37

так начиналось письмо, которое пришло сегодня утром. Дедушка его распечатал до меня. Папа написал на компьютере:

Ответа от Сары не было. Я думаю, что у нее появилась другая лучшая подруга. Наверное, Скарлетт.

Я скомкала письмо и пошла подальше от нашей стоянки, никому ничего не сказав. Я залезла на дерево, на котором не было листьев, и устроилась здесь, чтобы подумать наедине.

Это место, которое они называют «юг», на самом деле самое странное место на свете из всех, какие я видела. Внезапно налетают черные тучи посреди ярко-синего неба. С деревьев почти до земли свисают плети растений. Вокруг нашего лагеря сплошной песок и грязь. Я не понимаю, почему здесь такая жара, а раньше был такой холод. Почему там, откуда мы приехали, зима, а тут лето. Я вообще ничего не понимаю. По ночам так душно, что мы спим без одеял. Иногда по воскресеньям мы бываем в церквях, где все раскачиваются и кричат. Иногда дедушка устраивает церковь в фургоне и заставляет нас стоять на коленях, пока сам читает Библию. Мне кажется, что такая церковь ему нравится больше всего.

Дедушка говорит, что Бог вокруг нас. Правда ли это? Мне почудилось однажды, что я вижу его краешком глаза, но это оказалась дедушкина тень на траве. Я смотрю в небо, и мне ужасно, ужасно хочется, чтобы Бог был там. Я знаю, что должна верить дедушке. А если не верю – значит, я дурная девочка? Я тяну руку как можно выше к небу, как будто могу коснуться пятки Бога и убедиться, что он там.

– Кто ты такой? Кто ты такой? – обращаюсь я к небу. – Покажи мне, что ты правда есть. Если что-нибудь сейчас произойдет, я поверю в тебя, обещаю.

Проходит много времени, но ничего не происходит. Насекомые тут и там, а я сижу под жарким синим небом и жду. На песке под деревом загогулинами я написала «Кармел», как будто змея проползла и оставила эти буквы.

Дедушка говорит, что я ангел. Ну какой я ангел? Ангелы, что ли, сидят на старых голых деревьях, как я? Мама тоже меня так иногда называла, но она совсем другое имела в виду. Когда дедушка называет меня ангелом, мне делается страшно. Меня зовут Кармел, и я всего-навсего человек. Вот и все. Бог не смотрит на меня с неба, ему безразлично, что мне плохо. Папе тоже.

Дороти идет искать меня, наступает на «К», потом на «а», топчет буквы. Ей даже невдомек, что она стоит на моем имени. Она поднимает голову, видит меня, а я раскачиваю ногой в лакированной туфле и делаю вид, что сейчас ударю ее по лицу.

– Вот ты где, – говорит она. – А мы волновались. Подумали, что ты потерялась.

Дедушка собирается на целительство. Он хочет взять меня с собой.

– Мне что, обязательно идти? – спрашиваю я.

Ведь будет то же самое, что с тем мальчиком-тростинкой. Наверняка он уже умер. Он был такой слабенький, в нем жизни оставалось на донышке, я почувствовала это, когда касалась его головы. Он был как фонарик, в котором батарейка почти совсем разрядилась.

Однако все уже решено. Дедушка надел свою лучшую белую рубашку, черный костюм, под мышку положил Библию с блестящими золотыми буквами. Он прикрывает глаза ладонью от солнца и велит мне выходить.

Мы беремся за руки и отправляемся в путь, вдвоем. Я ничего не решаю. За меня все решают дедушка и Дороти. Они прячут свои решения в карманах и вынимают, когда вздумают. Небо синее-синее-пресинее, мои следы отпечатываются на пыльной дороге рядом с дедушкиными. Он из-за хромоты оставляет неодинаковые следы.

Мы подходим к какому-то дому. Он построен из дерева, и вокруг него растут деревья, они свесили ветки ему на крышу, как будто очень устали расти и теперь нуждаются в отдыхе. Трава по обе стороны дорожки выросла выше моей головы, в ней насекомые стрекочут и жужжат так громко, что у меня кости начинают жужжать в ответ. Если я сойду с дорожки хоть на шаг, они окружат меня со всех сторон стеной. Они набросятся на меня, искусают, и через пять минут от меня останется только кучка белых косточек. Высоко вверху деревья шумят под ветром. Откуда-то доносится журчание ручья. Это место полно звуков. Автомобилей не видно, кроме одного синего, сломанного, он ржавеет возле дома, но здесь куда более шумно, чем на автостраде.

Дедушка стучит в дверь. От его прикосновения отваливается большой кусок розовой краски и падает на землю. Ответа долго нет. Наконец, женщина в фартуке чуть-чуть приоткрывает дверь и одним глазом выглядывает в узкую щелочку:

– Что вам надо?

Дедушка откашливается и говорит:

– Это пастор Пэйтрон. Мы договорились.

Она открывает дверь пошире и кричит через плечо:

– Селия, проповедник пришел.

Сейчас, когда на нее падает больше света, я вижу, что она чернокожая. Поверх платья на ней передник, весь в узорах из красных и зеленых яблок.

Из открытой двери раздается кашель. Следом нас обдает густым запахом болезни. Этот запах забивает мне ноздри, такой сильный, что чуть не валит меня с ног. Это запах крови агнца. Дедушка не чует никакого запаха, он кивает и улыбается женщине. Мне страшно входить в дом, из которого так пахнет, поэтому я стою на пороге. Но дедушка торопит меня:

– Заходи, заходи, нас ждут.

Я оглядываюсь назад, туда, где стрекочут кусачие насекомые, и заставляю себя войти в дом. Я плетусь позади, в темном коридоре их головы превращаются в черные пятна.

– …ее зовут Мёрси, – доносятся до меня дедушкины слова, его голова склоняется к женщине в переднике.

У меня перехватывает горло, и в нем застревает «Кармел».

Хоть мы не поднимались на второй этаж, но все равно очутились в спальне, она в задней части дома. У дальней стены на кровати лежит что-то скрюченное, накрытое розовыми одеялами. Рядом комод, над ним на гвозде висит деревянный крест. Ставни закрыты, свет проходит через щели и ложится полосками. Одно насекомое пролезло в щель, сидит на ставне и загорает себе. Кажется, кроме него, в эту комнату редко кто заходит. А куль на кровати предоставлен сам себе. Мне очень хочется поскорее выйти во двор, пусть даже там полно этих кусачих насекомых, и я делаю шаг к двери. Но дедушка тут как тут – захлопывает ее, кладет руку мне на шею сзади и выталкивает меня в центр комнаты.

– Селия, вот они, – говорит женщина в яблочном фартуке.

Ком на кровати шевелится и хрипит.

– Хорошо, Селия. Но я не могу ждать целый день, – усталым голосом говорит яблочный фартук.

Из-под груды одеял выглядывает большой карий глаз. Потом показывается рука. Рука отодвигает одеяла, и я вижу обезумевший взгляд.

– Ой, дедушка, нет, – шепчу я.

– Тсс, дитя, – говорит он. – Она больна.

Дедушка идет в другой конец комнаты, деревянные половицы поскрипывают под его черными зашнурованными ботинками. Он положил руку мне на шею сзади и направляет меня за собой. Он садится на деревянный стул рядом с кроватью и держит Библию перед собой.

– Только не сегодня, – бормочет куль.

– Нет, именно сегодня, дорогая. Ты должна воспользоваться присутствием Святого Духа. Ты должна приветствовать его и сказать: «Да, сегодня!»

Он кладет Библию на кровать. Одной рукой он держит меня, а другой, освободившейся, пытается откинуть одеяла, но куль отчаянно сопротивляется и натягивает их обратно.

– Кармел, если я отпущу тебя, ты обещаешь стоять на месте?

– Да, – неуверенно говорю я.

– Ребенок не хочет быть целителем? – спрашивает яблочный фартук.

Дедушка улыбается широкой деланой улыбкой:

– Конечно, хочет. Просто Святой Дух переполняет ее сверх меры, вот и все.

Дедушка решает, что меня можно отпустить. Я остаюсь в комнате, но делаю шаг назад подальше от кровати.

– Мы с вами знаем, что ее болезнь происходит от духа. Но что говорят доктора? – спрашивает дедушка у яблочного фартука.

Женщина поджимает губы:

– Говорят, рассеянный склероз.

– Молода она еще для этого. – Дедушка начинает говорить таким же тоном, как яблочный фартук.

– Да, молода. Теперь вот и на голову перешло.

– Это доказывает, что духовная порча проникла очень глубоко.

Яблочный фартук кивает и вытирает глаза своими яблоками:

– Бедная Селия!

– Как вы думаете, нам удастся освободить ее от этих одеял?

Селия в постели трясет головой – я вижу, как волосы на макушке, густые и черные, подпрыгивают туда-сюда. Она натягивает одеяла до самого носа.

– Давай, детка, не упрямься, – говорит яблочный фартук.

Интересно, кем она приходится Селии – мамой? Очень трудно определить возраст существа в постели. Она похожа то на старушку, то на девочку. Яблочный фартук обхватывает Селию худыми руками и пытается усадить в кровати.

– Послушай, Селия, может, ты поможешь мне хоть немного? – просит она.

Я чувствую: яблочный фартук сыт по горло. Ей надоело возиться с этим существом в постели и хочется, чтобы все поскорей закончилось. Чтобы она могла освободиться, сидеть на крыльце в сломанном кресле-качалке и спокойно пить чай. И курить сигарету, глядя, как струйка дыма вьется среди деревьев, и не думать ни о чем, и знать, что больше не надо ни о чем думать и беспокоиться.

Я все это прекрасно понимаю, и она смотрит на меня с подозрением, как будто догадалась, что я понимаю.

Кое-как ей удается поднять существо и усадить его на кровати. Выясняется, что это девочка, а не старушка. Ее губы потрескались, а тело, вынутое из-под одеял, оказывается худым и костлявым, руки-ноги торчат под разными углами, словно она пыталась сложиться, как перочинный ножик, но не получилось. Я вспоминаю, как Мелоди превращалась в куклу во время болезни.

– Такое бывает, – поясняет яблочный фартук. – Доктор называет это «мышечный спазм».

Селия вытягивает руку. Она хорошо видна сейчас, когда одеяла отброшены. Кожа у нее на руках такая изболевшая, что в первую минуту мне кажется, будто на ней сморщенные черно-красные перчатки. На Селии нежно-голубая ночная рубашка с оборками повсюду. Видно, какую боль причиняет ей собственное тело. В ее больших круглых глазах застыл страх – как у зверька, который вообще ничего не понимает. Мне становится стыдно, что я про себя называла ее «куль на кровати».

Дедушка открывает Библию, но не читает, а кладет ладонь на страницу и говорит собственными словами:

– Я взываю к тебе, о Господи, к тебе! Исцели эту несчастную, страдающую душу…

Он талдычит и талдычит это без конца, его слова сливаются у меня в ушах в далекое невнятное бормотание, которое не заглушает даже насекомого на окне. Насекомое жужжит все громче и громче, вся комната наполняется этим звуком, и мне кажется, что я тоже наполняюсь им и даже превращаюсь в насекомое, мне хочется взмахнуть крылышками или потереть шею лапкой.

Дедушка просит Святого Духа сойти на Селию. Он запрокидывает голову и смотрит на пыльный вентилятор, который все крутится и крутится под потолком. По-моему, это смешно. Как будто он обращается к вентилятору и просит его прислать к нам Святого Духа.

Потом дедушка велит мне сесть на кровать. Она скрипит, когда я сажусь, как будто звон проникает и в нее.

В комнате находится кто-то еще, кроме нас. Такое рыхлое, студенистое, его нельзя видеть, но можно чувствовать, как оно плавает вокруг нас в воздухе, посверкивая искрами. Мне становится страшно – как будто в комнате завелись призраки. Я сижу и не шевелюсь – может, они уйдут.

– Пусть наши руки обратятся в орудие… – тихо говорит дедушка.

Он кладет ладони на лоб Селии, на ее густые черные волосы, и у меня в теле начинается покалывание.

– Делай, как я, дитя мое, – приказывает мне дедушка, совсем как учитель. – Повторяй все в точности за мной.

Я опускаюсь на колени возле кровати и делаю то же самое, что и он, потому что на самом деле очень хочу помочь Селии. В этот раз я действую не как зомби. Я по-настоящему хочу помочь. Я стараюсь прикасаться к ней очень нежно – судя по всему, ей очень легко причинить боль. Дедушка прикрывает сверху мои ладони своими, я касаюсь ее ушей, чувствую пальцами их изгибы. Вокруг все гудит и звенит, насекомое время от времени взмахивает крыльями. Я, кровать, Селия, солнечный свет – все пронизано этим звоном. Призраки пролетают сквозь меня. Кажется, будто они хотят отбросить меня от кровати, поэтому я крепче прижимаю ладони к ушам Селии и закрываю глаза.

Вспыхивают огни. Огни внутри ее тела, целые гирлянды огней, и, когда я прикасаюсь к ним, они вздрагивают и загораются ярче. Я заставляю их светиться, как фейерверк. Звон затихает, становится ниже и глуше, не сверлит больше мне мозг, мы притягиваемся друг к другу, как два магнита.

Я не знаю, сколько времени это продолжается.

Внезапно я отключаюсь от нее. В комнате стоит тишина. Яблочный фартук открывает окно, я слышу, как поют птицы на деревьях. Мои руки все еще касаются головы Селии, они влажные. Ее голова тоже, по лицу у нее льется пот, ее синюю ночнушку можно выжимать.

Я смотрю ей глаза в глаза. Они у нее ясные, яркие, как коричневые камушки. Она улыбается мне, и я больше не боюсь ее. Она такая же девочка, как я. Я чувствую себя невесомой, как будто могу взлететь под потолок и оттуда разговаривать со всеми.

– Теперь убери ладони от нее, дитя мое, – говорит дедушка.

Мои руки так онемели, что я с трудом выполняю дедушкин приказ.

Селия моргает. Она тянется к столу рядом с кроватью, берет стакан воды и выпивает его залпом. Мы все глаз не сводим с нее. Она отбрасывает одеяла подальше, и нам видны ее прямые коричневые ноги. Она касается руками головы, приглаживает волосы. Потом приподнимает ноги, перекидывает их и становится обеими ступнями на коврик.

– О Боже! Я никогда не видела ее такой, сколько живу на свете. Ребенок излечил ее. Селия выздоровела, Господь тому свидетель! – кричит женщина в яблочном фартуке. Она падает посреди комнаты на колени, сжимает обе руки и поднимает их кверху. Она раскачивается на полу и твердит: – Хвала тебе, хвала тебе, хвала тебе…

Идти назад мне очень трудно, нет сил переставлять ноги. Дедушка делает остановку возле магазина при дороге, покупает для Дороти целый мешок продуктов и новую плиту, а к ней баллон с газом. Он перекидывает мешки с покупками через плечо и несет их с такой легкостью, как будто они ничего не весят. Такого довольного лица, как сейчас, я ни разу у него не видела. Он улыбается, выглядит супер-суперсильным, забывает про свою хромоту и даже почти ни капельки не хромает.

Дороти принимает оранжевые магазинные мешки с покупками и стонет от счастья. Там спелые фрукты, зеленые, красные, желтые. Бутылка чего-то коричневого. Коробка конфет, двухэтажная, из розового картона. Дороти перебирает фрукты, поглаживает блестящие рычажки на новой плите.

Силвер протягивает мне конфету, у нее губы перемазаны шоколадом. Но я ничего не беру.

– Ты совсем белая, Кармел, – говорит она. – Ты чего, хочешь упасть в обморок? Хочешь упасть?

Я качаю головой, и мои глаза, хоть я и сижу на ступеньке, закрываются, а перед глазами всплывает Мёрси – перед каждым глазом головка, размером с марку. Две Мёрси смотрят на меня и словно что-то хотят сказать, но не могут.

На следующий день звонит дедушкин телефон. Он отходит в сторонку, чтобы поговорить. А потом объявляет Дороти:

– Доктора осматривали ее, они в изумлении.

Дороти сидит на складном стульчике.

– И что же они сказали?

– Они не могут в это поверить. Ученые люди народ неверующий, как известно. Но они говорят, что доказательство у них перед глазами.

Дороти постукивает пальцем по своему носу – тук, тук, тук.

– Значит, имеется подтверждение? Это можно считать им?

Он кивает.

– Медицинское подтверждение?

– Да, да, говорю же тебе. Они сказали, что не верят тому, что это совершил ребенок. Что, должно быть, сыграли роль какие-то другие факторы. Но какие – они объяснить не могут. Неудивительно, что они не могут объяснить, ведь они не имеют веры.

Тук, тук, тук.

– Что ж, это замечательно. Подтверждение. Прости меня, Деннис, но раньше я ведь не верила тебе, не верила в глубине души. Зато теперь дела наши пойдут на лад, главное, мы сами наконец знаем настоящую правду. Кармел! – она поворачивается ко мне: – Отныне ты должна быть очень послушной девочкой. Никаких выкрутасов. Подумай о доме, который мы можем купить, о трех пони – у каждой из вас будет свой пони.

Я не понимаю, о чем она говорит, поэтому молчу. Я рассматриваю свои руки. Хоть это и невероятно, но теперь я чувствую, что они многое могут. Я нюхаю ладошки – может, запах у них какой-то особенный, и даже лижу их, но они просто соленые, и все. И еще как после того случая с Мелоди – они подрагивают, как будто от разрядов тока. Такое случалось, если честно, когда я была маленькая, но тогда я не понимала, что это такое.

Если я и поверила в свои руки, то не потому, что дедушка или Дороти что-то сказали. Я поверила из-за Селии.

Какие-то люди подходят и бросают камни в наш фургон.

– Думают, что мы бродяги, шаромыжники, – говорит Дороти. – Нужно уезжать отсюда.

Мы с девочками замечаем мужчину, который нас фотографирует. Решаем ничего не говорить взрослым, пусть это будет наш секрет. Мы сочиняем истории про него. Я говорю, что он шпион, Мелоди – что он дьявол, а Силвер – что он похож на крысиную задницу. Мы хохочем до колик в животе так, что валимся на траву и катаемся.

Мы делаем надрезы на пальцах ножом, который стащили у Дороти, смешиваем нашу кровь и клянемся никому никогда не говорить об этом.

– Теперь мы кровные сестры, – говорит Мелоди.

Мне становится жарко от ее слов.

– Правда? А ты что скажешь, Силвер? – спрашиваю я.

– Наверное, – не очень уверенно соглашается она, но, вытерев нож о свои трусики, берет меня за руку.

Мы бежим, хохоча, и кладем нож на место.

Но Дороти говорит, что она знает про человека с камерой, она его тоже видела. Потом опять приходят люди с камнями, и мы с двойняшками так напуганы, что прячемся под кроватями. Пока я, скорчившись, лежу там, я мечтаю о том, как приходит Нико и спасает меня. Позже мы вылезаем из укрытия. На стенках фургона видны вмятины в тех местах, куда попали камни. Дедушка увозит нас в другое место. Он говорит, что это даже к лучшему, потому что у него есть там знакомства.