XII

Сальвадор Эстрельа Садкала подумал, что, видно, не узнать ему уже Ливана, и эта мысль опечалила его. С самых ранних детских лет он мечтал, что в один прекрасный день поедет в Верхний Ливан, в тот город, а может быть, и село Баскинту, откуда были родом все Садкала и откуда в конце прошлого века предки его матери были изгнаны за то, что были католиками. Сальвадор вырос под рассказы мамы Паулины об опасностях и бедах, обрушившихся на преуспевавших торговцев, какими было семейство Садкала в Ливане; о том, как они потеряли все, и как пропали скорняжные мастерские, и как Абрахам Садкала со всеми чадами и домочадцами бежал от преследований, которым мусульманское большинство подвергало христианское меньшинство. Они обошли полмира, храня верность Господу и святому Кресту, пока не оказались в Гаити, а потом – в Доминиканской Республике. В Сантьяго де-лос-Кабальерос они пустили корни и, работая честно и упорно, что было свойственно их роду, снова достигли процветания и уважения на принявшей их земле. И хотя Сальвадор мало видел своих родственников по материнской линии, он, завороженный рассказами мамы Паулины, всегда чувствовал, что он – Садкала. И потому мечтал когда-нибудь увидеть это загадочное место – Баскинту, которого не находил на картах Среднего Востока. Почему же сейчас у него возникло ощущение, что он никогда не ступит на землю экзотической страны его предков?

– По-моему, я заснул, – услышал он с переднего сиденья голос Антонио де-ла-Масы. И увидел, как тот трет глаза.

– Заснули все, – отозвался Сальвадор. – Не беспокойся, я внимательно слежу за машинами, которые появляются со стороны Сьюдад-Трухильо.

– И я – тоже, – сказал рядом с ним лейтенант Амадо Гарсиа Герреро. – Это только кажется, что я уснул, потому что я не двигаюсь и даю отдых голове. Это – способ расслабиться, меня научили ему в армии.

– А ты уверен, что он приедет, Амадито? – поддел его сидевший за рулем Антонио Имберт. И Турок уловил в его тоне упрек. Как несправедливо! Можно подумать, Амадито виноват, если Трухильо вдруг раздумает ехать в Сан-Кристобаль.

– Да, Тони, – с фанатичной уверенностью ответил лейтенант. – Он приедет.

Турок, пожалуй, не был так уверен: они ждали уже час с четвертью. По-видимому, потерян еще один день, день душевного подъема, надежд и тревожной тоски. Сорокадвухлетний Сальвадор был старшим из семерых, поджидавших Трухильо в трех автомобилях на шоссе в Сан-Кристобаль. Он не чувствовал себя старым, ничуть не чувствовал. Был так же недюжинно силен, как и в тридцать лет, когда в поместье Лос-Альмасигос говорили, что Турок может убить осла одним ударом кулака – за ухом. О мощи его мускулов ходили легенды. Его силу знали не понаслышке те, кому случалось, надев боксерские перчатки, выйти с ним на ринг исправительной тюрьмы в Сантьяго, где его стараниями приучали к спорту, а юные преступники и правонарушители добились в нем поразительных успехов. Именно оттуда вышел Кид-Динамит, завоевавший Золотую перчатку, известный на весь Карибский регион боксер.

Сальвадор любил семейство Садкала и гордился своей арабской, ливанской кровью, но семейство Садкала не хотело его рождения; оно было решительно против, когда Паулина дала им понять, что за нею ухаживает Пиро Эстрельа, мулат, военный и политический деятель, и именно эти три качества – Турок улыбнулся – были ненавистны им до судорог. Из-за этого семейного афронта Пиро Эстрелье пришлось украсть маму Паулину, отвезти ее в Моку, под дулом пистолета притащить приходского священника и заставить его обвенчать их. Со временем семейства Садкала и Эстрельа помирились. Когда в 1936 году мама Паулина умерла, в семье Эстрельа Садкала было уже десять детей. Генерал Пиро Эстрельа ухитрился родить еще семерых во втором браке, так что у Турка оказалось шестнадцать законных братьев и сестер. Что будет с ними, если сегодняшнее дело провалится? И, прежде всего, что будет с его братом Гуаро, который об этом – ни сном, ни духом? Генерал Гуаронье Эстрельа Садкала раньше был начальником адъютантского корпуса Трухильо, а сейчас командовал второй бригадой в Ла-Веге. Если заговор провалится, репрессии будут беспощадны. Но почему он должен провалиться? Готовились тщательнейшим образом. Как только его начальник, генерал Хосе Рене Роман сообщит, что Трухильо мертв и что военно-гражданская хунта взяла власть, Гуаро должен поставить все вооруженные силы северного округа на службу новому режиму. Произойдет ли это? И снова Сальвадор пал духом, конечно же, в том было повинно ожидание.

Прикрыв глаза, он молился, не шевеля губами. Он молился по несколько раз в день, молился вслух, просыпаясь и ложась спать, и молча, про себя, все остальные разы. Читал «Отче наш», «Аве Мариа» и другие молитвы, которые придумывал сам, по обстоятельствам. С юности он привык посвящать Бога во все свои проблемы, большие и малые, поверять ему все свои секреты и просить совета. Сейчас он просил у него, чтобы Трухильо приехал, чтобы Господь своей безграничной милостью дал им свершить наконец казнь над палачом доминиканцев, над Тварью, которая нынче в своем зверстве ополчилась против Христовой Церкви и ее пастырей. До определенного времени, когда речь заходила о казни Трухильо, Турок испытывал нерешительность, но после того, как получил знак одобрения, мог с чистой совестью говорить с Господом о тираноубийстве. А знаком стали слова, которые прочитал ему нунций Его Святейшества.

Отец Фортин, канадский священник, живший в Сантьяго, устроил Сальвадору встречу с монсеньором Лино Занини, благодаря чему он и находился теперь здесь. На протяжении многих лет отец Сиприано Фортин был его духовным наставником. Раз или два в месяц у них бывали долгие разговоры, в которых Турок облегчал свое сердце и совесть; священник слушал его, отвечал на его вопросы и излагал ему свои сомнения. Незаметно в этих разговорах на сугубо личные проблемы стали накладываться и политические. Почему Церковь Христова поддерживала запачканный кровью режим? Как могло случиться, что Церковь своим нравственным авторитетом оказывала поддержку правителю, совершавшему чудовищные злодеяния?

Турок помнит, в каком затруднительном положении оказывался отец Фортин. Он пытался давать объяснения, которые, однако, не убеждали и его самого: Богу – Богово, кесарю – кесарево. Возможно, подобное разделение существует и для Трухильо, отец Фортин? Разве он не ходит к церковной службе, не получает благословения, освященной облатки? Разве не служатся службы, не читается «tedeum», не дается благословение на все действия правительства? Разве ежедневно не освящают епископы и священники акты тирании? В какое положение ставит Церковь верующих, отождествляя себя таким образом с Трухильо?

С отроческих лет Сальвадор знал, как трудно, как невозможно порою подчинить свое повседневное поведение религиозным заветам. При всех своих твердых принципах и искренней вере он не мог устоять ни перед веселой гульбой, ни перед юбкой. И не раскаивался слишком в том, что зачал двух детей вне брака, до женитьбы на своей теперешней жене Урании Миесес. Случались у него и падения, которых он стыдился и которые пытался искупить, не усыпляя при этом совести. Да, очень трудно жить, не оскорбляя Бога в повседневных делах. Он, жалкий смертный, меченный первородным грехом, был живым доказательством прирожденной слабости человека. Но как могла ошибаться вдохновленная Богом Церковь, коль скоро она поддерживала бездушного и жестокого правителя?

Так было до тех пор, когда шестнадцать месяцев назад – он не забудет этого дня, – в воскресенье 25 января 1960 года случилось это чудо. В доминиканском небе – радуга. Двадцать первого был престольный праздник – Пресвятой Девы Альтаграсии, и в тот же день – самая жестокая облава на участников движения «14 Июня». В то солнечное утро церковь Альтаграсии была набита битком. Неожиданно отец Сиприано Фортин с амвона начал твердым голосом читать – то же самое делали Христовы пастыри во всех доминиканских церквях – Пастырское послание епископата, которое сотрясло всю Республику. Сотрясло, как циклон, и даже более драматично, чем знаменитый циклон «Сан-Сенон», который в 1930 году, в начале Эры Трухильо, стер с лица земли столицу.

Сейчас, сидя в темном автомобиле, Сальвадор Эстрельа улыбался, вспоминая тот великий день. Он слушал тогда отца Фортина, читавшего с легким французским акцентом, и каждая фраза Пастырского послания, которое привело в бешенство мерзкую Тварь, представлялась ему ответом на его собственные сомнения и тревоги. Текст Послания, изданный тайно и распространявшийся повсюду, он затем много раз читал и знал почти наизусть. «Тень печали» омрачила праздник доминиканской Пресвятой Девы. «Мы не можем оставаться нечувствительными к тяжким страданиям, которые испытывают многие доминиканские семьи», – писали епископы. Как и святой Петр, они хотели «плакать с теми, кто плачет». Они напоминали, что «корень и основа всех прав зиждется на неприкосновенности достоинства человеческой личности». Слова Пия XII взывали к «миллионам людей, которые все еще жили под гнетом тирании» и для которых «ничто не прочно: ни дом, ни имущество, ни свобода, ни честь».

Каждая фраза заставляла сердце Сальвадора биться сильнее. «Кому еще принадлежит право на жизнь, как не единственно Богу, творцу жизни?» Епископы подчеркивали, что из этого главного, «первичного права» проистекают и все остальные: право создавать семью, право на работу, на торговлю, на свободное передвижение (не обличало ли это позорную систему, при которой всякий раз надо было испрашивать полицейское разрешение на поездку за границу?), право на доброе имя, чтобы тебя не могли оклеветать «под пустым предлогом или по анонимному доносу» «в низких и корыстных целях». Пастырское послание подтверждало, что «каждый человек имеет право на свободу совести, свободу слова, свободу объединения в общественные организации…». Епископы «в эти скорбные, полные неуверенности времена» молились за то, чтобы «настали мир и согласие» и восторжествовали в стране «священные права человеческого сосуществования».

На Сальвадора Пастырское послание произвело такое впечатление, что, выйдя из церкви, он был не в состоянии обсуждать его даже с женой или с друзьями, которые сбились в кружок у дверей и клокотали от изумления, восторга, а быть может, и страха из-за того, что услышали. Никакой неясности: первым Пастырское послание подписал архиепископ Рикардо Питтини, а за ним – пять епископов страны.

Пробормотав извинения, он оставил домашних у дверей и, как во сне, снова вернулся в церковь. Вошел в ризницу. Отец Фортин снимал облачение. Улыбнулся ему:

– Ну, теперь-то, я думаю, ты можешь гордиться своей Церковью, Сальвадор?

Он не мог вымолвить ни слова. Только крепко обнял священника. Да, Христова Церковь наконец стала на сторону жертв.

– Репрессии будут ужасны, отец Фортин, – пробормотал он.

И они были. Однако режим с его дьявольской способностью к интриге обрушил свою месть на двух епископов иностранного происхождения, обойдя тех, что родились на доминиканской земле. Монсеньор Томас Ф. Рейлли из Сан-Хуан-де-ла-Магуана, американец, и монсеньор Франсиско Паналь, епископ Ла-Веги, испанец, стали мишенью разнузданной кампании.

В следующие за славным днем 25 января 1960 года недели Сальвадор впервые стал думать о том, что необходимо убить Трухильо. Сначала эта мысль его испугала, он, католик, должен был свято чтить пятую заповедь. Но тем не менее он снова и снова возвращался к этой мысли каждый раз, как читал в «Карибе» или в «Насьон» или же слушал по «Доминиканскому голосу» нападки на монсеньора Паналя или монсеньора Рейлли: агенты иностранных государств, продались коммунистам, колониалисты, предатели, ядовитые гадюки. Бедный монсеньор Паналь! Называть чужаком и иностранцем священника, который тридцать лет служил апостольскую службу в Ла-Веге, где его любили, как говорится, и тирии, и троянцы. Мерзости, которые творил Джонни Аббес – кто же еще мог развязать такой шабаш? – и о которых Турок узнавал от отца Фортина или от людей, передававших происходившее из уст в уста, окончательно освободили его от угрызений совести. Каплей, переполнившей чашу, стал направленный против монсеньора Паналя святотатственный спектакль, устроенный в Ла-Веге в церкви во время службы. В переполненную прихожанами церковь ворвалась свора размалеванных полуголых девиц; на глазах у остолбеневших верующих они пробрались к амвону и принялись оскорблять старого епископа, обвинять в разврате, в извращениях и в том, что он обрюхатил их. Одна, завладев микрофоном, завопила: «Признай детей, которых ты нам заделал, не дай умереть им с голоду». А когда кто-то из присутствовавших, придя в себя, попытался вышвырнуть проституток из церкви и защитить епископа, который глядел на все это, не веря своим глазам, в церковь ворвались calies, два десятка вооруженных дубинками и цепями бандитов, и накинулись на прихожан. Бедные епископы! Их дома разрисовывали оскорбительными надписями. У монсеньора Райлли в Сан-Хуан-де-ла-Магуана взорвали динамитом пикап, на котором он передвигался по епархии, а дом забрасывали дохлыми животными и живыми крысами, обливали сточными водами еженощно, пока не вынудили его бежать и укрыться в Сьюдад-Трухильо, в колледже святого Доминго. Несгибаемый монсеньор Паналь еще держался в Ла-Веге, терпя угрозы, оскорбления, бесчинства. Этот старик был вылеплен из того материала, из какого лепят мучеников.

В один из этих дней Турок явился в дом отца Фортина, его нельзя было узнать.

– Что случилось, Сальвадор?

– Я собираюсь убить Трухильо, святой отец. И хочу знать, погублю ли этим свою душу. – У него дрогнул голос. – Дольше терпеть невозможно. Что они творят с епископами, с Церковью, какую мерзкую кампанию раздувают по телевидению, по радио, в газетах! Надо положить этому конец, отрубить голову гидре. Я погублю свою душу?

Отец Фортин успокоил его. Заварил ему кофе, вывел из дому и долго гулял с ним улицам Сантьяго, под лавровыми деревьями. А неделю спустя сказал, что папский нунций, монсиньор Лино Занини, мог бы принять его в Сьюдад-Трухильо для частной беседы. Робея, Турок пришел в элегантную резиденцию нунция на проспекте Максимо Гомеса. Князь Церкви повел себя так, что с первой же минуты оробевший великан, заковавший себя ради аудиенции у представителя Папы в рубашку с жестким воротничком и галстуком, почувствовал себя спокойно.

Как элегантен был монсеньор Занини и как он хорошо говорил! Настоящий князь, вне всяких сомнений. Сальвадор был наслышан о нунции и испытывал к нему симпатию, потому что говорили, что Трухильо его ненавидел. Правда ли, что Перон, проживший у нас изгнанником семь месяцев, уехал из страны, как только узнал, что прибывает новый нунций Его Святейшества? Все об этом говорят. Будто прибежал в Национальный дворец: «Берегитесь, Ваше Превосходительство. С Церковью ничего не поделаешь. Вспомните, что произошло со мной. Меня свалили не военные, а священники. Нунций, которого посылает вам Ватикан, точно такой же, как тот, которого послали мне, когда начались скандалы с сутанами. Берегитесь его!» И бывший аргентинский диктатор сложил вещички и сбежал в Европу.

После той встречи Турок готов был верить всему хорошему, что говорили о монсеньоре Занини. Нунций провел его в свой кабинет, предложил выпить прохладительного и приветливо ободрил его выложить все, что было на душе, обращаясь к нему на испанском с мелодичным итальянским выговором, который Сальвадору показался ангельской музыкой. И выслушал Сальвадора, который сказал, что больше не может выносить того, что творится, а то, как режим обращается с Церковью, с епископами, просто сводит его с ума. И после долгой паузы взял в ладонь увенчанную перстнем руку нунция.

– Я собираюсь убить Трухильо, монсеньор. Будет ли прощение моей душе?

У него прервался голос. Опустив глаза, он замер в мучительном волнении. И почувствовал на спине руку отечески обнявшего его монсеньора Занини. А когда наконец поднял глаза, увидел, что нунций держит книгу святого Фомы Аквинского. Лицо нунция улыбалось ему чуть лукаво. А палец указывал на строки в раскрытой книге. Сальвадор наклонился и прочел: «Физическое уничтожение Твари считает Бог добром, если при этом освобождается народ».

Он вышел от нунция другим человеком. Долго бродил по проспекту Джорджа Вашингтона, по берегу моря, испытывая такое спокойствие духа, какого не знал уже очень давно. Так значит он убьет Тварь, а Бог и Церковь простят его, ибо, испачкавшись в крови, он смоет кровь, которую Тварь пролила в его родной стране.

И все– таки -приедет он? Он чувствовал, в каком страшном напряжении ожидают этого его товарищи. Никто не раскрывал рта, не шевелился. Лишь слышно было, как они дышат: застывший у руля, с виду спокойный Антонио Имберт вдыхал воздух долгими затяжками; не спускавший глаз с шоссе Антонио де-ла-Маса дышал часто, прерывисто; а рядом с ним глубоко и мерно дышал Амадито, тоже обернув лицо в сторону Сьюдад-Трухильо. И трое его друзей тоже, как и он, должно быть, сжимали в руках оружие. Турок сжимал толстую рукоятку «Смит-и-Вессона» 38-го калибра, который он некоторое время назад купил в Сантьяго, в скобяном магазине своего друга. У Амадито кроме пистолета 45-го калибра была еще и винтовка М-1 – из той смехотворной помощи, которую янки оказали заговорщикам, – и, как и у Антонио, одна из двух винтовок «браунинг» 12-го калибра, дула которых обрезал в своей мастерской испанец Мигель Анхель Биссье, друг Антонио де-ла-Масы. Они были заряжены специальными патронами, которые еще один близкий Антонио, тоже испанец и бывший артиллерийский офицер, Мануэль де-Овин Фелпо, специально изготовил и, вручая их, заверил, что в каждой пуле содержится смертоносный заряд, способный разнести в клочья слона. Дай-то Бог. Это Сальвадор предложил, чтобы карабины ЦРУ находились в руках Гарсии Герреро и Антонио де-ла-Масы и чтобы оба они сели в машине справа, у окна. Они были лучшими стрелками, и им надлежало стрелять первыми и с наиболее близкого расстояния. Все с этим согласились. Так приедет он все-таки, приедет?

Благодарность и восхищение монсеньором Занини у Сальвадора Эстрельи Садкалы еще больше возросли, когда через несколько недель после разговора у нунция он узнал, что монахини-мерседаринки решили перевести Хиселу, его сестру-монахиню – монахиню Паулину – из Сантьяго в Пуэрто-Рико. Хисела, младшая сестренка, самая любимая сестра Сальвадора. И еще более любимая с тех пор, как она избрала монашескую жизнь. В день, когда она приняла постриг и избрала в монашестве имя мамы Паулины, по щекам Турка катились слезы. Каждый раз, когда ему удавалось побыть хоть немного с монахиней Паулиной, он чувствовал, что силы его, физические и духовные, прибывают и он испытывает просветление, заражаясь серьезностью и радостью, которые излучала любимая сестренка, и ее уверенным спокойствием, с которым она вела свою врученную Богу жизнь. Может, отец Фортин рассказал нунцию, как он боялся, что станет с его сестрою-монахиней, если заговор будет раскрыт? Он ни минуты не сомневался, что перевод монахини Паулины в Пуэрто-Рико был не случайным. Это было мудрое и великодушное решение Христовой Церкви – сделать недосягаемой для Твари чистую и невинную девушку, над которой могли надругаться палачи Джонни Аббеса. Этот обычай режима более всего вызывал негодование у Сальвадора: истязать родных и близких тех, кого он желал наказать, – отцов, детей, сестер, братьев, отнять у них все, что они имели, бросить в тюрьму, выкинуть с работы. Если это дело провалится, на его сестер и братьев обрушатся жестокие кары. И даже его отец, генерал Пиро Эстрельа, такой большой друг Благодетеля, которого он то и дело чествует банкетами в своем имении Лас-Лавас, даже он не избежит кары. Обо всем этом Сальвадор не раз думал. Но решение принято. И с каким облегчением он думал о том, что преступная рука не дотянется до монахини Паулины, до ее монастыря в Пуэрто-Рико. Время от времени она присылала ему письма, написанные аккуратным, четким почерком, нежные, светлые письма.

При всей его религиозности Сальвадору никогда не приходило в голову поступить, как Хиселита: уйти в монастырь. Это было особое призвание, которым он восхищался и которому завидовал, но ему Бог этого призвания не дал. Он бы никогда не смог выполнить положенных обетов, особенно того, что касается чистоты и непорочности. Бог создал его слишком земным, слишком склонным поддаваться тем инстинктам, которые пастырю Христову следовало подавить, дабы исполнить свое назначение. Ему всегда нравились женщины; даже и теперь у него, любящего супруга, время от времени случались грехопадения, после которых он долго мучился совестью; присутствие какой-нибудь смуглянки с тонкой талией, крутыми бедрами, чувственным ртом и живыми глазами – образец доминиканской красавицы с лукавым вызовом во взгляде, походке, разговоре и жестах рук – непременно приводило Сальвадора в волнение, разжигало фантазию и желание.

Обычно ему удавалось устоять перед искушением. Сколько раз подшучивали над ним друзья (главным образом, Антонио де-ла-Маса, который через долгое время после убийства Тавито снова начал выходить с друзьями) за то, что отказывался встречать вместе с ними рассвет в борделях или ходить в дома, где содержательницы, говорят, специально доставали для них девочек, чтобы они лишали их девственности. Но случалось, он поддавался. И потом долго не мог избавиться от горького чувства. А с некоторых пор он стал винить в своих падениях Трухильо. Тварь была повинна в том, что столькие доминиканцы в пьянках, загулах или у продажных женщин пытались забыться от тоски и тревоги, в какую ввергало их существование, лишенное свободы и достоинства, в стране, где человеческая жизнь ничего не стоила. Трухильо был верным союзником дьявола.

– Вот он! – прорычал Антонио де-ла-Маса. И Амадито с Тони Имбертом:

– Он! Это – он!

– Трогай, коньо!

Антонио Имберт уж газанул, и «Шевроле», развернутый в сторону Сьюдад-Трухильо, крутанулся, взвизгнув шинами – как в детективном фильме, подумалось Сальвадору, – и помчался в направлении Сан-Кристобаля по безлюдному и темному шоссе вслед за удалявшейся машиной Трухильо. Это он? Сальвадор не разглядел, но его товарищи, похоже, были совершенно уверены, что это должен быть он, должен быть. Сердце колотилось в груди. Антонио и Амадито опустили оконные стекла, Им– берт, склонившийся над рулем, как наездник, пришпоривающий лошадь, выжимал скорость, и в окошки врывался такой ветер, что Сальвадору стоило труда не закрыть глаза. Он прикрыл их свободной рукой, другая сжимала револьвер; понемногу расстояние до красных огоньков сокращалось.

– Это точно «Шевроле» Козла, Амадито? – прокричал он.

– Точно, точно, – крикнул в ответ лейтенант. – Я узнал шофера, Сакариаса де-ла-Круса. Я же говорил, что он приедет.

– Давай быстрее, коньо, – в третий или четвертый раз выругался Антонио де-ла-Маса. Он выставил в окно дуло и высунулся сам.

– Ты был прав, Амадито, – прокричал Сальвадор. – Приехал, и без эскорта, как ты говорил.

Лейтенант держал винтовку обеими руками. Сидя спиною к Сальвадору, он чуть наклонился, держа палец на спусковом крючке и уперши приклад своей М-1 в плечо. «Благодарю тебя, Господи, благодарю тебя от имени всех доминиканцев, детей твоих» молился Сальвадор.

«Шевроле Бискейн» Антонио де-ла-Масы летел по шоссе, постепенно догоняя голубой «Шевроле Бель Эр», который Амадито Гарсиа Герреро столько раз им описывал. Турок узнал черно– белую официальную пластину с номером 0-1823, шторки на окнах. Да, это был автомобиль, которым Хозяин пользовался для поездок в Дом Каобы в Сан-Кристобале. У Сальвадора несколько раз повторялось кошмарное видение насчет «Шевроле Бискейн», который вел Тони Имберт. Как будто они ехали вот так, как сейчас, лунной ночью, под звездами, преследуя, и вдруг его машина начинала терять скорость, все больше и больше, пока наконец под их проклятия не останавливалась окончательно. И Сальвадор видел, как автомобиль Благодетеля исчезал в темноте.

«Шевроле Бель Эр» прибавлял скорость – теперь она, должно быть, перевалила за сто – и четко вырисовывался в свете дальних фар, которые включил Имберт. Сальвадор до мельчайших подробностей знал все об их машине с тех пор, как по инициативе лейтенанта Гарсиа Герреро они решили устроить засаду на Трухильо во время его еженедельной поездки в Сан-Кристобаль. Они понимали, что успех дела будет зависеть от скоростной машины. Антонио де-ла-Маса был страстным автомобилистом. В компании «Санто-Доминго Моторс» ничуть не удивились, когда человеку, которому по работе на границе с Гаити приходилось колесить каждую неделю сотни километров, захотелось иметь особенную машину. Ему посоветовали «Шевроле Бискейн» и заказали такой в Соединенных Штатах. В Сьюдад-Трухильо автомобиль прибыл три месяца назад. Сальвадор помнил день, когда они сели в него, чтобы испробовать, помнит, как смеялись, читая инструкции, в которых говорилось, что этот автомобиль – в точности такой же, какими пользуется нью-йоркская полиция, преследуя преступников. Кондиционированный воздух, автоматическая трансмиссия, гидравлические тормоза и восьмицилиндровый двигатель в 350 кубов. Стоил он семь тысяч долларов, и Антонио заметил: «Никогда еще песо не вкладывались с такой пользой для дела». Они опробовали его в окрестностях Моки, и рекламная брошюрка не преувеличивала: он развивал скорость до ста шестидесяти километров в час.

– Осторожно, Тони, – сказал он, когда машина зацепила что-то крылом, получив, видимо, вмятину. Ни Антонио, ни Амадито не заметили этого, оба по-прежнему сидели, высунувшись в окошко вместе с оружием в ожидании, когда Имберт нагонит автомобиль Трухильо. До него оставалось менее двадцати метров, ветер сек и душил, и Сальвадор не отрывал глаз от раздвижной занавески на заднем стекле. Видно, придется стрелять вслепую, прошить свинцом все заднее сиденье. Он молил Бога, чтобы рядом с Козлом не оказалась какая-нибудь несчастная, которую он вез в свой Дом Каобы.

Неожиданно, как будто вдруг поняв, что их преследуют, или просто из спортивного азарта не дать себя обогнать «Шевроле Бель Эр» увеличил разрыв на несколько метров.

– Давай скорее, – приказал Антонио де-ла-Маса. – Скорее, коньо!

В несколько секунд «Шевроле Бискейн» сократил разрыв и продолжал приближаться. А где же остальные? Почему не появляются Педро Ливио и Уаскар Техеда? Они стояли всего в двух километрах от них, в олдсмобиле, тоже принадлежавшем Антонио де-ла-Масе, и уже должны были появиться на пути автомобиля Трухильо. Может, Имберт забыл трижды включить и погасить фары? Не видно было и Фифи Пасторисы в стареньком «Меркьюри» Сальвадора, стоявшем в двух километрах впереди олдсмобиля. Они наверняка прошли уже два, три, четыре и даже больше километров. Где же все?

– Ты забыл подать сигнал, Тони, – прокричал Турок. – Мы оставили позади Педро Ливио и Фифи.

До автомобиля Трухильо было уже не более восьми метров, и Тони посигналил огнями и клаксоном, прося дать дорогу.

– Прижмись к нему совсем, – почти в истерике взмолился Антонио де-ла-Маса.

Тони Имберт выжал скорость, и через несколько секунд они поравнялись с «Шевроле Бель Эр». Шторка на боковом стекле тоже была задернута, так что Сальвадор не увидел Трухильо, но ясно различил грубую, мощную голову знаменитого Сакариаса де-ла-Круса, и в тот же момент его барабанные перепонки чуть не лопнули от грохота одновременно стрелявших Антонио и лейтенанта. Машины находились так близко друг от друга, что осколки разлетевшегося заднего стекла попали и к ним в машину и Сальвадор почувствовал на лице мелкие уколы. Как в привидевшемся сне, он заметил, что Сакариас странно дернул головой – Сальвадор выстрелил поверх плеча Амадито.

Все произошло в короткие секунды, и ват уже – от визга шин мурашки пробежали по коже – автомобиль Трухильо резко тормозит позади них. Обернувшись, Сальвадор видит сквозь заднее стекло, как «Шевроле Бель Эр» выписывает зигзаги и, кажется, сейчас перевернется, но останавливается. И не пытается развернуться, уйти от погони.

– Стой, стой! – рычал Антонио де-ла-Маса. – Поворачивай, коньо!

Тони свое дело знал. Он резко тормознул, почти одновременно с изрешеченным автомобилем Трухильо, от резкого толчка машина чуть было не перевернулась, нога соскочила с тормозной педали, но в тот же миг он снова дал по тормозам, и «Бискейн» остановился. Не теряя ни секунды, он развернулся – на шоссе других машин не было – и помчался прямо на автомобиль Трухильо, который нелепо застыл в какой-нибудь сотне метров, словно поджидая их, и мигал фарами. Когда они прошли половину этого расстояния, фары погасли, но Турок все равно видел автомобиль: он стоял, где и прежде, освещенный дальним светом их машины.

– Наклоните голову, пригнитесь, – сказал Амадито. -В нас стреляют.

Слева брызнуло осколками стекло. Сальвадор почувствовал булавочные уколы на лице и шее, резкое торможение бросило его вперед. «Бискейн» завизжал тормозами, пошел юзом, накренился и замер. Имберт погасил фары. Вce потонуло в темноте. Сальвадор слышал выстрелы со всех сторон. В какой момент он, Амадито, Тони и Антонио выскочили на дорогу? Все четверо выбрались из машины и, укрываясь за крыльями и открытыми дверцами, стреляли в том направлении, где стоял, должен был стоять автомобиль Трухильо. А кто стрелял в них? Разве с Козлом был кто-то еще кроме шофера? Потому что, без сомнения, в них стреляли, свистели пули, звонко пробивая металлическую поверхность «Бискейна», и вот уже один из его друзей ранен.

– Турок, Амадито, прикройте нас, – приказал Антонио де-ла-Маса. – Тони, пошли добивать его.

И почти в тот же момент – глаза уже начали различать в слабом голубоватом свете контуры и силуэты – увидел: две фигуры, пригибаясь, бегут к автомобилю Трухильо.

– Не стреляй, Турок, – сказал Амадито; опустившись на одно колено, он целился из винтовки. – Можем задеть наших. Следи внимательно. Как бы не упустить его.

Пять, восемь, десять секунд стояла полная тишина. Как в призрачном сне, Сальвадор видел: мимо справа по шоссе промчались на полной скорости в сторону Сьюдад-Трухильо две легковые машины. И мгновение спустя раздались выстрелы винтовки и револьвера. Прошло еще несколько секунд, и ночь наполнилась рыком Антонио де-ла-Масы:

– Мертв, мать его!

Сальвадор с Амадито побежали. И через несколько секунд Сальвадор уже тянул шею, заглядывая через плечи Тони Имберта и Антонио, которые – один щелкая зажигалкой, а другой чиркая спичками – разглядывали лежащее на асфальте, в луже крови, тело в костюме оливкового цвета, развороченное лицо. Тварь была мертва. Не было времени возносить благодарности небу, он слышал топот бегущих ног и, совершенно точно, выстрелы там, за автомобилем Трухильо. Не размышляя, он поднял револьвер и выстрелил в полной уверенности, что там -calies, адъютанты пришли на помощь Хозяину, и в тот же

миг услыхал, как совсем близко застонал Педро Ливио Седеньо, настигнутый его пулей. Словно земля разверзлась под ногами и со дна пропасти поднимался, хохоча над ним, сам Дьявол.