Это случилось в первый день нового года.

Я проснулась на кухне. Моя щека прилипла к дешевой деревянной обшивке моего обеденного столика. Две кофейные чашки стояли, как два мандариновых кружка, по обе стороны от меня. Между ними, почти как испуганный щенок в грозу, лежал револьвер – мой револьвер, мой врожденный порок. Он лежал ровно там, где я положила его за несколько секунд до Нового года.

Я села, потянулась, зевнула и пошла в ванную почистить зубы. Затем, как всегда, я подошла к окну и прижала руки тыльной стороной к гладкому стеклу, чтобы посмотреть, какая за окном погода. Там было холодно, достаточно холодно, но это был не тот январский холод, к которому я привыкла в детстве на северо-востоке. Изморозь сползала с подоконника кружевными салфеточками, но новых осадков за ночь не выпало.

Я схватила пальто, рюкзак, шарф и перчатки. Когда я выходила, то услышала далекое пение, словно бы я сидела на концерте, заткнув уши наушниками. Я слышала веселье новогодних толп за двадцать кварталов к западу. Это был Парад Ряженых.

Ряженые – по определению «городские моральные уроды», как сказала бы Марлин Диксон. Марди-Гра для бедняков. Нищенский карнавал. Это народ моего отца, если хотите. Тысячи пешеходов, злых и сонных от похмелья, заполняли Вашингтон-авеню от Брод-стрит до Пеннз-лэндинг, помечая свою территорию упаковками банок пива, шариками, раскрашенными лицами и флуоресцентным полиэфиром, пока не достигали Ратуши, чтобы короноваться.

Я шла к центру города, думая о моем брате. За прошлый год я говорила с ним раза три. Но сейчас был Новый год, а разве эти праздники не для того, чтобы начать все заново? И я позвонила ему. Конечно, он не поднял трубку. Я оставила сообщение с пожеланием счастливого Нового года. Сказала, что надеюсь чаще видеться с ним в этом году. Что рада буду познакомиться с его девушкой. Что горжусь им, даже если он решит уйти в помрежи к крупнейшему порнорежиссеру. Матери я звонить не стала.

Пока я шла к центру, голоса усиливались как по громкости, так и по степени пронзительности. Я отерлась плечом с ряженым, который оставил мне на память на пальто пятно грима. Когда дошла до Брод-стрит, я уже проталкивалась через самую плотную толпу. Всюду расхаживали ряженые, держа над головой разноцветные зонтики одной рукой и бутылку пива – другой. Я завернула за угол на Бэйнбридж и направилась на восток к реке, где был мой любимый угловой магазинчик – старая аптека, маскирующаяся под современную сеть CVS, или супермаркет, или еще что. Или, может, я пошла другой дорогой – уже и не помню. Как бы то ни было, я подбежала к двери, спрятанной на полпути между двумя выгоревшими домами. Впечатление было такое, словно пожар, сожравший квартал, как-то сумел обойти этот крошечный ломтик дерева и кирпича.

Мне нужен был яблочный сок, чай и мои снотворные таблетки. Осколки света собирались на глянцевитых стенах. Пыльные полки с медицинскими банками, набитыми капсулами и закупоренными корковыми пробками. Приятные на ощупь. Я всегда любила старинную настоящесть. Я выбрала красивую стеклянную бутылочку с яблочным соком и новую коробку с чаем, после чего расплатилась и сунула их в рюкзак. Я не сразу поняла, что случилось, но когда я открыла рюкзак и стала в нем рыться, кассир начал свой летаргический полет, медленно, шажок за шажком, пятясь от меня.

Его звали Боб. Мы встретились с ним тысячу лет назад, когда он вышел из задней комнаты, вытирая руки о белое полотенце, которое обертывал вокруг пояса, как фартук. Я искала какое-нибудь лекарство от кашля, и он показал мне его. Он принимал мои рецепты в течение двух лет, выписывая мне чеки, когда мне нужен был яблочный сок, содовая, какой-нибудь снэк или пачка презервативов, марки или снотворное. Он был из другой эпохи и соответственным образом держал свой старомодный угловой магазинчик. Белые волосы скрывали его лицо от бакенбард до верхней губы и даже спускались до половины шеи.

Но тем утром, как только я протянула ему деньги и получила свои покупки в коричневом бумажном пакете, Боб попятился от меня. Я поняла, что он направляется к тревожной кнопке, поскольку рассказал мне о ней три месяца назад, когда его ограбили. «Я не успел добежать. Просто не успел, – говорил он тогда. – Они забрали товару на десять тысяч долларов». А теперь он боялся меня. Только тогда я и поняла, в чем дело. Я посмотрела сначала на жесткие белые волоски его фальшивой бороды, затем на его пышные усы, а затем на глаза. И глаза сказали мне то, что я уже знала. Я проследила их взгляд до рюкзака, откуда на меня смотрел «смит-и-вессон» моего отца, угнездившись между новым бумажным пакетом и запасной парой трусиков.

– Пошла вон! – крикнул аптекарь, бросаясь к кнопке.

Я попыталась заговорить, но не могла ничего сказать. «Я не знаю, как он сюда попал, – хотела ответить я. – Я не знаю, почему он у меня в рюкзаке. Я не помню. Наверное, я положила его сюда, но…»

– Вон! – кричал Боб. – Пошла вон, пока я не вызвал полицию!

Красная кнопка уже приближалась к его руке, трясущейся и жесткой.

– Но… – попыталась все же заговорить я.

– Вон!!! – заорал аптекарь.

Я схватила рюкзак и выскочила за дверь. Я не смотрела, куда бегу – просто шла на звук веселья. Мои уши были моим компасом, ведя меня среди рук, ног, масок с длинными носами и плоских, похожих на надувные шары, ботинок. Дуделки и кричалки, звон разбивающихся об асфальт пивных бутылок и утонченный хруст пивных банок.

В плотной толпе я заметила человека, которого приняла за отца. Он скрывался в Синей Бригаде Генералов и фотографировался с красивой женщиной в комбинации из перьев. Она гордо позировала между ним и еще одним пьяным ряженым и позволяла им улыбаться и изображать минет на камеру. Я остановилась и уставилась на него, когда он ткнул распухшим языком в левую щеку изнутри. Не знаю, узнал ли он меня, но как только посмотрел в мою сторону, я снова бросилась бежать. Прочь от него, прочь от аптекаря Боба. Прочь не знаю от чего. Я просто бежала. Я представляла Энди Хоскинса, перепрыгивающего через препятствия и бегущего по красной дорожке, представляла Брюса-скорохода, бегущего к моей матери, а потом прочь от нее, представляла Сару Диксон на беговой дорожке те несколько раз, когда я видела ее. Я бежала так быстро, что налетела на ряженого в пышном радужном парике и с нарисованными алыми губами, которые были по меньшей мере на дюйм больше его собственных.

Первым на асфальт упал мой рюкзак. Я услышала, как бутылка с яблочным соком разбилась на сотни осколков.

– Простите, – сказал радужный клоун, помогая мне собрать мои вещи. – Я не заметил вас. – Он усмехнулся, и между красными губами возникли крупинки желтых зубов. Меня чуть не вывернуло от его протянутой руки.

– Всё в порядке, – сказала я, поднимаясь, чтобы убежать от него. Как только я встала на ноги, зазвонил мой телефон, и я ответила, даже не взглянув на отобразившийся номер.

– Пап? – задыхаясь, спросила я. – Это ты?

Возникла тишина.

– Это дочь Калеба?

Я затаила дыхание.

– Да, – прохрипела я, выдыхая. – Кто это?

– Квартира Сары Диксон, – сказала я консьержу пятнадцатью минутами позже.

Он уставился в экранчик своего черно-белого телевизора.

– Эй! – снова окликнула я. Консьерж носил под униформой футболку с логотипом «Техас Лонгхорнз». – Я пришла к Саре Диксон.

Но он даже не посмотрел на меня.

– Подождите минутку.

Этот резкий тон напомнил мне Марлин, и на какое-то мгновение я забыла номер квартиры Сары. Цифры и символы, которые вспоминались мне с такой же легкостью, как собственные имя и возраст, вращались в моей голове. А она вообще называла мне номер своей квартиры? А квартиры Марлин? К несчастью для меня, охранник потом отвечал на вопросы обвинения по событиям того дня. Кроме того футбольного матча, он ничего не помнил; даже не помнил, как я вошла как ни в чем не бывало, попросила допуск, а потом спокойно прошла в квартиру Сары, как гостья, которую ждали.

– Нет! НЕ-Е-ЕТ! – заорал он в телевизор. – Нарушение, это нарушение!

– Сара Диксон? – снова попробовала я привлечь его внимание.

– Да. Квартира пятнадцать-пи, – пробормотал он, все еще взбешенный «Лонгхорнами».

Я вошла в лифт и нажала кнопку пятнадцатого этажа, и пока лифт медленно шел наверх, издавая приятный звон на каждом этаже, я пыталась представить себе, на что похожа квартира Сары. В конце концов мой отец думал, когда мы впервые встретились, что я живу в этом доме – стало быть, это не вонючая квартирка на пятом этаже в доме с крысами. Наверное, она безукоризненно чистая, сверкающая каждой недавно уложенной плиткой от пола до потолка. Над шестиконфорочной плитой висят медные сковородки и кастрюльки, и, приходя домой, мисс Диксон готовит разнообразные блюда – от свинины «Веллингтон» до торта-безе с мороженым. Теперь мне кажется, что я представляла себе кухню Марлин. И если Марлин субсидировала период да Гама Сары, то наверняка она проецировала свое видение и понимание совершенства на квартиру собственной дочери.

Я чертовски ошибалась. Лифт открылся на четвертом этаже. Квартира 15-пи была второй справа. Дверь была чуть приотворена. Я подошла и тихонько постучала.

– Эй? – сказала я.

Она подошла прямо к двери, даже не удосужившись как следует закрыть или открыть ее, и застыла в неопределенности. Волосы на ее висках спутались, тушь комками рассыпалась под глазами, в углу рта пятном плесени набилась вчерашняя красная помада, мягкая и перемешанная со слюной.

– Сара?

– Не са`рай мне тут! Ты знаешь, кто я, – отозвалась она.

Я немного помедлила перед порогом.

– Заходи, – приказала она, показывая мне на маленькую комнату за холлом, и торопливо закрыла за мной дверь. Я осмотрелась. Реальность квартиры Сары резко отличалась от моих фантазий в лифте.

Она была маленькой и пыльной. В углу миниатюрной кухни ютился старый холодильник. Никаких солнечных всполохов меди, висящей на блестящей серебряной решетке под потолком. Вместо этого из небольшого пакета в углу кухни выползал мусор, растекаясь вонючими фьордами. Я тут же ощутила на коже волны жара.

– Что тут случилось? – спросила я, ставя рюкзак на пол.

– У меня окно не открывается, – отрезала Сара, – а калорифер сломался. Забился.

Она расхаживала взад-вперед от двери до кушетки в центре большой комнаты. Я никогда не встречалась с ней лицом к лицу, по крайней мере осознанно. Фотографии и вид издали не очень похожи, когда смотришь на человека с близкого расстояния.

– Где он? – спросила Диксон, не тратя времени даром.

– Где кто?

– Не ктокай! Где его черти носят?! – рявкнула она. Ей трудно было выговаривать слово «черти». Это одновременно было и смешно, и жалко.

Я изо всех сил постаралась говорить спокойно.

– Мой отец?

– Конечно, твой отец! Какого же черта я еще стала бы звонить кровавой миссис Ван Пелт – четыре? Где он?

В комнате было и жарко, и холодно. Мои руки одновременно распухли от тепла и были гладкими, как лед.

– Я была там, ты знаешь. Я знаю, это была ты. Я знаю, – добавила Сара, постоянно подчеркивая слово «я» взмахом руки. Она не могла взять себя в руки, не могла сесть. Она просто ходила взад-вперед, взад-вперед в радиусе кушетки.

– Я не понимаю, – сказала я.

– Мы обе работали над проектом в библиотеке, когда ты вырубилась, – сказала она. – Ты оставила такую отметину на нашем курсе. Я не каламбурю.

Я утратила дар речи. Холодный бриз пота начал уносить жар.

– Ты знаешь, что люди отказывались заходить в ту часть библиотеки много месяцев спустя? – продолжала Диксон. – Господи, поверить не могу, что ты в родстве с ним!

Я попыталась сменить тему:

– Здесь правда очень жарко, Сара. У тебя обезвоживание. Ты достаточно воды пьешь?

– Воды?

– У тебя больной вид, – сказала я ей. – Может, тебя в больницу отвезти? Вызвать врача?

– Конечно, я больна. Ты же подсунула мне какую-то дрянь! – огрызнулась она. – Я кровлю с того момента, как оказалась дома. Я даже не знаю, как добралась сюда. Я думаю, – она давилась словами, говоря все медленнее и опускаясь на кушетку, – я думаю, что с моим ребенком что-то не так.

У меня перехватило горло. Я ничего не могла сказать – у меня просто не выходило.

– Это не тебя звали в школе Ноа Персефона Синглтон? – спросила Сара, массируя живот.

– Персефона – мое второе имя, – инстинктивно ответила я, как говорила каждый год с тех пор, как уехала из дома.

Диксон кивнула.

– Интересный ответ. – На лбу у нее высыпали капельки пота. – Слушай, Персефона, Ноа или как там тебя, я не собираюсь вдаваться в историю. Я позвонила тебе, потому что нашла твой номер в телефоне Калеба некоторое время назад. Я не хотела связываться с тобой, но передумала.

– Ну-у-у, – протянула я, не услышав ни слова из сказанного. Если б я попыталась что-нибудь сказать, вышел бы только хрип, как у закоренелого курильщика. – И… и что теперь?

– Я просто хочу знать, где он, – засопела Сара. – Я никак не могу ему дозвониться. Он не отвечает на мои звонки. В баре тоже никто трубку не берет. Мы должны были вместе встретить Новый год. И… я помню только, что пришла в бар поговорить о ребенке, а потом помню, что лежу на койке в обмороке. Затем прихожу в себя и вижу тебя. А потом просыпаюсь в собственной постели.

Она вытерла уголки губ пальцем прежде, чем продолжить. Теперь помада размазалась по ее пальцам.

– Это было два дня назад. Я с тех пор ни разу с ним не говорила, и я кровлю. И мне больно, – испуганно сказала она. – Больно, как…

– Как будто кто-то режет индейку у тебя в животе, – сказала я. По крайней мере, так это ощущалось, когда я искала материал по Нефертити для урока истории. Я помнила, как через несколько недель, лежа в больнице, приняла решение, что никогда не вернусь в учреждение, где испытала такую боль. Даже если я никогда не получу степени, не стану ученым или врачом, я не вернусь. Прежде всего я не заслуживаю учебы в колледже.

Диксон медленно кивнула, клюнув подбородком в грудь три раза.

– Ну да, вроде этого.

Она впервые посмотрела на меня. Морщинки вокруг ее глаз и складки на лбу разгладились. Я подошла и обняла ее.

– Все будет хорошо, поверь мне.

– Отойди от меня! – сказала она так, словно только что не обнимала любовно свой живот, словно забыла, почему я здесь.

– Я прошла через это, Сара, – настаивала я. – Все будет хорошо. Обещаю. Давай я отвезу тебя в больницу.

– Отойди от меня к черту!

– Ты сама меня вызвала, разве не так? – сказала я. – Ты сбиваешь меня с толку.

– Что ты дала мне? – уперлась она, понизив голос.

– Ничего я тебе не давала.

– Я видела тебя там. Я видела.

– Сара, ты видела меня и моего отца, разве не так? Почему бы тебе не решить, что это он тебе что-то подсунул?

– Забудь. Уходи, – сказала Диксон, обдумав мои последние слова. – Это было ошибкой. Не знаю, зачем я позвонила тебе. – Ее руки обхватили ее неразвитый живот, ее чрево. – Как ты уже наверняка знаешь, моя мать – суперюрист в этом городе. Так что лучше подыщи себе хорошего адвоката.

– Зачем?

– Затем, что ты меня отравила. И убила его, – заворковала она, поглаживая крохотную округлость на животе, словно там и правда кто-то толкался. Я увидела, как все ее руки покрылись гусиной кожей.

– И ты, и я – мы обе знаем, что я ничего с тобой не делала, Сара.

– Я не уверена в этом.

Было так жарко, что у меня словно муравьи под футболкой бегали.

– Тут и правда жарко, – сказала я. Она кивнула. – Надо открыть окна. Ты же в таком состоянии, что отключишься. Подумай о своем сердце.

Не дожидаясь ответа, поскольку от человека, которому так плохо, его ждать не приходится, я подошла к большому окну справа от кухни, взяла нож для масла, провела им под рамой – там, где присохла краска – и вспорола его, как конверт, слева направо, взламывая печать. Ей нужен был свежий воздух. Ей нужно было в больницу. Ей нужен был осмотр.

Через какие-то мгновения окно приоткрылось. Я толкала стеклянную панель, пока она не распахнулась на максимальную ширину. Холодный ветер пробил себе путь в темную комнату. Я высунулась из окна, и несколько порывов зимнего ветра проникли внутрь.

– Аххх! – вздохнула я. – Видишь? Гораздо лучше.

Когда я обернулась, то заметила маленькую лужицу яблочного сока, протекшего через дешевую ткань моего рюкзака. А Сара сидела рядом с ним, роясь в содержимом.

Я бросилась от окна к ней.

– Что ты делаешь?

Из рюкзака вывалились несколько осколков стекла. Сара продолжала рыться в нем, словно каким-то волшебным образом там мог оказаться мой отец. Это была не та Сара Диксон, которую я выслеживала в течение нескольких месяцев. Это была не Сара Диксон, отпрыск Марлин Диксон, вялая, как лапша. Или сильная. Или смущенная. Честно говоря, было непонятно, что она такое, разве что действовала она почти как маньяк, бледная и нервная, словно только что проглотила целый кофейный магазин.

– Я не знаю, что ты там надеешься найти, но… – заговорила я.

– Я уверена, у тебя там таблетки! Или порошок. Или что-то незаконное. Я знаю, что меня отравили. Я уверена, что это сделала ты. Я знаю, что ты. Я знаю, на что ты способна.

– Пожалуйста, перестань.

Но Сара не слушала меня. Ей даже было наплевать на битое стекло, рассыпанное по моему рюкзаку. Она искала нечто, чего там не было. Я не знаю, почему не бросилась к ней и не остановила ее. Не знаю, почему не вырвала у нее мой рюкзак и не убежала, как в случае с Персефоной.

– Почему тут всюду битое стекло? – спросила она наконец.

– Я упала, – быстро ответила я, как обычно отвечают избитые женщины.

Но Диксон было все равно. Она даже не пыталась помедлить, вытряхивая на пол битое стекло, коробку с пакетиками чая и мой кошелек. Она была как поезд, у которого отказали тормоза, пока костлявые пальцы одной ее руки не прижались к ее груди в воплощенном величии, и она не остановилась.

– Сара?

Я медленно смотрела, как другая ее костлявая рука сжимает револьвер – револьвер моего отца, – торчавший в переднем кармане, как одинокий ребенок.

– Дай мне объяснить, – сказала я ей.

Девушка бросила револьвер в рюкзак.

– Это не мой, – настаивала я.

Она не отвечала. Она не шевелилась. Она уставилась на револьвер, который неуклюже лежал среди столь неподходящего ему содержимого моего рюкзака.

– Сара, прошу тебя! – умоляла я. – Твое сердце. Пожалуйста, не волнуйся!

– Откуда ты знаешь о моем сердце? – спросила Диксон, уставившись на меня. – У меня с сердцем все в порядке.

– Я знаю, что это не так, – сказала я. Она встала и тут же снова упала, сама удивившись этому. – Пожалуйста, успокойся.

– Не успокаивай меня!

– Сиди на месте, – велела я и бросилась на кухню, чтобы принести ей стакан воды.

– Что ты сделала со мной? Что ты сделала со своим отцом? Где он?

– Ничего я с ним не делала.

– Тогда почему он пропал?

– Потому что он всегда пропадает, – ответила я. Дыхание девушки становилось все более затрудненным, ее тело сотряс чересчур нервный смех. – Сара, пожалуйста, успокойся. Позволь, я приготовлю тебе чай.

– Не хочу я твоего гребаного чая! – рявкнула она, с размаху ставя стакан на кофейный столик.

– Сара, пожалуйста…

– Я знаю, ты его ненавидишь. Он сказал, что ты его ненавидишь. Я знаю, что ты его ненавидишь.

– Честное слово, нет, – сказала я. – Не ненавижу я его.

– Ты… у тебя… револьвер!

– Он не мой.

– У тебя револьвер, – повторила Диксон.

– Он не мой, – повторила я. – Это моего отца. Это его револьвер. Он дал мне его для самозащиты. Для…

– …для Персефоны Райга? – спросила Сара.

Гейзер адреналина забил в моем теле. Сердце на миг замерло.

– Что? – закашлялась я. – Что ты хочешь сказать? Почему для Персефоны Райга?

Диксон встала, отрешенная, словно я направляла револьвер на нее. Но он лежал в рюкзаке, прикасаясь лишь к картонной коробке с чаем.

– Я знаю, что ты сделала, – сказала она. – Он рассказал, что ты сделала со своей подружкой, когда была еще ребенком.

Завихрения холодного воздуха втекали в квартиру, смешиваясь с теплом, от чего запотевали окна. Вот так, наверное, распространяются городские легенды – как газ протекает из-под земли, как стрептококк проникает в детсадовскую группу, как нетерпение в Департаменте регистрации автотранспорта. Быстро и неотвратимо. Я доверилась только одному человеку. Только одному человеку, с которым мне надо было наладить отношения, в ту единственную ночь, когда он открыл мне все причины, по которым оказался в тюрьме, рассказал о своем очищении, о своих тяжелых кулаках и всех тех бедах, которые они натворили, когда он плакал в страхе, что эти беды распространятся и на меня. Но он умел молчать. Он был достойным доверия. Он был сейфом, в который никто не мог залезть. «Теперь ты знаешь мои секреты, – сказал он мне. – Баш на баш, Ноа. Расскажи о худшем, что ты сделала в жизни».

Прежде чем я сумела услышать, как заканчиваю фразу, которую мне лучше бы никогда не произносить, я увидела, как выхожу из квартиры Сары и закрываю за собой дверь – резко, театрально. Моя мать была бы горда мной. «Все, что ты делаешь, я могу лучше». Я увидела, как я дошла до лифта и нажала кнопку «вниз», и тут поняла, что на самом деле не двинулась с места. «Я могу делать все лучше, чем ты». Я все еще стояла в квартире Сары Диксон, у которой мог – или не мог – случиться сердечный приступ из-за меня.

– Это мой отец дал тебе таблетку для аборта, – сказала я ей.

Она рассмеялась, нежно, раскатисто.

– Он позвонил мне, когда подумал, что ты умерла, – продолжала я.

– Это невозможно! – смеялась Сара. – Он не мог достать таких таблеток без рецепта. А вот ты… Тебе хватило дури бросить институт Лиги Плюща, но ведь хватило и мозгов туда поступить. И ты достаточно умна, чтобы скрыть убийство десятилетней давности. Я уверена, ты знаешь, как добыть такие таблетки. Где ты их взяла? Ты понимаешь, что могла убить ребенка? Если ты убила моего ребенка, ты за это ответишь. Попомни мои слова.

– Твоя мать шантажировала его, чтобы он это сделал.

– Прекрати, – сказала Сара. – Это глупо.

У меня задрожали руки. Я хотела оказаться по ту сторону двери. Я хотела оказаться в лифте, спуститься вниз и уйти.

Однако я посмотрела прямо на эту девушку и продолжила говорить как по-писаному. Словно кто-то другой подсказывал, что мне говорить и что делать.

– Не думаю, чтобы мой отец, по мнению твоих родителей, подходил для твоего периода да Гама, вот и всё.

Перистые взмахи ресниц. Быстрое моргание. Молчаливый кашель.

– Откуда ты знаешь о периоде да Гама? Калебу я никогда об этом не рассказывала.

– Мне рассказала твоя мать, – сказала я. Не знаю, что на меня нашло. Я открыла рот и просто произнесла это. – Она и меня просила дать тебе таблетку. Но я отказалась. И тогда она стала шантажировать моего отца. Она дала таблетку ему, а он – тебе. Вот и все, – закончила я. – Она достаточно изворотлива, чтобы добыть такой препарат?

Белая снежинка вплыла в комнату из открытого окна. Несмотря на то что Сара дрожала, сама я просто горела.

Диксон села на пол.

– В груди печет, – пожаловалась она. – Сердце что-то колотится.

Она продолжала тереть руки, и в своей белой футболке на какое-то мгновение показалась обитательницей психиатрической клиники середины века. Она крутила головой то справа налево, то слева направо. Справа налево. Слева направо. Глаза ее начали вылезать из орбит, руки задрожали, а потом дрожь поднялась до ее губ.

– Похоже, у меня сердечный приступ. Вызови «Скорую», – попросила она.

Я не пошевелилась.

– Набери девять-один-один! Я не могу дышать, – задыхалась она. – Я не могу дышать…

Я бросилась к телефону.

– Н… Но… Ноа, – пыталась что-то сказать девушка, но изо рта у нее выходил только воздух, воздух с глухой тенью звука. Свистящее дыхание. Больше ей было не до звуков. Ее губы открылись и закрылись. – Помоги… – Мне показалось, что она пыталась сказать именно это слово, но я не уверена.

– Сара?

Я стояла над ней, глядя на нее, как плакальщица на кладбище.

– Сара? – повторила я.

Ответа не было.

– Черт… Сара!

Ничего.

Стакан воды на столике начал запотевать от холода, сочащегося из окна. Трубка была снята, все еще ожидая вызова. Монотонный гудок требовал положить трубку. Единственная нота, не отличимая от свиста чайника в доме Персефоны или от ее просьбы об одолжении.

– Если вы хотите сделать звонок, пожалуйста, положите трубку и заново наберите номер, – раздалось из телефона.

Я не могла пошевелиться. На сей раз мы с Сарой отличались только тем, что я часто дышала. Так часто, что, того гляди, присоединилась бы к лежавшей на полу девушке.

– Если вы хотите сделать звонок, пожалуйста, положите трубку и заново наберите номер.

Черт. Я задыхалась. Черт. Черт. Черт.

Я нажала указательным пальцем кнопку, а затем ткнула девятку так, что сломала ноготь пополам. Кровь потекла из трещины, но я не замечала боли. Пока не замечала.

Потом я снова попыталась позвонить. Я набрала номер. Девять. Один. И еще раз один. Через два гудка ответил мужской голос:

– Девять-один-один. Что случилось?

Я упала возле тела Сары и обняла ее. Она была еще теплой.

– Девять-один-один. Что случилось? – повторил дежурный.

– Да, – выдавила я. – Пожалуйста, пришлите кого-нибудь. Моя подруга. Ей двадцать четыре года.

– И?..

Я услышала, как моя мать говорит мне: «Вы были так близки, дорогая моя. Как две горошинки в стручке». Персефона на постели. С открытыми глазами, приподнятыми в уголках. Пулевое отверстие. В моей памяти оно все еще там.

– И?.. – снова спросил оператор.

– Несчастный случай, – пробормотала я.

– Что случилось, мэм? – уточнил мужчина. – Мне нужно знать, что случилось, чтобы помочь вам.

«Все, что ты делаешь, я могу лучше. Я могу делать все лучше, чем ты».

– Она ранена.

– Кто ранен? Как она ранена?

Челка Сары потными прядями падала на ее глаза, которые все еще смотрели на стакан с водой на столе. «Мне плевать, что ты говоришь. Я знаю, это ты со мной сделала. И ты за это ответишь».

– Мэм? – говорил оператор. – Вы сказали, что кто-то ранен? Как ранен? Она в сознании? Как это случилось?

«Лучше подыщи себе хорошего адвоката, потому что это ты во всем виновата».

Но живот Сары только начал увеличиваться.

– Алло? – говорил дежурный.

«Я знаю о Персефоне».

Камеры в лифте засекут меня. Охранник внизу вспомнит, как я входила. Водитель автобуса, которым я регулярно езжу, покажет, что два дня назад видел меня в «Бар-Подвале». Аптекарь Боб видел меня всего час назад с револьвером в рюкзаке.

– Мэм? – позвал меня сотрудник службы спасения.

Я подумала о приятельнице приятельницы моей матери, которая отбывала пожизненный срок за случайное убийство своего ребенка. Это она втянула меня во все это. Это она ей рассказала. Я хотела снотворного. Я хотела закрыть глаза.

– Мэм? С вами все в порядке? – спрашивал оператор.

Она собиралась обвинить меня в убийстве своего ребенка. Она хотела засадить меня в тюрьму. Она хотела заставить заплатить меня за то, чего я не делала. Она хотела рассказать всем о Персефоне.

Персефона.

Персефона.

О, Персефона…

Она собиралась…

– Вы слушаете, мэм? Я высылаю «Скорую». Мэм, пожалуйста, скажите, что…

– Грабитель, – выпалила я. Да, грабитель. Так и было. – Я… я… я не знаю, кто это был; он вошел, сгреб какие-то украшения и ноутбук и сбежал.

– Вы видели его?

– Он… – Я отчаянно вспоминала представление, разыгранное моей матерью, лучшую роль в ее жизни. Мою роль.

«Он был в черной маске», – сказала она оператору.

– Он был в маске, я не видела его лица, – резко ответила я. – Сара закричала. Мы просто сидели за столом и пили чай. Воду, в смысле. Мне кажется, это был один из ряженых. Черт, это был один из ряженых! Тогда это и случилось.

– Когда это случилось? – уточнил дежурный.

Я вернулась к Саре и встала над ней. С этой точки я была высокой, как бобовый стебель из сказки. Как Эмпайр-стейт-билдинг. Как Кинг-Конг и Эйфелева башня. Я не удосужилась наклониться к ней, как два дня назад. Я не стала щупать пульс, чтобы проверить, жива ли она еще. Незачем было. Одно ее веко поднялось, и она смотрела на меня сквозь свое крохотное окошко. Она словно пыталась что-то сказать мне, но была в заточении. Ничего не было слышно. В моей груди закипели слезы. Она знала о Персефоне. Она знала о Персефоне.

Вот тогда я и приняла решение.

– Мэм? – спросил оператор.

– Мне кажется… она умерла, – сказала я.

Сара медленно подмигнула мне. Один ее глаз на мгновение закрылся.

– «Скорая» уже едет.

Диксон открыла второй глаз. Из ее глаз хлынула соленая влага в ее рот, словно она знала. Я даже не сомневалась, что она знала.

– Черт, – продолжала я говорить в трубку. – По-моему, она мертва!

– У грабителя было оружие?

Мой рюкзак стоял в двух шагах позади Сары. Внешняя молния еще не была застегнута, и его содержимое было полностью видно.

– У него был пистолет! – крикнула я. – О господи, пожалуйста, побыстрее! В меня тоже стреляли!

– «Скорая» сейчас подъедет. Я могу оставаться с вами на связи, пока они не подъедут, если вы…

Я бросила трубку.

Через несколько секунд телефон снова зазвонил и звонил еще три минуты. У меня было мало времени. Они скоро тут будут. Я подняла Сару с пола и посадила ее на стул возле стола, ближе к кухне. Она должна была сидеть лицом к грабителю, когда он постучал бы в дверь. Я не стала проверять ее пульс. Я все время ощущала ее редкое дыхание на шее и знала, что она еще жива.

Отцовский револьвер по-прежнему торчал из рюкзака. Бороздки на рукоятке были холодными. Мои пальцы скользнули на место, опираясь на бороздки. Я даже не поставила его на предохранитель.

Я повернулась к Саре, прищурила левый глаз, чтобы поймать цель, эту тонкую цель, безжизненно сидевшую в металлической прорези «смит-и-вессона», и выстрелила один раз. Пуля вошла под ключицу. Я даже не ощутила, как отдача отбросила меня на пару шагов. Лишь через час, когда полиция осматривала квартиру, когда колеса каталки увозили Сару в сиротскую зиму, я заметила следы скольжения моей обуви на деревянных планках паркета. Зазубренный горный профиль, обрисованный по кругу подошвой моей кроссовки.

Затем, как учила меня моя мать, как учила меня Персефона, я устроила разгром в одном углу квартиры. Я открыла дверь своими истерзанными пальцами, вмяла замок в дерево так, словно его кто-то выломал, и навалилась всем телом на дверь. Деревянные ленты оплелись вокруг моей правой руки.

Затем я побежала на кухню, схватила разделочный нож, одним движением сорвав его с магнитной подвески, и вспорола им подушки кушетки, прямо как моя мать. Десять лет назад я этого не сделала. Но на этот раз все должно было быть совершенным – в отличие от несовершенной памяти моей матери. И, как всегда, должен быть соответствующий урон.

Револьвер, по-прежнему заряженный и спокойный, был у меня в руке, в моих ладонях. Предохранитель был снят. Я подошла к Саре.

– Мне очень жаль.

Затем я повернула оружие на себя, перпендикулярно моему правому плечу. Было трудно прицелиться, направить оружие как следует, и за это я благодарна по сей день, но я спустила курок. И эти несколько мгновений, пока рассеивался дым и летали перья, пока внутрь влетали снежинки, а телефон продолжал звонить, стали первым, что я запомнила, оказавшись способной жить потому, что Диксон умерла. Пуля только оцарапала мое правое плечо, и ровная полоса кожи обнажила мускулы, но этого было достаточно, чтобы показаться жертвой, попавшей под выстрел во время взлома. Я стерла отпечатки пальцев с пистолета, выбросила его в окно и стала ждать прибытия «Скорой».