Глава 13
…и к злодеям сопричтен

Первый звоночек для Спиридонова прозвучал еще в декабре тридцать шестого года, когда он узнал о назначении заместителем нового наркома Ежова и начальником ПСК «Динамо» товарища Фриновского. Фриновский был тем самым чиновником, на которого в свое время указал ему майор Аударин. Виктор Афанасьевич, не спускавший подобных вещей, тут же написал рапорт на имя наркома внутренних дел, в котором обращал внимание на преступную халатность товарища Фриновского в отношении подготовки кадров. Выяснилось, что «преступная халатность» была принципиальной позицией Фриновского, но после разговора с Ягодой, тогда еще наркомом внутренних дел, Фриновский от этой позиции отступил, по крайней мере на время.

Но Ягоду сменил Ежов, а в конце марта ставший наркомом связи Генрих Григорьевич был арестован, и это, казалось, развязало Фриновскому руки. Через несколько дней на собрании Центрального совета пролетарского спортивного клуба «Динамо» он выступил с речью о неуклонно возрастающей роли комплекса ГТО в военно-патриотической подготовке кадров. После чего с гневом, хотя и анонимно, обрушился на тех «несознательных личностей из числа недобитых военспецов, бывших лакеев царского режима», которые сдерживают продвижение комплекса в структуру Наркомата внутренних дел. Спиридонов все понял и тут же, на заседании, написал заявление с просьбой уволить его по собственному желанию.

На следующий день его впервые вызвал к себе Ежов.

Спиридонов прибыл к назначенному времени в давно знакомый ему кабинет, помнивший еще Железного Феликса. Он понимал, что разговор будет не из приятных, к тому же Варенька почему-то очень переживала из-за этого.

– Все говорят о людях, которых сначала вызывают на Лубянку, а потом они пропадают, – сказала она, и взгляд ее был тревожным.

– Пустое это, – отмахнулся Спиридонов, – уж я-то не пропаду.

– Ваши слова, да богу в уши, – очень серьезно ответила ему Варя, а он снова некстати вспомнил, что она – внучатая племянница Ощепкова. Который одним фактом своего существования постоянно портил ему жизнь, но за которого Спиридонов был готов, если потребуется, драться.

Окна в бывшем кабинете Менжинского были задернуты плотными шторами так, что в помещении царил полумрак. На столе перед наркомом стоял поднос с чайником, чашками, розеткой рафинада и вазой на длинной ножке – с какими-то сладостями.

– А, Виктор Афанасьевич, – заулыбался при виде его Ежов. – Ждал вас, а вы не заходите. Пришлось посылать за вами. Проходите, садитесь, чаю попьем. Или чего покрепче? Ах да, вы же не любите алкоголь.

Под эту тираду Спиридонов прошел и сел за стол. Ежов, как радушный хозяин, тут же стал самолично наливать ему чай.

– Угощайтесь вот цукатами, – предложил он. – Теперь это безопасно.

– А когда-то было опасно? – машинально уточнил Спиридонов, глядя на новенький портрет Сталина за спиной наркома. Сталин сидел за столом и что-то писал при свете лампы с зеленым нэповским абажуром – при свете такой же лампы работал и Спиридонов.

– А вы не знаете? – удивился Ежов, наливая чаю себе. – Ведь Генрих наш Георгиевич смешной чудак был – он Менжинского угощал сладостями все время, да не простыми, а с интересом: в них добавляли вещества, которые возбуждали кровоток. А у Вячеслава Рудольфовича, сами знаете, какое сердце было. То-то ему все хуже становилось, и врачебный догляд был не впрок…

Спиридонову вновь вспомнился Фудзиюки. Похоже? И да, и нет. Фудзиюки знал, на что шел. А Менжинский, судя по всему, оставался в полном неведении.

– До меня дошли слухи, что не так давно кто-то покушался на Сталина, – проговорил Спиридонов, отхлебнув чаю. – Думаю, не ошибусь, если предположу, что почерк обоих преступлений схож.

– А вы мне нравитесь! – восхитился Ежов. – Вы в шахматы не играете случайно?

Спиридонов отрицательно покачал головой.

– Жаль, очень жаль, – с искренним сожалением ответил Ежов. – Не могу найти противника по себе. До мастеров не дотягиваю, любители не дотягивают до меня… Выпьете что-нибудь? Ах да, простите… Так по какому поводу вы хотели меня видеть?

– По поводу нового руководства «Динамо», – ответил Спиридонов. – Николай Иванович, мне кажется…

– Вам вовсе не кажется, Виктор Афанасьевич… Вы абсолютно правы: мой заместитель не сможет построить работу общества столь же безупречно, как предыдущее руководство. Именно в этом и заключается логика его назначения. Хотите курить? Закуривайте, здесь сердечников нет.

Если это была шутка, то Спиридонову она не понравилась.

– Тогда зачем же ставить на руководство человека, возможно, компетентного в других вопросах, но не в этом? – спросил он, доставая папиросы.

– Спортивные общества наркоматов предназначены для популяризации, с одной стороны, закалки и физического воспитания населения, а с другой – деятельности самого наркомата, – пояснил Ежов. – Мы идем к людям с определенным сообщением. И каково же оно у «Динамо»? Как сказал товарищ Сталин, милиция – это часть советского народа, плоть от плоти и кровь от крови пролетариата и трудового крестьянства. Так?

Спиридонов кивнул. Спорить со Сталиным было, выражаясь словами Ленина, архиглупо и архисамонадеянно. К тому же с высказанной мыслью он не мог не согласиться.

– А что мы видим в динамовских секциях самообороны под вашим руководством? – продолжил Ежов. – Ваши питомцы серьезно превосходят всех остальных, не давая им конкуренции, не мотивируя расти над собой. Потому что, сколько бы ты ни занимался, тебя все равно уложит на татами Федя из «Динамо».

– По-моему, как раз поражение – наилучшая мотивация! – быстро парировал Спиридонов. – И какой же это спорт получается? Мы таким образом попираем саму идею спортивного движения…

– Знаете, Виктор Афанасьевич, за что революционеры со стажем недолюбливают «старых спецов»? – спросил Ежов, прищурившись. – За только что продемонстрированную вами узость мышления. В одной из докладных записок моему предшественнику вы дали определение своей системы: отличная от всего известного в прошлом, рабоче-крестьянская борьба. Но что мешает вам схожим образом взглянуть и на спорт в целом?

Спиридонов устремил на него вопросительный взгляд.

– Как и любое массовое явление, – продолжил Ежов, – спорт строится по принципам общества, его породившего. Базовый принцип капиталистического общества – конкуренция. Человек человеку волк. Потому капиталистический спорт действительно предусматривает жестокую, бескомпромиссную конкурентную борьбу, в которой для достижения преимущества все средства хороши.

Он встал, прошелся. Спиридонов слушал, всем видом своим демонстрируя внимательное осознание того, что он слышит.

– Наш, пролетарский, спорт отражает принципы того общества, которое мы строим, общества бесклассового, в котором конкуренция уступает место сотрудничеству. Потому мы значительно больше внимания уделяем групповым, массовым, командным видам спорта. В советском спорте нет места кастам, прослойкам и тому подобному, и вечное лидерство «Динамо» не устраивает ни нас, аппарат НКВД, ни Совнарком в целом, ни тем более партию.

Пару секунд помолчав, Ежов кашлянул и закончил пространную речь:

– А если говорить еще проще – мы формируем новое лицо сил охраны правопорядка. В милиционере гражданин не должен видеть старорежимного сатрапа-полицейского. Нет! Милиционер – это простой советский парень, каких у нас в Союзе миллионы. Его можно уложить на лопатки на… Как у вас этот белый квадрат называется?..

– Татами, – подсказал Спиридонов.

– На татами, – кивнул Ежов. – Но горе тому, кто встанет у него на пути, преступив закон. Вы меня поняли?

– Понял, – кивнул Спиридонов.

– И что вы поняли? – спросил Ежов.

– Что мне действительно нечего делать в «Динамо» при таком подходе, – ответил ему Спиридонов. – Уж лучше я сосредоточусь на том, что умею делать лучше других – на специальной подготовке работников наркомата.

– Конечно, мне бы хотелось услышать другой ответ, – с некоторой грустью сказал нарком. – Но в целом вы правы. Впрочем, прошу не считать наш разговор оконченным: через некоторое время я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться. Но, увы, не сейчас.

– Что ж, я подожду, – сдержанно вздохнул Спиридонов. – Разрешите идти?

Выходя из здания на Лубянке, Спиридонов чувствовал себя так, словно слишком туго завязал галстук, а теперь не может его развязать. Ежов говорил очень складно, но был неправ, хотя сформулировать возражения Спиридонов пока затруднялся.

Был бы на его месте Фудзиюки или хотя бы Ощепков…

Ощепков…

Неожиданно мысли Спиридонова переметнулись на Васю. Что у них за отношения? Соперничество? Да. У них разное видение путей развития их борьбы. Но делает ли это обоих непримиримыми конкурентами, готовыми воспользоваться для достижения целей любыми средствами? Нет.

В Кодокане есть традиция – при получении дана кандидата на этот экзамен душат его же поясом. Душат серьезно, часто – до потери экзаменующимся сознания. Ни Спиридонов, ни Ощепков не перенесли эту традицию в свою систему борьбы. И конечно, каждый из них мечтал положить другого на татами и зажать в уммэй-джиме, но ни один не желал «поставить ногу на грудь» другому. Ни один не стал бы держать этот захват дольше, чем полагается на победный зачет.

Их борьба, их конкуренция не предусматривала неразборчивости в средствах. Они всеми силами стремились отнять победу, но никогда не стали бы делать это любой ценой. И уж точно не стали бы устранять конкурента ради вожделенного первого места на пьедестале.

Спиридонов внезапно понял, что ему было бы очень просто убрать Ощепкова. Достаточно было показать ему тот блокнот, что хранился в «курительном» столике. И все! – там бы накопалось на то, что сейчас в НКВД называют «делом». Ощепкову в этом отношении было бы труднее, но он тоже мог много раз попытаться убрать его, но не предпринял ни единой попытки. Лишь несколько сказанных сгоряча слов и, возможно, непредумышленная попытка «влезть не на свою территорию». И только!

Но разве сам Спиридонов всегда следил за тем, что он говорит в адрес Ощепкова? Не поступал ли он точно так же, называя его «не разбирающимся в людях идеалистом», «пустым фантазером», человеком, чья простота хуже воровства? Да стоит ли вообще обращать внимание на слово, вырвавшееся в сердцах? Не лучше ли забыть, простить, не заметить?

Ему до зуда захотелось увидеть Ощепкова. Сказать ему, что… Сказать, что он доверяет ему, что видит в нем такого же дзюудоку, как он сам. Что считает его другом, если не братом. И крепко, по-мужски, обнять.

«Так я и сделаю», – решил Спиридонов. Увы, на сегодня была запланирована еще одна тренировка, которую из-за визита к Ежову пришлось отложить на более позднее время. То есть он в любом случае не успеет.

«Ничего, – подумал он, – за ночь Ощепков никуда не денется. А с утра, чуть свет, поеду к нему. Только блокнот уничтожу сначала. Сожгу к песьей бабушке в печке, от греха подальше…»

Спиридонов отправился на тренировку, не зная, что вновь рассмешил Будду и под его зловещий смех инь стал густо заливать ян своей чернотой…

Когда тренировка закончилась, был уже одиннадцатый час. Курсанты гурьбой ушли в раздевалку, Спиридонов тоже собирался переодеться, как вдруг в зал влетел запыхавшийся Харлампиев. Спиридонов шагнул ему навстречу:

– Толя, что случилось?

– Василь Сергеевича забрали! – выпалил Харлампиев.

– Кто забрал? – тупо переспросил Спиридонов, хотя все понял. Кто мог забрать Ощепкова? Ответ был один: «тройка» НКВД. – По какой причине?

– НКВД, – ответил Харлампиев. – Говорят, он японский шпион. Что за чушь?!

– Тихо, Толя… – Спиридонов старался казаться спокойным. – Сейчас все выясним. Вот что, я сейчас на Лубянку, а ты – к нему домой. Успокой жену и… – Он наклонился к уху Харлампиева и сказал тихо-тихо: – Постарайся забрать всю литературу на иностранном. И все бумаги. Надо – возьми кого-нибудь из своих. Ты уверен, что на квартире не было обыска?

– Ни в чем я не уверен, – ответил Харлампиев. – Телефона у них нет, заехать к ним я не успел…

– Ну, тогда ноги в руки и вперед, – скомандовал Спиридонов, на ходу переодеваясь. Занятия он вел в затрапезной гимнастерке и старых парусиновых брюках.

Не ехать же в этом тряпье к наркому?

Он подумал, что стоило бы, наверное, позвонить Варе и дать распоряжение насчет блокнота, но решил не отвлекаться. Сейчас важнее было попасть к Ежову. Как говорил Фудзиюки, сорняк проблемы надо выдергивать, захватив ближе к корню.

Ежов, казалось, даже обрадовался его появлению:

– Ба, Виктор Афанасьевич! А я хотел за вами только завтра послать. Я-то работаю допоздна, а у вас наверняка режим, распорядок дня…

В кабинете явственно пахло водкой, да и глаза у наркома были маслеными.

– Немедленно освободите Ощепкова! – с порога начал Спиридонов.

Стоявший возле стола нарком неторопливо уселся на стул.

– Вот даже как… Простите, но не могу. Ощепков арестован решением «тройки» как японский шпион, я вам больше скажу – он ключевая фигура в деле харбинцев, которые…

– На каком основании? – перебил его Спиридонов. – Вы в своем ли уме? Ощепков – шпион японцев? Тогда памятник Карлу Марксу – шпион марсиан!

– На основании ваших же свидетельских показаний, Виктор Афанасьевич. – Ежов ухмыльнулся хищной, злорадной улыбкой; в его руках появился очень хорошо знакомый Спиридонову желтый блокнотик; от блокнотика исходил едва уловимый аромат «Красной Москвы», такой знакомый, такой родной… – Если вам интересно, в протоколе допроса Ощепков написал следующее: «Все факты, изложенные Спиридоновым Виктором Афанасьевичем, сформулированы с моих слов без искажений». Перед этим он внимательно просмотрел блокнот, более того, мы даже не применяли к нему обычных мер физического воздействия. Так что признание было абсолютно добровольным.

– И что такого криминального вы нашли в этом блокноте? – спросил Спиридонов, стараясь сохранять душевное равновесие. Он-то прекрасно знал, что найти в блокноте можно было очень многое – от тирады про «внутреннего врага» вплоть до…

Ежов распахнул блокнот и продемонстрировал Спиридонову страничку.

– Вот здесь, – показал он, – Ощепков признается в многолетней работе на японского разведчика Иошидори Ямаду.

– Не работал он на Ямаду! – возмутился Спиридонов, подаваясь вперед, будто он стремился напасть на Ежова. – Наоборот, тот использовал его в своих целях ради сохранения подполья…

– Это он вам так сказал, – усмехнулся Ежов. – Мне же видится другая картина – подполье существовало с ведома японской контрразведки и лишь до тех пор, пока политика властей ДВР их устраивала. Когда же японцы решили установить в Приморье оккупационный режим, подполье было моментально и немедленно провалено, и лишь Ощепков продолжал работу – поскольку был двурушником.

– Это ваши досужие домыслы, – процедил Спиридонов. – И вообще, верните мне мой блокнот.

– Не верну, – насмешливо хохотнул Ежов. – Здесь столько всего интересного! Например, видно, что не только Ощепков, но и все его «коллеги» изначально были представителями разведывательной организации, созданной царской охранкой. Фактически на этом материале мы и выстроили обвинительное заключение по делу харбинцев. Но и это еще не все. Как бы это ни казалось странным, но благодаря вашему блокноту мы получили неопровержимые данные о сотрудничестве разведок императорской Японии и панской Польши!

– Вы бредите?! Нет там такого! – Спиридонов едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик.

– Ну как же, – победно улыбался Ежов, вновь демонстрируя ему страничку, – вот здесь Ощепков признает многолетнюю работу на недавно разоблаченного агента польской дефензивы царского полковника Свирчевского. Этот оборотень много лет умело маскировался под совслужащего, и если бы не бдительность его сына…

– Ощепков даже не знал, что Свирчевский жив! – взвился Спиридонов.

– …до приезда в Москву, – спокойно закончил Ежов, не слушая Спиридонова. – Где вы сами свели его с маршалом Егоровым. Который, в свою очередь, опрометчиво ввел разоблаченного польского агента Свирчевского в свой ближний круг. Ну, с гражданином маршалом мы пока разбираемся. У Иосифа Виссарионовича есть мнение, что Егоров невиновен, просто Свирчевский оказался очень умелым агентом под прикрытием.

– Николай Иваныч, а вам не кажется, что все это абсолютно притянуто за уши? – попытался возразить Спиридонов.

Но Ежов ответил ему:

– Нет, не кажется. Вы, Виктор Афанасьевич, верно, думаете, что разбираетесь в людях, недаром же, по некоторым сведениям, считаете Ощепкова идеалистом, пустым фантазером, человеком, чья простота хуже воровства…

Об этом Спиридонов говорил только одному живому человеку – Варе. На мгновение ему показалось, что он стоит на краю бездны и эта бездна наполнена его заблуждениями. Словно некая пелена спала с его глаз: он увидел, что, предав память Клавушки, доверившись Варе, он совершил невероятное зло, которое может привести к гибели невинного человека. Как царь Ирод, он дал слишком много власти Саломее и теперь вынужден с ужасом глядеть на голову Иоанна Крестителя, которого так хотел спасти и которого при этом абсолютно не понимал…

– …но вы, товарищ Спиридонов, не менее наивны, чем он. Я вам больше скажу – у меня огромное желание просто взять и бросить вас к нему в камеру. Вы два сапога пара. Кто вы есть, гражданин Спиридонов? Потомственный купец… Не думайте, НКВД все знает… Вы весьма неуклюже пытались скрыть, что вы бывший штабс-капитан царской армии, политически неопределившийся приспособленец… личность во всех отношениях отрицательная… Если бы не ваше дзюудо, необходимое нашему наркомату… Увы, я не стану вас арестовывать – по двум причинам. Во-первых, товарищ Сталин считает вас полезным кадром; во-вторых – вы будете смеяться, но я обещал вашей Варе, что, если она даст мне это, – Ежов потряс блокнотиком, – ни она, ни вы не пострадаете. Я держу свои обещания – потому что, если я не стану этого делать, никто больше мне не доверится. Слухами, знаете ли, земля полнится…

– Какой же вы мозгляк, товарищ нарком, – с презрением скривил рот Спиридонов. – Мне кажется, вы и в малейшей степени не соответствуете занимаемой должности. Ну что ж, и на вас найдется управа. Я немедленно расскажу товарищу Сталину о ваших художествах, и вы за это поплатитесь!

Спиридонов не слишком надеялся, что его угроза произведет впечатление на Ежова, однако ж произвела, да какое! Нарком затрясся не то от гнева, не то от страха.

– Похоже, вы меня не поняли, гражданин майор госбезопасности… – Он поднялся из-за стола. – Когда я сказал, что выполняю свои обещания, я не имел в виду, что делаю это вопреки здравому смыслу. Кажется, мне все-таки придется арестовать вас.

Вероятно, вставая, Ежов нажал на скрытую кнопку электрического звонка, поскольку в кабинет тихо вошли три бойца НКВД, комод и двое рядовых.

– Арестуйте товарища, – мирно, почти по-домашнему, попросил Ежов. – Отведите в четвертую камеру внутренней, где с утра хлоркой мыли. Пусть посидит, подумает…

– Кого арестовать, Виктора Афанасьевича? – неожиданно спросил один из рядовых. Спиридонов обернулся и посмотрел на пришедших за ним. Все трое были ему знакомы. Всех троих он обучал.

– Разговорчики! – прикрикнул Ежов. – Кому сказано, арестовать…

– Я тебя сейчас так арестую, товарищ нарком, мама родная не узнает, – медленно выговорил все тот же рядовой, крупный лысый мужик, чем-то похожий на Котовского.

Ежов побледнел:

– Да что вы себе позволяете!

Комод повернул голову к Спиридонову:

– Товарищ инструктор, а давайте мы его сейчас шлепнем тут потихонечку? Очевидно же, вредитель, враг народа, хоть и нарком…

Третий боец, худой и угрюмый, как Кощей, но, как помнилось Спиридонову, на татами самый из этих троих опасный, достал из кармана свинчатку и многозначительно подбросил ее на ладони.

– Ну что вы, товарищи, – урезонил ребят Спиридонов. – Не горячитесь. Надо соблюдать совзаконность. Пока партия доверяет товарищу Ежову руководить наркоматом, мы должны в той же мере доверять ему и считать его нашим старшим товарищем, не теряя, однако, революционной бдительности. Просто работа у него нервная, сорваться недолго, – Спиридонов выразительно повел носом (для его чувствительного обоняния легкий запах водки в кабинете был неприятен) и подмигнул. Бойцы заулыбались.

– Я пойду, Николай Иваныч… – Спиридонов перевел взгляд на Ежова. – У меня еще дел полно. Надо договориться о встрече с товарищем Сталиным. Мой вам совет – поступите так, как я вам говорю. И еще…

Он подошел ближе, и нарком Ежов, чьим именем пугали не только младенцев, съёжился, словно пытаясь сжаться в точку. Спиридонов с презрением посмотрел на него и впервые за долгие годы сказал без своей привычной тактичности:

– Вы не только мозгляк, но и в спорте вообще и в борьбе в частности ни хрена не разбираетесь. Спорт без конкуренции – ничто, но конкуренция бывает разная. Бывает честная конкуренция, борьба без ненависти. Таким и должен быть советский спорт – с одной стороны, конкурентным и бескомпромиссным и одновременно честным и взаимно уважительным. Я верю, что когда-нибудь таким он и будет. Эх, смельчак… не бойся, руки об тебя пачкать мне нет резона. Сегодня победил ты, но в каждом поражении есть начало победы, хотя тебе с твоими куриными мозгами этого не понять… – Сказав так, Спиридонов, четко, по-военному, развернувшись на каблуках, вышел, сопровождаемый восхищенными взглядами бойцов НКВД.

Из приемной наркома Спиридонов по ЗАСу через кремлевский коммутатор позвонил Власику:

– Коль, мне срочно нужно видеть Хозяина… – Спиридонов, возможно, и был «оторванным от реальности спецом», но режим работы генерального секретаря ему был хорошо известен. – Есть возможность?

– Сам сейчас на совещании, – сказал Власик. – Освободится часа через полтора. Я вышлю машину. Вы, я вижу, на Лубянке? Может, сразу осназовцев подбросить?

– Да-да, и пару «Т-35», пожалуйста. – Несмотря на общую трагичность ситуации, Спиридонов нашел в себе силы улыбнуться. – Нет, ничего такого, но подумай, нельзя ли к тебе в штат пристроить трех энкавэдэшников?

– Кого? – спросил Власик.

– Гареева, Кислицкого и Усманова, – по памяти назвал Спиридонов.

– Кислицкого не знаю, – ответил Власик, – но, коли вы за них ручаетесь, пристроим. А что случилось?

– Товарищ нарком вспылили и желали меня арестовать, – ровным голосом сообщил Спиридонов. – Конечно, ничего у него не вышло, но, боюсь, с ребят шкуру он спустит.

– Ого! – отозвался Власик. – Как нарком? Не сильно физию почистили? Узнать еще можно или нужно новую личную карточку заполнять?

– За кого ты меня принимаешь, за троцкиста? – вздохнул Спиридонов. – Я совслужащих не бью, особенно по постным дням. Но вообще, Коль, ситуация паршивая. Так что к Сталину мне нужно чем быстрее, тем лучше.

– Так куда машину присылать? – уточнил Власик.

– Я сейчас домой заскочу… Туда и присылай.

Варя ждала его на пороге.

– Слава богу! – вырвалось у нее. – Я так боялась…

– Чего? – спросил Спиридонов нейтрально.

– Знаете, что в стране творится сейчас? – продолжила она с тревогой, но Спиридонов слушал ее, думая о другом. О том, может ли он осуждать ее за этот невероятный поступок, почти предательство.

Наверно, нет. Когда он увидел ее, когда вдохнул запах ее волос, его решимость куда-то исчезла. В том, что случилось, виноват был только он сам. Это он хранил опасный блокнот, это он позволил мелким, недостойным чувствам разорвать его дружбу с Ощепковым. Перекладывать свою вину на хрупкие Варины плечи было недостойно, не по-мужски.

– Да-да, – сказал он. – Людей хватают прямо на улицах. Слышал о таком. Но ведь к нам-то это не относится, правда?

И он внимательно посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда:

– А все равно береженого Бог бережет.

– Как-то вы слишком много стали говорить о Боге, Варюшка, – заметил он ей, переходя на «вы». Варя промолчала, и тогда он продолжил: – Мне надо будет кой-куда отъехать еще. Вот вам ключ от столика, принесите, пожалуйста, мой старый блокнот.

Где-то в глубине души у него жила надежда, что все это ошибка, что Варя тут ни при чем. Если бы она попыталась сыграть непонимание, он бы поверил ей, точнее, сделал бы вид, что поверил. Его блокнот в руках Ежова пах не просто духами. Он пах Варей. Даже не так – он пах его любовью к ней…

Она не стала отпираться. Она никогда ему не лгала и сразу поняла, что он знает…

– У меня не было другого выхода, – тихо сказала она. – Иначе они забрали бы вас…

– И вас не смущает, что они приговорили к смерти ни в чем не повинного человека? – так же тихо спросил Спиридонов.

– Нет! – Она вскинула голову, и ее глаза блеснули в полумраке коридорчика. – Я сделала это для того, чтобы с вами ничего не случилось. И сделала бы это опять. Я и сама бы пошла под пулю, и любого под нее толкнула, лишь бы вы были живы. Наверно, меня тоже следует раздавить, как мокрицу, да?

Спиридонов заметил слезы, текущие у нее по щекам.

– Не мне вас судить, – ответил он. – Если с Ощепковым что-то случится, прежде всего это будет моя вина. И я этого себе никогда не прощу.

В парадном открылась дверь.

– Я сейчас поеду и попытаюсь все исправить, – сказал Спиридонов. – Ложитесь, пожалуйста, спать. Не знаю, когда я вернусь.

– Но вы вернетесь? – спросила она. Спиридонов кивнул и вышел на площадку. По лестнице навстречу ему поднимался водитель Власика.

Камера внутренней тюрьмы на Лубянке была небольшой, примерно три на четыре метра. Изначально она была рассчитана на четырех человек, но сейчас на нарах ютились двенадцать. За стенами тюрьмы стоял октябрь, но в камере было душно и жарко. Если бы кто-то задержался на этих нарах на месяц, то узнал бы, что с наступлением морозов жару моментально сменяет адский холод.

Но больше двух-трех дней в камере внутренней тюрьмы никто не задерживался.

От таких же перенаселенных камер Бутырской тюрьмы и Матросской тишины внутренняя тюрьма Лубянки выгодно отличалась контингентом. Здесь не было блатных и уркаганов – только «политические», как правило, уже хорошенько «попрессованные» следаками. Потому, когда дверь скрипнула, чтобы впустить нового узника, заключенные не бросились на него, как голодные волки, более того – многие на него вообще не среагировали. Кто-то, обессиленный и измученный, спал, кто-то просто ушел в себя, лишь двое или трое без особого интереса взглянули на собрата по несчастью, и лишь один откликнулся на его появление.

Этот небезразличный заключенный был пожилым мужчиной с жидкой бородой и залысинами. Опущенные уголки больших глаз и слегка вьющиеся волосы придавали ему сходство со спаниелем. Впрочем, один глаз мужчины заплыл, а перебинтованные кровоточащей тряпкой пальцы правой руки не сгибались.

Мужчина насколько мог быстро подбежал к новенькому и подставил ему плечо.

– Кто вы? – спросил он. – Что с вами?

– Сердце, – выдавил из себя вновь прибывший, опускаясь при помощи мужчины на жесткие нары. – Василием меня зовут.

– Васенька, ты посиди, – сказал мужчина, – постарайся отдышаться. Я попробую доктора позвать.

Василий кивнул. Мужчина подошел к двери и стукнул по ним слабыми руками. Маленькое зарешеченное окошко приоткрылось.

– Кто балаганит?! – прорычал голос из-за двери. – А, ты, поп. Ну чего надо? Принести епитрахиль?

– Тут человеку плохо, – сказал мужчина, бывший, вероятно, священником. – Сердце у него.

– Хорошо, а стучал-то чего? – спросили из-за двери.

– Доктора бы ему надо… – упавшим голосом попросил священник.

За дверью заржали:

– Ща, вот консилиум соберем.

– Но он умереть может! – возмутился священник.

– Да и пусть подыхает, вот и вся недолга, – лениво ответили из-за двери. – Одним врагом народа будет меньше…

– Что ж вы за люди такие… – прошептал священник. – Неужели вас не мать родила?!

– Когда мать меня рожала, вся губерния дрожала, и с родильного покоя мамка сразу же сбежала, – продекламировали из-за двери. – Вот что, поп, еще раз нас потревожишь – и помощь врача понадобится тебе. Уварил?

Окошко захлопнулось.

Священник устало вернулся на нары.

– Не могу я помочь вам, не врач я. И в камере нет врача.

Василий шумно, со свистом дышал. Сначала казалось, что он не слышит священника, но потом он тихо сказал:

– Вы священник?

– Да, – ответил мужчина, – протоиерей Зосима, к вашим услугам.

– Приготовьте меня, – попросил Василий еле слышно. – Можете?

У отца Зосимы не было ничего, что нужно: ни облачения, ни Святых Даров, ни наперсного креста… ни времени, ни силы – только одно. Единое на потребу.

– Да, – твердо сказал он. – Подождите, не умирайте, пожалуйста, я сейчас.

Отец Зосима полез дальше по нарам, расталкивая лежащих и о чем-то их спрашивая. Вернулся он с мятой жестяной кружкой, на дне которой было немного воды, и найденным в шконке заплесневелым и погрызенным куском сухаря. Службу он помнил наизусть и ни разу не сбился.

Василий шумно дышал, кожа его побледнела до серости, губы казались черными полосками, чернота залегла вокруг глаз. Отец Зосима в какой-то момент понял, что плачет. Он выслушал исповедь, очень короткую – у новенького не было сил на подробности.

После причастия заплесневелым, засохшим хлебом и затхлой водой причащенный посмотрел на священника:

– Жаль, не увидеть мне ни Маши, ни детей… ни друзей.

– Я передам им, что вы поминали их. Если смогу, – пообещал священник.

Василий посмотрел на него гаснущим, но все еще ясным взором:

– Вы сможете. У вас вода становится кровью Христовой. Пусть скажут Вите, что я знаю… он поймет.

– Я передам, – повторил священник, держа заключенного Василия за руку. Вскоре он понял, что пульса под его пальцами нет.

Неброское приземистое здание стояло в еловом лесу. Всматриваясь в темноту за окном, когда машина задержалась у небольшого домика охраны, Спиридонов увидел только лес и ровную, как стрела, новую дорогу, скудно освещенную редкими фонарями. Заехав на территорию, машина, чуть прокатившись, остановилась на площадке рядом с невзрачным строением.

Во дворе его встречал Власик. Спиридонов впервые видел его в форме и впервые, несмотря на неяркое освещение, заметил седину у него на висках.

– Идемте, я проведу вас, – сказал Власик, пожав ему руку. Спиридонов пошел за ним. «Так Данте шел за Вергилием», – стукнуло ему в голову. Окружавший их полумрак дополнял ассоциацию с прогулкой по кругам ада.

Через веранду и крохотный тамбур они попали в просторную прихожую, облицованную светлым деревом. Простая вешалка во всю стену, ростовое зеркало и несколько тумбочек составляли всю ее обстановку.

– Подождите здесь, – лаконично уронил Власик. – Я узнаю у Хозяина, можно ли…

Спиридонов кивнул, и Власик исчез за дверями слева, оставив посетителя разглядывать замысловатый узор на ковре. Этот ковер, пожалуй, был единственным предметом роскоши в доме, все остальное было стандартным: люстры, ковровые дорожки – все, как в любом советском учреждении…

Дверь беззвучно открылась, и на пороге появился Власик.

– Проходите, Виктор Афанасьевич, – пригласил он и посторонился.

Спиридонов вошел в просторный, по-спартански скупо обставленный кабинет. Кабинет Менжинского в сравнении с этим смотрелся богаче. Сталин сидел за большим канцелярским столом с зеленым сукном, на стуле с высокой спинкой. Сидел вполоборота к вошедшему и был занят тем, что набивал трубку.

– Проходите, Виктор Афанасьевич, – неторопливо проговорил он с небольшим грузинским акцентом. – Закуривайте, я слыхал, вы заядлый курильщик.

Закурить Спиридонову было просто необходимо. Такого нервного напряжения он не испытывал никогда в жизни. Доставая из кармана пачку, он заметил, что у него дрожат руки.

– Иосиф Виссарионович, я к вам по очень срочному делу… – начал было он, стараясь сохранять ровный, спокойный тон.

– Вы по поводу Ощепкова, – сказал Сталин, раскуривая трубку. – Вынужден вас огорчить: мне бы очень хотелось помочь вам, но я не могу.

Он повернул лицо к Спиридонову и передвинул пепельницу в его направлении.

– Сядьте, Виктор Афанасьевич, и выслушайте меня.

Спиридонов был настроен сражаться, идти в этой борьбе до конца, но после слов Сталина послушно сел и приготовился слушать. Нет, от борьбы он не отказался. Просто решил, что, узнав аргументы вождя, лучше найдет слова, чтобы его убедить.

– Обывателю кажется, – заговорил генеральный секретарь, – что Сталин всемогущий. Если Сталин повелит, все сразу же побегут исполнять. Хорошо, что есть такое мнение – когда в народе разброд и приказы сверху исполняют с оглядкой, толку не будет. Как в воинской части, где нет абсолютного доверия командиру.

Он помолчал, Спиридонов ждал, что он будет говорить дальше.

– А Сталин не может решать все за всех. Сталин сам подчиняется нормам советской законности, Конституции, партийной дисциплины. Вы думаете, мне неизвестны художества Ежова, его выходки? Мне известно куда больше, чем вам. Вы думаете, Ежов – опьяневший от крови и власти маньяк, которому нравится мучить и убивать? Отчасти да, это так. Но у Ежова куда более далеко идущие планы. Он пытается захватить под себя максимально много власти, чтобы потом заграбастать ее целиком. Какое место в планах Ежова занимает товарищ Сталин? Место мишени. Коля спит и видит, как задушит меня подушкой или еще что-нибудь в этом роде. Спросите: так почему товарищ Сталин не снимет Ежова, не укоротит ему руки? Потому что еще не время.

Он еще помолчал. Спиридонов набрался терпения.

– Виктор Афанасьевич, в нашей партии Ежовых много. Коля просто самый удачливый. Но когда начинаешь рубить головы этой гидры, на месте одной вырастают три. Какой же выход? А выход простой. Пусть эти головы перегрызутся между собой…

Он улыбнулся в усы.

– Да, при этом погибнут люди. В том числе совершенно невинные, как этот ваш Ощепков. Мне очень жаль каждого. Где это возможно, я не утверждаю приговоры, смягчаю их, даже подписываю помилование.

– Почему же вы не хотите этого сделать для Ощепкова? – не удержался Спиридонов.

– Повторяю, Виктор Афанасьевич, это не в моей власти, – ответил Сталин. – Власть очень странная штука… Пока ее нет у тебя, она вожделенная, как прекраснейшая из женщин. Но когда ты ее получаешь, если у тебя есть хотя бы огрызок души, ты понимаешь, что попал в ад. Ты вынужден делать то, чего не хочешь, вершить чьи-то судьбы, судьбы людей, групп, целых народов. И ты видишь, что твои решения не всегда справедливы. Точнее, не так. Они справедливы в общем, но в частности почти всегда кому-то незаслуженно причиняют боль. Но самое страшное даже не в этом.

– А в чем? – одними губами спросил Спиридонов, но Сталин услышал.

– Отвечу… Страшно то, что власть человека не может быть абсолютной. Всегда есть то, что вне твоего контроля, что тебе неподвластно. Твои подчиненные совершают ошибки или же преступления, но вина – на тебе. Если осел, за которым плохо следили, взбесится и убьет человека, осла, конечно, тоже убьют, но судить-то будут хозяина. И найдутся, уже находятся, в белоэмигрантской среде например, те, кто скажет: товарищ Сталин маньяк. Товарищ Сталин виновен в массовых казнях, как они говорят, репрэссиях… А товарищ Сталин не знает, чем им возразить, хотя с приходом к власти всеми силами старается остановить то, что наворотили его соратники. А ему еще и палки суют в колеса.

Он пыхнул трубкой и медленно выпустил облачко пахучего дыма. Больше вопросов ему Спиридонов не задавал.

– Простите, я отклонился от темы, – заговорил вождь через минуту. – Но закончу мысль… Власть человека никогда не может быть абсолютной. Есть кое-что, что не в нашей и ни в чьей власти. Саркома легкого, например. Девушка, случайно разлившая масло на трамвайной остановке… или больное сердце.

Спиридонов похолодел. Страшная догадка вспыхнула у него в мозгу.

– Когда? – спросил он.

– Сегодня ночью, – ответил Сталин. – Сразу после допроса. К нему не применяли физических мер воздействия. Его боялись, хотя он не выказывал сопротивления. Видно, само обвинение стало для него потрясением. И он с ним не справился. Он действительно был невиновен.

Спиридонов не находил слов. Сталин со вниманием посмотрел на него:

– Я мог бы сразу сказать вам об этом, едва вы вошли. Не пытайтесь отомстить и искать справедливость, вы лишь себя погубите. Можете не сомневаться, Ежову ничего не сойдет с рук, но его час еще не пробил. Мы позаботимся о вдове и дочери Ощепкова; его работу завершит кто-то из его учеников, допустим Харламов.

– Харлампиев, – глядя в одну точку перед собой, поправил вождя Спиридонов.

Сталин кивнул:

– Передайте вдове, что тело ей выдадут на Лубянке. И вот что, Виктор Афанасьевич…

Он вытряхнул трубку о край пепельницы, встал и заложил руки за спину.

– У всего есть цена. Цена власти – она в том, что те грехи, которые отпускают простому гражданину, превращаются в чудовищные преступления, если их совершает вождь. Обыватель быстро забывает хорошее, а плохое запоминает надолго. Потому я не прошу прощения. Я понимаю, да, его смерть – это моя вина, и знаю, что эту вину нельзя простить. Но я просто хотел бы, чтоб вы меня поняли. А теперь можете идти.

Спиридонов встал и посмотрел в глаза Сталину:

– Вы неправы, Иосиф Виссарионович, – сказал он. – Я не позволю вам взять на себя эту ответственность целиком. Прежде всего в том, что случилось, виновен я сам.

– Это еще почему?.. – спросил Сталин непонятным каким-то тоном – удивления, несогласия, любопытства…

– Потому что он мне доверял. А я по своей неосмотрительности глупо подвел его… Вы берете на себя власть над огромной страной, но страна – это много людей, и у каждого – своя власть, то есть ответственность. За Ощепкова отвечал я. И его гибель – это моя вина. Но не ваша. Если позволите…

Он достал еще одну папиросу. Сталин дал знак, что готов его слушать, и, подойдя к столу, потянулся за трубкой.

– В Японии есть легенда. Как-то раз странствующий ронин пришел в деревню и узнал, что деревней правит дракон. Решив избавить людей от чудовища, он вызвал дракона на бой. Растроганные жители предложили ему свое селение в дар, и самурай согласился. На следующее утро он проснулся драконом.

– Очень мудрая сказка, – отреагировал Сталин, выпустив дым. Дым пах почти ненавистной Спиридонову «Герцеговиной Флор». Это был запах папирос, которые он курил, когда умирала Клава. У него не было возможности купить себе курево, он не мог оставить жену одну, но в загашнике у него нашлось несколько коробок «Герцеговины». С тех пор этот запах стал для Спиридонова знаком утраты.

И его персональный ад пах сейчас этой «Герцеговиной».

– В Японии к драконам отношение двоякое, – продолжил он. – Они могут быть символами разрушительных слепых стихий природы, бедствий и катастроф, а могут знаменовать собой благоденствие и преуспеяние. Знаете, почему я принял сторону красных? Потому что белое движение не несло в себе никакой конструктивной идеи, тогда как у красных была пусть и недостижимая, но мечта: всеобщее благоденствие. Наверное, людям нужен дракон, но каждый дракон может выбрать, каким ему быть. Я вижу, что выбрали вы.

Спиридонов умолк. Молчал и Сталин. Наконец вождь сказал:

– Идите, товарищ Спиридонов. Время позднее, это я привык ночью работать… Но хочу поблагодарить вас за ваши слова. Мне со всех сторон поют дифирамбы, сжимая нож за спиной, и лишь вы, человек, которому я причинил горе, нашли действительно хорошие слова для меня. Я этого не забуду. А вас попрошу найти в себе силы жить дальше.

– Не беспокойтесь, товарищ Сталин, – ответил вождю Спиридонов. – Сил у меня достаточно.

Домой Спиридонов вернулся лишь на рассвете. В квартире было тихо. Он осторожно вошел в комнату – и замер.

Варя сидела на стуле, навалившись грудью на стол. Ее волосы прикрывали лицо и руки. Перед ней стояла открытая коробочка для бенто. Револьвер лежал на полу.

Впрочем, оцепенение сразу же отпустило его. Варины плечи слегка приподымались и опускались в такт дыханию: она была жива. Спиридонов зашел в эркер, поднял револьвер и положил его в карман галифе.

Рядом с коробочкой на столе стоял бумажный журавлик. Почти такой же, как оставила ему Акэбоно. Почти такой же – но не такой.

В журавлике была записка:

«Виктор Афанасьевич!

Я знаю, что Вы никогда не простите мне то, что я сделала. У Вас большое сердце, и в нем есть место для сострадания, даже и после того, сколько Вам довелось пережить. В Ваших глазах я совершила большое зло. Даже если Вы по великодушию своему и простите меня, то никогда больше не будете смотреть на меня так, как смотрели совсем недавно. Потому я решила не жить. Мне не нужна жизнь без Вас. Но я хочу, чтобы Вы знали – даже если бы у меня, как у кошки, было семь жизней, я отдала бы их Вам. Простите меня…»

На этом письмо обрывалось.

Он думал. Думал о том, кого видели в нем Акэбоно, Клава и Варя, если так его полюбили? Ведь он никого не смог защитить – ни Фудзиюки, ни Акэбоно, ни Клавушку… А сейчас не защитил и Ощепкова…

И тут его озарила мысль. Пусть так. Он не смог их всех спасти. Но разве это причина, чтоб больше и не пытаться?.. Вот Варя. Она жива, но ее жизнь в его руках. Ее-то спасти он может! Должен. Обязан.

Он осторожно притронулся к Вариному плечу.

Она мгновенно проснулась. И, подняв на Спиридонова взгляд красных от слез глаз, спросила:

– Вы меня от себя отошлете?

– И куда вы пойдете? – Спиридонов взъерошил ей волосы. – Нет, Варя. Я не буду вас никуда отсылать. Ни из квартиры, ни из жизни, ни из сердца. Хватит сломанных судеб! В сучьи времена главное – самому не стать сукой, вы уж простите меня за грубое слово.

Варя, схватив его за руку, уткнулась лицом в рукав его френча и разрыдалась. Спиридонов стал гладить ее по волосам:

– Не плачьте… У каждого из нас есть что-то на совести. Что толку, если мы с этим умрем? Не лучше ли жить? У живого остается надежда; у мертвого ничего нет. А вы еще так молоды… Не плачьте.

Он говорил ей что-то еще, но понимал – конечно, все это правда. Но никто никогда не снимет с его совести груза. С ним и придется доживать жизнь. Он словно боль в груди, оставшаяся после болезни: он к ней притерпелся, и она осталась в нем напоминанием о том, что за жизнь надо бороться.

Он взял лицо Вари в свои ладони, заглянул ей в глаза:

– Вы писали, что отдали бы за меня семь жизней. Не стоит. Жизнь надо беречь.

Варя покорно кивнула, но в ее глазах читалось непонимание. А у Спиридонова опять заболело в груди. Но это было не самое плохое.

Теперь боль будет не только в его теле, но и в душе. Только и всего.