет. Став ведьмой, она становится двадцатилетней. Елене Сергеевне в 1930-е годы, когда Булгаков так вдохновенно работает над романом и создает свою Маргариту, — сорок. Но взгляните на ее счастливые снимки 1936 года... В тот год в жизни писателя Михаила Булгакова рушится все. Запрещен «Мольер». Одна за другою снимаются со сцены все — все! — пьесы. Из МХАТа приходится уходить, и дирижер Большого театра Самосуд — низкий поклон Самосуду — выручает Булгакова, предложив ему должность... либреттиста. И — это тяжело для женщины, особенно для такой, умеющей с блеском тратить деньги, как Е. С., — в доме одни долги, а театры с ножом к горлу требуют возвращения авансов... Посмотрите на ее счастливое лицо на фотографиях 1936 года! Нет, она не играет — это сыграть нельзя. Она действительно счастлива. Их браку — четвертый год. Она верит, что Булгаков — гений. Весь мир может ошибаться, она — нет. Она любит его и счастлива, что он с нею...
Ее способность радоваться и жить была его опорой, его вдохновением, источником сил в трагической его судьбе.
Эту способность радоваться — вопреки всем бедам и утратам! — она сохранила на всю жизнь, не старея.
Чтобы развлечь читателя, приведу никогда не публиковавшийся фрагмент из ее позднего письма к брату. Июнь 1961 года — Елене Сергеевне, стало быть, шестьдесят восьмой. Она описывает концерт пианиста Святослава Рихтера. (Музыку любила и глубоко понимала; с Рихтером и его женой, певицей Ниной Дорлиак, у нее завязывается нежная дружба.) И далее:
«Когда наконец, после того как он уже остыл, он вышел, его встретили аплодисментами, окружили и стали, толкаясь, протягивать ему фотографии и программки, чтобы он подписал. Это были сотни людей, которые лезли друг на друга. Слава стоял и беспрерывно подписывал, не поднимая глаз. Я протянула ему программку и сказала: И мне тоже! — Он сразу же поднял глаза и закричал: Вы? И стал хохотать бешено, при полном поражении публики. Я тоже, конечно, помирала со смеху. Тут вынырнула из толпы Нина и схватила меня за руку: Елена, с нами в машину! И мы сели в машину, полную цветов, — он много получил. Слава, все еще хохоча, влез в машину, и мы поехали. Потом Нина сошла у их дома, а Слава поехал проводить меня домой, и на прощанье дал мне три чудесных букета цветов — они сейчас к моей радости стоят, свежие, изумительно красивые. А на программке — даже не подпись, так как он с трудом водит ручкой по мягкой программе, а какая-то закорючка, — тем более что он так веселился» (ОР БЛ—РГБ, 562.33.19).
Умение Маргариты настраивать себя на страстное ожидание удачи, радости, счастья:
«Маргарита... проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.
— Я верую! — шептала Маргарита торжественно. — Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти...»
И это черта Елены Сергеевны, так поразительно схваченная Михаилом Булгаковым. Черта, сохранившаяся у нее до конца ее дней, отразившаяся в ее дневниках — поздних, «послебулгаковских».
Своего Мастера она пережила на тридцать лет. Одиннадцать лет вместе — из них только семь с половиной в законном браке — и тридцать лет нетерпеливого, страстного ожидания его признания... Она верила («Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти»), что Россия однажды очнется — не может не очнуться — и примет своего гениального писателя. Этой жаждой справедливости и воздаяния, этим ожиданием чуда, заслуженного, предчувствуемого, этим эстетическим ощущением необходимости сюжетного завершения были наполнены все три последних десятилетия ее жизни. Она подогревала и растила в своей душе предчувствие, опасаясь, чтобы оно не покинуло ее. Но... ждала и приводила в порядок рукописи. Но... ждала и перепечатывала тексты. Ни одна возможность не застала ее врасплох. Ни одна возможность не была упущена ею.
В первую, захлебнувшуюся «оттепель» 1956 года было обморочное предощущение успеха — предчувствие начинающегося обвального успеха. Тогда вдруг показалось, что все беды уже позади. Только что — в 1955-м — через пятнадцать лет после смерти Булгакова (Господи! Все-таки дожила!) вышла первая книга его пьес. Маленькая и бедная книга: две пьесы — «Дни Турбиных» и «Последние дни (Пушкин)». Никакой сверки с рукописями не было. Нет, нет, что вы! Тексты — только те, что уже шли на сцене МХАТа, освященные сценой МХАТа, то есть тысячу раз цензурованные... Но ведь это начало, не правда ли?
В канун 1956 года альманах «Литературная Москва» принял к публикации «Жизнь господина де Мольера»... С сокращениями — но, Бог ты мой, это ведь только начало! Е. С. терпеливо и осторожно делает эти сокращения. Из редакции сообщают по телефону: на президиуме Союза писателей рукопись «прошла единогласно»... (Судьба повести решается — голосованием!) «Идет завтра в печать»... Вениамин Каверин и сотрудница редакции Зоя Никитина, не дождавшись очередного письма Е. С. с правкой (Е. С. — в Ленинграде, редакция — в Москве), кое-какие изменения внесли сами...
«Я сказала, — записывает, шагнув в начавшееся чудо, Е. С., — сдавайте в том виде, как вы сделали. Я суеверна. — "Что вы хотите сказать?" — Что — что не сделано сегодня, может завтра уже оказаться невозможным. Сдавайте!»
И далее, для себя: «Ну, значит, так. Судьба. Пусть пойдет даже в таком виде... Эта вещь должна пройти без сучка и задоринки — чтобы надеяться и на будущее печатание — пьес».
Как обещающе разворачивался тот славный год! Осенью Е. С. заводит уже не дневник — роскошный альбом с плотными и белыми листами — альбом, достойный фиксировать торжественное вхождение Булгакова в литературу. Кто-то из самых близких, надо думать, подарил ей этот альбом, и, может быть, как раз для этой цели.
Какие события!.. Альманах «Литературный Ленинград» предполагает опубликовать «Театральный роман»... В журнале «Нева» решается вопрос о публикации «Мольера»... Как жаль, что у Е. С. нет авторских прав. (Как — нет авторских прав? — скажет читатель. — А завещание Булгакова? «Я завещаю в полную собственность жене моей...» Видите ли, посмертное авторское право в СССР, право наследования, действует очень короткий срок; Булгаков слишком долго не публиковался — ни при жизни, ни после смерти; его — а стало быть, и ее — авторское право истекло.)
Но с авторским правом что-нибудь придумается. А пока — в октябрьском номере журнала «Театр» статья Вениамина Каверина о Булгакове. На чистом листе альбома любовно и аккуратно вклеен карман, из него выглядывает только что вышедшая эта статья — «Заметки о драматургии Булгакова». Такая серьезная, такая искренняя, такая первая... На кармане автограф: «Все будет хорошо. В. Каверин».
5 октября запись: Вера Панова просит прочесть «Бег»... 8 октября — звонок по телефону: министр культуры сказал на некоем совещании: «Надо печатать всего Булгакова»... 9 октября — журнал «Театр»: хотят публиковать «Бег»... 12 октября «Театральная Москва»: просят «Бег»...
Рядом с датой 18 октября вклеен еще один конверт... Увы, пустой... В отделе рукописей, что ли, потеряли содержимое?
Е. С. устает от напора событий. 27 октября болезненная запись: «Утром тоска. Потом звонок из Ермоловского театра об "Иване Васильевиче". Не верю».
Приходят первые поклонники. Студенты. Исследователи. Режиссеры. Актеры... 28 октября у нее многолюдно. Разговоры о славе — не будущей, уже пришедшей. О признании, уже распахнувшем двери...
Она вклеивает в альбом несколько строк на машинке — из пьесы Булгакова «Александр Пушкин»: «Гончарова. А он этого не видит. Жуковский. Нет, он видит, Александра Николаевна».
Здесь же автограф режиссера А. Эфроса: «Если бы я был артистом, то как бы, мне кажется, сыграл я Мольера! Я так ощутил его трагедию. Но и в качестве режиссера буду счастлив работать над пьесой. И буду рад, если наш спектакль понравится Вам!»
Еще автографы — того же счастливого содержания...
29 октября звонок театрального деятеля В. Ф. Пименова: «Поднят вопрос» об издании книги прозы и драматургии Булгакова... Создана комиссия: К. Симонов и В. Каверин — по прозе, В. Розов и В. Пименов — по драматургии... «Покорнейшая просьба — пришлите мне пьесы. С особым удовольствием буду читать, участвовать в таком прекрасном деле», — записывает Елена Сергеевна.
И уже волнуется: лучше бы два тома!
(Дневник-альбом Е. С. Булгаковой в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, ныне РГБ, имел номер 562.29.13; описывается и цитируется впервые.)
Увы, большая часть красивого альбома остается пустой. «Оттепель» сменяется новыми заморозками. Закрыт альманах «Литературная Москва», так и не опубликовавший «Жизнь господина де Мольера». Канул в небытие «Литературный Ленинград». И журнал «Театр» не напечатал пьесу
«Бег». (А.Эфрос, правда, в конце концов поставил «Мольера» — позже, в середине 60-х, уже не в Центральном детском театре, для которого так трогательно просил пьесу, а в Театре Ленинского комсомола, и Елена Сергеевна была оскорблена этой постановкой: в ней не было ничего от Михаила Булгакова.)
В 1957 году на Елену Сергеевну обрушивается страшный удар: умирает ее старший сын — Евгений Шиловский. Много лет спустя, 26 ноября 1969 года, запись в ее дневнике: «Как-то так получается, что все труднее мне — сегодня натолкнулась при приборке архива — днем — на пачку писем моих в те дни ноябрьские 57 года, когда я переехала в Ленинград — последние дни его жизни. Эта пачка всегда лежала в бюро, почему-то я считала, что это Женичкины письма ко мне, и не брала ее в руки. А сегодня взяла. Это еще страшнее, чем было с Мишей. Мальчик». (Где находятся эти письма? В отделе рукописей мне сказали, что их нет.)
Он умер в возрасте 35 лет. От гипертонии — той самой, от которой умер Михаил Булгаков. Но болезни не могут передаваться по наследству от отчима к пасынку! Рок лежал на ее семье. Все трое ее любимых — Михаил Булгаков и оба сына — болели одинаково и умерли рано. Младший, Сергей, истерзав ее сердце ужасом перед неотвратимо развивающейся его болезнью, — все-таки после нее...
И снова, как спасательный круг, Елену Сергеевну держит в жизни одна страсть — наследие Михаила Булгакова.
«Я знаю, я твердо знаю, — как заклинание, повторяет она в сентябре 1961 года в письме к Николаю Булгакову в Париж, — что скоро весь мир будет знать это имя».
И снова разбирает архив, перепечатывает рукописи, размышляет над ними... Овладевает искусством переговоров в издательствах и журналах... Завязывает нужные связи... Приступы отчаяния — дома, в дневник. А на людях — гордая осанка, высокие каблучки, сияющие глаза, бездна самоуверенности... Королева!
(Ах, не эта ли черта в глазах Михаила Булгакова была признаком «королевы»? В романе Дюма Маргарита по требованию короля Карла IX является на бал непосредственно после прощания с телом своего казненного возлюбленного. «Обратите внимание! У вас на руке кровавое пятно», — тихо говорит король. — «Это пустяки! Важно, что у меня на губах улыбка», — отвечает королева Марго.)
Первым проклюнулся «Бег». Не в печать — на сцену. В марте 1957 года его поставил провинциальный Сталинградский театр — по-видимому, очень удачно.
Елена Сергеевна была в лихорадке. Писала письма в театр, возбужденные, нежные, благодарные. «Для меня нет ничего более волнующего, чем мысль о сценическом воплощении этой пьесы. Ужасно, что Михаил Афанасьевич не дожил до этого. Я была бы Вам чрезвычайно благодарна, если бы Вы написали мне, когда Вы предполагаете выпустить пьесу, когда будут такие генеральные репетиции, на которых я могла бы присутствовать...» (22.02.1957). «11-го числа, выйдя из Союза писателей, я упала на улице и сломала себе левую руку... Вы не можете себе представить, какое горе для меня, что я не могу ехать на генеральные и премьеру "Бега"... Я надеюсь, я буду стараться изо всех сил выздороветь как можно скорее и приехать в Сталинград...» (14.03.1957). «Для меня — за многие последние месяцы — "Бег", Сталинград, встреча с Вами... дни, проведенные в Сталинграде, волнение до дрожи, до слез при виде "Бега", ожившего на сцене, — все это стало радостной точкой...» (2.06.1957. — «Театральная жизнь», Москва, 1988, № 14).
Год спустя «Бег» поставили в Ленинграде.
И только весною 1962 года (с точки зрения истории — вскоре, а с точки зрения краткой человеческой жизни?) по-настоящему начинается медленное, трудное и уже неотвратимое вхождение Булгакова в литературу: выходит в свет «Жизнь господина де Мольера». Книгой. Полностью. Почти без купюр. Почти...
В том же 1962 году — в самом конце года — издательство «Искусство» выпускает книжку булгаковских пьес. Теперь их пять. «Дни Турбиных» и «Последние дни (Александр Пушкин)». И впервые — «Бег», «Кабала святош (Мольер)», булгаковский «Дон Кихот».
Тираж очень маленький — 10 тысяч. Книжка расходится сразу. А через некоторое время почему-то снова начинает мелькать в книжных магазинах — то в одном городе, то в другом... «Они тайно допечатывают тираж — не указывая в выходных данных», — яростно говорит Елена Сергеевна. «Разве это возможно?» — сомневаюсь я. «У них все возможно», — непримиримо отвечает Елена Сергеевна.
Но еще больше, чем драматургия, ее волнует проза Михаила Булгакова. Летом 1963 года продираются в свет «Записки юного врача». Именно продираются: у рассказа «Стальное горло» оторван большой кусок — концовка. Зачем? Да просто рассказы не помещаются в заранее заданный объем очень маленькой книжки («Библиотечка "Огонек"), и редакторы в этих случаях без разговоров берутся за ножницы.
Из-за купюры приходится менять название рассказа. Слова «стальное горло» в рассказе звучат только один раз, и именно в оторванной концовке... Где-то в середине рассказа Е. С. находит другие слова — о «серебряной» трубочке, временно вставленной в горло больного ребенка, и озаглавливает рассказ так: «Серебряное горло»... Потом ее будут ругать за «самоуправство»: как посмела?! Она посмела. Шесть рассказов — с небольшими искажениями, с этим отсутствием концовки в одном из них — выходят в свет, и успех маленькой, бедно изданной книжки огромен...
(Шесть рассказов. О существовании седьмого — «Звездная сыпь» — Е. С. не знала: я разыскала его уже после ее смерти. Помните фразу Ильфа: «Все равно, где напечатано произведение, все равно на чем, хоть на пипифаксе, лишь бы оно было напечатано: оно найдет читателя». Мне всегда это казалось преувеличением. Но «Записки юного врача» сохранились только потому, что были некогда напечатаны в никому не интересном журнале «Медицинский работник», более известном как «Гигроскопический вестник».)
В 1965 году издательство «Искусство» выпускает новую книгу пьес. Теперь их семь! В том же 1965 году, в августовском номере, «Новый мир» публикует «Театральный роман»...
Елена Сергеевна вся собрана: она готовится к наступлению с «Мастером и Маргаритой». Александр Твардовский, главный редактор «Нового мира», сам приезжает к ней, в ее квартиру на Суворовском бульваре. Привозит только что прочитанную рукопись «Мастера». Говорит, что потрясен... что только теперь понял подлинный масштаб Булгакова... что никакие современники не могут идти в счет с ним... Но печатать этот роман он не может...
Он говорит правду: цензура цепко держит за горло его журнал.
Для Е. С. это всего лишь очередное поражение в трудной ее войне. У нее уже новая опора и новая надежда — Константин Симонов.
В эти самые дни — а точнее, за месяц до трогательного и горького визита Твардовского к Елене Сергеевне — Константин Симонов пишет мне: «В будущем году выйдет однотомник. Пишу это Вам, на всякий случай плюнув три раза через левое плечо, но все же надеюсь, что будет именно так. Затем на очереди "Мастер и Маргарита". Надеюсь, что не через год, так через два, не через два, так через три этот роман... будет напечатан».
И однотомник действительно выходит в следующем, 1966 году. В нем без купюр «Записки юного врача», и «Стальное горло» — с этим, подлинным своим названием, и «Театральный роман», и снова «Жизнь господина де Мольера», а главное — «Белая гвардия»! Впервые Россия читает «Белую гвардию». С купюрами, разумеется, — цензура не может без купюр...
Купюры Е. С. переносит стоически. Но как сражается она за булгаковский текст там, где редактор не может сослаться на цензуру! Помню, как, стуча кулаком по столу (в «Мастере и Маргарите»: «...хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского»), она рассказывала мне о редакторше, пытавшейся изменить — булгаковские! — знаки препинания в «Белой гвардии».
Она овладевает загадочной областью знания — текстологией. Ибо кому же быть первым его текстологом, как не ей? И снова и снова, «запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы», вчитывалась в роман «Мастер и Маргарита», решая бездну оставленных ей Булгаковым текстологических вопросов.
Ведь автор так и не подготовил к печати свой великий роман. Пухлая машинопись, надиктованная им в начале лета 1938 года — почти за два года до смерти, — густо испещрена правкой. Его, а часто и ее — под диктовку — рукою. Поправки на тексте и вставки на полях. Вкладные листы — рукописные (ее рукою) и такие же — на машинке (ее машинка). Отдельные тетради с надиктованными поправками. Неожиданные отсылки к ранним тетрадям. Правка наслаивалась. Возникали несовпадения. Почему? Забыл вычеркнуть отмененную поправку? Не успел перенести поправку в соответствующие другие места романа? Как угадать, как не нарушить последнюю волю автора? Убрать описку, опечатку, ошибку — и не потерять, приняв за опечатку, его неповторимое, его уникальное...
Роман шел из ее рук — каждым словом, каждой запятой. Она стала его первым редактором — преданным, внимательным, осторожным и бесстрашным. Королева, она умела быть молчаливой: этот текст должен был пройти «без сучка и задоринки»; трудности и сомнения редактирования оставались с нею — не уходя за пределы ее размышлений, ее рабочего стола...
Роман начал печататься в конце 1966 года. К. М. Симонов, не отступавший от своих решений и никогда не забывавший своих обещаний, нашел путь. В «Новом мире» невозможно? Он взял в осаду тусклый журнал «Москва». («Все равно, где напечатано произведение, все равно на чем» — не так ли?) Уговорил главного редактора. Написал нужное предисловие, искреннее и — взвешенное. Это он умел.
Редакция журнала «Москва», ошалев от собственной смелости, беспардонно бросилась зарабатывать на булгаковской славе. Роман печатали в двух номерах, но не подряд, а через один: первую половину в ноябрьском номере за 1966 год, вторую — в январском 1967-го. В промежутке «рвали» у читателей годовую подписку на 1967 год. И сотни тысяч читателей Булгакова покорно оплачивали годовой комплект журнала, чтобы впоследствии так и не открыть большинство его номеров. И в библиотеках становились в ряд нетронутые книжки журнала «Москва», и только две либо отсутствовали, либо стояли странно похудевшими или, наоборот, разбухшими — в тех случаях, когда расторопные читатели не только вырезали роман, но и вклеивали на его место макулатуру.
Оплаты целого годового комплекта за счет небольшого по объему, гениального произведения бездарному журналу показалось мало. И было предпринято еще одно действие.
По роману, как и следовало ожидать, прошел неизбежный пунктир цензурных купюр. В первой части их было не так уж много, и большинство из них можно было предугадать. Разрушения же во второй части романа оказались страшными, а главное, загадочными и непредсказуемыми. Вырубали главы, страницы, строки, куски строк... вылетали сцены великого бала у Сатаны, похождения Коровьева и Бегемота в Торгсине... ломались диалоги и т.д. и т.д.... Текст сокращали, препарируя нагло и грубо. Впоследствии возникнут целые исследования, авторы которых попытаются расшифровать «идеологическую логику» этих опустошений.
Не было никакой логики. Просто первый номер журнала «Москва» за 1967 год открывался зауряднейшей повестью зауряднейшего члена редколлегии журнала. Повесть поместили впереди романа «Мастер и Маргарита», чтобы читатели Булгакова все-таки сначала наткнулись на нее. А поскольку двум сочинениям в одной книжке журнала оказалось тесновато, то... — не начальство же ущемлять! — резали по живому великий роман...
Елена Сергеевна, с ее великолепным, гордым самообладанием («Королева! У вас на руке кровавое пятно». — «Пустяки. Важно, что у меня на губах улыбка»), выдержала и эту расправу. А потом самую беспардонность купюр использовала для романа же.
Она закрыла глаза на вмешательство цензуры. Сделала вид, что не было вмешательства цензуры. В своих устных и письменных заявлениях — в устных была по-прежнему неотразима — в Союз писателей и в Главлит (Главное управление по охране тайн и печати при Совете министров СССР — так именовалась цензура) любезно и настойчиво повторяла, что сокращения в романе носят отнюдь не цензурный, отнюдь не «идеологический» характер, а были вызваны исключительно необходимостью «выгадать место для публикации другого произведения». Уверяла, что сокращения эти совсем не велики, всего 35 машинописных страниц (прилагался текст купюр, густо перепечатанных через один интервал). И, ссылаясь на это, просила разрешения передать купюры на Запад, для издания романа полностью на Западе — исключительно в интересах государственной книготорговой организации «Международная книга», а также для того, чтобы «избежать попыток фальсификации наследия Михаила Булгакова». («Такой случай, — несколько ни к селу ни к городу значилось в подготовленной ею бумаге, — уже имел место в свое время в связи с изданием за рубежом романа Михаила Булгакова "Белая гвардия", куда произвольно была вписана не существовавшая третья часть романа». — ОР БЛ—РГБ, 562.32.9. — Публ. впервые.)
И она получила разрешение!
В том же 1967 году роман вышел за рубежом, полностью, без купюр, с разрешения Главлита и, следовательно, без скандала в России.
Михаил Булгаков вошел в мировую литературу.
Слава Булгакова пришла и утвердилась еще при ее жизни.
Роман, искореженный купюрами и тем не менее прекрасный, с упоением читала Россия. Ксероксов еще не было, и тысячи пишущих машинок стучали по всей стране, перепечатывая роман до бледных, почти не читаемых копий. И... помните, в «Театральном романе» герой мечтает, чтобы: «в домах сидели под лампами люди, читали книжку, некоторые вслух»... В России, давно забывшей чтение вслух, теперь по вечерам сидели у лампы люди, читали вслух, и роман становился семейным чтением, а потом чтением подростков...
Его сразу же стали переводить. Январский номер «Москвы» вышел в феврале, а уже в первых числах апреля Е. С. писала (Ксении Булгаковой, в Париж): «Миша признан сейчас как замечательный писатель, его переводят в десятках стран: во Франции, в Англии, Италии, Испании, Венгрии, Чехословакии, Польше, Финляндии и т.д. и т.д.». Она еще успела — в 1967-м, в 1968-м — съездить за границу и хлебнуть хмеля признания.
В Париже маленькая квартира Ксении Булгаковой, вдовы давно эмигрировавшего Николая Булгакова, была полна цветов; уже некуда было ставить эти прелестные, благоухающие корзины. Их присылали — постойте, кто же их присылал? (это я пытаюсь вспомнить рассказы Елены Сергеевны) — издатели, переводчики?.. Почитатели, одним словом... И Ксения, мгновенно влюбившаяся в Елену Сергеевну, просила об одном: забрать ее из Парижа в Москву, навсегда. Ей казалось, что Елена Сергеевна и там живет в окружении почитателей и бесконечных корзин с цветами...
Было очарование Марианских Лазней в Чехословакии... Трогательное отношение к Е. С. писателя Иржи Плахетки... «Иржи приехал в машине за мной, перевез меня в Прагу, в Палас-Отель» (запись в дневнике 31 июля 1967 года. — ОР
БЛ—РГБ, 562.30.1). И целая неделя самозабвенной «беготни по Праге» (тот же дневник)...
Ее поездка в Чехословакию на следующий год закончилась неожиданно и печально — безмолвным возвращением в Россию: был трагический август 1968 года... Но потом была Венгрия, праздничные две недели и статья в будапештской газете: «Маргарита в Будапеште»...
Ее последние дневники сохранились, увы, неполно: чья-то недобрая рука, движимая мелочными личными соображениями, жестоко проредила их, и произошло это, по-видимому, уже в отделе рукописей Государственной библиотеки имени Ленина. А записи о поездке в Венгрию чудом уцелели.
В ту осень Елене Сергеевне семьдесят пять лет, и она заразительно счастлива. Она счастлива и тогда, когда ее окружают люди и когда, уставшая, на целый день остается в гостинице одна. Ее смешит плохой оперный спектакль, на который так простодушно ведут ее новые друзья в Будапеште («...играют актеры, как мы в детстве, когда у нас была дома опера, и то, наверно, было лучше»), и модная будапештская портниха, мгновенно и безнадежно испортившая ей костюм («примерка была так страшна, что мне стало даже смешно»). Она с наслаждением тратит деньги — она обожает тратить деньги, и в старинном ресторане, куда приглашает ее переводчица (переводчица романа «Мастер и Маргарита»), с удовольствием и бесконечно смущая свою спутницу, платит сама. И ничуть не огорчена, когда к концу поездки остается без гроша. Одна из последних ее записей в Венгрии, 28 ноября 1968 года, когда деньги у нее кончились:
«Утром одна пошла — сдала кучу бутылок и бутылочек, молочных, сливочных, кефирных, — накопилось за все время. Потом поехала в музей, из всего выбрала Греко — Христос (глаза, блеск слез), со связанными руками, Веласкеса — Инфанту (бело-розовое личико, серьезные удивленные черные глаза), темные тона пышного платья, темный фон.
Потом пошла причесалась, сделала маникюр, купила серую под норку шапочку и поехала домой. Голодная. Выпила чаю с бутербродами, с пирожным (все от вчерашних приношений Фанни и Шары)». (ОР БЛ—РГБ, 562.30.2; цит. впервые.)
Мир для нее ослепительно освещен всходящим солнцем булгаковской славы. Мир прекрасен, праздничен, и смешные мелочи, вроде плохого спектакля, испорченного костюма или кончившихся денег, не могут омрачить этот праздник.
Но тут необходимо остановиться на двух моментах, кажется, не обязательных в нашем повествовании, и все же, все же...
«Потом пошла причесалась, сделала маникюр...»
Женская дисциплинированность Е. С. (парикмахерская, маникюр, тщательная продуманность одежды в любое время дня etc., etc.) была железной и, как ни странно, вызвала крайнее раздражение у булгаковедов. Было сказано даже что-то такое неприязненное о «фабрике красоты», сопровождавшей ее всю жизнь.
Но для Михаила Булгакова и в этом была она, его «королевушка», его Маргарита, никогда не забывавшая держать в порядке волосы, руки, платье, обувь. Модель его героини, знающей цену всем этим атрибутам женственности и красоты и так легко отбрасывающей, так легко переступающей через все. («Я улетаю! — кричала Маргарита, заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича».)
В четвертой редакции романа (в первой полной, рукописной, относящейся к 1937—1938 годам) были подробности:
«Выбежав тогда днем из Александровского сада в опьянении (речь идет о первой встрече Маргариты с Азазелло. — Л. Я.), Маргарита Николаевна побежала не прямо домой, а в Кузнецкий переулок, в парикмахерскую. Ее хорошо знали там, и всякими правдами и неправдами ей удалось завиться вне очереди. После этого, все время ни на секунду не разжимая руки на заветной сумочке со сломанным замком (сломала замок, проверяя, не исчезли ли подарки Азазелло. — Л. Я.), Маргарита в таксомоторе уехала в Замоскворечье к одной даме, занимающейся маникюром и приведением женских лиц в порядок».
В окончательном тексте, сокращая описания до прозрачной, почти библейской лаконичности, эти подробности беготни Маргариты в парикмахерскую и к маникюрше Булгаков снял. Совсем снял? Нет! Где-то в подтекстах главы, в ее подсмыслах ощущение этой беготни оставил.
Вернитесь к портрету Маргариты, отражающейся в волшебстве зеркала: «Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами... а парикмахерская завивка волос развилась...» Здесь легкий след и поездки к «одной даме в Замоскворечье» (в цитированной черновой редакции 1937—1938 годов строка звучала так: «Ощипанные по краям пинцетом днем в Замоскворечье брови»), и парикмахерской «в Кузнецком переулке».
Это характерно для Булгакова: в процессе работы над романом очень многие подробности и реалии уходят в подтекст, не сформулированные — присутствуют, создавая ощущение озерной глубины и прозрачности повествования.
Момент второй.
В интересной работе Анатолия Шварца «Заметки о Булгакове» («Новое русское слово», 17 мая 1991) меня тем не менее поразил, так сказать, леденящий душу пассаж.
С большой неприязнью описывая Сергея Шиловского, младшего сына Е. С. («высокого, слегка картавившего, одутловатого человека с голубыми, выпуклыми глазами гусарского офицера. Жил он и впрямь не хуже офицера. Не работал, ссылаясь на гипертонию, и пил без оглядки на болезнь. Одна беда — денег не хватало»), Анатолий Шварц — не предполагает, не подозревает, а — раскрывает «страшную тайну»: Сергей желал смерти матери и («Нет, нет, убийства не было», — милостиво замечает литератор) сделал все, чтобы это желание осуществилось.
Зачем? А. Шварцу известно, что у Е. С. были огромные деньги: «Елена Сергеевна не просто отдала писательский архив в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, она этот архив продала за большую сумму. Немало денег заплатили ей журналы за манускрипты булгаковских романов. И нередко приходили денежные переводы из-за рубежа. Словом, на склоне лет стала вдова Булгакова богатой. Жила она широко и, по привычке, денег не жалела. Но... — Тут А. Шварцу, оказывается, известна одна вещь, никому, кроме него, не известная: — Но для сына сделала исключение. Сергей был ее единственный наследник, но, зная его пристрастье, она ограничила денежную помощь... Умри Елена
Сергеевна — и все ее достояние, квартира, деньги переходили в одни руки. А она жила!»
И тогда этот зловещий шекспировский персонаж (милейший Сергей Шиловский, с которым не только А. Шварц, но и я была знакома и которого всегда воспринимала как человека очень привлекательного и внешне и душевно) сделал вот что. Когда в июле 1970 года, на просмотре кинофильма «Бег», Елене Сергеевне стало плохо (это было — уже полгода все шло к тому — ее предсмертное плохо), сын — вместо того чтобы везти ее в больницу или хотя бы в ее собственную квартиру на Суворовском бульваре — повез ее через весь город в своей машине к себе домой, где ей, как твердо знает А. Шварц, уже никто не мог помочь — «и тут ее убило время».
«А она жила! — страшно обвиняя С. Е. Шиловского, пишет Анатолий Шварц. — И в семьдесят шесть лет Елена Сергеевна мигом взбегала на второй этаж...»
Увы, на семьдесят седьмом году уже не взбегала. Но когда сын увозил ее с этого драматического кинопросмотра на «Мосфильме», была в сознании. А. Шварцу доподлинно известно, как должен был поступить сын: «...Рядом город, больницы, Елену Сергеевну, Маргариту знало пол-Москвы, вези в любой приемный покой...» Но Е. С., когда-то давно обещавшая Булгакову, что умирать он будет не в больнице, а у нее на руках, — вы уверены, что Е. С. хотела в больницу? Я просто слышу ее жалобный голос: «Сереженька, к тебе...»
Помню: когда Сергей болел, когда у него бывали тяжелые обострения гипертонии, он переселялся к ней, на Суворовский, спал на тахте в первой комнате ее двухкомнатной квартиры — так ей было спокойнее...
Думаю, теперь она хотела к нему; у него дома — больше надежды, что он будет с нею; она боялась умереть одна.
Литератору не приходит в голову, что и сын вез ее к себе — потому что боялся ее потерять. Он очень любил мать. Я, по близорукости и рассеянности, могла не заметить, какого цвета были у Сергея глаза. Но — опять-таки по близорукости — очень хорошо чувствовала прочные нити притяжения между матерью и сыном, нити взаимного обожания. Она любила его по-матерински — самоотверженно и страстно; он — более легкомысленно, иногда безответственно, как любят сыновья. Но Бог ты мой, ведь это закон природы...
В то лето я получила письмо от незнакомого мне человека. Это был В. А. Молодцов, впоследствии коллекционер и библиограф Булгакова. Он писал: «Три дня тому назад, 18 июля 1970 года, около 22.00 скончалась от инфаркта миокарда Елена Сергеевна Булгакова. Сегодня в 16.00 кремация, а через неделю — захоронение на Ново-Девичьем, вместе с Михаилом Афанасьевичем». (Он не знал, что я была на похоронах.) И далее: «О Вас я узнал именно от нее».
Потом В. А. Молодцов рассказывал мне, что Е. С. звонила ему (сейчас не могу вспомнить, 17-го или 18-го); звонила сама — у нее достало сил на это; просила поискать у него в Одинцове нужное ей лекарство; лекарство к вечеру 18-го Молодцов раздобыл, но, когда на следующее утро позвонил, оказалось уже поздно...
Да, так, стало быть, о деньгах...
С середины 60-х годов Булгаков начал публиковаться, и после двух с половиной десятилетий унизительной бедности у Елены Сергеевны появились деньги. Пожалуй, это произошло ближе к концу 60-х. (В середине 60-х, все еще испытывая мучительные денежные затруднения, она работает над переводом романа Андре Моруа «Лелия, или Жизнь Жорж Санд». Очень удачно сделанный ею перевод выдержал потом несколько переизданий.)
Деньги, «обрушившиеся» на нее, собственно говоря, были невелики.
Советские издательства не обязаны были ей платить: срок правонаследования истек и по закону сочинения Булгакова принадлежали государству. Но у нее были надежные друзья. (В их числе замечательный юрист и знаток авторского права М. А. Келлерман.) И ход был найден. Издательства или редакции журналов, жаждавшие Булгакова публиковать, могли выкупить у нее «рукопись». На самом деле выкупали не рукопись (булгаковский манускрипт не был нужен издательству и оставался у нее) — выкупали право первой публикации. Ей выплачивали «гонорарную ставку» — сумму, какую обыкновенно платили при минимальном тираже. «Ставка» была не самой низкой (скажем, мне платили меньше), но, разумеется, не столь высокой, как за сочинения советских классиков — Шолохова или Горького. (Это последнее приводило Е. С. в ярость: помещать Булгакова, хотя бы в гонорарных ставках, ниже Горького и Шолохова!) После чего сочинение Михаила Булгакова уже окончательно становилось собственностью государства и при переиздании, при допечатывании тиража и любых продажах книги за границу Елене Сергеевне уже ничего не полагалось.
Зарубежные издатели тоже не были обязаны ей платить: Советский Союз не входил в Международную конвенцию по авторскому праву. Но — платили. По законам порядочности. Гонорар лучше всего было получить и потратить «там»: при переводе в Советский Союз большая часть изымалась — в пользу советского государства. Это была одна из причин того, что Е. С. так бурно приглашали в гости зарубежные издатели.
(Однажды я спросила у Е. С., как доходят зарубежные гонорары. Она сказала, пренебрежительно пожав плечом: «Чепуха. Копейки». Позже я сама познакомилась с этим. В 80-е годы вышла в Венгрии моя книга о Булгакове, на венгерском языке; полновесные форинты гонорара банк тут же перевел в жиденькие «валютные» рубли, на которые, помнится, я купила изящный тюбик французской губной помады, после чего в банке что-то щелкнуло и остаток моего гонорара исчез. Потом издательство в Польше купило право издания этой же книги на польском языке и опять-таки перевело соблазнительную сумму в злотых; тут я проявила чудо расторопности и в специальном «валютном» магазине приобрела японский зонтик — в подарок моей невестке, как раз увозившей свою семью навсегда в дождливый Израиль и очень обрадовавшейся подарку; остаток злотых в банке немедленно пересчитали в рубли, рубли — в стремительно девальвирующиеся украинские купоны, и банк любезно уведомил меня, что я ему, банку, более ничего не должна. А в начале 90-х какому-то немецкому издательству очень понравилась книга «Дневник Елены Булгаковой», в которой я была составителем, текстологом, комментатором, автором вступительной статьи и добрая половина которой каждой буквой вышла из моих рук; часть текстов подготовил В. И. Лосев. Восхищенные немцы позвонили своим московским коллегам в издательство «Книжная палата» и спросили, можно ли перевести или как-нибудь иначе использовать эту книгу и не будет ли возражений со стороны составителя-комментатора. Московское издательство заверило немецких коллег, что у составителя-комментатора никаких таких авторских прав по советским законам нет, все права принадлежат издательству «Книжная палата», каковое издательство разрешает любым издателям и переводчикам делать с книгой все что угодно. Так что на этот раз обошлось без губной помады и даже зонтика...)
Только в советской России могли показаться богатством гонорары, давшие любимой мастера не драгоценности, не виллу у моря, не платья от Диора (а должны бы и драгоценности, и виллу, и парижские платья, которые уж она-то отлично умела бы носить; наследие великого писателя было огромно и обеспечило доходами сонмы издателей, переводчиков, булгаковедов с их карьерами, а более всего — российское государство), но всего лишь возможность радостно и не задумываясь купить «серую под норку» шапочку, уплатить в ресторане за обед вдвоем с переводчицей, приобрести четыре коробки шоколадных конфет для подарков («Часов в десять выглянуло солнце. Я села в автобус и поехала одна в Пешт. Купила себе высокие ботинки и четыре коробки конфет для подарков. Бездарно, конечно, но зато не надо придумывать...») или несколько рубашек нежно любимому внуку («Зарвалась. Когда уже купила третью рубаху малышу, подсчитала и увидела, что осталась с 200 форинтов — это гроши, и как я доживу, не знаю еще...»).
Но по советским меркам поток денег был действительно восхитителен. И зарубежные гонорары, общипанные советским законодательством, все-таки шли, и — под присмотром верного Келлермана — банку не удавалось сглатывать их так беспардонно, как это происходило потом со мною. За каждое произведение Булгакова советские издатели платили ей один раз, но были бесконечны сбереженные ею рукописи...
Она обожала тратить деньги. Обожала и умела делать подарки. Это был короткий период в ее жизни, когда она упоительно наслаждалась своей щедростью и закупала груды прелестных подарков — из Москвы в Париж, Будапешт, Берлин и Прагу, из Парижа, Будапешта и Праги — в Москву.
Она купила сыну автомашину — может быть, как раз за деньги от продажи архива. Была горда и счастлива, когда он возил ее. Автомобиль самой скромной советской марки и в самом деле считался богатством.
Ждать ее смерти, чтобы получить наследство? Бог ты мой, да она с радостью отдавала ему все, что имела. Наслаждалась возможностью что-то еще купить ему, невестке, своему внуку. Обрадовать неожиданностью подарка. Невозможно представить себе, чтобы она отказала в такой малости, как деньги, любимому, обожаемому, жизни ее — Сергею.
Да и не было, если правду сказать, никакого наследства. Ее запись в дневнике 2 февраля 1970 года: «...Я получила пенсию, а то ни копейки не было дома. 69-й год я жила барыней, сорила деньгами — ребятам («ребятам» — это и есть открытый кошелек для Сергея. — Л. Я.), подарки друзьям, в долг — кто спросит. И прожила уйму денег. Была книжка сберегательная на 6 тысяч, сейчас рубль» (ОР БЛ—РГБ, 562.30.3).
Не думаю, чтобы состояние ее счета было тайной для Сергея. И если бы он и вправду был таким расчетливым негодяем, каким представляет его А. Шварц, ему было бы выгоднее, чтобы она жила.
После смерти Е. С. денег за булгаковское наследие С. Е. Шиловский, по-видимому, практически не получал. Разве что небольшую сумму — из Библиотеки Ленина, куда передал остаток материнского архива. И по тому, как он отдал этот архив, не торгуясь — все, что было, за то, что дали, — видно, что, унаследовав от матери ее пренебрежение к деньгам, он, увы, не унаследовал ее деловитости. Ибо Елена Сергеевна за такую мизерную сумму архив не отдала бы. Не из жадности — из гордости.
Поэты посвящали ей стихи. Большие поэты — очень хорошие стихи. (Впрочем, это отдельная тема.) Но она переписала своею рукой и сохранила, вложив в дневник, посвященные ей бедные стишки Николая Доризо: «...Мастер и Маргарита, Бег, Театральный роман. / Все, что теперь знаменито, кануло б в океан... / Вы понимали, с кем жили. / Русский поклон вам земной! Каждой строкой дорожили / В книжке его записной». Стихотворение заканчивалось простодушно эффектной фразой: «Вы и посмертная слава — две его верных вдовы...»
Она хотела признания — этого. Она хотела праздника — этого.
Но праздник получался какой-то странный.
Собственно говоря, публикации прекратились: загадочным образом не шла сатира.
Однажды, в конце 1967 года, Е. С. бурно рассердилась на меня: я так ничего и не сделала к этому времени для публикации Булгакова. То ли дело некто Бараев, главный редактор (или заместитель редактора) журнала «Байкал», выходившего в Улан-Удэ, далеко за Уралом. Бараев приехал и с восторгом взял у нее «Зойкину квартиру» для публикации в своем журнале! Бесполезно было говорить, что у меня, в отличие от Бараева, нет журнала. И Бараев, у которого был журнал, «Зойкину квартиру» опубликовать не смог. Несмотря даже на то, что в предшествующем событию номере журнала («Байкал», 1968, № 2) дал объявление о предстоящей публикации. Объявление вышло в свет. Пьеса — нет.
Упорно застревала «Адам и Ева». Не то с 1964 года, не то даже с 1963-го я писала для Елены Сергеевны жизнерадостные, долженствовавшие успокоить цензуру, аннотации на эту пьесу. Плевала цензура на мои аннотации... Елена Сергеевна попробовала слегка изуродовать пьесу, приделав ей благополучную концовку — дескать, героям все это приснилось. Помнила, что такая концовка, написанная самим Булгаковым, когда-то чуть не спасла комедию «Иван Васильевич»... Не помогла концовка.
«Мастер»? Но роман «Мастер и Маргарита» шел по России искромсанный купюрами, и ее не утешало то, что за границами СССР, на всех языках мира, он издавался и переиздавался неповрежденным. «Я Мише клятву дала!..» — обескураженно повторяла она. «Для меня самое важное в жизни — это издание у нас в России полного Мастера. Я дала клятву Мих. Аф. перед его смертью», — ее запись в дневнике 9 декабря 1969 года (562.30.3.) И еще позже, 9 января 1970-го, в письме к одному из ее корреспондентов: «Я бы отдала в любое издательство, если бы взялись напечатать отдельной книгой, полного, без купюр, Мастера. Тем более что на эти купюры имеется виза Главлита» («Воспоминания о Михаиле Булгакове», с.320).
Еще больше ее волновала судьба другой вещи, которой — судя по всему — должен был открыть дорогу роман «Мастер и Маргарита». «Собачье сердце»! Очередь теперь была за этой повестью. И К. М. Симонов, «пробивший» «Мастера», а теперь увлеченный повестью, обещал сделать все, чтобы она вышла в свет («Подумаем хорошенько, чтобы никакая хоть малая капля дегтя не испортила нам все дело»... «И Мастер полный выйдет и постепенно все. И Собачье сердце выйдет, надо немного переждать». — Записи Е. С. 14 и 18 июня 1967 года, ОР БЛ—РГБ, 562.30.1.)
Но «переждать» не удалось. Случилось непредвиденное и непоправимое: повесть ушла на Запад. Непредвиденное — поскольку Е. С. не передавала повесть для издания посторонним. Непоправимое? Видите ли, в СССР было жесткое правило, почти закон: издание сочинения советского автора за рубежом, без разрешения Главлита и «Международной книги», автоматически означало запрещение этого сочинения в СССР.
Не думаю, что Е. С. сама упустила текст (хотя она бывала иногда поразительно доверчива). Вероятно, по рукам пошли списки с экземпляра, хранившегося в «Ленинке» (до булгаковского «бума» доступ в отдел рукописей был свободный, и я, чтобы не затруднять Елену Сергеевну, читала эту повесть и делала из нее выписки именно там). Не исключено, что к «утечке» неопубликованной повести за границу приложили руку люди из ГБ: они любили и умели играть в такие игры; это был способ закрыть Булгакова, хотя бы частично, для читателей России. Как бы то ни было, Булгаков был теперь знаменит, пахло сенсацией и, стало быть, деньгами, и западные издатели оказались расторопны и беспощадны.
Не знаю всех подробностей этой детективной истории (и удивляюсь, что участники ее до сих пор, когда уже все в прошлом, не выпустили мемуаров и не рассказали о том, как им удалось увести повесть). Приведу несколько известных мне документов и свидетельств.
Запись Е. С. 18 октября 1967 года: «Утром расстроил меня звонком Вершинин: он прочитал в "Унита" очень сенсационное сообщение о всемирном и т.д. произведении
Булгакова — "Собачье сердце", впервые выходящем в издательстве Де Донато. Мерзавцы. Мародеры» (562.30.1).
Ее же письмо в издательство «ИМКА-пресс» — г-ну И. В. Морозову:
«Моя нью-йоркская корреспондентка, работающая над диссертацией о творчестве М. А. Булгакова, сообщила мне, что в газете "Новое русское слово" в Нью-Йорке есть объявление об издании Вашим издательством повести — не изданной еще в СССР — М. А. Булгакова "Собачье сердце".
Я была поражена этим известием и надеюсь, что оно не соответствует действительности. Все свое литературное наследие Михаил Афанасьевич завещал мне, я его бережно храню, считаю себя ответственной за каждое слово произведений Булгакова. Подлинная рукопись этой повести находится только у меня и в Ленинской библиотеке. Тот текст, который Вы собираетесь выпустить в свет, может быть полон всяких ошибок и искажений, получен Вами неизвестно где и каким образом, и его нельзя считать подлинным произведением Михаила Булгакова.
Михаил Афанасьевич давал свои вещи за границу только после того, как они выходили в свет у нас в СССР. Я продолжаю держаться этого принципа, целиком разделяя его. Насколько мне известно, эта повесть в скором времени выйдет у нас в СССР по подлинной рукописи М. А. Булгакова. И только тогда может начаться разговор об издании этой вещи за границей.
Я жду с нетерпением — до четверга — Вашего ответа. Я должна предупредить Вас, что в случае неудовлетворяющего меня ответа я буду вынуждена принять меры для защиты имени и авторства Михаила Афанасьевича Булгакова. Разумеется, Вы понимаете, что мне не хотелось бы прибегать к этому.
С уважением
Елена Булгакова».
