Думаю, что больше всего мне не хватает вот чего: видеть, как в тихий вечерний час солнце сидит, крепко вцепившись когтями в облака. Видеть эту длинную полосу, пронзающую тучи, этот направленный вниз луч, подобный указующему персту строгого учителя, вещающего о существовании высшей цели бытия. Не хочу сказать, что обрела здесь религию из-за того, что не могу больше видеть заката. Господи, это было бы таким штампом, а я скорее сдохну, чем создам о себе такое впечатление. Но порой я сижу в одиночестве и думаю – а вдруг сейчас облака собрались вместе, беседуют друг с другом?.. Похожи они сейчас на комочки хлопка в туго застегнутом на молнию мешке или плоские, как блинчики? Или накачаны ли они той дождевой краской, от которой облака наливаются серым, черным и антрацитовым?

Забавно, как в отношении многих вещей реализуется троичность. Кучевые, дождевые, слоистые. Тройное заклинание. Три штриха – и тебя нет. Крибле, крабле, бумс. И то, что мне предстоит умереть от трех ядов, тоже, наверное, имеет свой смысл. Тиопентал натрия, бромид панкурония, хлорид калия. Коктейль из трех препаратов, который сначала обезболивает, потом парализует, потом убивает. Как мне сказал мой адвокат, это куда гуманнее, чем прежние способы, которые включали чуть ли не всё на свете, не ограничиваясь публичными казнями во всех видах – расстрел, повешение, газовую камеру, электрический ток и, конечно, нашу родную смертельную инъекцию. По некоторым причинам ее все равно называют «стулом», как в старые добрые времена. Однако шприцем никого не поджаришь. Всем заключенным это прекрасно известно, как и то орудие убийства, из-за которого каждый сюда попадает. Нет. Приговоренные просто переживают дурную анестезию, а потом получают паралич, который не дает им рассказать никому, что хлорид калия на самом деле причиняет боль. Такую боль, что в венах внезапно взрывается вулкан, и лава медленно растекается по телу, на ходу сжигая и спекая артерии и органы. Словно горишь живьем, только кричать не можешь.

Я читала об этом. Мне приносили статьи эти назначенные судом адвокаты и Мэдисон Макколл. Предполагается, что такая смерть безболезненна, и, может, так оно и есть, но как проверить? И, честно говоря, разве кому-нибудь есть дело до того, как мы подыхаем в конце нашей марафонской дистанции? Они все равно это сделают, сколько бы вен им ни пришлось продырявить, чтобы найти нужную, сколько бы людей ни пришлось привлечь, пусть придется задержаться далеко за полночь. Они все равно это сделают.

В 40-х они пытались поджарить на стуле какого-то парня за убийство, и два раза ничего не вышло. Они накачали его электричеством – металлическая шапочка щекотала его мозги, полосы металла туго стягивали его руки – но ничего не получалось. Он не был виноват, что неопытный палач пытался дважды. Они все же попробовали третий раз, чтобы уж убить его наверняка, и с удовольствием глядели на то, как его тело билось в конвульсиях в разряде молнии, пока он не перегорел, как волосок лампочки.

Как я уже сказала, бог троицу любит.

– Я знаю, что отец покинул вас еще до вашего рождения, – сказал мне Олли прежде, чем поздороваться, или пожелать доброго утра, или произнести какое-нибудь другое приветствие, которое он мог придумать на этой ранней стадии наших зарождающихся отношений. Они насчитывали всего несколько недель, а он уже влетел в комнату для посетителей, таща чемоданчик на колесиках. Прямо как жуткий протеже Марлин Диксон. Одной половине моего «я» хотелось дать ему по морде, а другой – ну, другой хотелось другого, пока этот человек выдавал список мнимых фактов из моего прошлого, раскрытием которых он, несомненно, гордился.

– Еще я знаю, что ваша мать пять лет вас не посещала. Ваш брат приезжал к вам только раз, поскольку еле сводит концы с концами в Энсино, будучи ассистентом в маленькой независимой кинокомпании. Вы никогда не видели вашего деда по матери, а ваша бабка по матери умерла от сердечного приступа, когда вас арестовали. Вы не смогли попасть на ее похороны. Отсутствие вашего деда по отцу объяснений не требует. Я знаю, что вас приняли в Принстон, но вы предпочли Пенсильванский университет. Я знаю, что вы хотели стать врачом и на отборочном тесте показали очень высокий балл, но не стали добиваться своей цели. Вы никогда не учились водить машину, взяли один урок вождения самолета, вы близоруки и не перевариваете лактозу.

Хмыканье вырвалось из моей груди, как нежданная отрыжка. Словно Оливер был первым, кто испытывал академический интерес к моей жизни, начиная с 1 января 2003 года.

– И все это есть в моем досье? – Я с улыбкой развела руками.

– Мне продолжать? – замялся адвокат.

– Если это нужно.

– Я знаю, что вы проспали свой процесс и отказались давать показания на стадии обвинения, которые могли бы смягчить ваш приговор. И конечно, именно поэтому мы сейчас здесь, не так ли?

– Если вы настаиваете.

– Вы не помогали вашим адвокатам во время процесса и при подаче апелляции и совершенно точно не помогаете мне собрать все, что возможно, чтобы помочь отстоять вашу жизнь. У нас осталось пять месяцев, а вы не делаете ничего, лишь рассказываете о пристрастии вашей мамаши к усам.

Я откинулась на спинку кресла и медленно, громко зааплодировала оскаровской речи Оливера. Она была очень мелодраматична, да будет мне позволено заметить. Актриса, которая будет играть меня в экранизации моей жизни, придет в восторг от такого богатого и банального материала для построения роли.

– Хорошая работа, – сказала я. – Вы перечитали мое досье и провели проверку анкетных данных за почти десять долларов. Но прежде чем вы скажете себе: «Какой я молодец», вам следует узнать, что у меня только сводный брат и что он работает в увлекательной, но почтенной индустрии фильмов для взрослых. Я действительно проучилась в Пенсильванском университете чуть меньше семестра и бросила, вы правы, поскольку никак не могла пережить тот несчастный случай в библиотеке Ван Пелта. Но вы молодец, что напомнили мне о самой большой неудаче в моей жизни. Я брала уроки летного мастерства на разваливающемся старом биплане в Ла-Хойя. Я была тогда слишком маленькой даже для того, чтобы видеть приборную доску в машине, так что я все же училась водить машину. Моя бабушка умерла в день, когда мне вынесли приговор, а не в день ареста. И еще я дальнозоркая.

Это действительно было очень забавно.

– Вы все же человек и знаете страх, – сказал Стэнстед после паузы, во время которой мы сверлили друг друга взглядами, крепко сжимая в руках трубки. Между глаз у него упала прядь волос. – Я знаю, что вы думаете, но это не так.

На противоположной стороне комнаты в переговорной кабинке усаживалась Пэтсмит, ожидая очередного посетителя, «надцатого» за эту неделю. Однако она смотрела не на меня. Она пялилась на Олли, словно тот был другим Пэтом Джеримайей из эфемерного «Клуба Пэта».

– У нас осталось пять месяцев, чтобы составить прошение, которое может спасти вам жизнь, – сказал, наконец, Оливер. – Если вы не раскроетесь и не покажете мне, что вы такое и почему вы здесь, я не смогу вам помочь. А я хочу помочь вам, Ноа. Правда.

За спиной Олли, за увеличивающими слоями стекла, креслами, линолеумом, посетителями, охранниками и вообще всем имеющимся там пространством, Пэтсмит поворачивалась лицом к кому-то новому. Я не могла отвести от нее глаз, но все это время взгляд адвоката не отпускал меня.

– Не надо относиться ко мне слишком серьезно. Продолжайте, – поддразнила его я. – Это последнее, что вы можете для меня сделать. Ведь на самом деле моим адвокатом являетесь не вы. Мы оба знаем, что это Марлин. Мы с вами – просто очередной ее проект.

Стэнстед покачал головой, но не без улыбки – однозначный знак того, что он знает свое место, однако не готов бросить вызов единственному человеку, который способен это положение изменить. Возможно, он не доверял мне. А возможно, доверял – и потому становился все более сдержанным.

– Скажите мне, Олли, вы, что, действительно прямо-таки мечтали приехать в Филадельфию, чтобы работать на одну из последних уцелевших первых дам поколения феминисток, чтобы она заставила вас чувствовать вину за все, что вы делаете? Именно поэтому вы бросаетесь в атаку? – поинтересовалась я.

На лице юриста мелькнула нервная улыбка.

– Она не такая уж плохая.

– Увидите.

– И – да, я хотел вернуться сюда.

– Вернуться? – сказала я, забираясь с ногами в кресло. – Слушаю внимательно.

Оливер снова жалко улыбнулся, сообщая всем вокруг, что он взлетел к известности преждевременно, но сам еще этого не осознал.

– Ноа, пожалуйста, сосредоточьтесь.

– Я сосредоточилась, – ответила я. – Чего вы ждете от меня?

Адвокат оглянулся на Пэтсмит и Нэнси Рэй, а также на пустые кресла, прежде чем обмякнуть в своем, как ребенок.

– Я провел лето, путешествуя автобусом по этой стране, перед тем как поступить в университет, и просто влюбился в нее. – Он улыбнулся, и на его щеках проступили темно-красные пятна. – Я всегда знал, что захочу вернуться.

Я рассмеялась.

– Вы провели лето в автобусе?

– «Грейхаунд». – Стэнстед снова улыбнулся – так, словно возрождал в памяти омерзительные воспоминания.

– Вы ведь шутите, правда?

– Что?

– Что вы имеете в виду… что? – спросила я. – Никто в Америке не ездит через всю страну на автобусе. И вы это знаете.

Мой собеседник выпрямился.

– Я терпеть не могу полеты. Потому и поехал автобусом. Вот и всё.

– О господи! – вздохнула я. – Вы из этих. Вы боитесь летать.

– Нет, не боюсь, – сказал Оливер.

– Да ладно!

– Нет, правда, – сказал юрист, понизив голос. – Меня даже зачали в самолете.

Я скрестила руки и повторила:

– Слушаю внимательно. – Хотя сейчас, оглядываясь назад, думаю, что вряд ли я его слушала.

Мой взгляд снова переместился за его спину, на Пэтсмит, которая теперь прожигала нас взглядом из-за спины своего посетителя (священника? дедушки?). Как только наши взгляды встретились, я вернулась к Олли. Его губы оживленно двигались, глаза плясали. На какой-то стадии между своим вежливо-смущенным рвением и нервной дотошностью он сполз в роль обаятельного рассказчика, что ему удавалось куда лучше, чем Мэдисону Макколлу, который всего-то и выдал мне имя своей жены, или Стюарту Харрису, который втирал, что живет в Филадельфии, хотя я знала, что на самом деле он по уик-эндам торчит в Делавер-Велли, где отдельно от него проживает его бывшая жена, под полной опекой которой находятся их дети. Оливер, который всего месяц был со мной знаком, уже вываливал на меня сведения из своей жизни, хотя я спрашивала его только о том, когда он родился и где учился. Надо быть очень погруженным в себя, чтобы доверять столько почти чужому человеку на такой ранней стадии знакомства.

– Мой отец был пилотом, а мама – стюардессой, – продолжал он. – Да, это невероятно романтично…

– Я бы сказала – низкопробно, банально и тошнотворно, но валяйте. – Я улыбалась, глядя ему прямо в глаза.

– Меня зачали во время воскресного полета где-то над Марокко, Алжиром или Гибралтаром, никто не может точно сказать.

– Пожалуйста, не говорите мне, что ваш папочка в этом полете вел самолет.

Оливер коротко рассмеялся.

– Нет, он просто летел с мамой на уик-энд как пассажир.

– Понятно. – Я улыбнулась. – Остроумно.

– Он для меня очень важен, – добавил адвокат. – Мой отец.

Он сцепил руки, но не стал вдаваться в подробности. Вместо этого уставился на меня вроде как снизу вверх. Стэнстед был невысокого роста – я могла это сказать, даже когда он сидел, – и, на счастье или на беду, обладал огромной дозой младенческой привлекательности. Но он так изящно произносил слова – даже беззвучно, – что я начала тонуть в его чертовом взгляде. Это раздражало меня.

– Вы не слишком умны. Да, Олли?

И опять он пожал плечами.

– Откуда вам знать, что все, что вы прочли в досье, – правда?

– Есть статья за дачу ложных показаний, Ноа, – заявил он. – Вот откуда.

– А перед судом никто не лжет? Ну правда же, Олли, вы иностранец, но не настолько же!

– Вы никогда не давали показаний перед судом.

– Тут вы правы, – сказала я, – но причина не в этом. Спросите Марлин.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего, – вздохнула я, снова глядя мимо собеседника. Пэтсмит все еще сидела в своей кабинке, разговаривая с кем-то, но все время пялясь на Олли. Но Олли был моим посетителем. Не Пэтсмит. И она не поменяет свою фамилию на Оллисмит за те дни (или годы?), что ей остались до казни.

– Ноа? – позвал меня юрист.

Я снова посмотрела на него.

– Ничего. Понимаете, вы в этом своем досье ничего нового не нароете. Неужто вы думаете, что я не читала его от корки до корки?

– Я вчера говорил по телефону с вашим отцом.

Из-под завесы ресниц на меня настойчиво и прицельно смотрели его светло-карие глаза. Будто медальку хотел получить за то, что набрал телефонный номер.

– Охрана! – позвала я инстинктивно, а потом встала и выглянула из-за перегородки. Краем глаза я заметила, как Нэнси Рэй ставит банку «Доктора Пеппера» на стул, чтобы подойти ко мне.

– Почему вы не хотите рассказать мне о нем? – взмолился Оливер.

– А вы мне уже начали нравиться… – отозвалась я.

– Он очень беспокоился за вас, – ответил Олли.

– Я много лет о нем не слышала, – сказала я, снова глянув на Нэнси Рэй. – Я слышала, что он в Коста-Рике.

– В Канаде.

– В Канаде, – повторила я, все еще глядя на Нэнси. – Хорошо. Отлично. Вас свела Марлин?

– Марлин? – Адвокат рассмеялся, отрицательно мотая головой. – Нет. Она не знает, где он.

– Конечно, – кивнула я и села. – Откуда ей знать?

– Мне просто показалось, что чего-то не хватает, когда я читал стенограмму, – сказал Стэнстед. – И я нашел его.

Он почти жаждал одобрения. Гордость за проделанную работу вне рамок бесплатных должностных обязанностей в фирме. И я была уже готова подарить ему десяток роз и веночек, когда к двери подошла Нэнси Рэй.

– Ноа, прошу вас! – чуть ли не взмолился Оливер. – Как часто вы общались с ним?

Я не ответила.

– Ноа? – повторил он мое имя.

– Три раза, – сказала я. – Я говорила с ним три раза.

– Три раза? – повторил адвокат. – Попробуйте еще раз.

Господи, он все не отставал! Я думала, что англичане чуть пассивнее, чем мы. Ключи на поясе Нэнси Рэй болтались, как у корпоративной уборщицы. Металлическое звяканье, когда она искала нужный ключ, отдавалось в моей кабинке.

– Понимаете, я мимолетно познакомилась с отцом перед судом, и, честно говоря, именно в этом настоящая причина смерти Сары, – сказала я. – Нормально?

– Извините?

– Забудьте, Олли. Вы никогда больше не встретитесь с этим человеком. Поверьте мне.

– Что вы имеете в виду под настоящей причиной смерти Сары?

– Руки, – скомандовала Нэнси Рэй, как раз вовремя нашедшая нужный ключ. Она отворила окошечко размером в четыре на десять дюймов. Величиной оно было как щель для писем. Я встала, подошла к двери спиной и, как раненая птица, просунула свои костлявые пальцы в отверстие сзади, и металлические браслеты снова украсили мои запястья. Оливер не сводил с меня глаз в течение всего этого процесса, не шевелясь.

– Ноа. Пожалуйста. Ответьте мне.

– Незачем. Вы уже знаете все, что вам нужно знать.