Глава 8
Спаситель
Когда вернулись с работы родители, я сидела на кухне. Не потому, что мне было лучше или хуже, я просто сидела на кухне. Я чувствовала, что меня разбили на мелкие-мелкие осколки – душу мою разбили, разум. Ну а тело – ну болело, конечно, и зверски, особенно сидеть было невыносимо, даже на очень мягкой подушке. Да вот только тело мое и само меня невыносимой болью радовало регулярно лет этак с тринадцати. Так что, что такое боль до потери сознания, я знала. Что такое боль до потери человеческого достоинства – я знала тоже. Это когда тебе уже все равно: как ты выглядишь, что делаешь, и что говоришь, и какого размера голубыми глазками смотрит на тебя любимый мальчик. Все равно, что ты лежишь, скрючившись, на грязном полу случайного коридора, ждешь вызванную тебе случайными прохожими скорую, и на любые попытки посадить тебя на стульчик смотришь, как на попытки убийства. Но это ладно. Это боль сама по себе, тут никто не виноват, просто организм такой никчемный, даже врачи лишь плечами пожимают: «тут лечить нечего, родишь – само пройдет. Пей обезболивающее заранее». Просто боль. Ее пережил – и иди себе дальше, живи да радуйся.
Но когда! Боль! Причиняет тебе! Разумное существо! Намеренно погружая тебя в эту пучину! Да еще существо, что мнит себя на порядок разумнее людей! Вот с этим шоком я справиться не могла. Вот от этого мой разум лежал в руинах, не предпринимая ни малейших попыток самореставрации. Намеренно причинять боль – это не просто жестоко, это вообще за гранью добра и зла. Да, он вампир, да, мы их пища, но… Но вот у нас, собственно, тоже есть пища. Она и мекает, и бекает, и даже кукарекает. Но вот кем будет человек, который возьмет кнут и забьет до полусмерти какую корову или овечку? Вот просто так, чтоб объяснить ей, что она не там дорогу перебегала? Правильно, мразью он будет. Последней тварью, которой и руки-то не подашь, испачкаться побоишься. А он же вампир. Создание светлого разума… Да не было там – ни света, ни разума. Вспомнила его абсолютно черную фигуру, от которой расползалась, растекалась по комнате абсолютно черная аура. Нет, я, конечно, не вампир, ауры видеть не могу, чтоб он не рассуждал там про «кровь во втором поколении». Но то ощущение, что исходило от него тогда, по-другому и не назовешь. Черная аура. Абсолютно черная аура.
«Она была красивой. А потом словно выключили свет», – вспомнилось мне. О ком же это? Ах, да, о принцессе. О той древней вампирской принцессе, которую я, по детской привычке, поспешила представить себе прекрасной. Даже странно, что он ее не любил. Совершенно ж родственные души. У него в тот день тоже – явно «свет был выключен». А сегодня ничего так. В костюме и при галстуке. Поменял, видно, лампочку. А та принцесса, значит… Но это же безумие. Они просто сходят с ума. Тонут в пучине собственной тьмы. Принцесса, выходит, ушла во мрак безвозвратно… При этом он же сам сказал, что это не красиво. Тьма не норма, тьма НЕ красиво. А сам он катится туда же. Он сам хоть понимает, что катится туда же? Что свет у него пока мигает, а после все, перегорит?
Но это частный случай. Один, второй, а… Что я знаю о вампирах? Что мы вообще знаем о вампирах, кроме того, что нам сказали? Может, это у них массовое явление? И мы все во власти полубезумных, а то и просто безумных псевдобогов? Потому они нас и за Бездну не пускают с экскурсиями? А Великие – это те, кто худо-бедно в разуме вообще? А Владыка? Тот, что единогласно велел нам умирать? Чьи резоны не обсуждаются, хотя вампирам понятны. Да может он тупо сбрендил уже давным-давно? И это и есть самая главная вампирская тайна?
В общем, хорошо, что пришли родители.
– Лариса, ты встала! – обрадованно воскликнула мама. А дальше понеслось: – как ты могла?! Как ты могла нас так опозорить?
– Лида, перестань, – устало остановил ее отец, – ей и без тебя все уже весьма доходчиво объяснили.
Мама поджала губы, но тему оставила.
– Что ты ешь? Лара, ну почему бутерброды? Раз уж ты встала, ну почему нельзя было что-нибудь приготовить? И нам заодно, мне с одной рукой, думаешь, удобно здесь возиться? – она кивнула на свой гипс, который при хорошем настроении ей не очень-то и мешал.
– Да что она тебе приготовит? – вновь не поддержал ее папа. – Потерянное время и испорченные продукты. Ты отдохни немного, а я сам все прекрасно приготовлю.
Ну да, ну да. Вот чего не умею – того не умею. Не умею и не люблю. Не люблю, потому, что не умею, или не умею, потому, что не люблю? Вот уж чего не знаю. Мама у меня готовила прекрасно. Даже папа (вот уж чего не часто встретишь) – и тот готовить умел не хуже. Ну а мне у той плиты, вроде как, и места не оставалось. Да я и не рвалась. Не, я, в общем, знала, что, чтоб сварить макароны, их надо бросить в кипящую воду, а никак не в холодную, но на этом мои знания заканчивались, посолить могла и забыть.
А потому я по-прежнему сидела на своей мягкой подушечке (которая с каждой минутой казалась мне все более жесткой), мама ушла в комнату, а папа чистил картошку ловкими уверенными движениями. Говорить не хотелось.
Даже к оставшимся экзаменам готовиться не хотелось, хотя их за меня светлейший куратор точно сдавать не будет. И с химией-то чего он встрял? Ну пересдала бы, подумаешь. Любой экзамен вон – пересдавай-не хочу, аж два раза, кажется. Хотя… химия… Да он просто не хотел, чтоб я на той кафедре светилась, у них же Ольховников заведует. Как встретит, да начнет опять воспитывать – и опять вампирам нас разводить. Не очень понятно, почему. Ну да не любят они, видно, чтоб люди в их дела вмешивались. А рьяные борцы за высокую человеческую нравственность как-то не очень просекают фишку в своем фанатичном обожании. Вот когда только я стала «личным делом вампиров»? Или вампира? Одного, конкретного? Нет, стоп, начал-то все Лоу, наш прекрасный среброкудрый Лоу с улыбкой света весеннего солнца и глазами цвета майской грозы. Если верить куратору, дважды вписывал меня обратно в те «рамки приличий», из которых меня все время выносит. А за дивидендами не приходил. Угу, передал другому… Так, стоп. Не о личном. Не о личном, а то я сорвусь. Спокойно. Абстрактно… Другому. Но этот другой с меня тоже – призов и подарков не требовал. Ну, целовал. Да ему человека поцеловать, что мне кошку погладить. Единственный прок вампиру с человека – это кровь. Но крови моей он никогда… Даже тогда, в Бездне, когда он хотел… До сих пор вспомнить страшно, какой ужас я почувствовала, когда всей… душой? кожей? кровью?.. ощутила, КАК он меня хотел. Но не выпил. Ни глотка, даже не укусил. Сдержался. Зачем? Все это время меня к себе целенаправленно приручал. В общем и целом даже не обижал, хорошо относился, доброжелательно. То, что разлука с ним мне боль приносила – так это для него не аргумент и не тема для беседы. С вампирами всегда так – и легкое пожатие плеч. К нашей боли от себя он так привык, что и думать о ней не вспоминает. Так что сказать, что он целенаправленно причинял мне боль – да ерунда, и в мыслях не держал, оно в комплекте шло. Бонусом. Целенаправленно привязывал – это да. Зачем? Зачем столько возиться? Чтоб я не нарушала приличий, не ругала вампиров и не ругалась с вампирами? Генеральный же сказал: проще убить и не возиться. Он бы и не стал – возиться, в смысле. А то, что этот возится, генеральный, вроде как, особо и не одобряет. Но не вмешивается. Потому что я – девочка куратора. Рабыня куратора, что уж там, просветили. Ну и, как там: «Поел – убери посуду. За тебя убирать не буду». Ну а не поел – так просто следи, чтоб по кухне не бегала. Вот он и следит. Да дракос его побери, все, что он делает, это следит, чтоб вела себя прилично, и жестко пресекает все попытки вести себя иначе! А уж то, что я его с перепугу в садизме обвиняла и прочих извращенных удовольствиях, так это, как оно: многие знания – многие печали. Меньше надо было в Петькиной компании книжки запрещенные читать. Не хочет он меня, никак: ни в голом виде, ни в одетом, ни избитую, ни исцелованную. Сам же сказал: с мальчиками спи. И мечтай – тоже о мальчиках. А он за мной – лишь присматривать собирается. На правах доброго дядюшки. Или не доброго. Как повезет. Он же, наверное, правду мне говорит. Только то ли он так ее говорит, то ли я так ее слушаю, что вечно что-то не то слышу. Наверно, потому что хочу услышать что-то не то. Размечталась, дура, о Сэлисэне и Елене.
– Пап, а она тебя любила, как ты думаешь? – слова вылетели быстрее, чем я успела подумать, а стоит ли спрашивать.
– Кто? – не понял меня родитель, – Мама? Почему любила, она и сейчас меня любит. А я ее.
– Да не мама, – досадливо отмахнулась я, – вампирша та. Зачем ты пил ее кровь?
Папа замер. Мне показалось – просто забыл, что за предметы у него в руках, и зачем он их взял.
– Откуда ты знаешь? – наконец выдавил он.
– Просветили, – пожала я плечами. Откуда я могу знать, вот с трех раз догадайся.
– ОН? ОН знает? – папа, похоже, просто в ужас пришел.
– Он сказал, ты очень много ее крови выпил. Зачем? И как это вообще – пить кровь? Это же… отвратительно как-то. Ты что, вампироманом в институте был? – представить собственного папочку с вампирским хвостиком и в обтягивающих брючках было сложновато.
– Что еще он сказал? Он знает, кто она? Он что-то ей сделал? Он сказал, что он с ней сделал? – папа, похоже, вообще меня не слушал.
– Да ты чего? – опешила я. – Ничего он не сказал, он про меня все больше, про результаты, так сказать, забав ваших. Чего ты испугался-то так? Это ж меня убьют, ежели я еще хоть слово где не то ляпну. А уж с вампиршей-то твоей что станется? Она ж богиня – твори что хочешь.
– Да нет, малыш. Там и богини огребают. Вне зависимости от пола и возраста. С законом у них строго. И закон у них запрещает… вот то, что ты упоминала.
– Так зачем же было… так рисковать?
– Да умирал я, дочка. Вот так, кроме шуток. И не потому, что она меня выпила, или еще что… Мы тогда и знакомы-то толком не были. Нет, я знал ее, конечно, видел. Боготворил. Как и все у нас, впрочем. А потом… авария была на производстве. Испытания проводили, ну и… рвануло все, а я в эпицентре, – папа вздохнул и присел рядом со мной. – Я не знаю, зачем она это сделала, не спрашивал. Никогда. Ну а потом – всякое потом было, да и не важно уже. Какая уж там разница, каплю или две, один раз или десять. Нельзя людям пить кровь вампиров, и правильно, что нельзя. Вон как ты теперь мучаешься. Ты прости, я и подумать, я и представить себе не мог. Сам-то я… ради нее… на все… – папа закрыл лицо ладонями и надолго замолчал. – Ты спроси у него как-нибудь, что он сделал с тем, что узнал. Ее… осудили?
Ему это важно. Бездна их всех забери, лет двадцать же прошло, как минимум, а ему это важно! Он за нее боится! Не за меня. Не за себя. За нее…
– Ее не осудили, – я поняла, что знаю ответ. Мне не говорили, но я знаю. – И не осудят. Он промолчит.
– Что? Ты же сказала, что он не говорил про нее? – папе очень хотелось поверить, но он не мог. Слишком боялся. За нее.
– У них там сейчас… один проект подвешен, – в подробности вдаваться не хотелось. – И я для этого проекта – аргумент против. А ему нужны аргументы за. Поэтому он промолчит. Про меня. И про нее.
– Спасибо, – папа вздохнул.
– Обращайся. Так ты не ответил.
– На что?
– На вопрос. Она тебя любила? Ты вообще веришь, что вампир может любить человека?
– Я это знаю, дочка.
– Знаешь что? По-твоему, выпить человека до смерти – это любовь? Как вон Лизка тогда сказала: высшая форма любви для вампира – смерть?
– Дура она, твоя Лизка, – вдруг бросил в сердцах отец. – Дурой жила, дурой померла. Ну, хоть счастливой. Выпить человека до смерти – это не любовь, это жажда вперемешку с похотью. А высшая форма любви для вампира – вот просто, чтоб ты знала и не путала – это жизнь. Жизнь, подаренная тому, чьей крови ты жаждешь так, что сводит челюсти. Тому, кого ты хотел бы видеть рядом с собой до последнего его дня, но отпустил. Прогнал, потому что знаешь, что от постоянного нахождения в твоей ауре его мозг сгорит. И да, она любила меня! Не потому, что спасла, нарушая закон своего народа. Вернее, не только потому. А потому, что сумела отпустить. Несмотря на жажду. Наплевав на желания. Любила, потому, что подарила мне жизнь, отказав себе в блаженстве, которое она испытала бы, вкусив мою смерть! И иди уже, готовься к экзаменам, а то ужина у нас сегодня точно не будет.
Он вернулся к плите, весьма раздраженный, всей своей спиной демонстрируя, что не желает больше со мной общаться. Но он меня не убедил. Все равно не убедил.
– Ты прости, папа. Только, может, проще все. Надоел ты ей хуже пареной репы, вот и прогнала.
– Тебя там не было, Ларис, – спокойно ответил папа. – А я не собираюсь обсуждать с тобой интимные подробности, что бы что-то доказывать. Мне достаточно того, что я знаю. Нет, я ей не надоел. Да, любила. И – иди уже. Иначе с мясом будешь заниматься сама.
Ушла. Вот только готовиться к экзаменам была не в состоянии. Упала лицом в подушки. Значит – бывает. У кого-то – все-таки бывает. А мне – только боль. Только боль…
Я не хотела об этом думать. Я не могла об этом думать. Этого не было. Ничего такого со мной не было. Не происходило. Никаких вампиров в черном. Никогда. Никогда. Никогда.
Мама разбудила меня к ужину. Но есть уже не хотелось. Ничего уже не хотелось. От папиных откровений стало только хуже. Много хуже. Они там, значит, развлекались, а меня теперь – ремнем по заднице? У них там любовь, а у меня из-за этого – полубезумный вампир с садистскими замашками и невнятными резонами? И он еще мне рассказывает, что принца Дракоса не существует! Да вот своими глазами на днях в собственной гостиной видела!
– Мама! Ты прости меня, мама, я виновата! Я не хотела, чтобы вас из-за меня… так…Что он вам сделал? Напугал? Обидел? Что?!
– Да ничего, дочка, – мама присела ко мне на кровать. – Так, постыдил, что ребенка неправильно воспитываем. Что ты у нас до 18 лет доросла, а не знаешь, как вести себя правильно. Что с людьми, что с вампирами… Стыдно было до безумия. Как же так, я ж тебя всегда учила… а ты вот… так…
– Мама, что значит постыдил, да на вас обоих лица не было! Что он сделал?
– Ничего. Говорю ж – было стыдно перед ним. И страшно. Нет, он ничем не угрожал, ни слова. Просто страшно. Я раньше и подумать не могла, что находиться рядом с вампиром – настолько страшно. Я и близко-то их раньше не видела никогда, если честно. Но те, кто видел – они совсем другое рассказывали. Говорили – обожание чувствуешь, восторг. Желание, чтоб он всегда был рядом, взглянул хоть раз, хоть слово бы тебе обронил… А я только ужас чувствовала. И мечтала, чтоб он больше не смотрел на меня, не говорил со мной, ушел. Может, это я такая неправильная? Может, это из-за меня ты…
– Нет, мама, что ты! Не из-за тебя. Ты правильная. Это он… Он вломился в наш дом в состоянии глухого безумия, перепугал вас… он же это специально! Специально! В его ауре обычно и ощущаешь – вот то, что тебе говорили. Но в тот день у него аура была другая. Совсем другая. А он еще давил. Давил ей, усиливал
– Лара, ну как аура может быть другой?
– Да запросто! Башку снесло от гнева, и вот пожалуйста! И, как я поняла, он даже взъярился-то не из-за меня. Он в таком виде к нам с той стороны прискакал! Проекты там его не приняли! Только там он, видно, вякнуть не может, а здесь – полетели головы!
– Лара, ну вот что ты говоришь! Как ты говоришь! Да у тебя в каждой фразе – вопиющее неуважение. Он же вампир! Великий! Он же тебе объяснял уже всю недопустимость такого поведения.
– Объяснял?! Вот так это, по-твоему, называется? Да он избил меня до полусмерти практически на глазах у собственных родителей! И никто, никто не объяснил ЕМУ всю недопустимость такого поведения!
– Лариса, если он это делает, значит это правильно! Значит, по-другому было нельзя! Он вампир, ему лучше знать.
Поговорили, здорово.
– Мама, я не буду ужинать, я спать хочу. Правда не буду.
– Нет, Лариса, перестань. Я не буду ругаться. Тебе правда надо поесть, где организму силы брать, сама подумай. Вот и доктор сказала…
– Доктор?
– Ты не помнишь? Приходила доктор из больницы, осматривала тебя. Принесла лекарство. Светлейший Анхенаридит ее попросил…
– А разве… я думала, он сам…
– Сам что? – не поняла мама.
– Ну, лекарство вам принес. Оно ж вампирское.
– Ларис, ну ты как ребенок. Вот тебе сам Великий будет лекарство приносить! Мы его с того дня и не видели! Приходила доктор. Светлейшая Ева, не помню фамилию. Спокойная такая, уверенная. Пожилая. Все про внуков своих нам рассказывала. Проказники они у нее. Тоже им вечно достается.
– Ремнем по заднице от светлейшего Анхенаридита?
– Лара, ну как ты можешь, они же дети! Не смешно!
– А мне как не смешно, ты б знала.
– Я понимаю, доченька, понимаю. Когда ты обижаешь вампира, это очень горько. Но ты ведь все поняла, и больше никогда-никогда так не будешь, ведь правда? – мама смотрела мне в глаза так искренне и с такой надеждой, что я сказала ей да. И даже отправилась ужинать. Мы с ней все равно никогда не поймем друг друга.
* * *
Экзамены я сдала. Один на четыре, другой на пять. Или один на пять, а другой на четыре. Тупо не помню. Даже что за экзамены были – уже не скажу, все словно в тумане видится. Мысль только одна билась: не думать, не думать, не думать. Не вспоминать. Не было. Быть не могло. Приснилось.
Но если вампира в черном мне еще удавалось изгонять из моего сознания, то светлый образ того, кого можно было звать просто Анхен, на все попытки от него избавиться вот разве что язык мне не показывал. Я видела его во сне. Я видела его даже не во сне, в любое время, в любом месте, с широко открытыми глазами. Анхен, Анхен… Почему ты умер, Анхен? Почему тебя больше нет?.. «Но если я войду – и Вас нет, где мне искать Вас? Может быть, и нигде уже нет…» Цитата в голове вертелась, а вот откуда – вспомнить не могла. Кто это написал? Некрасивая, но невероятно яркая женщина, страстно и бесконечно влюблявшаяся во всех – мужчин, женщин, литературных героев? Или это написала мне в одном из своих писем Лизка, творчество этой поэтессы знавшая едва ли не лучше самой поэтессы, и писавшая сама под сильнейшим ее влиянием? Вся наша школьная переписка просто пестрела цитатами, и не всегда они были в кавычках. Да, мы переписывались. Сидели за одной партой, и переписывались. Писали друг другу длинные письма на четырех – шести листах, обо всем, что только приходило в наши юные головы: о любви и смысле жизни, о долге и предательстве, и, конечно, обо всей прочитанной литературе… Я спросила бы Лизку. Вот просто позвонила, и спросила бы сходу, не вдаваясь в подробности. И Лизка бы мне ответила… Но Лизка ушла от меня – ее убили, выпили до дна: всю ее любовь, всю ее мечту… Вот он, кстати, и выпил. Подсунув мне вместо нее – себя. На образовавшуюся пустоту, на безысходную боль утраты – себя. Чтоб тоже дарить мне боль, так, что сразу и не поймешь подмены. А потом тоже ушел. Его «смелый эксперимент» провалился, он не сумел меня подчинить. Привязать – сумел, да, мастер. А вот подчинить… Вот и ушел, нет – так нет, чего и время терять. А я осталась…
А то чудовище, что заходило на днях поздравить с Новым Годом… Я его даже ненавидеть не могла. Ненавидеть можно… что-то конкретное, осязаемое, что ли. Осознаваемое. А события той пятницы я осознать была просто не в силах. Не влезало оно мне в голову, не помещалось там. Потому как такого – не бывает. Невозможно. Просто не может быть. Вампиры – не такие. Анхен – не такой. Нет, он вампир, и гад, и жестокий, бесчеловечный убийца. Но не так, не такой, нет! Одно дело убивать ради еды – мы сами убиваем ради еды, даже если просто покупаем мясо в магазине. А потом цинично везем детей в деревню погладить коровку. Здесь – чем мы лучше? Тем, что коровы неразумны? Коровы, готова поверить, так не считают. Но надругаться?! Причинять боль, унижать, калечить?! Это не он. Нет, Анхен умер. Вот в ту Новогоднюю ночь навернулся с крыши головой об асфальт, и умер. Ну и пусть у любого вампира от такого падения даже синяков не останется, даже если его спящим сбросить, и он взлететь не сможет. Умер, нету, кончился! А это – это уже не он.
А потом мне позвонил Петька. Самоуверенный и беззаботный, словно мы и не ссорились.
– Признавайся, что ты делаешь в каникулы, – потребовал сходу.
– Дома сижу, – пожала плечами. Плачу, мысленно уточнила.
– Отменяется «дома сижу», – отрезал беспутный друг моего бесшабашного детства. – Мы с тобой едем на горных лыжах кататься!
– К-куда мы едем?! – я аж поперхнулась, и просто загнулась от гомерического хохота. – Петя, – с трудом выговорила сквозь смех, – ты меня извини, конечно. Но мне сейчас нагнуться больно шнурки себе завязать, а не то, что…
– Ой, Лара, да ходи в развязанных! – Петьку было не затормозить. – Слушай, там шикарнейшая турбаза, туда попасть вообще нереально, народ с лета записывается! А мне совершенно случайно свалилась в руки путевка, знакомые поехать не смогли, за полцены отдали, лишь бы не пропала. Поехали, Ларис! После экзаменов развеемся. Ну, ты же любишь лыжи.
– Петя, я люблю лыжи. Обычные, не горные. На горных я в жизни не стояла, да у меня их и нет. И денег, чтобы их покупать – тоже нет. И ты прослушал главное: я повредила спину. Мне больно даже нагибаться. Лыжи, тем более горные, для меня сейчас – за гранью добра и зла, настолько не мой вид спорта.
– Как повредила спину? – о, Петерс меня услышал. – Сильно? Ты лежишь? Что врачи говорят?
– Не сильно, но болезненно. Хожу, вон, на экзамены ж ходила. А врачи говорят, что до свадьбы заживет. Правда, если сама я до этой свадьбы доживу. А вот чьей свадьбы – не уточняют.
– Тогда кончай меня пугать и придумывать отговорки. Тем более тебе стоит ехать. Горный воздух он того, целительный. Не можешь на лыжах – не надо, там и без них найдется, чем заняться. И, кстати, их покупать не надо, там прокат есть.
– Петька, я не хочу, правда, – какие лыжи, какие турбазы? – И вроде ж ты там себе уже нашел кого-то на Новый год, так вот почему бы тебе с ней и не поехать?
– Ну, как нашел, так и потерял, – отмахнулся Петерс. – Ты в Новый год, помнится, тоже не скучала. На то и праздники. А теперь мы едем с тобой расслабляться после тяжелой сессии.
– Нет, Петька, спасибо, конечно, но без меня.
– Нет, Ларка, всегда пожалуйста, но только с тобой. Ты даже не представляешь, в какое место я тебя зову! Да я ж тебя даже в свадебное путешествие не смогу отвезти никуда, где будет хоть отдаленно столь же шикарно!
– О, так мы в свадебное путешествие? Так чего ж, может сразу и распишемся вот где-нибудь по дороге?
– Распишемся. На придорожном столбе. «Здесь были мы». И рожицу нарисуем. Кончай хандрить, отказа я не принимаю!
В общем, если и не было в тех горах алмазов… ну и далее по тексту. Видно, что-то я сказала тогда на Айдуе, что позволило ему сейчас действовать решительно. Он и действовал. Заявился к нам домой, уговорил маму, папу. И, несмотря на все мои «не хочу», меня в два дня собрали и едва ли не силой запихнули в вагон.
Турбаза называлась незамысловато – «Горная долина». На станции нас (и не только нас, разумеется) встречал автобус, который потом долго петлял головокружительными серпантинами, увозя куда-то ввысь и прочь от малейших признаков цивилизации. А потом мы приехали на место, и я поняла, что ошиблась. Это я просто не знала раньше, что такое цивилизация. И уж турбазой это именовать было ну никак не правильно.
Шикарно? Роскошно? Наверное да, и еще даже более чем. Швейцар у двери, носильщик, портье, предупредительно выдавший нам ключи. Просторный, богато отделанный холл. Я себя почувствовала не то дочерью президента, не то самозванкой, которую перепутали с дочерью президента. А тут оказалось, что у нас еще и номер люкс забронирован.
– Петька, колись, это ж откуда у тебя такие знакомые?
– А-а, – ухмыльнулся Петерс, – оценила? Ты со мной дружи, Ларис, и у тебя такие будут.
– Но это ж, наверно, безумно все дорого!
– Дорого, – не стал скрывать Петька, – безумно. Как я и сказал, я платил половину, и то это было на пределе возможностей. Но родители меня поддержали: сюда даже с деньгами попасть не так просто. А я вряд ли когда стану министром. Такой шанс грех было упускать.
Сопровождавший нас носильщик распахнул двери нашего номера, и я не смогла сдержать восхищенного вздоха. Потому что, если бы мне довелось оказаться в спальне у сказочной принцессы, то она бы выглядела именно так. Обитые тканью стены, огромная кровать под балдахином на резных деревянных столбиках, роскошное трюмо, элегантные мягкие кресла вокруг маленького изящного столика. А на столике в вазе – невероятной красоты лилия. Пять огромных цветков на едином стебле. Насыщенно розовые в середине и белые по краям, с выпуклыми бордовыми крапинками по всему лепестку и почему-то оранжевыми тычинками. Я было подумала, цветок искусственный, да вот только насыщенный аромат тогда откуда? Дотронулась рукой – лилия была настоящей. Обалдеть! Конец января на дворе!
– Турбаза, говоришь? – только и смогла сформулировать.
– Я ж тебе намекал: тут можно и не узнать, что на свете существуют еще и лыжи, – самодовольно хмыкнул Петька.
– Тут же к ужину, наверно, надо в вечернем платье спускаться, – как-то даже испугалась я.
– За такие деньги, – не разделял моих тревог Петька, – туда можно даже в тренировочном костюме спускаться, я уверен. Это ж турбаза, как-никак. Сюда спортом заниматься приезжают, а не моды демонстрировать. Ты лучше смотри, какое шикарное у нас ложе, – Петька с размаху уселся на кровать и закачался на мягком матрасе.
– Да, кстати, насчет ложа, – решила я внести определенность.
– Да, дорогая?
– Нет, дорогой. Не подписывалась. И вообще, я как-то рассчитывала, что кроватей будет две.
– Лар, ну ты ж понимаешь, это ж не я заказывал. И вообще, я девочек не насилую. Вот разве что они меня…
– Не надейся. Ладно, я гляжу, ты уже выбрал свою половину. Значит, моя та. Надо разобрать вещи.
– А может, ну их. Потом разберем. Пошли лучше сначала все здесь разведаем.
– Я устала, Петька. Хочешь – иди, потом расскажешь что и как. А я разберу вещи и посплю. Идет?
Его устроило. Меня тоже. Развалившись на роскошной кровати, я в кои-то веки не думала о плохом. А потом уснула, и Анхен мне не приснился.
Петька вернулся ближе к ужину. Я уже проснулась, но вставать было лениво. Валялась блаженно на своем королевском ложе. На нашем ложе. Нет, вот представить, как мы с Петькой весело скачем на нем, перепутав с батутом – это я могла. А вот как нежно и страстно… нет, бред. Даже не смешно.
А Петька, меж тем, успел везде побывать, все выяснить, и даже с кем-то познакомиться. Кроме лыж тут был и каток, и трассы для санного спуска (с прокатом санок, разумеется), и ледяные горки как для детей, так и для взрослых. В помещении имелся и тренажерный зал, и бильярд, и настольный теннис. И даже шахматная комната. Для самых ленивых, как выразился Петерс. Ну да, с его-то энергией. И бассейн, радостно добавил он. Вот уж куда мне этом сезоне не светит, спасибо добрым вампирам. А еще библиотека. Ну очень хорошая. Да, нам, болезным, самое то. Петьке в бассейн, а мне в библиотеку. Мало я в последние полгода времени в библиотеке провела. Так и буду тут две недели курсировать: библиотека – кровать, кровать – библиотека. Класс! Хотя нет, еще ж надо в столовую трижды в день спускаться, что ж я себе развлечения-то ограничиваю!
Хотя – сгущала я, конечно, краски. Раны мои заживали. Сидеть могла уже и без мягкой подушки (правда, не очень долго), да и спина, если ее не трогать, почти не болела. Лекарство и правда было хорошим. То, которое он даже и не сам мне принес, а передал через какую-то старушенцию с именем Ева, совсем как у нашего декана. Интересно, а почему все же наша Ева не слушала выступления генерального? А он же при этом еще за нее и заступился? И что за Ева приходила ко мне? Как ей Великий объяснял характер проблемы? Что, вот так честно и сказал: избил я ее?
Стоп, сколько можно. Смотрю на Петьку, а думаю опять – о своем, о девичьем. Надо ж к ужину одеваться.
Переодеваться пошла в ванную. Вечернего платья у меня, разумеется, не было. Бриллианты к отсутствующему платью тоже отсутствовали. Оделась просто: блузка, юбка. Блузку, правда, не без содрогания, выбрала черную. Нет, надо как-то привыкать – было. Что ж теперь. Зато вид более строгий. И к настроению подходит. И… да, и лучше оттеняет мою единственную драгоценность. Возможно, у многих тут есть бриллианты. И денег, чтоб купить сюда путевку за полную стоимость, тоже хватает. Зато заколки такой здесь точно ни у кого нет. А уж по ценности – так едва ли найдутся тут украшения подороже.
Переплела заново волосы и, расположив заколку горизонтально чуть выше шеи, пропустила через нее свои косы, одну слева направо, другую справа налево. Все же носить вампирскую заколку с женской прической – есть свои сложности. Вампиры носят ровно один хвост. А девы – ровно две косы, ничего не попишешь – традиции. Вот и приходилось вечно что-то выдумывать.
Почему я все еще упрямо носила его заколку? А вот носила – и все, предпочитая даже не задумываться. Вот жадная была, неблагородная, не из тех, кто возвращает подарки, особенно дорогие. Прокатит такой вариант? Вот и я не знаю. Не дарили мне как-то раньше дорогих подарков особи противоположного пола, а уж противоположного народа – так и подавно. Те, отношений с которыми даже и не было, ну, кроме того, что я сама себе напридумывала. Подарил – значит мое. Ну, хоть вот этот маленький кусочек металла – мой, раз уж больше ничего себе не присвоить.
Когда Петька начал нетерпеливо барабанить в дверь, интересуясь, насколько глубоко меня смыло в унитаз, я с удивлением поняла, что плачу. Сижу на полу и плачу, позабыв обо всем на свете.
Так что к своему первому в жизни королевскому ужину я спустилась с опухшими от слез глазами. Впрочем, все оказалось не так уж страшно. Без бриллиантов. И одета я была ничуть не хуже большинства присутствующих (ну, на мой взгляд, понятно), и за столик нас посадили вместе с очень милыми ребятами из столицы. Они были постарше нас, но не намного, приехали сюда уже второй раз, и, по их словам, были готовы приезжать сюда вечно, так им все здесь нравилось. Парень был просто фанатом горных лыж, так и сыпал всевозможными терминами, уверенно рассуждая о каких-то совершенно непонятных мне вещах. Я подавленно кивала, боясь, что он догадается о моем полном невежестве, а Петька теряться не стал:
– Не, Кирюха, ты меня, конечно, прости, это все жуть как интересно, да я ни слова не понял. Я, знаешь ли, горные лыжи до сего дня только на картинке видел. Так что, ежели ты тут такой спец – пошли завтра вместе на склон, будешь меня на практике всей этой зауми учить.
– Да запросто! – Кирилл, вопреки моим опасениям ничуть не разочаровался. – Я вон в том году Светку мою так обучил, что она теперь спец получше многих!
– Грубая лесть, конечно, но засчитывается, – рассмеялась Светка и обернулась ко мне: – ты тоже не катаешься?
– Честно говоря, нет. Да я как-то и не готова пока. Страшновато, – тоже уважительная причина.
– Не дрейфь! Это только в первый раз страшно, а потом увидишь – это здорово. Будет жаль, что день закончился.
После ужина был концерт, а потом еще и танцы. Мы так и держались вчетвером, и я просто диву давалась, как у наших новых знакомых на все сил хватает, они ж сегодня еще и на лыжах успели.
– Дома отоспимся! – беззаботно отмахнулся Кирилл, вытаскивая меня на очередной танец.
В номер мы вернулись уже ближе к полуночи, усталые, веселые. Наше неожиданное место отдыха уже не давило на меня своей крутизной, я уже не боялась, что я не соответствую, не впишусь… Нормальное место, нормальные люди отдыхают. Я уже готова была даже подумать, чтобы встать на лыжи. Вот только сил бы еще найти до кровати добраться!
– Ну? – весело произнес Петька, когда за нами закрылась дверь нашего номера. – А ты еще ехать сюда не хотела!
– Передумала, – беззаботно пожала я плечами. – Уже хочу!
– И? – попытался подсказать мне Петерс, пристально глядя в глаза.
– Что, милый? – преувеличенно нежно проворковала я.
– Как приличные девочки благодарят своих мальчиков за доставленное удовольствие?
– Спасибо, светлейший Петр, за доставленное мне удовольствие. Память о вашем благородном поступке будет вечно жить в моем сердце! – сдерживаясь изо всех сил, я все же сумела проговорить эту тираду серьезно и высокопарно.
– Ладно, проехали, – усмехнулся Петька, делая шаг ко мне. – Благодари как неприличные.
– А неприличные – не благодарят! – фыркнула я и попыталась пройти мимо него в ванную.
Но он меня поймал. И поцеловал сам, не дожидаясь, когда я «пойму», какой благодарности он от меня требует. И это было… так хорошо, так приятно, словно я умирала от жажды, а он дал мне глоток воды. И я пила его поцелуи, словно нектар. Словно я, как усталый путник, все бродила где-то, но наконец-то пришла домой. И он был моим домом, его теплом, любовью и нежностью. В какой-то момент мы оказались на кровати, и это было хорошо, потому как ноги меня давно уже держали с трудом. Все было хорошо, пока чья-то шаловливая ручка не заскользила у меня под юбкой как-то слишком уж выше колен.
– Далеко собрались, юноша? – отстранившись и прихватив его руку своей, спокойно так поинтересовалась.
– Нуу, – судя по мутному взору, в мыслях своих он уже везде добрался. – Ты ведь, кажется, была не против, – Петька попытался высвободить руку и продолжить.
– Была, – согласилась я, отодвигаясь и отстраняя от себя его жадную пятерню. – Вот до сего момента. А дальше – против. И, если ты не хочешь испортить нам обоим каникулы, вот на этом мы и остановимся.
– Да пожалуйста, – Петька обиженно отвернулся.
А я пошла в ванную переодеваться ко сну. Там только заметила, что пуговицы на блузке он мне расстегнул почти все. И когда успел? Впрочем, ложной скромностью я не страдала. Было приятно, ничего не скажешь. Уж точно лучше, чем с Темкой. И чего я на него тогда бросилась? Вот только… глупо как мы, люди устроены. Вот нам, девочкам, что надо? Чтобы обогрели, полюбили, утешили. А мальчикам надо обладать. Владеть им надо, иначе мужественность они свою не чувствуют. Вот и маемся.
Приняв душ, переоделась в ночнушку, очень закрытую, с длинными рукавами и высоким воротом, специально дома выбирала. И отправилась спать, понадеявшись, что Петька никак не хуже, чем я о нем думаю, и инцидент исчерпан.
Петерс тут же захватил освободившуюся ванную, а когда он вышел, я уже спала. Проснувшись утром, правда, обнаружила, что свою половину кровати Петенька давно покинул и лежит, прижавшись ко мне и легонько обнимая одной рукой. Против таких объятий я, честно говоря, не возражала, в них даже уютней как-то. Поэтому с улыбкой чмокнула Петьку в нос. И с удовольствием смотрела, как открываются его глаза. Довольно маленькие для его лица глаза невыразительного болотного оттенка. Нос картошкой, волосы… Вот волосы у него должны были б быть рыжие, ему б пошло. А были просто русые, одного из тех невнятных оттенков, которые сходу и не знаешь, как обозвать. Но мне он был дорог и такой. Это ж был Петька. Мой Петька. Мы с ним даже родились с разницей в две недели, причем в одном роддоме, да еще у мамы его были какие-то осложнения после родов, и ее долго не выписывали. Так что Петька отправился домой лишь на следующий день после того, как родилась я. Дождался, как любили смеяться наши мамы. Они вообще, как встречались, так и начинали вспоминать бесконечные истории из нашего самого раннего детства, которые только в их памяти и сохранились.
Ну а мы… Мы отправились на завтрак, а потом – потом окунулись с головой в пучину местных развлечений, так что и не вспомнить уже, что уж там мы в какой день делали. И на лыжи я, не удержалась, тоже встала. Не в первый день, конечно. Но на третий – четвертый… да! И оно того стоило! И свист ветра в ушах, и ты летишь, рассекая снежную гладь! Страх? Восторг? Все смешалось в диком коктейле, и хочется повторить, и еще, и снова. Нет, и падала, конечно, куда ж без этого, и пребольно пару раз падала. А уж снега загребала под куртку – мама не горюй! У нас же с Петькой, в отличии от того же Кирюхи, специальных курток не было, ну там с резинками на нужных местах. И, хотя в местном магазине (а тут был и местный магазин) они продавались, денег на их покупку у нас тоже не было. Катались так, и не заморачивались. И на каток ходили. Правда, тут уж только мы со Светкой, кавалеры наши этого увлечения не разделяли. Подозреваю – не умели, или умели плохо, не хотелось позориться. Но мы и без них особо не скучали. Мы ж туда, собственно, кататься, а для общения нам и времени и места хватало.
А вот в бассейн я с ними не пошла ни разу, как они все меня не уговаривали. Не бывает НАСТОЛЬКО закрытых купальников. Вот и разговаривать не о чем.
Ну а наши с Петькой «постельные сцены»… Постель была, сцен не было. Дальше объятий и поцелуев я была идти категорически не готова. Так и спали, обнявшись, в одной кроватке, аки брат с сестричкой. Может, будь Петька постарше и поопытней, и все бы у нас случилось. Но ему, как и мне, еще девятнадцати не исполнилось, наверно, и у него были какие комплексы. В общем, мое «нет» было для него действительно «нет», а не циничным «девочка ломается».
Так и жили. И все было здорово. Долго. Почти все каникулы. До того дня, когда я поспешила. Мы забежали в номер после ужина, чтобы переодеться, а Петька захватил туалет – приспичило ему, видишь ли. Ну, я и решила, что успею, пока он там. Не успела. Я как раз потянулась, чтоб взять блузку, когда его возглас: «можешь занимать» захлебнулся на первом «мо…»
Я судорожно развернулась к нему лицом, но было поздно – он заметил.
– Что это, Лара? – потрясенно выдохнул он.
– Ничего, – нервно отрезала я, пытаясь попасть в рукава блузки дрожащими руками.
– Ничего?! – он в два шага преодолел разделяющее нас пространство и, схватив меня за плечи, развернул к себе спиной, попутно отбрасывая прочь мою так и не надетую блузку. И замер – потрясенный, шокированный, не находящий ни слов, ни даже мыслей, которые можно было бы этими словами выразить. А я стояла перед ним обреченно, беспомощно, и щеки мои горели от непереносимого стыда из-за того, что он узнал мою самую постыдную, самую гнусную тайну. Он думал, что я человек, а со мной, оказывается, можно – вот так…
– Кто. Это. Сделал? – наконец сумел выдавить Петька.
– Тебе оно зачем, Петь? – очень тихо поинтересовалась я. – Думаешь, узнаешь, и станет легче? Ну, вот я знаю. Только что-то мне не легче, уж ты поверь…
– Легче?! Да ты о чем?! Да за такое убивать… Ладно, мы не он, но в суд-то подать надо обязательно! Тот, кто это сделал – он же не человек, он же выродок, ему не место среди людей!
– Правда? – у меня начиналась истерика. Я сложилась от смеха, упав на корточки возле кровати, слезы при этом лились потоком. – Не человек? Ну надо же! Да правда? А ты, значит, в суд? Подашь? На него? Или на меня? Только знаешь? Чем кончится суд? Знаешь? Меня убьют! Потому, что это я. Не человек. А ему – можно! Можно!
– Лара, Лара, что ты, – Петька упал на колени возле меня, обнял, прижал к себе. Начал укачивать, утешая, целуя меня в волосы, гладя плечи. – Тише, моя девочка, тише. Не надо, не плачь. Ты мне потом все расскажешь. Успокоишься – и расскажешь. Не плачь. Я люблю тебя. Я с тобой. Все будет хорошо, родная моя, все будет хорошо.
Он целовал. Волосы, плечи, шею. Потом его губы скользнули ниже, и я почувствовала, что он целует мои шрамы. Медленно-медленно скользит губами, целуя каждый миллиметр изуродованной кожи. А потом уже я его целовала, и снова он меня, и вот мы уже на кровати, и одежды на нас становится все меньше, и даже когда его руки потянули вниз мои трусики, я его не остановила. Мне хотелось быть с ним. Мне хотелось, чтобы он был во мне. Но вот хотела ли я его? Было не важно. Он целовал. Все шрамы на моей попе, и все места, где не было шрамов. Целовал и ласкал мою грудь, и вновь возвращался к губам. Я отвечала на его поцелуи и целовала сама, лаская его волосы, плечи, спину… И когда он раздвинул мне ноги и встал между ними на колени, я была готова. Я ждала его. И вот он потянул вниз уже собственные трусы… И я увидела ЭТО, и поняла, что меня сейчас вырвет. Потому, что мгновенно вспомнила другое «достоинство», перенесясь мысленно в Новогоднюю ночь, в больницу. Вновь как вживую увидела все это бесконечное, немыслимое непотребство. И даже вспомнила тот омерзительный запах – пота, спермы и крови.
– Нет, – выдавила, отодвигаясь, – нет. Я не могу, не могу!
Петька потерянно уселся на попу, возвращая трусы на место:
– Да ты что, Ларка, я ж не настаиваю… Я думал, что ты хочешь… Что ты готова…
– Нет, нет, нет, – я снова рыдала, сжавшись в комочек и дрожа мелкой дрожью.
– Лара, Ларочка, не надо, не плачь, – Петька осторожно полз ко мне, волоча за собой край одеяла. Очень аккуратно накрыл меня всю и обнял – только поверх.
– Тебя… еще и изнасиловали? – очень тихо спросил через какое-то время. – Это… в Новый год, когда ты не пришла, а я, дурак, еще и наврал?.. А тебя искать надо было. Спасать.
– Нет, Петька, меня не насиловали. Просто заставили… смотреть, как имеют других. И это было так мерзко, так отвратительно… Ты прости, я… не из-за тебя, просто вспомнилось сразу, и… Не могу! Не могу об этом, правда… А себя не вини, ты все правильно тогда сделал, хоть родители не дергались. А это все еще до того было. До того, как я позвонила… И меня бы довезли. Только я убежала. Гадостей наговорила и убежала. А потом заблудилась. Пьяная была. Вот и гуляла. Где-то, с кем-то. Ни одного лица не помню, одни фейерверки…
– Пьяная? – не поверил Петька. – Ты? Ты ж не пьешь.
– Да? – взвилась я. – А кого-то это волнует?! Меня, что же, спрашивают?! А еще я не люблю смотреть, как баб в грубой форме трахают! А еще мне не нравится, когда мне отцовским ремнем кожу на спине рассекают! Когда родителей доводят до состояния привидений! Когда убить обещают за малейший чих! Изнасиловали! Да лучше б меня изнасиловали! Только я ж не нужна! У меня же кровь проклятая! Ее же – только в землю! Только в землю! До последней капли! Ее же даже людям другим нельзя переливать, а то вдруг заражу! – захлебнувшись, наконец, собственными слезами, я замолкла, и только рыдала, рыдала, рыдала. Петька лежал рядом и обнимал через одеяло, но больше уже ни о чем не спрашивал. Видно, просто боялся.
На следующий день на лыжах мы не поехали. И на санках, и на коньках. Просто бродили, подавленные и тихие, по бесконечным дорожкам, и все больше молчали. Петька держал меня за руку, время от времени поднимал на меня взгляд, и вновь отводил глаза. Думаю, я знала, о чем он хотел спросить. Кто? Кто все это сделал со мной, и помешал ему насладиться любимой девушкой, и этим сказочным отдыхом? А что я могла ответить? Петька жил в мире благородных и добрых вампиров, благодетелей человечества. Зачем разрушать эту сказку? Чтоб он мучился, вот так же, как я? Сегодня я понимала куратора, сказавшего мне при первой встрече: хорошо, когда таких, как ты, большинство. А когда ты одна… Да и убьет, если стану про него гадости рассказывать. Он ведь правда не пошутил.
– Ты меня теперь презираешь? – спросила Петьку. – Жалеешь, что пригласил?
– Да ты что, Лариска, как ты подумать могла? – возмутился Петерс. – Я просто не хочу особо расспрашивать, вижу, как ты переживаешь. Не хочу, чтоб ты опять плакала… Думаю, как помочь. Я так понял, в суд ты на него подавать боишься?
– Смерти моей хочешь? – печально интересуюсь.
– То есть человек он влиятельный… Слушай, а может нам с Кирюхой поговорить? Ну, без подробностей. У него отец знаешь кто? Там и положение, и связи…
– Нет, Петька, спасибо. Не надо ничего. Не поможет Кирюха. Надо просто как-то жить. Дальше.
– Погоди, а твой вампир, – не сдавался Петька.
– Что? – думала, сердце остановится.
– Ну, куратор ваш, Анхен. Он же к тебе вроде неплохо относится, ты сама рассказывала. Может, его попросить, чтоб он разобрался? Против вампира никто не пойдет, по-любому. Ты ведь понимаешь, такое нельзя прощать, иначе это не кончится. Не ты, так другой кто пострадает, – Петька горел праведным желанием не то помочь мне, не то отомстить за меня, в общем, что-то сделать. И не замечал, что у меня вот-вот опять начнется та самая истерика, которой он так боялся.
– Он знает. Он обещал. Меня больше не тронут. Не тронут, – только и смогла выдавить я, пытаясь сдержать эмоции. Все, что только можно сдержать. – Давай съездим завтра на экскурсию, Петь. Я в холле видела объявление. Ну, там дом-музей Малькова, пещеры. Да и саму Пахомовку посмотрим. А то ближайший к нам городок, а мы и не были ни разу.
Петька идею одобрил, и мы пошли записываться на экскурсию. Петька даже чуть повеселел, вроде. Ну еще бы! Переложил дело защиты моей чести на вампира (тот ведь по-любому лучше справится, верно?), и теперь ему оставалось только меня развлекать. Ну, а уж это Петенька умел.
Кирилл со Светкой с нами на экскурсию не поехали. Они и были уже, да и каникулы кончаются, скоро лыжи чехлить, а уж с Кирюшкиным-то фанатизмом и полдня пропустить трагедия, а тут целый!
Поехали одни. Городок был маленький, весь усыпанный снегом по самые крыши. Домик великого художника тоже был такой маленький, кукольный, словно теремок. А картины так себе. Горы, сосны. Озера, реки. Поля, дороги. Людей он писал редко. Вампиров – так и вообще никогда. Хотя – откуда в Пахомовке вампиры? Тут их, наверно, и не видали отродясь. Это вон меня угораздило в наукограде родиться. А у нас да, куда ни плюнь… И все такие благородные. Девушек вон защищают. От неблагородных маньяков.
Так, нет, стоп, хватит. Что там у нас дальше? Камень, сосна, вода. Очень интересно, очень. Шедевр. Очень великий художник. Певец родной природы. Что вы говорите? Его кровать? И вот стул тоже его? За-ши-бись.
«Известные на всю страну пещеры» почему-то тоже не порадовали. То ли у меня с воображением что-то не то, не знаю. Ну где там зайчик? Камень и камень. Ну, оплывший, и подтекает там еще чего-то. А это, стало быть, гномик? А почему не наоборот? И все какое-то грязно-серое, мрачное. Сталактиты, сталагмиты, помнить бы еще, что что, гроты какие-то, похожие на маленькие тюремные камеры. И чего мы вообще сюда поперлись, сидели бы в горах, воздухом дышали…
А потом мы вышли к озеру, и я разом перестала бурчать. Потому что вот это действительно было красиво. Огромное, незамерзающее даже зимой, умело подсвеченное прожекторами, оно словно выступало из тьмы. Благодаря подсветке, воды его местами казались синими, местами черными, а края терялись во мраке, сливаясь со смутно проступающими очертаниями скал. И все это было такое недвижимое, завораживающе холодное, завораживающе безмолвное. И мне даже представилось, как где-то там, из-за скал, появляется черная лодка, и бесшумно скользит по этой глади, а в лодке едва различимая фигура с длинным шестом – представитель какого-нибудь сказочного подземного народа, в чьи владения мы вторглись.
– Глубина этого озера… – заголосила над самым ухом гидша, и морок растаял. Шумная толпа людей вокруг, кто-то бросил в воду камень… Выгнать бы вас всех отсюда. Остаться одной. Здесь. Насовсем. Я подошла к самому краю и опустила в озеро руку. Ледяная вода обжигала, сводила пальцы. Но это было приятно. В этом был покой.
– Ларка, ты что, руку отморозишь! Пошли, – и Петька потянул меня вслед за нашей группой. Озеро было последним объектом подземелья. Дальше выход. И сувениры.
Вереница лотков с поделками из природного камня тянулась вдоль всей площадки у входа в пещеры. Здесь было многолюдно. Стояла очередь на вход, ждали своего часа многочисленные экскурсии, бродили среди лотков те, у кого экскурсия уже закончилась. Бродили и мы. А некрасивый белесый камень, оказывается, после обработки становился желтовато-оранжевым, словно слегка прозрачным. А уж поделки из него! Такие гладкие, скользящие в руках, обтекаемые, ни одного острого угла. Я поняла, что пропала, едва увидела их. Поняла, что куплю. И даже не одну. Вот только глаза разбегались, и я все никак не могла выбрать, и все переходила от лотка к лотку, и брала в руки то одно, то другое.
– Да клянусь! Я правда видел вампира! – донесся вдруг до меня звонкий мальчишеский голос. Ага, во сне. Наши мальчишки, помнится, хвастались, что и за Бездну летали.
– Ну ладно, не самого, – сдался мальчишка под напором не верящих одноклассников, – машину. Такую сияющую красную машину! Мы в хоккей играли, а она над нами – прямо над головой!.. А в машине кто, по-твоему, сидел? Человек? Так что видел! Не вру!
Изящная селенитовая белочка выскользнула из моих рук и упала в снег.
– Ларка, ты чего?
– Купи мне ее Петька, ладно? Пожалуйста! – я развернулась и отправилась на поиски говорившего.
Группа ребят лет двенадцати стояла неподалеку. Видно, на экскурсию привезли. Подошла, попытавшись придать лицу подобие дружелюбия. Ну, может же клятый вампир улыбаться так, что ему веришь. Почему у меня не получится?
– Привет! Слушайте, а кто из вас вампира видел? Ну, в красной машине.
– Я видел, – мальчишка смотрел на меня с вызовом. – А что, не веришь?
– Да нет, скорее завидую. А где ты его видел, здесь? Давно это было?
– Да нет, не здесь, дома. Ну, в Усть – Каменке. Это знаешь где? На самом краю, – охотно принялся объяснять мальчишка. – Это у вас тут вампиров днем с огнем не сыщешь, а через нас они летают – только так. От нас же до их Города – рукой подать. Только обычно они высоко летят – не разглядеть. А в тот раз он низко летел – над самой рекой…
Почувствовала, что снова могу дышать. Я уж думала, он его здесь, сегодня, сейчас видел. А уж то, что красная машина не одна на свете, так и просто в голову не пришло. У меня мысли уже были – не возвращаться на турбазу, бежать… А куда сбежишь? Глупо. Захочет – найдет. Да и зачем ему я? Сижу молчу. На лыжах катаюсь, сталактиты рассматриваю. А впрочем… неужели мальчишка и вправду нас видел? Ну, когда мы на Ледяные водопады? Ведь и впрямь – над самой рекой…
– Так когда это было, говоришь?
– Да не помню. Еще до Нового года. Нас же как в каникулы всех сюда перевели, так с тех пор домой и не отпускают. Карантин у нас там. Говорят – до конца февраля еще здесь учится.
– Вас всех – это кого? Весь класс?
– Не, всю школу. Да и не только нашу. Просто другим больше повезло, у меня вон приятель в трешке учится, так их в Устиновск вывезли. Большой город. Не то, что эта дыра.
– Так и Усть-Каменка не столица, – опешила я.
– Вот, а кто-то и в столицу попал. А мы так, шило на мыло променяли.
– Зато здесь есть пещеры, – я продолжала разговор с ним по инерции, никак не находя повода откланяться. Это что же выходит, пока их Владыка давится от жадности, они увозят от Бездны детей. Не поднимая шума, без объявлений в прессе, они спасают наших детей. Да сто раз плевать, что для поддержания популяции, но они их спасают! Не смотрят, не ждут, что-то делают!
– Держи свою белку, – Петька протянул мне бумажный пакетик. – Идем, а то автобус без нас уйдет.
Всю обратную дорогу не могла отделаться от какой-то мысли. Она зудела где-то на краю сознания, не давая покоя, но и не даваясь в руки. Что-то было не так. Слишком гладко. Детей из Усть-Каменки вывезли сюда. В горы. Максимально далеко от Бездны. Ну, логично. Полумеры – они зачем? Спасать так спасать. И мы с Петькой (вот совершенно случайно) едем сюда. Не просто в горы, но в один из тех городков, куда эвакуируют детей из опасных районов. Что из этого следует? Да ничего. В стокилометровой зоне Бездны существует множество поселений, от деревень до городов. Вот и увозили оттуда детей – с крайнего востока на крайний запад, не по диагонали же их возить. Ну а Усть-Каменка на нашей широте, вот мы и встретились. Но ведь мы – на курорт. По случайной путевке, могли хоть на север, хоть на юг. А путевка досталась – строго на запад. Тем же маршрутом, так сказать. Нет, я так с ума сойду.
– А расскажи-ка ты мне, Петька, про своих сказочных знакомых, – ткнула его в бок. А то что это он, неужели дремать собрался?
– Что тебе рассказать?
– Ну вообще… Кто такие, откуда знаешь?
– Да ниоткуда, случайно все вышло.
– Вот с этого момента поподробнее, ладно?
– Как прикажете. Сижу я в столовке перед экзаменом…
– Ты перед экзаменом в столовке сидишь? А я обычно в библиотеке, – не могла не подколоть.
– А че там? Перед смертью не надышишься. А кушать хочется всегда. Так тебе рассказывать?
– Рассказывай, Петенька, рассказывай.
– Так вот. Народу много, все столики заняты. А я один сижу, Марик со мной не пошел, предпочел под дверью мучиться. Подошла девчонка с подносом, попросилась со мной присесть. Ну, я красивым девушкам не отказываю.
– О, так она красивая была?
– А ты ревнуешь? Приятно. Ну, наверно, девушка как девушка. Веселая такая, общительная. Разговорились. Ну и к слову она и обмолвилась, что с парнем поссорилась, а теперь путевка пропадает, одной ей ехать не хочется, да и не одной тоже. Спросила, не знаю ли я, может, кто захочет купить, хоть за полцены, ей бы хоть часть денег вернуть. Вот, собственно, и все. Потом еще встретились, я ей деньги отдал, она мне путевку.
– Ну а хоть что-то ты о ней знаешь? Как зовут, с какого факультета, курса?
– Зовут Инга, факультет не знаю, не спрашивал, ну а курс – точно не первый, а там кто ее разберет.
– А волосы… у нее такие короткие, обрезанные, верно? – зачем-то еще спросила я. Хотя, чего уж там, далее без вариантов. – Светлые такие?
– Верно, – удивился Петька. – Ты ее знаешь, что ли?
– Видела. Мельком. Однажды. Все больше слышала. Исключительно хорошее, – под конец не удержалась от язвительности в голосе. Случайно она подсела. Угу, конечно. Посидеть больше негде.
– И кто она? – вот бездна, еще и Петьку заинтересовала своим интересом.
– Так. На нашем факультете учится. Кажется. Мы не знакомы, просто… имя редкое. И прическа у нее такая странная. Вот и подумала.
– А-а.
И вот что я должна сейчас чувствовать? Вот и я не знаю. Ничего не чувствую. Ступор. Знаю только, что Петьке сказать не смогу. Никогда. Пусть думает, что это он. Что благодаря ему. Что случайно.
Вспомнилась лилия, что ждала нас на маленьком столике. Она давно завяла и ее выкинули, а жаль. Такую красивую я никогда еще не видела. Говорят, у вампиров в оранжереях любые цветы цветут в любое время года. Хотя – кто говорит? Только сами вампиры. Из людей, что видели те оранжереи, ни один уже ничего не расскажет.
Он обещал меня отпустить… Или это он так отпускает? С Петькой в одну кровать положил? Чтоб быстрее, типа, замуж выходила. И благословляла на поиски алмазов. А уж отыщет мой благоверный алмазы – будем и сами себе… костюмы горнолыжные покупать. Для лучших турбаз страны. Не хочу думать. Не могу об этом думать. Устала.
А с утра решила выкинуть все из головы и наслаждаться. Последние ж дни остались. Ну и в самом деле, чтоб я дома делала? Лежала, плакала да жалела б себя. В конце концов, я могла и не узнать, что это все он. Да если б не тот случайный мальчишка, и в голову б не пришло. Все, решено, спасибо – Петьке, а никаких вампиров я и знать не знаю. Не было. Не знакомы. Да и не задаром все это, Петька деньги платил, и немаленькие.
И мы вновь летели вниз под свист ветра, и снова снег набивался под куртку, потому что вечно мы выбирали для себя не те высоты, не соизмеряя желания с мастерством, стремясь охватить все и сразу. А вечера вновь были долгими, потому как танцевали мы действительно до упаду. Вот приходили в номер и падали от усталости на свое королевское ложе, и спали до утра, как короли.
И если б спросили меня, как, по-моему, счастье есть? Я б ответила, не задумываясь: да, вот оно, счастье. Здесь и сейчас.
А потом я заболела.
Температура поднялась внезапно, в ночь. Вроде ложилась еще здоровой. А проснулась среди ночи в ознобе, и горло болит ужасно, и еще, почему-то, сердце. Попыталась разбудить Петьку, но не сразу нашла его в темноте. Он спал, откатившись на свой край пастели, а для меня кровать уже была – море, и я шарила руками, пытаясь выплыть, и рукам не за что было ухватиться. А потом одна рука моя коснулась холодного металла, и я тянула этот холод к пылающему лбу, и все шептала Петьке: «Помоги мне!». А дальше судорогой свело мышцы, и рассудок ухнул во тьму.
* * *
Потом… где-то совсем-совсем потом появилось ощущение. Горло. Мое горло, распухшее, стянутое пленками, почти чужое. И по нему течет что-то теплое, чуть сладковатое на вкус. Попыталась сглотнуть, и у меня получилось, и это даже не больно. И тогда пришли звуки. Чьи-то гулкие шаги, шорохи, скрипы. Тяжелое дыхание, кашель, стоны. И, где-то вдалеке, слова, сказанные высоким женским голосом. Вернее – звуки слов. Без смысла, без содержания. Чей-то ответ. Другим голосом, тише, но столь же бессмысленно. Глотаю еще раз. Ощущаю свое тело, вытянутое на кровати. Жесткой кровати, сказочным принцессам такие не нравятся. Кто-то сидит рядом, вплотную к руке. Еще и узкой кровати…
– Петька, – хочу позвать его, но не могу произнести не звука. Снова глотаю. Удается открыть глаза. Вокруг туман, но лицо я вижу. Не Петькино лицо. Ласковые карие глаза, и улыбка – такая искренняя, такая лживая.
– Тише, тише, – шепчут мне его губы. – Это сон, это просто сон. Спи.
Глаза закрываются. Сплю.
– Что здесь происходит? – Голос звучит совсем рядом. Незнакомый, властный, решительный. Женский.
Сон слетает. Глаза открываются легче. Туман почти растаял. Действительно, Анхен, живой и настоящий. Сидит на моей кровати в небрежно накинутом на плечи халате и держит запястье над моими губами. И теплые сладковатые капли стекают по моему языку в горло. Так он меня что, своей кровью??!.. А я думала, кровь соленая… ну, солоноватая… или это у людей…
Анхен улыбается мне и оборачивается на голос.
– Авэнэ? – в женском голосе изумление, почтительность и словно бы извинение за предыдущую властность.
– Добрый день, Альера, – светлейший Анхенаридит невозмутим и доброжелателен, как всегда. – Приятно, что медицина в вашем лице добралась и до этой забытой богами больницы.
Так мы в больнице? Оглядываюсь. Да, причем в переполненной. Моя кровать, как и многие другие, стоит в коридоре.
– Вы льстите мне, авэнэ. К моему глубокому сожалению, я не несу с собой медицину, я лишь проверяю ее наличие, – она наконец-то подходит ближе, и я могу ее разглядеть. Вампирша. Красивая. Короткие каштановые волосы подчеркивают форму головы. Никаких острых изломанных линий. Весь ее облик – воплощенная мягкость и женственность. Ощущение тепла и света накрывает меня волной. Я чувствую ее ауру поверх ауры Анхена, с которой уже сроднилась. Сладость. Благоговение. Обожание. Нет, никакой разницы вампир или вампирша, эмоции они вызывают сходные.
– Ее отсутствие, – поправляет Анхен весьма невесело. – Вы не подадите мне пластырь, Альера?
На время она пропадает из моего поля зрения, затем возвращается, протягивая ему пластырь. Во взгляде явно читается неодобрение, но вслух она ничего не говорит. Анхен невозмутимо заклеивает рану на запястье.
– В районе вспышка тяжелейшей инфекции, а в районной больнице на десятый день кончается сыворотка. Это вообще как? – продолжает он свой диалог с вампиршей. – Я понимаю, когда мы теряем людей от болезней, которые они и лечить-то не могут. Но вот так, от нехватки лекарств! Я очень надеюсь, Альера, что ваша инспекционная проверка поможет разобраться с вопросом снабжения больниц лекарственными средствами в необходимом объеме. Очень бы не хотелось еще и этим заниматься лично.
– Я тоже надеюсь, что мне это удастся, авэнэ. Мой отчет будет у вас в течение следующей недели.
– Да, конечно, спасибо, Альера. Я был бы благодарен, если б вам удалось справиться с этим чуть раньше. Но торопить не имею права, мне важно качество.
– Я все понимаю, авэнэ, – вежливо кивнув, она проходит дальше. Но почти сразу возвращается.
– Я хотела спросить, Анхенаридит, – нерешительно начинает она. – До меня дошли слухи… Это правда, что принято решение прекратить все исследовательские работы в Бездне и наглухо перекрыть туда доступ?
– Да. Работы по установке саркофага уже ведутся. К концу февраля все должно быть закончено, – его голос спокоен и уверен. Ее же явно мучают сомнения:
– Но… ведь это лишает нас шанса…. надежды… Как жить, когда не остается даже надежды?
– Надо жить будущим, Альера. Нельзя бесконечно стремиться в прошлое. Оно ушло, его не вернуть, – Анхен встает и обнимает вампиршу за плечи.
– Но разве у нас есть будущее, Анхенаридит? – она поднимает на него глаза. Огромные, очень красивые и очень печальные глаза цвета больной бирюзы. А он, едва касаясь, целует ее в губы.
– Надо жить, Альера. И создавать – свое будущее. А не пытаться откапать собственное прошлое, губя при этом все живое вокруг.
Она какое-то время молчит, прислонив голову к его плечу, а он легонько гладит ее по волосам. Потом взгляд ее останавливается на мне, и в глазах появляется удивление. Безмерное удивление.
– Конэсэ? Вы отдали ей конэсэ?
– Подарил, – Анхен тоже смотрит на меня. Во взгляде – теплота, на губах – легкая улыбка. – Это уже не конэсэ, просто безделушка, – вампир склоняется надо мной, и аккуратно укутывает одеялом. – Спи уже, – улыбаясь, шепчет он мне, и вновь оборачивается к вампирше. – Все думаю: может, распилить ее на две половинки, чтоб удобнее было девичьи косы закалывать?
– Как вы можете так? – вампирша, похоже, шокирована. – Неужели вам совсем-совсем не жаль?
– Мне многого жаль, Альера. Но поддерживать проекты, которые столетиями не дают результатов, уродуя эту землю, я не могу. И я рад, что мне удалось настоять на их закрытии. Мы не можем губить еще и этот мир.
– Но этот мир губит нас, – она отвечает ему очень тихо, я едва ее слышу.
А дальше – не слышу уже ничего. Веки мои потихоньку тяжелеют, и я засыпаю, так и не успев ничего понять.
А проснулась выспавшейся, отдохнувшей, с чувством невероятной легкости во всем теле. Радостная проснулась. И эта радость переполняла меня, пузырилась воздушными шариками. И была она ни от чего – просто радость. Какое-то время лежала, пытаясь сообразить, где я. Небольшая комната, белая дверь, светлые стены. Подо мной жесткая кровать с железными спинками, рядом тумбочка. У противоположной стены стул и стол. Вся мебель не только очень простая, но еще и не новая. У тумбочки покосилась дверца. Спинка стула выщерблена и облезла. Нда, не «Горная долина», однозначно. А быстро привыкаешь к хорошему.
Смутно вспоминается переполненный больничный коридор, Анхен, вампирша, непонятный разговор. Видимо, сон. Он снова стал мне сниться. А во сне он был хороший, добрый. Улыбался. Вот только поцеловал не меня, а вампиршу. Неправильный сон.
Пытаюсь встать, и у меня выходит. Чуть закружилась голова, но быстро прошла. Подхожу к двери, выглядываю. Коридор, переполненный, больничный. Значит, хоть это не приснилось. Я заболела, и меня отвезли в больницу. Сначала положили в коридоре, а теперь перевели в палату, видно, место освободилось. В одноместную палату. Даже в светлогорской больнице таких палат было не много, и клали туда не каждого. А я точно не в Светлогорске.
Ладно, сначала дело. По больнице полагается ходить в халате, но халата у меня нет, иду так. Прогулка до туалета оставляет тягостное впечатление. Коридор не слишком широк, а коек там довольно много. Душно, тяжелый запах. Все лежат. Никаких бесед, только тяжелое хриплое дыхание, стоны. Сестры не видно.
С облегчением закрываю за собой дверь палаты, подхожу к окну. Пейзаж тоже особо не радует. Первый этаж, за окном кусты, немного видно дорожку, дальше дома. Тоже больничные корпуса, или другие какие строения – не разобрать. Вдалеке видны горы.
Я не чувствую себя больной, ничуть. Но когда лежала там, в коридоре, мне же было плохо. Мне явно было очень плохо, раз я так смутно все помню. Сладковатая жидкость, текущая по горлу. Анхен. Кровь. Нет, не может быть, это просто сон. Вспомнила папочку с его вампиршей, вот и приснилось. А Анхен… он бы не стал, ему зачем. Он меня «отпустил». Избил, а потом «отпустил». Живи да радуйся. Чудовище. Жестокое, коварное чудовище. Как я могла о нем думать, ему радоваться? Теперь вот во сне все время вижу. Хорошим. Ну почему во сне я все время вижу ему хорошим? Ведь это не правда! Мне ли не знать, что это не правда!
Прижалась лбом к холодному стеклу. Нет, за окном хорошо. Солнышко. Снег искрится. И угораздило ж меня заболеть…
А потом распахнулась дверь, и такая волна счастья накрыла меня с головой, что дыханье перехватило. Я даже за подоконник схватилась, показалось – ноги не держат. Даже обернуться не успела, а он уже стоит за моей спиной, прижимаясь ко мне, обнимая меня. Ох, совсем не в дружеских объятьях, судя по тому, как горит моя грудь под его решительными жадными пальцами. Выгибаюсь в его руках, мечтая, чтоб ласка не была мимолетной, поворачиваю голову, пытаясь взглянуть в его лицо, но его губы накрывают мои, и мир взрывается, становясь наслажденьем. Мир огромен и безграничен, как эти губы, эти руки, это счастье! Мира вовсе нет – там, где кончаются наши сплетенные тела. Блаженство, растекаясь, безумствует в каждой клеточке тела, я оборачиваюсь к нему лицом, мои руки тоже жаждут ощущать его кожу под моими пальцами.
– Анхен, Анхен, – безумно шепчу, когда его губы отпускают мои, чтоб скользнуть по моему телу ниже. Мои пальцы тонут в его волосах, таких густых и шелковистых. Ан-хен! Я не знала, что его имя – вдох и выдох в сладострастной молитве. – Ан… – дыханье перехватывает от восторга, – …хен, – короткий выдох, и снова со всхлипом вдох.
– Лекарства… – возникшая на пороге сестра при виде нас краснеет, бормочет «извините», и захлопывает за собой дверь.
Я вздрагиваю и отстраняюсь. И мир возвращается. Я осознаю, что сижу на подоконнике, раздвинув ноги, прижимаясь к нему бедрами, рубаха на мне разорвана до пупа… Щеки мои немедленно становятся свекольными, горят даже уши. А он… смеется. Смотрит на меня, и весело смеется.
– С днем рождения, Лариса, – говорит мне Анхен и аккуратно спускает на пол.
– Но у меня… не сегодня, – растерянно отвечаю, пытаясь запахнуть на груди рубашку.
– С этого года – сегодня, – не соглашается он. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – когда я смотрю на него, я не могу не чувствовать себя хорошо. Как он красив! Как он непередаваемо, божественно красив! Мой вампир, мой бог! И я смеюсь от счастья, видя свет его глаз, ощущая тепло от его улыбки, – просто чудесно!
– Как я люблю тебя такой, – смеется он в ответ, – веселой, беззаботной, любящей!
– Анхен! – у меня аж дыханье от восторга перехватывает, – Это правда ты? Откуда ты здесь взялся?
– Мимо проходил, – беззаботно пожимает он плечами. Фраза кажется знакомой, но когда я слышала ее прежде – не знаю, не важно. Он здесь, со мной!
– Я смотрю, ты не выкинула мой подарок, – он кивает на свою заколку, прицепленную к одной из моих косичек. Смотрю на нее с недоумением. Я же точно снимала ее на ночь. Ну там, на турбазе, перед тем, как заболеть.
– Ты в руке ее сжимала, – видя мое недоумение, объясняет он. – Пальцы судорогой свело, их видно разжать не смогли, чтоб у тебя ее забрать. Так с ней в больницу и привезли. А мне отдала. Так что это я ее тебе на волосы повесил. Просто, чтоб не потерялась, пока ты без сознания, со всеми этими переездами.
– Так это ты меня в палату перевел?
– Я здесь не работаю, – пожимает он плечами. – Просто попросил. Моя девочка не должна лежать в коридоре.
Я снова смеюсь от счастья, глядя в его прекрасное лицо. «Моя девочка», он назвал меня «моя девочка»!
– Я рад, что все хорошо, – солнце светит ему прямо в глаза, отчего его и без того узкие зрачки кажутся просто щелками. – Ты помнишь, что произошло?
– Помню: ты порвал мне рубашку. А мне даже переодеться не во что! И вообще, список испорченной по твоей вине одежды…
– Ну, по-моему, ты мне отомстила, – весело перебивает он меня, сдувая с лица свои спутанные пряди. Смотрю на него внимательней. Ох, да! Распущенные волосы растрепаны, рубаха выдрана из штанов, расстегнута, и пуговиц на ней – ой! – явно не хватает. Видя мое замешательство, он легко целует меня в губы, затем нагибается и подбирает с пола свою завязку для волос, и убирает ее в карман брюк. – Пуговицы, полагаю, собирать не будем… Но вообще-то я не об этом, – он смотрит на меня серьезно. – Ты заболела, помнишь?
Я киваю. Что-то смутно помнится.
– Плохо тебе было, Ларка, здорово плохо. Я дал тебе своей крови.
Сладковатая жидкость, текущая по горлу. Значит, было. Не приснилось. Он смотрит на меня, чего-то ожидая. Не знаю, что нужно сказать.
– А почему твоя кровь сладкая?
– Сладкая? – он смеется. – Мне трудно судить, я конфеты не ем. Но если ты о том, что она отличается от человеческой, то да, вкус другой. Другой состав – другой вкус. Но раз сладкая, значит, понравилась, верно? – он хитро улыбается. – У людей же сладость – это всегда со знаком плюс.
– Понравилось, – счастливо соглашаюсь. – Мне все в тебе нравится.
Нет, не могу так стоять, хочу прижаться к нему, чувствовать его кожей. Вновь запускаю руки ему под рубашку, скольжу ладонями по спине, прижимаясь к нему всем телом. Он в ответ крепко обнимает меня, прижимает мою голову к своему плечу, гладит по волосам.
– Это эйфория, Ларис. Моя кровь пьянит твой разум, заставляя любить и желать. Моя кровь, отданная тебе, чувствует во мне свое продолжение, и жаждет слиться, вновь обрести целостность…
– Я тоже… жажду слиться, – я понимала его через слово, с трудом. Его кожа была такой нежной под моими пальцами. – Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой. В тебе. Тобой.
– Я тоже люблю тебя, милая, – он опять целует меня. Снова легко, едва касаясь, а мне хочется глубже, много глубже. – Я ведь тоже чувствую в тебе мою кровь. Так что – процесс обоюден. Всегда – процесс обоюден. Но ты послушай меня, хорошая моя, пожалуйста, попробуй послушать!
– Только за поцелуй! – я выгибаю шею и тянусь к нему губами. Он улыбается мне, а потом целует. Так, как я и хочу: глубоко, страстно, долго. И я вновь задыхаюсь от восторга, забыв обо всем. А потом он отстраняется, и я чувствую себя рыбой, выброшенной на берег: никак не могу отдышаться.
– Тише, Лара, я же сейчас… говорить уже не смогу. Послушай. Ты сейчас не поймешь, просто запомни: это пройдет. Еще дня три-четыре, моя кровь в тебе раствориться – и все пройдет. Схлынет, как наваждение. Снова будешь меня ненавидеть. Даже сильней, чем прежде. Вот за все эти поцелуи, и за слово «люблю» проклянешь ведь, беспутная ты девчонка.
Я смотрю на него широко распахнутыми глазами. Ненавидеть? Его? За что? Что значит снова? Разве я когда-то его ненавидела? Никогда! Он всегда был моим богом, моим кумиром! Всегда помогал мне, любил меня! Он же сам мне сказал, что любит. Как он может думать, что я могу ненавидеть его, проклинать?
– Не говори так, – молю его. – Пожалуйста, не говори, ты делаешь мне больно! Я люблю тебя! Всегда любила, и всегда буду! Возьми меня! Мою кровь, мою плоть, мою жизнь, Анхен! Я хочу быть с тобой! Всегда!
Он гладит меня по спине. Не как любовник. Как добрый дядюшка дитя неразумное.
– А знаешь, что самое печальное, Лара? – произносит со вздохом. – Наяву ты мне никогда такого не скажешь. Только гадостей наговоришь с три короба, обольешь вселенским презрением и удерешь, задравши хвост.
Наяву? А мы разве спим? И когда это я говорила ему гадости? Я ему жизнь свою на ладонях протягиваю, а он?
– Так что извини, Ларка, не могу воспользоваться твоим интересным предложением. Ибо сделано оно не в здравом уме и в нетрезвой памяти. Да и не для того я тебя кровью поил, шокируя окружающих. Ты уж поживи, девочка моя. Пока поживи.
Я смотрю на него и не верю. Он отказывается? Он от меня отказывается?
Он берет мое лицо в ладони и целует мои глаза, сначала один, потом другой. Отстраняется и смотрит долгим взглядом. Но видит только любовь, только мольбу.
– Любить? – спрашивает почти шепотом. Я киваю. – Хорошо, но потом я уйду. Возможно, резко и не говоря ни слова. Не обижайся, с вампирами такое случается. Я приду завтра. Слышишь? Я обязательно вернусь к тебе завтра.
А потом он вновь целует меня так, что мир сворачивается до размеров наших тел, и имя этому миру – блаженство. Ноги не держат меня, и он подхватывает меня на руки, и уносит на кровать, и сам ложится рядом, целуя, лаская, нежа. Его руки, его губы скользят везде, даже там, где я никогда не позволяла Петьке, да никому еще не позволяла. Задыхаясь в сладострастной истоме, я все шепчу его имя, вдох-выдох, Ан-хен. Он моя жизнь, моя смерть, мое дыхание. Ощущаю, как его пальцы скользнули внутрь, сначала один, а затем и второй. И это настолько невероятно, настолько непередаваемо! Голова моя мечется по подушке, тело выгибается, умоляя о чем-то большем. А он – уже не целует. Просто смотрит на меня, приподнявшись на локте, не прекращая своей интимнейшей ласки, лицо напряженное, губы сжаты в тонкую линию, сжаты крепко, нижняя челюсть чуть подрагивает от усилий. И когда, вздрогнув последний раз, я обессиленно замираю, обрушившись вниз с острых скал наслаждения, он слегка проводит тыльной стороной ладони по моей щеке, встает и уходит. Как и предупреждал, молча.
Не страшно. Я ведь знаю, что он вернется. Он обещал.
Позднее мне принесли передачу. Ночная рубашка, халат, и огромный букет тюльпанов. Вазы в больнице, конечно же, не нашлось. Но литровую банку медсестры мне пожертвовали.
