40

Именно море спасло меня.

Я пристрастилась к плаванию – вдоль побережья Кромера, в том самом месте, где пыталась утопиться. Это было проявлением протеста. Смерть, ты не возьмешь меня. По крайней мере, пока есть хоть малейший шанс, хоть малейшая надежда. Горе, множество выкуренных сигарет, недосыпание и недоедание сделали мое тело слабым и вялым. Я должна снова стать сильной.

Я работала руками и ногами, непрерывно двигалась в такт то с большими белыми облаками, которые проплывали по огромному небу, то с розовато-серыми, которые проливались дождиком на мою голову, пока я плыла.

Иногда небо было абсолютно чистым, безоблачным.

Такой же чистой, как небо в это утро, я должна сделать свою жизнь, я слишком долго уходила в тот мир, где меня не знают, где меня не могут достать.

Наступил первый день учебы – я поступила на курсы медсестер. Слишком рано, говорили все. Я отвечала – боюсь, как бы не было поздно. Может, я провалилась в подвал и застряла там, и единственный способ выбраться из этой ловушки, который я смогла придумать, – курсы медсестер. Делать что-то для других людей.

И все равно я чуть не сбежала домой в этот первый день. Я припарковала машину возле курсов – одноэтажное здание шестидесятых годов. Шел дождь, от воды асфальт стал блестящим и множил двойников всех тех, для кого сегодня тоже был первый день учебы. Они выглядели такими – не могу подобрать слово – нормальными… В хорошем смысле слова обыкновенными. Какой мне уже никогда не бывать. Они закидывали сумки, тяжелые от книг, на плечи и шлепали по лужам, и поднимались ко входу по лестнице из трех ступенек. Я замедлила шаг. Разве смогу я присоединиться к ним, с их восхитительной обыкновенностью? Моя затея показалась мне безумной.

Я повернула обратно.

По мере того как я удалялась от этих людей и от этих трех ступенек, приближаясь к автостоянке, я еще раз передумала. Мужайся, сказала я себе, мужайся. Мужайся, говорила я и делала шаг вперед. Мужайся — еще один шаг. Мужайся — я нашла нужную аудиторию. Мужайся — и я открыла дверь.

Несколько человек взглянули на меня и улыбнулись, я улыбнулась в ответ.

Я заняла место за последним столом, вынула тетрадку и ручку, разложила перед собой. Другого способа нет, сказала я себе. Нужно что-то делать. Это единственный способ выжить. Если я буду делать что-то полезное, то, возможно, это хоть немного повлияет на то, что произошло. Да, это магическое мышление, но именно так я и рассуждала – если я предложу миру добро, мир ответит мне тем же и вернет Кармел. Вместо того чтобы беспрестанно рыскать, нужно делать добро. И тогда стрелка невидимых весов дрогнет и склонится в мою пользу. Я не могу сидеть день за днем в этом большом пустом доме, в котором половицы вздыхают и спрашивают: где она? – и буковое дерево стучит ветками в окно и спрашивает: она вернулась? И в который я не пускаю даже Грэма, который мне так нравится, держу его на расстоянии вытянутой руки.

Помимо всего прочего, есть еще одна причина, о которой я никому не говорила. Настоящая причина того, что я сижу в этой аудитории. И не убегаю домой.

Однажды я проснулась на диване. Уже был полдень, я плохо соображала, потому что накануне вечером перебрала виски. Я включила телевизор, не вставая с дивана, и увидела, как самолеты врезаются в башни. Увидев это, я подскочила, у меня перехватило дыхание, и в голове стучала одна мысль: «Ну, слава богу». Кажется, я даже крикнула: «Ну, слава богу!» Мне показалось, что наконец-то в мире произошло событие, по трагизму сопоставимое с катастрофой, которая разрушила мою жизнь.

Позже я отправилась на прогулку. Я шла по дороге, и, должна признаться, настроение у меня было хорошее. Какого же человека обнаружит Кармел, когда вернется? Монстра, который пропах виски и жадно набрасывается на человеческую трагедию, как собака на кусок мяса. А когда я возвращалась домой, загребая по тропинке своими пыльными «Веллингтонами», я подметила за собой еще кое-что.

Впервые за все время я просто шла по дороге, шла и никого не высматривала.