24

Слышатся голоса. Створки дверей распахиваются, становится светло. В проеме стоят двое, их фигуры кажутся черными на фоне оранжевого неба.

Я понимаю, что нахожусь в фургоне.

Один из этих двоих наклоняется, его голова попадает в луч света, и я узнаю дедушку. Я прищуриваюсь – они оба здесь. И дедушка, и Дороти.

Я рада, я счастлива видеть их, мне хочется закричать от радости. Я помню дедушку и Дороти, но не могу сказать ни слова. Я лежу и смотрю, как дедушка опускает металлическую откидную лестницу из фургона на землю. Дороти стоит позади него.

Дедушка широко разводит руки, приглашая выйти. Он кажется больше и сильнее, чем запомнился раньше. Он высоко держит голову, а до этого всегда горбился, и глаза смотрели исподлобья. Сейчас, в розовато-оранжевых лучах, он выглядит довольным – здоровым и счастливым, седые волосы стали длиннее и шевелятся от ветра, бледные глаза светятся. Ладони у него огромные, как лопаты, и он, похоже, очень рад жить на свете.

Я смотрю на Дороти.

Странное дело. Если бы меня спросили, кто мне понравился больше, кто был добрее ко мне, я бы сказала – Дороти. Она обнимала меня и однажды устроила мне пикник по секрету от дедушки, но она тоже изменилась. Я не могу объяснить, как это произошло, но я с первого взгляда поняла, что она изменилась. Очень сильно. Ее лицо в тени, и глаза похожи на черные дыры. Мне с первой секунды ясно, что она перешла на темную сторону.

За спинами дедушки и Дороти садится солнце, оно освещает даже не поля, а просто какую-то дикую местность, из земли повсюду торчат огромные камни. Мой ум обращается внутрь, и я чувствую там, в глубине, каменное яйцо, оно называется «мама умерла, и жизнь изменилась навсегда».

Все это я понимаю в считаные секунды.

Двойняшки вприпрыжку спускаются по лестнице. Они скачут вокруг Дороти и разговаривают с ней на чужом языке, который мне непонятен.

Мне становится страшно. Даже плакать не хочется. Я просто насекомое, которое положили в банку и встряхнули, что было мочи, и теперь оно лежит кверху лапками и даже взлететь не может. Медленно вылезаю из кровати, кое-как спускаюсь по лестнице – не то что двойняшки, без прыжков и танцев, как дряхлая старушонка ползу, еле-еле, как будто ноги вот-вот подломятся.

Дедушка поддерживает меня одной рукой, помогает спускаться.

– Кармел, как приятно видеть, что ты пришла в себя и встала на ноги, – говорит он.

Я хочу ответить, что не очень-то я пришла в себя, а это ползание на полусогнутых вряд ли можно назвать «встала на ноги».

– Добро пожаловать в нашу маленькую семью. Я смотрю, ты уже познакомилась с девочками Дороти. Славные близняшки, милые малышки.

Я киваю. Почему Дороти не говорила мне, что у нее есть дочери-двойняшки? Почему бы ей не сказать: «У меня есть две девочки твоего возраста»? Почему бы не признаться: «Я умею говорить на другом языке»?

Дороти наклоняется над кучей вещей, которые лежат на земле, а двойняшки бегают вокруг нее, как собачонки, которые засиделись взаперти и вот вырвались на волю.

Я чувствую сильную боль в сердце, каменное яйцо становится тяжелее. Мне хочется, чтобы Дороти подошла ко мне, обняла, сказала: «Все будет на пять с плюсом», чтобы мы с ней стали друзьями, как раньше. Но она открывает коробки, вынимает тарелки и банки, ее коричневая кожа блестит на солнце, и мне кажется, что она нарочно не смотрит в мою сторону.

Уже близок конец лестницы, моя рука лежит на дедушкином рукаве. На дедушке, как обычно, белая рубашка, а поверх нее короткое пальто. Это пальто дедушка называет «толстовка». Ткань толстая, на ощупь – как войлок. В этом одеянии дедушка и вправду выглядит толстым и солидным.

– Привет, дорогая, – тихо говорит он мне.

– Привет, – отвечаю я. Похоже на то, что мы обменялись приветом по секрету ото всех, от Дороти и ее шумных двойняшек.

– Как ты себя чувствуешь? – Лицо у него серьезное, он смотрит на меня так, словно важнее меня в его жизни ничего нет. От этого взгляда мне хочется плакать, потому что давно на меня никто не смотрел так. Так на меня смотрела мама. Но я не хочу давать волю слезам. Я думаю, как мне раздробить каменное яйцо в груди на мелкие кусочки – мужайся, Кармел, мужайся, – потому что вряд ли я смогу носить в себе такую тяжесть долго.

От бескрайности просторов вокруг у меня кружится голова.

– Дедушка, – спрашиваю я, – ты что, живешь в фургоне?

Он улыбается, ветер закидывает волосы ему на глаза, потом обратно.

– Бывает, бывает. Нам достался этот фургон, и мы свили в нем гнездо. Фургон гораздо лучше, чем дом, потому что в нем можно путешествовать.

У меня больше нет сил терпеть, внизу живота даже больно.

– А есть в нем… есть в нем туалет? – спрашиваю я, и лучше бы не спрашивала, потому что по выражению его лица понимаю, что туалета нет, а признавать, что у его фургона есть недостатки, он не хочет.

– Боюсь, что это не автодом миллионера. Не отель на колесах класса «люкс». Нам ни к чему эти излишества. Если нужно облегчиться, мы можем сделать это на природе.

Я осматриваюсь. Я поняла, что он советует мне пописать прямо на землю, но рядом нет ни забора, ни кустика, за которыми можно спрятаться. Я делаю последний шаг по лестнице, и, когда моя нога касается земли, дедушка вдруг говорит:

– С прибытием на землю Соединенных Штатов Америки!

Я смотрю на него, ошарашенная. Я даже забыла, что хочу писать.

– Мы в Америке? Ты шутишь?

Он мечтательно улыбается:

– Не шучу. Это правда. Ты очень долго болела, Кармел, очень долго. Но, я вижу, сейчас тебе гораздо лучше. Молитвы, которые мы возносили, были услышаны Господом, и Кармел ступила на землю жизни.

Я ежусь, когда слышу это, потому что если есть земля жизни, то должна быть и земля смерти, и у меня в голове проносится, как она выглядит. Это розовато-кровавое месиво, которое усеяно тысячами глаз, каждый из которых мигает и смотрит. Дедушка не замечает, как я поежилась.

– Ты можешь зайти за фургон, дорогая, а потом присоединяйся к нам. Мы разожжем костер и будем вкушать трапезу под звездным небом, хвала Творцу. – Он улыбается мне очень по-доброму. – Ступай, дорогая, ступай.

Я отхожу на другой конец фургона, туда, где кабина водителя. Ноги болят, подкашиваются от слабости и кажутся чужими. Я присаживаюсь на корточки над каменистой землей, приподымаю ночную рубашку и писаю. Я в первый раз вижу эту рубашку. Белая с розочками, достает до земли. На меня надел ее кто-то другой, не я сама, думаю я. Из-под меня вытекает струйка, от нее идет пар, пыль скатывается в катышки на ее пути. Мне не по себе – сижу с голой попой в диком месте, как будто я маленький беззащитный кролик, на которого кто угодно может напасть.

Пописав, я иду к остальным. Дороти поджигает спичкой кучу хвороста. Я медлю за углом фургона, смотрю на них какое-то время, потому что я вдруг застеснялась. Дороти снова садится на складной стульчик, вынимает из пакета, который стоит на земле, коробку с соком. Она разливает сок по четырем пластиковым стаканчикам и раздает. Воздух становится темным с оттенком синевы, языки пламени поднимаются над костром, освещают их лица. Мне холодно стоять в одной ночной рубашке босыми ногами на каменистой земле, покрытой жесткой травой, и я начинаю дрожать. Дедушка поворачивает голову.

– Кого мы там видим? Взошла еще одна бледная луна? Иди к нам, дорогая. – Лицо у него очень довольное, и я прямо чувствую дедушкины чувства – они кружатся вокруг костра, спокойные, круглые и сладкие, как сахар. Он раскладывает еще один походный стульчик, усаживает меня. Потом приносит вязанное крючком одеяло из фургона и укутывает меня.

Дороти втыкает большую вилку с тремя зубцами в банку, которая стоит рядом с ней, что-то подцепляет – с вилки свисает огромная змея.

– Что это? – Я вскрикиваю, вскакиваю со стула и дрожу.

Все смеются надо мной.

– Это сосиска, дитя мое. Как можно бояться сосисок?

Дороти болтает змеей в воздухе, и я вижу, что это и правда сосиска – только очень длинная.

– А ты что подумала? – спрашивает Дороти.

– Что это змея.

Они опять смеются. Я сажусь обратно на стул.

– Не надо бояться, дорогая. – Дедушка встает и снова укутывает меня в одеяло. – Тебе нечего бояться. Хочешь сока?

Его руки бережно прилаживают одеяло. Я так благодарна ему за заботу, что горло перехватывает.

– Да, спасибо.

– Ну, давайте пожарим змею, – говорит Дороти.

Она кладет сосиску на сковороду, переворачивает ее туда-сюда, и на огне она закручивается колечками. Очень скоро она начинает шипеть и брызгать соком, и вкусно пахнет мясом. Дороти улыбается мне, но улыбка у нее какая-то странная.

Когда сосиска готова, она разрезает ее на куски и засовывает каждый внутрь длинной мягкой булки, потом поливает красным соусом из бутылочки. Я ужасно хочу есть. Но когда она кладет на пластиковую тарелочку, которая у меня на коленях, кусок мяса, аппетит пропадает, едва я надкусываю его. Огненный дракон врывается мне в рот, и я бросаю кусок обратно в тарелку.

– Кармел, мы любим добавлять в нашу пищу огонь, разве ты не помнишь? – Лицо Дороти плохо видно из-за костра.

– Помню.

Но тогда это было весело. Я касалась языком разных кушаний, и мы вместе хохотали над рожами, которые я корчила. А сейчас похоже на то, что Дороти добавила в еду какое-то колдовское зелье. Я смотрю на Дороти и думаю: ну, пожалуйста, почему ты не предложишь мне баночку с картофельным пюре или с томатным супом «57 вкусов» и немного крекеров? Дороти, почему ты больше не любишь меня? Да хоть бы и помятый банан. При мысли о ванильном мороженом у меня щиплет в горле.

Но даже через костер я вижу выражение глаз Дороти. В этих глазах написано – «ты помеха». Так и написано большими буквами: «Ты помеха, ты мешаешь Мелоди, Силвер и мне». Хотя чем я им мешаю, не понимаю.

Все едят. Потом дедушка достает свой пакет с арахисом и начинает его щелкать, скоро у его ног вырастает целая гора пустых скорлупок, кончики которых похожи на женские соски. Двойняшки едят и болтают с набитыми ртами, так что видна полупережеванная пища. Потом их большие глаза, того же цвета, как у Дороти, начинают слипаться. Они прислоняются к Дороти, одна с одной стороны, другая с другой. Я тоже устала. Я чувствую себя слабой и маленькой в этих диких бескрайних местах.

Становится совсем темно, на небе появляются звезды, они крупные, тяжелые и блестящие, мне с трудом верится, что это те же самые звезды, которые светили у нас над домом. Они мерцают, и кажется, что небо колышется и вращается. И на всем белом свете остались только мы, сбившиеся в кучку у маленького огня.

Я обнаружила, как различать двойняшек. Об этом даже они сами не догадываются. Но я никому не скажу.

Перед тем как мы встали сегодня утром, они дурачили меня, кто из них кто. Менялись именами. Так что научиться определять разницу между ними очень полезно. Секретная примета прячется в уголке рта Мелоди. Когда она говорит или улыбается, а порой и когда молчит, уголок ее верхней губы дергается и приподнимается, так что становится виден клык. Потом губа опускается и закрывает зубы. Это длится всего мгновение, и поэтому, наверное, никто до сих пор этого не заметил. Двойняшки уже в платьях, а я по-прежнему в белой рубашке в розовый цветочек.

Мелоди не сводит с меня глаз.

– Мамы не было очень-очень долго. Где она была, с тобой?

– Да, – отвечаю я. Она как будто обижается, что надолго лишилась мамы из-за меня.

– А мы жили у пастора Рэймонда.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Он крестил нас. У него золотой телефон и огромный автомобиль.

Силвер говорит – подумаешь, огромный автомобиль. Все равно, заверяет она, фургон – лучше всех автомобилей на свете, и как здорово, что они снова в нем.

– Это моя кровать, а это кровать Мелоди, – объясняет она мне.

Потом становится на полоску красного коврика между кроватями и показывает:

– А это твоя.

– Я знаю. Я же проснулась в ней вчера утром. И легла в нее вчера вечером.

Мелоди сидит на своей нижней кровати, у нее дергается губа и показывается клык.

– После того как поела змеи? – спрашивает Силвер.

– Мне показалось. – Я не знаю, что еще можно ответить.

– А вот окно, – показывает Силвер.

Я только вздыхаю. Силвер хмурится: она недовольна тем, что я порчу ей экскурсию. Она показывает мне все, что я и так вижу, потому что показывать тут нечего.

– Хорошо, мисс. Маленькая мисс. А вот на это что скажешь? Это ты видала, а?

Она резко отодвигает кашемировую занавеску. За ней – деревянная кровать с лоскутным покрывалом. Над ней – полка с книгами и золотые часы. На полу – хорошенький овальный коврик с бахромой по краям и букетом алых роз в центре. Он очень удачно лежит – чтобы ноги утром опустить как раз на него.

Силвер стоит у кровати спиной ко мне и указывает на зеленую книжку в кожаном переплете.

– Папина записная книжка, – говорит она. Они называют дедушку папой. Хотя он им вовсе не папа, как они мне уже объяснили.

– Что за книжка?

– Иногда он что-то пишет в нее, целыми часами, – говорит Мелоди.

Силвер прячет руку за спиной.

– Нам запрещено прикасаться к ней.

Мне нравится эта спальня за занавеской.

– Похоже на комнатку бабушки из «Красной Шапочки», – говорю я.

Силвер морщит нос и громко фыркает мне в лицо.

– Слыхали мы про это. Сказочки… – Она говорит, как будто слишком взрослая для таких глупостей.

– Силвер, зачем ты так, – произносит Мелоди. Мы с девочкой оборачиваемся к ней, и я успеваю заметить клык.

– Сказки – это для малышей, – заявляет Силвер. – К тому же они неугодны Богу.

Я хихикаю – мне трудно поверить, что Бог, если он вообще существует, думает про «Трех поросят» или про «Красную Шапочку» и осуждает их. Но девочки не понимают, что меня рассмешило, они с недоумением смотрят на меня, и их блестящие туфли тоже.

– Интересно, как вы разговариваете с Дороти? – вспоминаю я.

– Что значит «как»? – спрашивает Силвер.

– На каком языке? Я его не знаю.

– На испанском, – отвечает Силвер. – На каком же еще.

Я поворачиваюсь в другую сторону. Дверь в фургон открыта. За ней видны огромное небо и Дороти, она раздувает угли в нашем вчерашнем костре.

Я вздрагиваю, ощупываю шею – волос нет, голая кожа.

– Мои волосы! – кричу я. – Куда они подевались?

Не понимаю, как я вчера этого не заметила.

– Стрижка тебе идет, – говорит Мелоди с кровати и с любовью проводит рукой по своим волосам, которые достают до талии.

Я ощупываю голову, волосы острижены так коротко, что закручиваются в мелкие колечки.

– Когда меня подстригли?

Силвер пожимает плечами, ее пышная юбка поднимается и опускается на попе.

– Тебе нужно одеться, – говорит она. – Вот твои вещи.

Она открывает деревянный шкаф в изголовье моей кровати, и я вижу там те самые платья конфетных цветов. В голове проносится, как я бегу по огромному дому, несусь и кричу. Мне становится так больно от этого воспоминания, что я опускаю голову, чтобы двойняшки не видели моего лица.

– Одевайся скорей, – говорит Силвер. – И пойдемте играть.

Я надеваю желтое платье. Вспоминаю, что забыла задать один важный вопрос.

– Как я сюда попала? – спрашиваю у Мелоди.

Она, сидя на кровати, играет с куклой, без конца расчесывая ее длинные волосы.

– Не знаю, – равнодушно отвечает она, продолжая расчесывать куклу. – Также, как все, наверное.

У меня пересохло в горле, хочется пить. Я слышала, что бывают травмы головы. Может, со мной тоже стряслось что-то такое. Я ставлю одну ногу перед другой, и тут происходит совершенно непонятная вещь. Кто-то толкает меня со всей силы, и я попадаю в кинофильм, где все движется с большой скоростью. Мои ноги мелькают так быстро, как будто я еду на невидимом велосипеде. Уже через секунду я оказываюсь рядом с Дороти и сама удивляюсь своей скорости.

– Можно мне соку, пожалуйста? – прошу я у нее.

Она наливает апельсинового сока в синюю пластиковую чашку и подает мне. Надпись на пакете мне незнакома. Это не «Тропикана», которую мы пили дома. Мне нравилось это слово, «Тропикана», иногда я могла просидеть целый час, глядя на него. Пока мама не скажет: «Давай-ка я уберу сок в холодильник, пока он не испортился».

Это другой сок. На пакете написано «365. Польза каждый день».

Я держу чашку. От мыслей о маме болит горло.

– А еще медленней пить ты не можешь? – Дороти смотрит на меня и ждет, чтобы забрать чашку. Мне кажется, что я пью нормально, совсем не медленно, но она сердито постукивает ногой по земле, как будто прошла целая вечность.

– Ты как Дедушка-время, никуда не торопишься. А тут гора грязной посуды, уйма дел. А я должна стоять целый час и ждать, пока девочка напьется.

Я отдаю ей чашку, в которой осталась еще половина, потому что не понимаю, чего она от меня хочет.

Я дрожу от холода и спрашиваю:

– Где мое пальто?

– Твое пальто пришлось выбросить. Обойдешься пока чем-нибудь из старых вещей двойняшек, а потом что-нибудь купим.

Горло болит невыносимо.

– Я хочу свое пальто, – говорю я, но она меня больше не слушает, отворачивается.

Я даю слово себе и маме, что, когда мне будут покупать новое пальто, я обязательно выберу красное. Мне почему-то кажется, что это очень важно.

Ускорения и замедления, как в кино, происходят то и дело. Вот я сажусь в фургон, а в следующую минуту я уже за много миль от этого места, стою под обгоревшим деревом без листьев, которое торчит из земли, на стволе черные следы от ожогов. Эти четверо далеко в стороне, машут мне и зовут к себе. Или я лежу в кровати, смотрю, как капли дождя скользят по стеклу, – и так целый день проходит. За окном гриб вырастает буквально у меня на глазах. Или мы играем с двойняшками в чаепитие, сидим за складным столиком, вдруг они начинают говорить очень быстро и неразборчиво, как будто верещат бурундуки, подносят чашки к губам и делают вид, что пьют, опускают их на стол, и снова, и снова, и снова, их руки мелькают перед моими глазами ту да-сюда, туда-сюда, и у меня начинает кружиться голова. Силвер обращается ко мне, но единственное слово, которое я понимаю, – свое имя в конце. Я хватаюсь за наволочку, которую они постелили вместо скатерти, закрываю глаза, а в ушах раздается их бурундучье верещанье, потом недовольный визг и звон падающих чашек.

Сегодня мы ложимся спать, когда еще не совсем стемнело. Я смотрю на двойняшку на верхней кровати и вижу, как у нее растут волосы. Ее длинная черная коса перевешивается через край кровати, и кисточка ползет все ниже и ниже, как струйка мазута.

Что происходит? – спрашиваю сама себя. Я вижу, как растут волосы на человеческой голове!