VII
На третий раз инвалид открывает рот перед ложкой, которую ему подносит Урания. Когда сиделка возвращается со стаканом воды, сеньор Кабраль – снова в прострации, расслабленный – покорно ест у дочери с ложечки и запивает водой, маленькими глоточками из стакана. Капельки воды от уголков рта стекают к подбородку. Сиделка аккуратно вытирает их.
– Очень хорошо, очень хорошо, и фруктов поели, молодец, – хвалит она его. – Какой приятный сюрприз вам дочка преподнесла, вы рады, сеньор Кабраль, правда?
Инвалид не удостаивает ее взгляда.
– Вы помните Трухильо? – ошарашивает ее вопросом Урания.
Женщина в замешательстве. Она широкобедрая, видная, глаза навыкате. Крашеная блондинка – выдают темные корни волос. Наконец отвечает:
– Что я могу помнить, мне было-то четыре или пять годков, когда его убили. Ничего я не помню, помню только, что дома говорили. Ваш папа был очень важным человеком в те времена, я знаю.
Урания кивает.
– Сенатор, министр, словом, все, – еле слышно шепчет она. – Но в конце концов попал в немилость.
Старик смотрит на нее встревоженно.
– Ну, конечно, конечно, – старается быть симпатичной сиделка. – Может, он и диктатор был и все такое, но вроде как при нем-то жилось лучше. У всех была работа, и не совершалось столько преступлений. Разве не так, сеньорита?
– Если бы мой отец мог понимать, он был бы счастлив, услышав вас.
– Ну, конечно, он понимает, – говорит сиделка, уже стоя в дверях. – Правда, сеньор Кабраль? Мы с вашим напой подолгу разговариваем. Ну ладно, если я понадобве5ык4улюсь, позовите.
Она выходит и закрывает за собой дверь.
Возможно, это правда: после него было столько скверных правительств, что многие доминиканцы теперь тоскуют по Трухильо. Они уже забыли прошлое – беззаконие, убийства, коррупцию, слежку, отгороженность от мира, страх, – все это стало мифом. «У всех была работа, и не совершалось столько преступлений».
– Совершалось, папа, совершалось. – Она пытается отыскать его взгляд, но инвалид моргает часто-часто. – Не было столько домашних краж и не грабили так на улицах – не отнимали бумажники, часы и ожерелья у прохожих. Но убивали, забивали до смерти, пытали, и люди исчезали бесследно. И даже люди, близкие режиму. Один только сынок, красавчик Рамфис, сколько бед натворил. Как ты дрожал, боялся, что я попадусь ему на глаза!
Отец не зная, Урания никогда ему этого не рассказывала, что и она, и ее подружки по колледжу Святого Домин-го, а быть может, и все ее ровесницы грезили Рамфисом. Эти его усики, подстриженные на манер героев-любовников из мексиканских фильмов, очки «Ray-Ban», его приталенные костюмы и разнообразные мундиры главы доминиканской авиации, его большие черные глаза, фигура атлета, его часы и перстни из чистого золота и «Мерседес-бенц», – просто любимец богов: богатый, могущественный, красивый, здоровый, сильный, счастливый. Как сейчас помнишь: когда sisters не могли видеть вас и слышать, вы с подружками принимались рассматривать фотографии Рамфиса Трухильо – в гражданской одежде, в военной, в спортивной, в парадной, в купальном костюме, в галстуке, в костюме для верховой езды, а вот он – во главе доминиканской команды по поло, а вот – за штурвалом самолета. Они придумывали, что своими глазами видели его, разговаривали с ним в клубе или на ярмарке, на праздничном гулянье, на параде, и, отваживаясь говорить такое, краснели от испуга, поскольку знали, что грешили словом и помыслом и что теперь должны исповедаться священнику, но все равно поверяли друг дружке свои сердечные тайны: как сладко, как прекрасно, тебя любит, целует, обнимает, ласкает Рамфис Трухильо.
– Ты не представляешь, папа, как я мечтала о нем! Отец не смеется. Только вздрогнул и вытаращил глаза, услыхав имя старшего сына Трухильо. Любимый сын, а потому и разочарование такое горькое. Отцу Новой Родины хотелось бы, чтобы его первенец – «Его ли это сын, папа?» – так же любил власть, был бы так же энергичен и деятелен, как он сам. Но Рамфис не унаследовал ни его достоинств, ни его недостатков, кроме, быть может, одного качества – бешеного либидо, потребности постоянно уестествлять женщин, дабы снова и снова утверждаться в своей мужской полноценности. Он был лишен политического честолюбия, вообще честолюбия, был вял, склонен к депрессии, невротической замкнутости, подвержен комплексам, приступам тоски и подозрительности и неровен в поведении – истерические всплески сменялись долгим упадком духа, который он взбадривал наркотиками и спиртным.
– Знаешь, что говорят биографы Трухильо, папа? Что Рамфис стал таким, узнав, что родился, когда его мать официально еще не была замужем за Трухильо. Что депрессии у него начались, когда ему стало известно, что настоящий его отец – доктор Доминичи, кубинец, убитый по приказу Трухильо, первый любовник доньи Марии Мартинес в те времена, когда ей еще и во сне не снилось стать Высокочтимой Дамой, а была она просто полукровкой сомнительного поведения по кличке Эспаньолита, Испаночка. Ты смеешься? Глазам не верю!
Вполне вероятно, что он смеется. А может, просто расслабились лицевые мышцы. Во всяком случае, лицо не выражает удовольствия, скорее, похоже, что он хотел зевнуть или завыть – челюсть отвисла, глаза прикрыты, ноздри раздуты, разинутый рот зияет темной беззубой пустотой.
– Хочешь, позову сиделку?
Инвалид закрывает рот, лицо немного расслабляется и снова принимает выражение встревоженного внимания. Робкого, спокойного выжидания. Сорочья трескотня наполняет вдруг комнату. И прекращается так же внезапно, как и возникла. Ослепительное солнце бьет в потолок, в оконные стекла и начинает нагревать комнату.
– И знаешь, что интересно? При том, как я ненавиделa и продолжаю ненавидеть Трухильо, его семью, все, что пахнет Хозяином, когда я думаю о Рамфисе или читаю и нем, я не могу подавить печаль, мне его жалко.
Он был чудовищем, как и все это семейство чудовищ. А кем еще он мог стать, будучи сыном этого человека, им взащенный и воспитанный? Разве мог стать иным, к примеру, сын Элагабала, или Калигулы, или Нерона? Мог ли стать другим ребенок, которому в семь лет присвоили по закону – ты, папа, представлял в сенате этот закон или сенатор Чиринос? – звание полковника доминиканских вооруженных сил, а в десять – звание генерала, и на публичной церемонии присвоения должен был присутствовать весь дипломатический корпус, а военачальники – воздавать ребенку воинские почести. Урании навсегда запомнилась фотография из альбома, который отец хранил в шкафу в гостиной – она все еще там? – где расфранченный сенатор Агустин Кабраль («Или ты был в то время министром, папа?») под нещадно палящим солнцем, согнувшись в почтительном поклоне, приветствует ребенка, наряженного в генеральскую форму, который, стоя под тентом на маленьком помосте, только что приняв военный парад, принимает поздравления от выстроившихся в очередь министров, парламентариев и послов. В глубине трибуны – довольные лица Благодетеля и Высокочтимой Дамы, счастливой мамаши.
– Чем же еще он мог стать, как не оболтусом, пьяницей, насильником, негодяем, мерзавцем и неврастеником? Но ничего этого мы со школьными подружками не знали, когда все хором влюблялись в Рамфиса. А ты, папа, знал. Потому и боялся, как бы я не попалась ему на глаза и как бы он не положил глаз на твою доченьку, и теперь понимаю, что с тобой стало, когда он однажды обласкал меня и сказал комплимент. А тогда я ничего не поняла!
Инвалид моргает – раз, другой, третий…
Потому что в отличие от подружек, чьи сердчишки замирали при мысли о Рамфисе и которые сочиняли, будто говорили с ним, будто он им улыбнулся и сказал что-то приятное, с Уранией это произошло. На открытии торжеств по случаю двадцатипятилетия Эры Трухильо: на празднике Мира и Содружества свободных народов, который, начиная с 20 декабря 1955 года, должен был длиться весь 1956 год и обойтись – «Точной цифры так никто и не узнал, папа» – в сумму между двадцатью пятью и семьюдесятью пятью миллионами долларов, между четвертью и половиной бюджета страны. Урания как сейчас помнит, какое радостное возбуждение, какое ощущение чуда охватило всю страну в те памятные дни: Трухильо чествовал сам себя, для чего привез в Санто-Доминго («Извини, папа, в Сьюдад-Трухильо») оркестр Хавьера Кугата, хористок из парижского «Лидо», американский балет на льду «Ice Capades» и построил на восьмидесяти тысячах квадратных метров выставочного пространства семьдесят одно здание, некоторые – отделанные мрамором, алебастром и ониксом – для размещения делегаций, прибывших из сорока двух стран свободного мира, все как на подбор, и меж них – президент Бразилии Жуселино Кубичек и архиепископ Нью-Йорка кардинал Фрэнсис Спеллман в пурпуре. Среди вершинных событий торжеств было присвоение Рамфису – за его блистательную службу на благо родины – звания генерал-лейтенанта и возведение на трон Ее Грациозного Величества Анхелиты I, королевы торжеств: она прибыла на судне под рев гудков всего военно-морского флота страны и тон колоколов всех столичных храмов, в короне, украшенной драгоценными камнями, в воздушном наряде из тюля и кружев, изготовленном в Риме знаменитыми модистками, сестрами Фонтана, которые вдобавок употребили на него сорок пять погонных метров русского горностая; а трехметровый шлейф и тога были точь-в-точь как у Елизаветы I Английской на коронации. Среди фрейлин и пажей находится и Урания, в прелестном длинном платье из органди, в шелковых перчатках и с букетиком роз, избранная, как и другие девочки и молодые девушки. Она – самая младшая в этой свите юных созданий, что сопровождают дочь Трухильо под торжественными лучами солнца, перед толпой, аплодирующей поэту и государственному секретарю дону Хоакину Балагеру, который возносит хвалы Ее Величеству Анхелите I, ее прелести и красоте, которые суть прелесть и красота доминиканского народа. Чувствуя себя маленькой женщиной, Уранита слушает, как ее папа, одетый соответственно этикету, читает хвалебную речь о достижениях двадцатипятилетней Эры, ставших возможными благодаря настойчивости, мудрому провидению и патриотизму Трухильо. Она безмерно счастлива («Уже никогда больше я не была так счастлива, папа»). Она чувствует себя в центре внимания. А сейчас, в самом сердце огороженной выставочной территории, открывают бронзовую статую Трухильо в сюртуке и академической тоге, с профессорскими дипломами в руке. И вдруг – как золотая брошь на том волшебном утре – Урания замечает, что рядом с нею стоит и глядит на нее своими шелковыми глазами Рамфис Трухильо, облаченный в свою самую парадную форму.
– А это чья такая прелестная девочка? – улыбается ей свежеиспеченный генерал-лейтенант. Урания чувствует, как горячие тонкие пальцы поднимают ее подбородок. – Как тебя зовут?
– Урания Кабраль, – бормочет она, а сердце, того гляди, выскочит из груди.
– Какая прелестная, а главное, какой прелестной будешь.
– Рамфис наклоняется, и его губы целуют руку девочки, которая слышит переполошенный шум, вздохи и шуточки, которыми ее чествуют остальные пажи и фрейлины Ее Величества Анхелиты I. Сын Генералиссимуса уже ушел. А она все никак не может прийти в себя от радости. Что скажут подружки, когда узнают, что Рамфис, не кто иной, как Рамфис назвал ее прелестной, взял за подбородок и поцеловал ей руку, как настоящей маленькой женщине.
– Что с тобой стало, когда я рассказала тебе об этом, папа? Рассердился. Смешно, правда?
Реакция отца посеяла в Урании первые подозрения, что, быть может, не все в Доминиканской Республике так прекрасно, как утверждали все, и особенно – сенатор Кабраль.
– Что плохого, папа, в том, что он назвал меня прелестной и взял за подбородок?
– Хуже некуда! – Отец повышает голос, и она пугается, потому что он никогда не ругал ее так, да еще предостерегающе воздев палец над ее головой. – Чтобы ни когда, больше! Запомни хорошенько, Уранита. Если он подойдет к тебе – беги прочь. Не здоровайся с ним, не разговаривай. Беги от него. Ради твоего блага.
– Но как же, как же… – Девочка совершенно сбита с толку.
Они только что возвратились с праздника Мира и Содружества свободных народов, она – все еще в своем прелестном платьице фрейлины из свиты Ее Величества Анхелиты I, а отец – во фраке, в котором произносил речь перед Трухильо, президентом Негро Трухильо и дипломатами, министрами, гостями и многими тысячами людей, запрудивших проспекты и улицы, и набившихся в украшенные праздничными флагами здания. Почему он так рассердился?
– Потому что Рамфис, этот мальчишка, этот человек, он… плохой. – Отец изо всех сил сдерживается, чтобы не сказать все, что ему хотелось бы сказать. – Плохой -с девушками, с девочками. Не говори этого подружкам и колледже. Никому не говори. Я говорю это тебе, потому что ты – моя дочь. Я обязан сказать. Потому что забочусь о тебе. О твоем благе, Уранита, ты понимаешь? Да, ты уже достаточно умная, чтобы понять. Не давай ему приблизиться к тебе, говорить с тобой. Как только увидишь его близко, беги ко мне. Когда ты со мной, он тебе ничего не сделает.
Но ты, Урания, все равно не понимаешь. Ты чиста, как белая лилия, в тебе еще нет никакой пакости. И ты думаешь, что отец просто ревнует. Не хочет, чтобы кто-то, кроме него, ласково дотронулся до тебя и назвал прелестной. Реакция сенатора Кабраля означала, что уже в те времена красавец Рамфис, романтичный Рамфис портит девочек и девушек, гребет женщин и в том достигнет столь громкой славы, что всякий доминиканец – как благонамеренный, так и злонамеренный – будет мечтать с ним сравняться. Великий Забойщик, Неутомимый Козел, Злоебучий. Со временем ты об этом услышишь -в классных комнатах и на школьном дворе, в колледже святого Доминго, в колледже для девочек из хороших семей, где sisters-доминиканки – из Соединенных Штатов и Канады, а форма на ученицах – современная, так что они совсем не похожи на послушниц, потому что одеты в розовое, голубое и белое, в толстые носки и двуцветные туфли (черно– белые), что придает им спортивный и современный вид. Но даже им не гарантирована безопасность, когда Рамфис выходит – один или с дружками – на охоту за телочками, отправляется в набеги по улицам, паркам, клубам, кабачкам и даже по частным домам своего огромного ленного владения – Кискейи . Скольких доминиканок совратил, похитил, изнасиловал красавец Рамфис? Креолкам он не дарит «Кадиллаков» и норковых шуб, как голливудским артисткам, после того, как их трахнет, или для того, чтобы трахнуть. Потому что в отличие от своего щедрого папаши славный молодец Рамфис, как и его мамаша, донья Мария, скуп. Доминиканок он употребляет задаром, пусть за честь почитают, что их помял наследный принц, капитан непобедимой сборной страны по поло, генерал-лейтенант, глава военно-воздушных сил.
Обо всем этом ты узнаешь по секрету, из пересудов и пересказов, где выдумка перемешана с былью, узнаешь от подружек, которые втайне от sisters перешептываются на переменках, ты веришь и не веришь, тебя и тянет узнать, и противно слушать, пока наконец не разражается землетрясение в колледже, во всем Сьюдад-Трухильо, потому что на этот раз жертвой сыночка могущественного папы стала одна из самых красивых девушек доминиканского общества, дочь полковника доминиканской армии. Ослепительная Росалиа Предомо – длинные светлые волосы, голубые глаза, прозрачная, нежная кожа, – она всегда на представлении Страстей изображает Деву Марию, источающую слезы, как настоящая Dolorosa, созерцающая умирающего Сына. Ходит несколько версий случившегося. Говорят, что Рамфис познакомился с ней на празднике, что увидел ее в Кантри-клубе, что заметил во время праздничного гулянья, что положил на нее глаз на ипподроме, что стал приставать, что позвонил, написал записку, назначил свидание в пятницу вечером, после спортивного часа, на который Росалиа всегда остается, поскольку входит в школьную волейбольную команду. Многие подружки видят, как, выйдя из колледжа – Урания не помнит, видела ли она, возможно, и видела, – вместо того, чтобы сесть в школьный автобус, она садится в автомобиль Рамфиса, который стоит в нескольких метрах от школьных дверей, поджидая ее. Рамфис не один. Сыночек своего папы никогда не бывает один, с ним всегда – два или три дружка, которые его увеселяют, льстят ему, Прислуживают и пьют-едят за его счет. Как, например, его своячок Печито, муж Анхелиты, еще один красавчик, полковник Луис Хосе Леон Эстевес. И младший братец с ними? Безобразный, грубый пошляк Радамес. Наверняка. И уже пьяные? Или они хмелеют, вытворяя то, что они вытворили с золотистой, снежно– белой Росалией Предомо? Наверняка они не ожидали, что у девочки откроется кровотечение. И, обнаружив это, ведут себя как истинные кабальеро. Итак, сначала – насилуют. Рамфису, по его положению, достается первому отведать изысканное блюдо – дефлорировать ее. Зa ним – остальные. Соблюдая очередность – по возрасту или в порядке приближенности к наследному принцу? А может, мечут жребий? Как это было, папа? И в самый разгар скачек вдруг – кровотечение.
Они не бросают ее на обочине, в чистом поле, как сделали бы, будь Росалиа не белой девочкой, блондинкой, богатой, из уважаемого трухилистского семейства Предомо, а какой-нибудь обычной, без громкого имени и без денег, нет, они относятся к ней с полным почтением. Отвозят к дверям больницы «Марион», а там – к счастью или к несчастью для Росалии? – врачи ее спасают. Относительно дальнейшего тоже ходят разные слухи. Говорят, что несчастный полковник Предомо так и не оправился от того, что с ним сталось, когда узнал, что его обожаемую дочку Рамфис Трухильо с дружками обесчестил, играючи, между обедом и ужином, как смотрят кино, чтобы убить время. Ее мать, сраженная позором и горем, никогда больше не выходит из дому. Даже в церковь.
– Этого ты боялся, папа? – Урания старается поймать взгляд инвалида. – Что Рамфис с дружками сделает со мной то же, что сделал с Росалией Предомо?
«Понимает», – думает она и замолкает. Отец впился нее глазами; в глубине зрачков – молчаливая мольба: замолчи, хватит бередить раны, выкапывать прошлое. Но она и не думает слушаться его. Разве не для того приехала она в эту страну, куда клялась никогда не возвращаться?
– Да, папа, должно быть, именно затем я и приехала, – говорит она так тихо, что сама себя еле слышит. -Заставить тебя пережить неприятные минуты. Хотя ты и спрятался за инсульт. С корнем вырвал из памяти все неприятное. И то, что касается меня, нас, – тоже забыл? А я – нет. Ни на один день не забывала. Ни на день за все эти тридцать пять лет, папа. И никогда не забуду. И не прошу. Поэтому, когда ты звонил мне в Сиенский Хэйтс-университет или в Гарвард, я, услышав твой голос, вешала трубку. «Доченька, это – ты…?», – хлоп. «Уранита, выслушай меня…» – хлоп. Поэтому не ответила тебе ни на одно письмо. Сколько ты написал их мне – сто? Двести? Все я порвала или сожгла. Они были довольно лицемерные, эти письмеца. Все вокруг да около, намеками, как бы не попали кому на глаза, как бы кто не узнал об этой истории. Знаешь, почему я не смогла тебя простить? Потому что ты по-настоящему так и не прочувствовал этого. Ты столько лет служил Хозяину, что потерял способность мучиться совестью, стал толстокожим и забыл, что такое искренность. В точности как твои коллеги. А возможно, и как вся страна. Не было ли это непременным условием, чтобы удержаться у власти и не подохнуть от омерзения? Стать таким же бездушным чудовищем, как Хозяин? Не потерять покоя и довольства, как красавиц Рамфис, и после того, как изнасиловал и оставил истекать кровью Росалию.
Девочка, разумеется, не вернулась больше в колледж, но ее нежное личико Девы Марии продолжало жить в классных комнатах и школьных коридорах святого Доминго, в перешептываниях, разговорах и выдумках, которые породила ее беда, еще недели и месяцы, несмотря на то что sisters запретили даже произносить имя Росалии Предомо. Но в доминиканских домах, даже в самых трухилистских, это имя всплывало снова и снова как роковое предостережение, как предвестие ужаса, особенно в тех семьях, где девочки или девушки вступали в пору созревания, воспоминание о Росалии бросало в дрожь: как бы красавец Рамфис (кстати сказать, он был женат на разведенной Октавии – Тантане – Рикарт!) вдруг не обратил внимания на их девочку или девушку и неучинил бы над ней забавы, до которых так охоч избалованный наследник, выбиравший для них кого ему вздумается, потому что кто может призвать к ответу старшего сыночка Хозяина или его фаворитов?
– Это из-за Росалии Хозяин послал Рамфиса в военную академию в Соединенные Штаты, так ведь, папа?
В военную академию в Форт Ливенверс, Канзас-сити, и 1958 году. Чтобы подержать его пару годков подальше от Съюдад-Трухильо, где история с Росалией Предомо, говорят, вызвала раздражение даже у Его Превосходительства. Не из этических соображений, а чисто практических. Глупый мальчишка, вместо того чтобы вникать в дела, как надлежит первенцу Хозяина, прожигает жизнь в пьянках, играя в поло со сворой бездельников и паразитов, а в довершение его угораздило заездить до кровотечения девчонку из самой преданной Трухильо семьи. Наглец, невоспитанный мальчишка. В военную академию его, в Форт Ливенверс, в Канзас-сити!
На Уранию нападает истерический смех; инвалида ее смех приводит в замешательство, он снова съеживается, как будто желая спрятаться внутри себя. Урания смеется так, что слезы выступают на глазах. Она вытирает их платком.
– Лекарство оказалось почище болезни. Вместо наказания поездка в Форт Ливенверс обернулась для прекрасного Рамфиса наградой.
Смешно, правда, папа? Доминиканский франт прибывает на курсы для элиты, отборных североамериканских офицеров, прибывает в нашивках генерал-лейтенанта, увешанный десятками орденов и с длинным послужным списком (поскольку военную карьеру начал семи годков от роду), с целой свитой адъютантов, музыкантов, прислуги, с яхтой, вставшей на якорь в бухте Сан-Франциско, и флотилией автомобилей. Вот, верно, диву давались тамошние капитаны, майоры, лейтенанты, инструкторы и преподаватели. Тропическая птица залетела к ним на курсы в военную академию Форта Ливенверс, в нашивках и званиях, каких не было и у Эйзенхауэра. Как с ним обращаться? Можно ли позволить ему подобные привилегии и не уронить при этом престиж академии и армии США в целом? Можно ли закрывать глаза на то, что он то и дело на неделю покидает спартанский Канзас-сити ради шумного Голливуда, где со своим дружком Порфирио Рубиросой пускается в миллионерские загулы со знаменитыми артистками, о чем с восторгом сообщает болтливая желтая пресса? Самая знаменитая лос-анжелесская журналистка Лоуэлл Парсонс раскопала, что сын Трухильо подарил «Кадиллак» последней модели актрисе Ким Новак, а норковую шубу – За-За Габор. Какая-то конгрессменка от демократов на заседании Палаты, подсчитав, что стоимость этих подарков равняется ежегодной военной помощи, которую Вашингтон безвозмездно препоставляет доминиканскому государству, задала вопрос: есть ли смысл таким образом помогать бедным странам защищаться от коммунизма на деньги американского народа?
Назревал скандал. В Соединенных Штатах, а не в Доминиканской Республике, где не проронили ни печатного, ни устного слова о развлечениях Рамфиса. В Штагах – да, поскольку, что ни говори, общественное мнение гам существует и свободная пресса – тоже, и политика сразу же пометут, если он обнаружит слабость. Одним словом, по представлению Конгресса военную помощь похерили. Это ты помнишь, папа? А Академия аккуратно дала понять Министерству иностранных дел, а оно – еще аккуратнее – Генералиссимусу, что не имеется ни малейшей возможности его сыну получить диплом об окончании и что, поскольку оценки его чрезвычайно низки, предпочтительно было бы, чтобы он ушел добровольно, а не подвергался унизительному исключению из военной академии Форта Ливенверс.
– Могущественному папочке не понравилась, что его бедному Рамфису сделали такую козью морду, помнишь, папа? Подумаешь, трахнул кого-то, а эти пуритане-янки уже и взъелись на него. В наказание им твой Хозяин хотел отозвать из Соединенных Штатов военную и военно-морскую миссии и вызвал посла, чтобы заявить протест. Его ближайшим советникам Паино Пичардо, тебе самому, Балагеру, Чириносу, Арале, Мануэлю Альфонсо пришлось встать на уши, чтобы убедить его, что разрыв чреват большими неприятностями. Помнишь? Историки творят, ты был одним из тех, кто не позволил, чтобы славные подвиги Рамфиса повредили отношениям с Вашингтоном. Но тебе это удалось лишь наполовину, папа. С той поры, с тех самых событий Соединенные Штаты поняли, что с этим союзником хлопот не оберешься и благоразумнее поискать кого-нибудь поприличнее. Почему мы заговорили о детишках твоего Хозяина, папа?
Инвалид поднимает и опускает плечи, как будто хочет сказать: «Откуда я знаю, тебе лучше знать». Значит, понимает? Нет. Вернее, не всегда. Должно быть, инсульт не полностью лишил его способности понимать, а сократил эти возможности до десяти, до пяти процентов от нормы. Усеченный, обедненный мозг в замедленном темпе наверняка способен удержать и процессировать информацию, которую улавливают его органы чувств, в течение нескольких минут, может быть, секунд, прежде чем снова затуманиться. Поэтому вдруг его глаза, лицо, жесты, как это пожатие плечами, наводят на мысль, будто он понимает, что ему говоришь. Понимает, но лишь отдельные крохи, судорожно, вспышками; связного, целостного понимания нет. Не строй иллюзий, Урания. Понимает на миг и тут же забывает. Ты с ним не общаешься. Ты разговариваешь в одиночку, как всегда, все эти тридцать пять лет.
Она не грустна и не подавлена. Наверное, из-за солнца, оно льется в окна и освещает все живительным светом, делает рельефным и показывает во всех подробностях и со всеми недостатками – где что выцвело, как одряхлело. До чего замызгана, запущена, обветшала спальня – и весь дом – некогда могущественного председателя Сената Агустина Кабраля. Так почему же ты вспомнила Рамфиса Трухильо? Ее всегда увлекали причудливые движения памяти, география ее блужданий подчиняется таинственным стимулам, неожиданным ассоциациям. Ах, да, наверное, из-за того, что прочитала в «Нью-Йорк тайме» накануне отъезда из Соединенных Штатов. В заметке сообщалось о младшем брате, об уроде и скотине Радамесе. Интересное сообщение! Славный финал. Журналист провел скрупулезное расследование. Короче говоря, несколько лет назад Радамее поселился в Панаме и жил скудно, занимался подозрительными делишками, никто не знает, какими именно, а потом вдруг пропал. Пропал он в прошлом году, и розыски, предпринятые родственниками и панамской полицией – обыск в комнатенке в Бальбоа, где он жил, показал, что все его скудные пожитки остались на месте, – не навели ни на какой след. Пока наконец один из колумбийских наркокартелей не известил в Боготе, – с выспренностью, характерной для этих южноамериканских Афин, – что «доминиканский гражданин Д. Радамес Трухильо Мартинес, проживавший в Бальбоа, в братской Республике Панама, ныл казнен в безымянном месте на просторах колумбийской сельвы после того, как была неопровержимо доказана его бесчестность при исполнении возложенных на него обязанностей». В «Нью-Йорк Тайме» пояснялось далее, что, судя по всему, потерпевший Радамес зарабатывал на жизнь, уже не один год прислуживая колумбийской мафии. Без сомнения, в довольно жалкой роли, если судить по скудости, в какой он жил: на побегушках у главарей – снимал им квартиры, привозил и увозил из отелей и аэропортов, водил по домам свиданий и, возможно, был посредником в отмывании денег. Что он попытался зажать несколько долларов, чтобы подправить свое бедственное положение.А поскольку был беден и умом, то его тут же схватили за руку. И отволокли в сельву Дарьена, где они были хозяевами и господами. Возможно, его пытали с той же жестокостью, с какой они с Рамфисом в пятьдесят девятом году пытали высадившихся в Кон-стансе, Маймоне и Эстеро Ондо, а в шестьдесят первом – тех, кто был замешан в деле 30 мая.
– Справедливый финал, папа. – Задремавший было отец открывает глаза. – Кто роет яму, сам в нее и попадет. Вполне подходит к Радамесу, если он действительно умер таким образом. Потому что ничего не доказано. В заметке говорилось также, что некоторые утверждают, будто он был информатором Госдепартамента США, что Госдеп сделал ему пластическую операцию и охранял его за особые услуги, которые тот ему оказал, войдя в доверие к колумбийским мафиози. Слухи, домыслы. Как бы то ни было, но конец у детишек твоего Хозяина и Высокочтимой Дамы – знаменательный. Красавец Рамфис разбился вдребезги на автомобиле в Мадриде. Некоторые утверждают, что автомобильную катастрофу спланировало ЦРУ вместе с Балагером, чтобы унять первенца, который в Мадриде плел заговоры и готов был вложить миллионы, чтобы вернуть свое наследное феодальное владение. Обнищавший Радамес убит колумбийской мафией за то, что хотел заначить грязные деньги, которые отмывал для нее, а может, по-прежнему продолжает подвизаться в информаторах у Госдепа. Анхелита, Ее Величество Анхелита I, у которой я была фрейлиной на празднике, знаешь, как она живет? В Майями, осененная крылами божественного голубя. Она теперь – New Born Christian, Заново Родившаяся Христианка. Ушла в евангелическую секту, каких тысячи, те, что вгоняют в безумие, идиотизм, в тоску и в страх. Таков конец королевы и госпожи этой страны. В чистеньком дурновкусном домике, окруженная карибско-гринговской вычурностью, вся в миссионерских хлопотах. Говорят, ее можно видеть на углах Дейд-Канти, в латинских и гаитянских кварталах – распевает псалмы и призывает прохожих раскрыть сердца Господу. Что бы сказал обо всем этом досточтимый Отец Новой Родины?
Инвалид снова поднимает плечи, пожимает плечами, моргает. Прикрывает веки и съеживается, готовясь задремать.
По правде говоря, ты никогда не испытывала ненависти к Рамфису, Радамесу или к Анхелите, какую тебе и до сих пор внушают Трухильо и Высокочтимая Дама. Потому что в какой-то мере дети своей деградацией или насильственной смертью частично заплатили за преступления семьи. А к Рамфису ты всегда испытывала слабость. Почему, Урания? Может, из-за того, что он страдал нервными срывами, депрессиями на грани безумия и эту его психическую неуравновешенность семья старалась скрыть, а после расправ пятьдесят девятого года, которыми он руководил, Трухильо запер его в психиатрическую лечебницу в Бельгии. Во всех действиях Рамфиса, даже самых жестоких, было что-то карикатурное, натужно-патетическое. Взять, к примеру, его впечатляющие подарки голливудским актрисам, которых Порфирио Рубироса всех имел задаром (если только не заставлял их платить за себя). Или эту манеру путать планы, которые его отец старательно вынашивал ради него. И смех и грех, как он умудрился испоганить торжественную встречу, приготовленную для него Генералиссимусом, чтобы сгладить провал с военной академией в Форте Ливенверс. Хозяин провел через конгресс (не ты ли представлял проект этого закона, папа?) назначение Рамфиса начальником Генерального штаба объединенных вооруженных сил, и по прибытии его должны были провозгласить им во время военного парада на Авениде, у подножия обелиска. Все было готово в то утро, и войска уже выстроились, когда яхта «Анхелита», которую Генералиссимус послал за ним в Майями, вошла в порт по реке Осама, и сам Трухильо, сопровождаемый Хоакином Балагером, отправился и порт, к причалу, чтобы встретить своего первенца и сопроводить на парад. Как же был он потрясен и разочарован, выбит из седла, когда увидел, в какое жалкое существо, в какое слюнявое ничтожество превратился несчастный Рамфис, всю дорогу пивший без просыпу. Едва стоял на ногах и лыка не вязал. Еле ворочал непослушным языком, издавая жалобное мычание. Остекленевшие, вытаращенные глаза, одежда в блевотине. А дружки-приятели и сопровождавшие его женщины – и того хуже. Балагер написал в своих мемуарах: Трухильо побелел, дрожа от негодования, и приказал отменить военный парад и присягу Рамфиса в качестве начальника Генерального штаба объединенных вооруженных сил. Нo прежде чем уйти, налил рюмку и произнес тост, символическую пощечину придурку (беспросыпная пьянка, скорее всего, помешала тому понять его смысл): «Я пью за труд, единственное, что принесет Республике процветание».
И снова на Уранию нападает истерический смех, и инвалид в испуге открывает глаза. – Не пугайся… – Урания снова становится серьезной. – Как представлю эту сцену, душит смех. А где ты был в этот момент? Когда Хозяин увидел пьяного в стельку сыночка в компании не менее пьяных дружков и блядей. В парадном фраке на трибуне, в ожидании нового начальника Генштаба объединенных вооруженных сил? Чем же объяснили отмену парада? Белой горячкой генерала Рамфиса?
Она снова смеется под пристальным взглядом инвалида.
– Хоть смейся, хоть плачь, но всерьез эту семейку принимать нельзя, – еле слышно шепчет Урания. – Должно быть, тебе иногда бывало стыдно за них. А потом, наверное, пугался и мучился, что позволил себе, пусть даже втайне, такую дерзость. Хотелось бы мне знать, что думаешь ты о трагикомическом финале детей Генералиссимуса. Или об этой гнусности – последних годах доньи Марии Мартинес, Высокочтимой Дамы, мерзкой, мстительной как она вопила-требовала, чтобы убийцам Трухильо вырвали глаза и содрали кожу! Знаешь, что она кончила свои дни, раздавленная атеросклерозом? Что эта скряга тайком от Хозяина вывезла из страны многие миллионы долларов? И что только она одна знала номера счетов в швейцарских банках, а от детей скрывала? Без сомнения, у нее были на то основания. Боялась, что они прикарманят миллиончики, а ее до конца жизни похоронят в богадельне, чтобы не действовала им на нервы. И все-таки в конце концов она – с помощью атеросклероза – посмеялась над ними. Я бы многое отдала за то, чтобы увидеть Высокочтимую Даму там, в Мадриде, раздавленную несчастьями, теряющую память. Но жадность и остатки памяти еще говорили ей, что главное – не открывать детям номера швейцарских счетов. Вот бы увидеть, как надрывались бедняги (в Мадриде, в доме у урода и скотины Радамеса, или в Майями, у Анхелиты, до того, как она ударилась в мистику), заставляли Высокочтимую Даму вспомнить, куда она засандалила денежки. Представляешь, что с ними было, папа? Перерыли, наверное, все перетряхнули, перекопали, выпотрошили в поисках тайника. Они повезли ее на Майями, потом снова отвезли в Мадрид. И все зря. Так и унесла секрет с собой в могилу! Как тебе это, папа? Рамфису все-таки удалось растратить несколько миллиончиков, которые он вывез из страны в первые месяцы после смерти отца, потому что при жизни Генералиссимус (это правда, папа?) не давал вывезти из страны ни одного сентаво, дабы его семья и соратники умирали на родине и отвечали за свои поступки. Но Анхелита и Радамес после его смерти оказались выброшенными за борт. И Высокочтимая Дама – волею атеросклероза – тоже умерла в бедности, в Панаме, где ее похоронил Калил Хачес, отвез на кладбище в такси. И отошли все фамильные миллионы швейцарским банкирам! Хоть плачь, хоть смейся до колик, но только всерьез их не принимай. Правда, папа?
И опять она смеется, до слез. И, вытирая слезы, изо всех сил старается не поддаться депрессии, которая, она чувствует, уже наваливается тоской. Инвалид смотрит на нее, похоже, он привык, что она здесь. Но, кажется, монолога ее не слушает.
– Ты не думай, я не истеричка, – вздыхает она. – Пока еще – нет. И в памяти, как сейчас, никогда не копаюсь, и так много не разглагольствую. Это мой первый отпуск за долгие годы. Я не люблю отпуск. Когда я была девочкой, я любила каникулы здесь. А после того, как благодаря sisters попала в университет, разлюбила. Всю жизнь прожила, работая. Во Всемирном банке никогда не брала отпуска. И в адвокатской конторе в Нью-Йорке – тоже. Так что у меня нет времени праздно рассуждать о доминиканской истории.
И в самом деле, ты ведешь в Манхэттене изнуряющую жизнь. Она вся расписана по часам, с девяти утра, когда входишь в свой кабинет на углу Мэдисон и 74-й улицы. До того ты успеваешь побегать сорок пять минут в Центральном парке, если погода хорошая, или заняться аэробикой в Fitness Center, где у тебя абонемент. Твой рабочий день сплошь забит встречами, составлением справок, обсуждениями, консультациями, копанием в архивах, рабочими обедами в служебном помещении или в ресторане по соседству, и вторая половина дня тоже забита и продолжается до восьми часов вечера. Если время позволяет, домой она возвращается пешком. Делает салат, открывает йогурт, потом смотрит новости по телевизору и, почитав немного, ложится в постель, настолько усталая, что еще минут десять в глазах мельтешат буквы от прочитанного или образы из увиденного на экране. Раз или два в месяц – служебные поездки по Соединенным Штатам или в Латинскую Америку, Европу и Азию; а в последнее время – еще и в Африку, куда, наконец-то, некоторые инвесторы рискуют вкладывать деньги, а потому ищут юридической помощи в их конторе. Это ее специализация: легальность финансовых операций предприятия в любой точке земного шара. К этой специализации она пришла, проработав много лет в юридическом департаменте Всемирного банка. Поездки по странам еще более изнурительны, чем рабочий день в Манхэттене. Пять, десять или двенадцать часов лету – Мехико, Бангкок, Токио, Равалпинди или Хараре, – и сразу же, без передыху, за работу: справки, цифры, проекты; при этом меняются пейзаж и климат, из пекла – в холод, из влажной жары -в сухую, от английского языка – к японскому, испанскому, урду, арабскому или хинди, с помощью переводчиков, чьи языковые ошибки могут породить ошибочные решения. И потому все время, постоянно все пять чувств должны быть начеку, и напряженное внимание изматывает так, что во время неизбежных приемов она с трудом сдерживает зевоту.
– Когда мне выпадает свободная суббота или воскресенье, я счастлива остаться дома и читать что-нибудь из доминиканской истории, – говорит она, и ей кажется, что отец согласно кивает. – Довольно типичная история, что правда, то правда. Но я, читая это, отдыхаю. Это мой способ не отрываться от корней. Несмотря на то что там я прожила вдвое дольше, чем здесь, я так и не стала американкой. И по-прежнему говорю как доминиканка, верно, папа?
Глаза инвалида… неужели блеснули иронией? – Ну, хорошо, пусть более-менее как доминиканка, как тамошняя доминиканка. А чего еще можно ждать от человека, прожившего больше тридцати лет среди гринго, где неделями не с кем слова сказать по-испански. Ты знаешь, а я ведь была уверена, что больше тебя не увижу. Даже на похороны не приеду. Твердо решила. Тебе, конечно же, хочется узнать, почему я изменила решение. Зачем я здесь. По правде говоря, я и сама не знаю. Вдруг приехала, и все. Не долго думая. Взяла неделю отпуска, и вот я тут. Зачем-то, видно, приехала, что-то, видно, искала. Может быть, тебя. Узнать – как ты. Я знала, что плохо, что после инсульта с тобой уже нельзя поговорить. Хочешь знать, что я чувствую? Что я почувствовала, возвратившись в дом моего детства? Увидев, во что ты превратился?
Отец опять как будто сосредотачивается. Ждет с интересом, что она скажет. Что ты чувствуешь, Урания? Горечь? Грусть? Печаль? Или вернулись старые гнев и обида? «Хуже всего, что, по-моему, я ничего не чувствую», – думает она.
У входной двери звонят. Звонок звенит-заливается в жаркой утренней тишине.
