Часть 4
Майские хлопоты

«Этот праздник со слезами на глазах…» И пусть мы сейчас находимся в далеком прошлом, где еще не было, да, скорее всего, уже никогда не будет ни подвига Брестской крепости, ни блокады Ленинграда, ни обороны Москвы, ни битвы на Волге и Курской дуги… Мы, выходцы из XXI века, никак не могли не встретиться и не отметить этот день, одновременно радостный и печальный.

Успел вернуться из поездки в Стамбул майор Османов. Он весьма пессимистически оценивал состояние и перспективы русско-турецких отношений. Приехала на один день из Гельсингфорса Нина Викторовна Антонова, которую отправили туда помогать генералу Бобрикову. Николай Иванович сейчас прикладывал огромные усилия к тому, чтобы навести порядок в Великом княжестве Финляндском. Оторвался от своих трудов штабс-капитан Бесоев, помогающий генералу Ширинкину довести подразделения дворцовой полиции в некое подобие нашей «девятки». Не хватало нам потерять еще и этого императора, который, по первым его поступкам продемонстрировал, что со временем он может стать правителем России уровня Екатерины Великой, но без ее недостатков. Оторвался от секретных дел и я, закончив писать отчет по «делу Владимировичей», в котором можно было поставить жирную точку.

Угнанный бравым «царем Кирюхой» паровой катер взорвался вчера, около четырех часов ночи в Финском заливе неподалеку от железнодорожной станции Райвола. В наше время это поселок городского типа Рощино.

Сотрудник, наблюдавший за этим «подконтрольным побегом», сообщил, что фейерверк, образованный столбом пламени и разлетающимся во все стороны раскаленным шлаком, был впечатляющим. На рассвете на пляжи море выбросило деревянные обломки и обожженные трупы. На данный момент обнаружены тела всех четырех Владимировичей и трех из семи сопровождавших их слуг. Остальные, очевидно оглушенные взрывом, не смогли доплыть до берега и утонули. Питерские газеты самых разных направлений строят различные версии

«Русское слово»: «Трагическая смерть семьи великого князя Владимира Александровича. Сын императора-освободителя стал жертвой несчастного случая».

«Новое время»: «Странное происшествие в Финском заливе. Что заставило семейство великого князя Владимира бежать из своего дворца под покровом ночи?»

При этом наше ведомство отделывается многозначительным молчанием, поскольку Владимировичей официально нам не передавали, а у дворцовой полиции спрашивать что-либо вообще бессмысленно. Короче, кобыла с воза – дело в архив. Остальные братья Александра III с точки зрения престолонаследия Михаилу не опасны, ибо были бездетными.

Из числа местных аборигенов на празднике присутствует товарищ Коба, пришедший вместе с Ириной, Ильич, которого не хочется обидеть, и конечно же приглашение получил и император Михаил, который велел передать, чтобы начинали отмечать без него. Сегодня понедельник, и у императора до обеда вправление мозгов какому-то из проштрафившихся министров. Хозяйство России ужасно запущено, и работы там непочатый край.

Ира пожаловалась, что Сосо не хотел идти, и, для того чтобы его уговорить, ей пришлось приложить невероятные усилия. Зря, в какой-то мере это и его праздник. Хотя до ТОГО Сталина ему еще расти и расти. Надеемся, что и в новом варианте истории этот человек в полной мере сумеет проявить все свои дарования, только уже в иной ипостаси.

Конечно же присутствуют и все не находящиеся на дежурстве спецназовцы из взвода, который сопровождал нас в опасном пути из Порт-Артура в Петербург. Кажется, что уже прошла целая вечность с того времени. За эти три месяца Россия окончательно свернула с привычного пути, и теперь она движется в ином, не известном пока никому направлении.

Даже в праздник не удается забыть о делах. Не успели мы выпить по бокалу шампанского, за эту победу, а потом за ТУ, Великую, спеть по паре песен о войне, как тихо, незаметно для многих, появился Михаил. Негромко сказав: «Без чинов», он сразу же подсел за наш столик, где сидели мы с майором Османовым. Почти тут же по его знаку к нам присоединился и Коля Бесоев. Каким-то шестым чувством я почуял, что разговор будет хоть и «без чинов», но серьезный. Небольшая заминка вышла из-за того, что Нине Викторовне за нашим столом уже не было места. Но тут Мехмед Ибрагимович и Николай Арсеньевич, хоть оба по крови были ни разу не русскими, поступили самым что ни на есть русским способом, соединив наш стол с соседним.

– Товарищи офицеры, – неожиданно сказал Михаил, когда все расселись по своим местам, – предлагаю выпить за славу русского оружия. Отныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Коля Бесоев разлил коньяк, и мы выпили. Потом еще раз, не чокаясь, выпили за упокой душ всех русских воинов, павших за родину на полях сражений во все времена. От князя Святослава и до наших дней. Посидели, помолчали, подумали…

– Должен вам сказать, – вдруг неожиданно сказал Михаил, – что задержался я лишь потому, что имел беседу с генералом Куропаткиным. После Ники в Военном министерстве пора начинать уборку, и я решил, что начну именно с него…

Мы переглянулись. Куропаткин, конечно, фигура одиозная, но если император аргументировал свое неудовольствие ходом войны на сухопутном фронте в нашем варианте истории, то может получиться нехорошо. Разумеется, Алексей Николаевич может скончаться от отравления грибочками, но мы только что избавились от одного немалого геморроя, и заниматься трансплюгированием еще одного организма нам было как-то не с руки. Может появиться дурная привычка подобным способом решать все текущие проблемы.

– Да нет, – грустно усмехнулся Михаил, – никакого нарушения принципов причинности не случилось. Мое неудовольствие вызвала довоенная деятельность генерала от инфантерии Куропаткина на посту военного министра. Одну ее можно бы приравнять к государственной измене, поскольку именно его трудами перед той войной наши войска на Дальнем Востоке оказались абсолютно не готовы к ней.

И что самое печальное, он так ничего и не понял! Нельзя же быть настолько ограниченным. Не знаю, о чем думал Ники, там, в вашей истории, когда назначал его командующим Маньчжурской армией с правами самостоятельного начальника. Но у меня этот номер не пройдет. Хотел было погнать в отставку без мундира и пенсии, но потом передумал. Ведь все ж он в молодости честно служил России, лил кровь за нее. А таланта полководца Господь ему не дал… Помнится, хорошо о нем сказал министр финансов Абаза: «Храбрый он генерал, может, и человек хороший, но душа у него писаря штабного».

В общем, отправил я его в Ташкент туркестанским генерал-губернатором. На административных должностях он все же хорош. Но вот ведь какая вещь выходит. По факту получается, что кроме сидящего в Порт-Артуре Кондратенко, у нас ни одного известного приличного генерала на всю армию. То есть, возможно, они где-то еще есть, просто себя никак не проявили. Драгомиров стал, дряхл, и в вашей истории он через год умрет. Все же более или менее успешные военачальники Первой мировой и Гражданских войн, сейчас не более чем штабс-капитаны или подполковники… Генералов у нас множество, а случись завтра большая война, то армиями и фронтами командовать некому.

Мы снова переглянулись. Большая война сейчас была нужна России как зайцу стоп-сигнал. Но ведь враги могут и не ждать, пока мы приведем в порядок армию и экономику. Нам ли не знать о той бешеной активности, какую развили британские дипломаты, пытаясь сколотить против нас союз из Великобритании, Франции, Италии, Австро-Венгрии и Османской империи. Османы, при известии о нападении Того на Порт-Артур, вообще возбудились, как мартовские коты, нанюхавшиеся валерьянки. Они было намылились прямо с ходу, немедленно идти и брать обратно Батум с окрестностями. Лишь наше появление у Порт-Артура остудило их пыл. Но британцы из кожи лезут, стараясь сколотить антироссийскую коалицию. Иначе им кирдык…

– Тут может быть лишь один выход, – сказал майор Османов, – поскольку такого состояния русская армия достигла в результате четверть векового бездействия, то необходимо немедленно начинать проверку боеготовности и регулярные учения. По результатам кого-то повысить, кого-то перевести на административные должности, а кого-то отправить в отставку. Конечно, расходы на содержание армии вырастут, но иначе никак, потому что нас просто сожрут.

– Это-то понятно, – вздохнул Михаил, – но где на все это взять денег? Сейчас перед нами стоит множество задач, и все они первоочередные. Прямо заколдованный круг какой-то. Крестьянский вопрос решать надо? – Надо! Причем с ликвидацией бедности и нищеты двух третей российского населения. И программа господина Столыпина тут не поможет, ибо, напротив, решая буржуазным путем задачи индустриализации сельского хозяйства, мы получим дальнейшую люмпенизацию крестьянства. Это нам категорически не подходит.

Дело в том, что частный внутренний спрос останется на столь же ничтожном уровне, что и нынешний, что лишает экономического стимула программу индустриализации. Кстати, так называемый кризис 1900–1903 годов, как раз и связан был с тем, что при недостаточном частном спросе уже исполнили основные государственные заказы на металл по строительству Транссиба и по большой судостроительной программе, в том числе и для нужд Дальнего Востока. Отсутствие государственных заказов и означало «кризис». А основной его причиной был недостаточный частный спрос. К тому же люмпен, все равно – сельский или городской – является фактически отбросом общества. Люмпенизация от половины до трети населения империи – это есть путь к тому ужасному бунту, который зальет кровью территорию России.

Михаил вздохнул.

– Единственный реальный путь это тот, которым пошел ваш товарищ Коба в конце двадцатых начале тридцатых годов. Создание на базе русской крестьянской общины системы производящих артелей, с государственной технической поддержкой и обеспечением гарантированного государственного заказа. Но и тут есть сложности. Большевики начали программу коллективизации уже после того, как в ходе Первой мировой и Гражданской войн, отягощенных спадом производства и массовым голодом, из нашей деревни «выбыли» – а на самом деле погибли – те самые двадцать-тридцать миллионов лишнего сельского населения, которые мы сейчас собираемся переселять на восток. По понятным соображениям, ТАКОГО выравнивания плотности населения и пахотных земель мы допустить не можем. В то же время у товарища Кобы была хорошо организованная, дисциплинированная и, если так можно сказать, фанатичная политическая сила. Сама «партия еще более нового типа», построенная Кобой на руинах ульяновской РСДРП(б), и послужила тем рычагом, который помог переустроить Россию. Сказать честно, я даже не представляю – с чего начинать и как вести дело. Нынешний государственный аппарат ни на какие реформы не способен в принципе и нуждается в серьезной чистке от дураков и казнокрадов.

А ведь я еще ничего не сказал о собственно индустриализации, о взаимодействии с Германской империей, о том, как не стать ее сырьевым придатком и суметь заполучить нужные нам технические новинки, которые германцы нам не захотят дать, невзирая на все их разговоры о дружбе с нами.

Я пока молчу о ликвидации неграмотности и о программе массового обучения технических кадров, без которой та самая индустриализация невозможна в принципе.

И на все это нужны, деньги, деньги, деньги и еще раз деньги. А также те самые кадры, что не погибнут в усобице, а помогут мне из лапотной России создать величайшую державу мира. Ибо без этого нас не защитит никакая армия. Как только что правильно сказал Мехмед Ибрагимович – нас попросту сожрут. Ну, вот такие дела у нас. – Михаил замолчал и посмотрел на нас грустным взглядом.

Мы молчали и думали. Одна пятая часть суши лежала перед нами подобно непаханой целине, которую надо было вспахать, засеять – и дождаться богатого урожая.

– Михаил Александрович, вы не один – мы с вами, – сказал Османов, накрыв своей широкой ладонью ладонь императора.

Потом поверх его руки свою руку положил я, потом Коля Бесоев. Последней была Нина Викторовна, скосившая при этом взгляд на воркующих в дальнем углу комнаты Кобу и Ирину.

– Будет вам политическая сила нового типа, – сказала она, – это я вам гарантирую. Как говорил светлейший князь Потемкин-Таврический: «Деньги ничто, люди всё!»

– Без чинов, Сосо, проходите и садитесь, – сказал император, приглашающим жестом указывая гостю на кресло. – Разговор у нас с вами будет долгий, непростой и интересный.

– Интересный, говорите? – улыбнулся Коба. – А о чем может говорить хозяин одной пятой части суши с возмутителем спокойствия, пусть даже и бывшим?

– Насколько я понимаю, – сказал Михаил, – в своих действиях вы, Сосо, в первую очередь стремились не к возмущению спокойствия, как к самоцели, а к восстановлению попранной справедливости. Спокойствие возмущают, когда хотят половить рыбку в мутной воде. Вы же, Сосо, в своих действиях не имели в виду ничего подобного.

– Справедливость, – порывисто сказал Коба, вскочив с кресла и начав прохаживаться по залу вдоль застекленных полок с книгами, – это то, что объединяет людей. Там, где справедливости нет, все вокруг разъедает ржа зла и взаимной ненависти. Люди, делающие тяжелую и опасную работу, должны получать за нее справедливую и достойную оплату, а не те гроши, которые хозяин платит им по своему разумению.

– Я это понимаю, – утвердительно кивнул император, – и считаю, что без установления справедливого общественного устройства Россия никогда не сможет занять подобающее ей место в мире. Ведь сам мир по сути своей несправедлив, но это совсем не значит, что не нужно или невозможно бороться с его несправедливостями.

– С нынешним российским чиновничьим аппаратом, – убежденно сказал Коба, резко остановившись и повернувшись лицом к Михаилу, – совершенно невозможно добиться справедливого общественного устройства, ибо несправедливость заложена в саму его суть, которой является удержание в покорности простого народа.

– В чем-то вы правы, Сосо, а в чем-то и нет, – задумчиво сказал император, поглаживая бритый подбородок, – ведь государственный аппарат предназначен не для построения рая Господнего на Земле, а исключительно для того, чтобы на ней не воцарился кромешный ад. Мы знаем, что примерно две трети наших подданных живут в нищете, и если их отчаяние вырвется наружу, бунт будет пострашнее пугачевского.

Государственный аппарат по сути своей консервативен и совсем не подходит для изменения общественного устройства в России. И если я попробую выполнить задуманные мной реформы, действуя исключительно через государственную бюрократию, то в лучшем случае все будет спущено на тормозах и вернется на круги своя, а в худшем – я получу табакеркой по голове, как мой злосчастный прапрадед Павел Петрович. Для того чтобы я мог исполнить все задуманное, мне нужна независимая от чиновничества мощная политическая сила, на которую я мог бы опереться, как Петр Великий мог опереться на свою гвардию. Партия нового типа, как сказал бы наш общий знакомый Владимир Ильич Ульянов.

– Михаил, – Коба первый раз назвал императора по имени, – и вы хотите поручить мне создание этой самой политической силы? Не слишком ли смелое, я бы даже сказал, рискованное решение?

– Не слишком, Сосо, – ответил император, подтвердив тем самым подозрения Кобы, – мы с вами оба знаем, кем бы вы стали через три-четыре десятка лет, если бы все произошло, как в истории наших гостей из будущего. И мы знаем так же, какую державу вы сумели построить на руинах, в которые превратилась после 1917 года Российская империя. Как вам моя мысль о том, что необходимо начать делать то же самое, что бы вы делали тогда, только на четверть века раньше, без полного разрушения государства и гражданской войны.

Должен сразу сказать, что я не вижу другого пути к построению действительно великой России, кроме как создания в ней общества всеобщей справедливости и процветания. С нищетой, бедностью и невежеством должно быть покончено. Без этого нам не раскрыть великий потенциал нашего народа и не получить доступ к его могучей силе.

– Неожиданное предложение, – задумчиво сказал Коба, снова усевшись в кресло. – Скажите, Михаил, а вы не опасаетесь того, что через какое-то время я, воспользовавшись вашим доверием и опираясь на ту самую политическую партию нового типа, совершу в России государственный переворот и отстраню вас от власти?

– Нет, – взглянув в глаза своему визави, ответил император, – не опасаюсь. Прежде чем пойти на этот, как я вас сразу предупредил, непростой разговор, я заново проштудировал ту историю. Вы, Сосо, никогда не стремились к власти как таковой. Она для вас всегда была только инструментом. И хоть в народе говорят, что двум медведям в одной берлоге не ужиться, но мы-то с вами, Сосо, не медведи. Хотелось бы верить, что мы сумеем составить слаженный тандем, и вместе, плечом к плечу, поднять Россию к новым вершинам славы и процветания.

– Наверное, вы правы, Михаил, – после долгого молчания произнес Коба, – и мы действительно одинаково смотрим на то, что есть справедливость, и что может принести нашей Родине величие и могущество. Но дело, видите ли, в том, что я сам далеко еще не тот «товарищ Сталин», который принял нищую страну с сохой, а оставил сверхдержаву с атомной бомбой. Мне до этого еще учиться и учиться, и я очень остро чувствую недостаток имеющихся у меня знаний. Спасибо товарищам из будущего, которые всерьез взялись за мое образование. Но, как я смог понять, этот процесс еще далек от завершения.

– Век живи, век учись, – улыбнувшись, ответил император, – и, если исходить из этой пословицы, то процесс обретения вами новых знаний должен быть непрерывным. Если вы дадите согласие, то в дополнение к теоретическому образованию я буду поручать вам реальные практические дела, чтобы вы прошли школу управления – от простого к сложному. И я верю, Сосо, что у вас все получится.

– Спасибо за добрые слова, Михаил, – Коба поднялся с кресла и прошелся по библиотеке, рассматривая корешки книг, стоящих в книжных шкафах. – Я постараюсь не подвести вас. Только у меня есть некоторые обязательства перед моими товарищами по партии. Что будет с ними?

– Те из ваших товарищей, – ответил император, – что согласятся перейти на нашу сторону и будут бороться за права трудящихся в рамках российского законодательства, получат полную амнистию и возможность работать «по специальности». Все же прочие, оставшиеся на платформе «свержения самодержавия» и разрушения всего мира «до основания», в самое ближайшее время станут вам не товарищами, а лютыми врагами. Я не Лев Толстой, Сосо, да и вы тоже не обитатель Ясной Поляны. Думаю, что с ними поступят по принципу: «на войне как на войне».

– Что ж, вы правы, – кивнул Коба, – только я надеюсь, что в каждом конкретном случае мое мнение будет приниматься во внимание.

– Разумеется, – подтвердил император, – как люди, идущие к одной цели, но с учетом разного жизненного опыта, мы должны оберегать друг друга от ошибок и опрометчивых решений. Один глаз хорошо, а два – лучше.

– Да вы поэт, Михаил, – рассмеялся Коба. – Скажите, где я должен расписаться? И не будет ли этот договор подписан кровью?

– Нигде, – ответил император, – и я не «отец лжи», чтобы требовать от вас вашей бессмертной души. Мне достаточно вашего слова. Насколько мне известно, вы человек чести.

– Я запомню это, – уже серьезно сказал Коба, – ну, а теперь, когда разговор закончен, мне, наверное, следует удалиться?

– Если вы куда-то спешите? – сказал император и посмотрел на часы. – Но я хотел бы пригласить вас на пятичасовое чаепитие с моей очаровательной супругой. К тому же и Ирина Владимировна тоже должна присутствовать. Обещаю, что не будет никого лишнего – только вы, я и наши дамы.

– Хорошо, Михаил, – сказал Коба, – надеюсь, что этим предложением вы не очень огорчите вашу почтенную матушку. Я преклоняюсь перед ее мудростью и добротой.

– Она понимает, – кивнул император, – моя мама́ достаточно умна, чтобы прийти к выводу о том, что для решения нестандартной задачи нужны нестандартные решения. Только давайте договоримся сразу. Мой брат Ники – император Николай Второй – действительно был не самым лучшим правителем России. Но сейчас он мертв, и все, что он сделал или не сделал – уже не имеет большого значения. Поэтому давайте будем о нем говорить либо хорошо, либо никак. Политики, втаптывающие в грязь своих предшественников, обычно плохо кончают.

– Я с вами полностью согласен, – кивнул Коба, – вполне вероятно, что со временем Православная Церковь может его даже канонизировать, как императора, пожертвовавшего жизнью ради блага своего народа.

– Я рад, что мы друг друга поняли, – сказал император, вставая, – а сейчас идемте, Сосо, дамы, наверное, нас уже ждут. И не затягивайте со свадьбой, ибо, как сказал Господь: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей…»

– «…и будет два одной плотью; так что они уже не двое, но одна плоть», – с улыбкой закончил Сосо.

– Вижу, что вы не забыли то, чему учились в семинарии, – рассмеялся Михаил. А потом, уже серьезно продолжил: – Если что, то мы с Николаем Арсеньевичем всегда готовы стать вашими шаферами на свадьбе.

– Я еще не решил, – сказал Коба, – но я посоветуюсь с Ириной. И если она согласится стать моей женой, то я непременно воспользуюсь вашим предложением. А теперь идемте, только учтите, я первый раз в царском дворце, и где здесь что – пока не знаю. А потому вам, Михаил, придется показать мне дорогу…

У входа в чайную-клуб к члену правления общества Алексею Карелину подошел невысокий молодой и плохо выбритый мужчина в рабочей одежде. По внешности он был похож на грузина или армянина.

– Здравствуйте, товарищ Карелин, – тихо сказал он, – я товарищ Коба, и пришел к вам от отца Георгия.

– Здравствуйте, товарищ Коба, – Карелин подозрительно покосился на пришельца, – а чем вы можете подтвердить свои слова?

В ответ Коба достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Карелину.

– Вот, – сказал он, – это личное письмо отца Георгия членам правления Собрания. Отправлено не по почте, а потому бесцензурное.

Карелин взял бумагу, развернул ее и прочитал:

– Так, – сказал Карелин, сворачивая письмо Гапона, – значит, вы тоже большевик? Это очень интересно. А вы не скажете – по какой причине отец Георгий был вынужден так спешно и надолго уехать?

– Некоторые знакомые отца Георгия, – ответил Коба, – оказались из числа членов партии социалистов-революционеров. Они были замешаны в случившемся недавно цареубийстве. Про некоторых из них вы наверняка слышали. Про Пинхаса Рутенберга, например, или про Евно Азефа. Государственная безопасность сразу после убийства императора закрыла город и вскоре схватила всех участников и организаторов убийства. Через них попал под подозрение и отец Георгий. Ему даже пришлось провести какое-то время в «Новой Голландии». Там я с ним и познакомился. Потом выяснилось, что он ни в чем не виновен, и его выпустили, попросив уехать подальше от столицы на новообретенные земли в Маньчжурии и Корее для ведения миссионерской работы среди язычников и духовного окормления новообращенных.

– А вы, простите, если не секрет, по какому вопросу оказались в этой юдоли скорбей? – поинтересовался Карелин.

– Смею вас заверить, – с улыбкой ответил Коба, – совершенно по-другому, кстати, благополучно разрешившемуся. Но это не помешало мне свести там знакомство с отцом Георгием.

– Неужели «Новая Голландия» так просто выпустила большевика из своих лап? – не поверил Карелин.

– Вы мне не поверите, – ответил Коба, – но к большевикам в «Новой Голландии» тамошние обитатели не имеют никаких претензий, как, собственно, и к борьбе рабочих за свои права. Скорее наоборот. Но это тема не для разговора на ходу. Можем ли мы найти какое-нибудь место, чтобы спокойно поговорить без помех, как товарищи по партии?

Карелин сначала задумался, а потом махнул рукой.

– Идемте, товарищ Коба, – сказал он, – поговорим в чайной. Там сейчас много народу, и никто не обратит на нас особого внимания.

В чайной Карелин отвел Кобу за стоящий в углу дальний столик. Вскоре перед ними уже пыхтел небольшой самовар, стояли чашки и лежала связка баранок. Все в традиционном русском стиле, как и обещал устав Собрания.

– Я вас слушаю, товарищ Коба, – сказал Карелин, разливая по чашкам чай.

– Товарищ Карелин, – сказал Коба, – у меня для вас еще одно письмо. На этот раз не к члену правления Собрания, а к члену партии большевиков…

С этими словами Коба протянул Карелину еще один сложенный вчетверо листок бумаги. Тот машинально взял его и прочитал:

– Значит так, – сказал Карелин, барабаня пальцами по столу, – товарищ Ленин признал все-таки мою правоту в вопросе о важности легальной работы?

– Вы не поверите, товарищ Карелин, – сказал Коба, понизив голос, – но обстановка в Российской империи после первого марта по отношению к рабочему движению радикально изменилась. Изменилась так, как будто вчера была зима, а сегодня вдруг наступило лето.

– Конечно, не поверю, товарищ Коба, – произнес Карелин, – а с чего бы ей меняться?

– А что вы скажете на это? – Коба с видом фокусника, показывающего сложный трюк, сунул руку во внутренний карман своего полупальто и вытащил оттуда небольшую фотографическую карточку, на которой были изображены товарищи Ульянов-Ленин и Коба в компании государя-императора Михаила II, главы государственной безопасности господина Тамбовцева, а также еще нескольких персон, как определил Карелин, «нездешней наружности».

Особенно привлекала его взгляд женщина неопределенного возраста, одетая в военный мундир с погонами полковника гвардии. Причем сидел он на ней так, будто она носила его всю жизнь.

– Узнаете, товарищ Карелин? – шепотом спросил Коба.

– Узнаю, – ответил Карелин, отодвигая от себя фотографию, и недоверчиво спросил: – И как так могло случиться, что два большевика фотографируются в компании императора и самого злобного душителя свободы за последние сто лет?

– А какую свободу задушил ТОВАРИЩ Тамбовцев? – вопросом на вопрос ответил Коба. – Если вы о свободе кидаться бомбами направо и налево, то, как вы знаете, партия большевиков категорически возражает против террора. Что же касается легального рабочего движения, то в «Новой Голландии» считают, что униженное и бесправное положение рабочего класса несет для государственной безопасности даже большую угрозу, чем все бомбы террористов, вместе взятые. Ведь если русский народ в своем гневе возьмется за дубину, то последствия для России могут стать воистину ужасными. И смею вас заверить, император Михаил тоже разделяет это мнение.

– Да, товарищ Коба, – сказал Карелин, – но если начнется революция, то самодержавие может рухнуть, и народ, наконец, обретет свободу.

Коба нахмурился и сказал:

– На Руси уже было такое. Самодержавие уже рушилось. Вы же грамотный человек и должны помнить историю России. Конец шестнадцатого века, Смутное время, хотя я бы назвал его кровавым. Тут же набежали иноземцы, и начались бесконечные войны. Кончилось все воцарением Романовых. Если вы думаете, что в этот раз все будет иначе, то жестоко ошибаетесь. Народ никакой свободы не обретет, а смерти, нищеты и страданий будет предостаточно. А в конце всей этой смуты будет новый царь. Ведь Россия – это абсолютная монархия. И все ее жертвы, муки и кровь будут напрасны. Не лучше ли сейчас помочь императору, который принял близко к сердцу народные чаяния, чем потом расхлебывать последствия собственной глупости?

– Может быть, может быть… – Карелин задумался. – Так, значит, товарищ Коба, вы предлагаете нам перейти под руку «Новой Голландии», так же как зубатовское общество перешло под контроль Департамента полиции?

Коба отрицательно покачал головой.

– Совсем нет, товарищ Карелин. Мое знакомство с господином Тамбовцевым исключительно частное, и ни более того. Император Михаил – это, конечно, другое дело. Но и тут мне, скорее, были высказаны общие пожелания, чем какое-то конкретное задание.

– Вы встречались с самим императором?! – недоверчиво спросил Карелин, потом хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнив про фотографическую карточку.

– Да, встречался, – утвердительно ответил Коба, сделавший вид, что не заметил жеста Карелина.

– И каковы же его пожелания? – все еще недоверчиво качая головой, спросил Карелин.

– Очень простые, – тихо сказал Коба. – Прежде всего необходимо всемерно расширить деятельность Собрания. Для этого из устава Собрания лично императором будет вычеркнуто упоминание про Санкт-Петербург и про то, что членами Собрания могут быть только рабочие русской национальности. Также будет добавлено разрешение на издание общероссийской рабочей газеты. Например, газеты «Труд». Никакой предварительной цензуры, условие для газеты лишь одно – она должна писать правду. Первым нашим читателем будет сам император Михаил. А товарищ Тамбовцев по всем фактам обнаруженных безобразий будет посылать для проверки своих людей. В «Новой Голландии» считают, что только так можно побороть господствующие среди российских чиновников разгильдяйство, мздоимство и казнокрадство.

– Это жестоко, – серьезно сказал Карелин, – так можно пересажать половину российских чиновников.

– Зато вторая половина сразу станет работать за двоих, – ответил Коба, – в том числе и фабричные инспекторы, которые сейчас, скорее, потакают прихотям фабрикантов, чем борются за права рабочих.

– Наверное, – неопределенно произнес Карелин и добавил: – Так значит никакого контроля?

– Мы сможем делать всё, – ответил Коба, – кроме призывов к свержению существующего строя и нападок на императорскую семью.

– Хорошо, товарищ Коба, – хмуро кивнул Карелин, – это все звучит, как сказка, но я вам почти уже поверил. Чем еще вы можете подтвердить свои слова?

Коба, не колеблясь, ответил:

– Что вы скажете насчет первомайского шествия по Невскому проспекту к Зимнему дворцу, с последующей подачей обращения рабочих прямо в руки императору Михаилу. Вы окончательно поверите мне, если полиция не будет нам препятствовать, а царь возьмет из наших рук прошение?

– Да, – ответил Карелин, – хоть это и невозможно, но я вам после этого поверю.

– Хорошо, – сказал Коба, – тогда зовите сюда других членов правления, товарищей Васильева, Кузина и Варнашева. В текст вашей «программы пяти» потребуется внести некоторые изменения, чтобы выполнение наших требований пошло на пользу рабочему классу, а не болтливым интеллигентам и жадным капиталистам.

Полчаса спустя Карелин подвел к столику, за которым сидел Коба, еще трех человек в рабочей одежде.

– Знакомьтесь, товарищи, – тихо сказал он, – это и есть тот самый товарищ Коба, которого отец Георгий рекомендовал вместо себя в руководители Собрания. Товарищ Коба, это товарищи Васильев, Кузин и Варнашев.

Члены правления Собрания стояли молча, подозрительно поглядывая на своего новоявленного руководителя.

– Здравствуйте, товарищи, – так же тихо сказал Коба, – вы не стойте, присаживайтесь, не нужно привлекать к себе внимание.

– Здравствуйте, товарищ Коба, – поздоровался за всех Васильев. – Скажу честно, я был против того, чтобы нашим руководителем стал еще один большевик, сторонник товарища Ленина. Но Алексей Егорович был очень убедителен. К тому же я понимаю, что о том же просит отец Георгий… Короче, товарищ Коба, я не буду вам мешать.

– Василеостровская фракция, – сказал Карелин, – и я лично будем настаивать на том, чтобы предложение отца Георгия было принято во внимание. Разумеется, если товарищ Коба сумеет выполнить все то, что он обещал мне на этом самом месте полчаса назад.

При этих словах Кузин, еще один член Василеостровской группы и большевик, в знак согласия кивнул головой. Варнашев же покачал головой и сказал:

– А я вот категорически против. Брать в руководители человека, связанного одновременно и с большевиками и с правительством, это же ни в какие ворота не лезет. Так мы вообще непонятно до чего можем дойти.

– Итак, – сказал Карелин, – два «за», один «против» и один «воздержался». Решение…

– Погодите, товарищ Карелин, – прервал его Коба и добавил: – Товарищ Варнашев, вам поклон от господина Зубатова. Он сейчас тоже гостит в «Новой Голландии» – проходит свидетелем по делу о «Третьем первом марта». Помнится, два года назад вы не были таким яростным противником «связей с правительством».

– И что, – спросил ошарашенный Варнашев, – Сергей Васильевич тоже не против вашего назначения?

– На эту тему мы с ним не разговаривали, – ответил Коба. – Когда следствие закончится, то у него будет совсем другой участок работы. Но он умный человек и понимает, что в основном все делается именно по его плану, только на более высоком уровне и с большим размахом.

Собравшийся было уходить Варнашев замялся и снова сел за стол.

– Можешь считать, что я тоже пока воздержался, – сказал он Карелину. – Если наш кавказский друг сделает то, что обещал, значит, он достойный преемник отца Георгия.

– Два «за», два «воздержались» – решение принято, – сказал Карелин. – Садитесь, товарищи. Теперь еще раз надо обсудить нашу программу.

Чуть позднее к столу, за которым сидели Коба и Карелин, был придвинут еще один стол, на котором появился и еще один самовар.

– Товарищи, – тихо сказал Карелин, когда все с чашками в руках приготовились его слушать, – сейчас товарищ Коба изложит нам свой взгляд на нашу программу. А уж соглашаться с ним или нет – это уже наше дело. Согласны?

– Согласны, – кивнул Васильев, – говорите, товарищ Коба.

– Начнем по порядку, – сказал Коба. – Первое, что мы должны понимать – это то, что мы живем в государстве с полуразложившимся военно-феодальным строем, поверх которого, как бурьян на пепелище, уже пророс дикий капитализм. Капиталисты или, говоря проще, хозяева в Российской империи не имеют сейчас никакой политической власти, но очень хотят ее получить, используя в том числе и рабочее движение. Все буржуазные революции в Европе делал народ, а пользовались их плодами капиталисты. При этом классовая роль государства и подавление верхами народа абсолютно не изменялись, просто роль господствующего класса переходила от дворянства к буржуазии. Это вам понятно? Кто-нибудь хочет, чтобы хозяева могли составлять и принимать выгодные им законы?

– Упаси боже! – замахал руками Варнашев и испуганно оглянулся, добавив уже вполголоса: – Нам и того, что есть, хватает.

– Тогда, – сказал Коба, – мы не должны предъявлять правительству и императору такие требования, которые пошли бы на пользу капиталистам и были бы бесполезны для рабочих. Согласны?

– Согласны, – кивнул Карелин. И все остальные тоже кивками подтвердили, что они не имеют никакого желания таскать для хозяев каштаны из огня.

– Значит, – сказал Коба, – требование созыва какого-то там народного представительства в виде Учредительного собрания, Государственной думы или Парламента, должно быть нами снято до тех пор, пока мы не станем настолько сильными и влиятельными, чтобы суметь честно победить на выборах, проведенных в условиях всеобщего равного и тайного голосования. В противном случае все решат деньги хозяев, которые сумеют протащить в это народное представительство своих верных слуг. Об этом говорит опыт европейских стран, где парламенты имеются почти повсеместно, но рабочие вынуждены бороться за свои права.

Карелин переглянулся со своими товарищами, подумал и сказал:

– И с этим мы тоже согласны. Все эти парламенты – не более чем буржуазные штучки.

– К этому вопросу мы вернемся чуть позже, – сказал Коба, – это может случиться лишь тогда, когда ячейки нашего собрания будут на каждом заводе, каждой фабрике и в каждой мастерской, а нашу газету будут читать по всей России.

А сейчас поговорим о делах реальных и злободневных. После обращения к императору необходима вступительная часть. Надо сказать о том, что бесправие рабочих – есть главная причина их угнетения хозяевами, и о том, что так дальше продолжаться не может. Бесправие трудящихся становится тормозом развития России. Надо написать, что за рабочими, как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права – даже права говорить, думать, собираться, обсуждать свои нужды и принимать меры к улучшению своего положения. Надо не забыть упомянуть о репрессиях в отношении людей, выступавших на защиту интересов рабочего класса. Только писать об этом надо коротко и ясно, чтобы тот, кто будет все это читать, не утомился, пробираясь через перлы словоблудия.

– Очень хорошо, – кивнул Карелин, – вот вы, товарищ Коба, и напишете, а мы потом утвердим.

– Товарищ Коба, – спросил вдруг Васильев, – а почему так разложился государственный строй в России?

– Причин много, – ответил Коба, – и одна из главных – вырождение дворянства как господствующего класса. Именно дворянство, которое долгое время было опорой государства, через сто с лишним лет после принятия Закона о вольности дворянства, из служилого сословия превратилось в сборище паразитов, которые лишь потребляли, ничего не производя взамен.

Новую опору для государства император Михаил видит в тех, кто трудится на благо России. В числе их – рабочие, крестьяне, инженеры и техники и честно выполняющие свой долг чиновники и офицеры. При этом надо понимать и то, что из двух главных классов, создающих все богатства страны, рабочие – самые сознательные и сплоченные, а крестьяне – самые многочисленные, нищие и забитые. Поэтому строительство опорного класса решено начать с рабочих. При этом не стоит забывать, что без значительного улучшения материального положения крестьян они не смогут покупать выпускаемые в России товары, а значит, и положение рабочих тоже не удастся значительно улучшить.

– Это понятно, – сказал Васильев, – но скажите, Коба – при чем тут чиновники и офицеры?

– А при том, – ответил Коба, – что чиновники младших классов и обер-офицеры, без которых вообще невозможно существование государства, получают оклад меньше месячного заработка квалифицированного рабочего-металлиста, и не каждый день едят досыта. Отсюда среди них и рождается мздоимство и казнокрадство. Буржуазия платит им деньги, а они за это выполняют ее волю, что, конечно, не исключает стремление капиталистов к непосредственной политической власти. Работая не на государство, а на класс хозяев, эти самые чиновники и создают то самое «чиновничье засилье», на которое вы собирались пожаловаться императору.

Тут надо менять многое. И мы в этом тоже поучаствуем, но не напрямую, а через бесцензурную рабочую печать, разоблачая их темные делишки. Поверьте мне, в России есть люди, которые с интересом прочтут такие статьи и примут соответствующие меры. Поэтому аморфное требование борьбы с чиновничьим засильем я бы поменял на просьбу навести порядок в государственном управлении и освободить чиновников от денежного влияния хозяев, заставив их выполнять свой служебный долг.

– Возможно, вы и правы, товарищ Коба, – немного подумав, сказал Карелин, – и сами по себе чиновники не испытывают к рабочим злых чувств. Думаю, что так мы и запишем, добавив эти слова к вступительной части.

– Теперь, – сказал Коба, разворачивая на столе лист бумаги, – давайте перейдем к рассмотрению непосредственных требований, то есть вашей «программы пяти».

Товарищ Варнашев, вы при обсуждении будете у нас секретарем. Вот, возьмите бумагу и карандаш и записывайте нашу измененную программу.

В первом параграфе, именуемом «Меры против невежества и бесправия русского народа», у вас сперва идут требования буржуазных свобод: свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, свобода печати, свобода собраний, свобода совести в деле религии. Но при этом надо понимать и то, что, к примеру, свобода и неприкосновенность одной личности заканчивается там, где начинаются свобода и неприкосновенность другой личности. И интересы общества в целом, свобода слова и свобода печати, не должны превращаться в свободу лжи и клеветы. Свобода собраний не должна оборачиваться произволом толпы, а свобода совести в делах религии не должна становиться свободой для разных сект изуверов и извращенцев. Как учит диалектика, у каждой свободы есть обратная сторона, и капитал, используя свой денежный ресурс, может обратить добро в его противоположность.

Поэтому требовать надо не декларации самих этих свобод, а издания законов прямого действия соответствующей тематики, не допускающих произвольного толкования. Вместе с равенством всех без исключения перед законом и ответственностью власти перед законом это и создаст требуемую вами гарантию законности управления.

– Разумно, – сказал Карелин, – я «за».

Кузин и Варнашев кивнули, а Васильев, все более красневший после слов Кобы – ибо строки про либеральные ценности в программу были вписаны лично им, – неожиданно прокашлялся и спросил:

– А как быть с возвращением всех пострадавших за убеждения?

– А убеждения – они ведь бывают разные, – ответил Коба, – с иными убежденными ни вы, ни я и рядом не встанем. Надо понимать, что выдвигать можно только такие требования, которые принесут пользу для рабочего движения и могут быть исполнены государством без ущерба для своей безопасности. Кроме борцов за права рабочего класса, убежденными в своей правоте являются националисты всех мастей и самые отъявленные террористы. Требование их освобождения является как нарушением моего соглашения с императором, так и противоречит политике партии большевиков, провозгласившей пролетарский интернационализм и отказ от террора.

– Тут, Иван Васильевич, действительно, как-то помягче надо, – сказал Карелин, – и амнистия должна быть только для тех, кто боролся за права рабочих и не совершал насильственных преступлений.

– Если возражений нет, то так и запишем, – сказал Коба и после паузы, подтвердившей отсутствие возражений, продолжил: – К требованию общего и обязательного народного образования за государственный счет необходимо добавить и требование всеобщего доступного бесплатного государственного медицинского обеспечения. Вопрос о создании Министерства здравоохранения муссируется вот уже двадцать лет, а воз и ныне там. На этом с параграфом первым всё. Возражения есть?

– Нет, – сказал Варнашев, – возражений нет. Это хорошо, что вы, товарищ Коба, вспомнили про медицину. У нас это как-то из головы вылетело. Если что случится со здоровьем, то на докторов денег не напасешься.

– Параграф второй, – сказал Коба, – «Меры против нищеты народа». Ну, тут я не совсем согласен с пунктом, где говорится об отмене косвенных налогов. Это требование целиком и полностью в интересах буржуазии. При капитализме товар в лавке продается ровно за ту цену, какую может уплатить покупатель. Если завтра отменят все акцизы и сборы, то цены в лавках не снизятся ни на копейку. Просто капиталисты станут еще богаче, а государство еще беднее. Вместо этого для снижения цен необходимо требовать разрешения на развитие рабочей потребительской кооперации с целью составить конкуренцию лавочникам. А также добиваться запрета фабричных лавок и выдачи зарплаты расписками.

– Я «за», – сказал Карелин, – от кооперативной лавки и отмены расписок пользы будет, действительно, куда больше, чем от отмены этих самых косвенных налогов. Причем облагают ими, как я слышал, в основном дорогие вещи, рабочим совершенно ненужные, да еще водка, которая им прямо вредна.

– Что касается требования введения прямого прогрессивного подоходного налога, – продолжил Коба, – то есть сомнения, что надо требовать именно прогрессивный налог. По опыту тех стран Европы и Америки, где такой налог уже введен, известно, что капиталисты всеми силами уклоняются от его уплаты, нанимая для этого умных и хорошо знающих законы адвокатов. Они так насобачились защищать интересы своих богатых клиентов в суде, что зачастую выходит так, что миллионер платит налогов меньше своего секретаря. Необходим единый плоский подоходный налог в десять или пятнадцать процентов, при котором богатые будут платить в казну, если учесть разницу в доходах, намного больше бедных.

– Товарищ Коба, – удивленно спросил Карелин, – а где вы нахватались всей этой премудрости? Я о таком никогда и не слышал?

– В «Новой Голландии», – с улыбкой ответил Коба, – там еще не того нахватаешься. У ее обитателей богатая библиотека, ну а кроме того, там встречаются весьма разносторонне образованные люди, как среди персонала, так и среди спецконтингента. Главное – не теряться. Хотите, товарищ Карелин, я устрою вам там пансион на пару недель с целью повышения образования? Научитесь очень многому.

Карелина на мгновение прошиб холодный пот. Из-под личины немногословного и, казалось, мешковатого кавказца на мгновение выглянул вождь и опытный политический боец. Это не завораживающий, как античная сирена, своими гипнотическими речами отец Георгий Гапон, за словами которого часто ощущалась пустота. Тут все наоборот. Видимость самая скромная, речи не завораживают, а убеждают фактами. Но произносит их лидер, который неколебимо верит в то, что делает.

– Товарищ Коба, – сказал Карелин, промокнув платком взмокший лоб, – я готов поверить вам на слово. Если вы изучили вопрос и считаете, что единый для всех налог с одним и тем же процентом будет лучше прогрессивного, то так тому и быть.

– Очень хорошо, – сказал Коба. – А вообще, когда улягутся организационные хлопоты, я попрошу полковника Нину Викторовну Антонову прочесть перед нашими рабочими несколько лекций о государственном устройстве стран Европы и САСШ. Это в том смысле, чтобы наши рабочие понимали – чего нам не надо. Она умеет рассказывать сложные вещи удивительно простым языком, и вы еще увидите, как к нам в Собрание будут прибегать студенты Петербургского университета. От своих профессоров они никогда такого не услышат.

А сейчас давайте вернемся к нашим баранам. Следует также упомянуть, что налоги для крестьянства следует заменить единым налогом, выплачиваемым в натуральной форме зерном с десятины пахотной земли. У большинства наших крестьян живых денег на руках обычно не бывает, чем и пользуются спекулянты, сбивая цены на пшеницу в период выплаты налогов. Отходные промыслы должны облагаться налогом в обычном порядке в момент получения оплаты.

– Согласен, – сказал Васильев, сам родившийся в бедной крестьянской семье, – хоть немного, а мужику дышать будет легче.

– Давайте дальше, – сказал Коба, – против дешевого кредита и постепенной передачи земли народу я ничего не имею. Но при этом считаю, что этот параграф надо дополнить пунктами требований: принять меры по развитию рабочих и сельскохозяйственных производящих артелей и развитию сельскохозяйственной потребительской и сбытовой кооперации, а также требование организации государственных пунктов проката лошадей и сельскохозяйственных машин. На этом со вторым параграфом всё. Возражения есть?

– Пока нет, товарищ Коба, – ответил Карелин, – пока все хорошо, я бы даже сказал, так как и должно быть.

– Если честно, – вздохнул Коба, – то все эти пункты по второму параграфу для улучшения благосостояния крестьян будут делаться и без нас. Но в политическом смысле нам потом будет полезно оказаться первыми – кто сказал об этом вслух. Крестьянство – это наш резерв на будущее.

Карелин переглянулся с Кузиным и кивнул. Кто бы ни подсунул им Кобу в качестве руководителя, товарищ оказался совсем непростым.

– Переходим к третьему параграфу нашей программы, – сказал Коба, – «Меры против гнета капитала над трудом». Первый пункт я бы оставил без изменений. Закон об охране труда просто необходим. А так как производственно-потребительская кооперация у нас ушла в параграф номер два, поэтому речь пойдет только о свободе профессиональных союзов.

Тут опять же, как со «свободами» в первом параграфе. Требуется закон, который установил бы рамки для таких союзов, правила их повседневной деятельности, создания и условия роспуска. В противном случае могут быть созданы такие профсоюзы, которые одни капиталисты за деньги смогут использовать в конкурентной борьбе против других. А нам это надо? Такая деятельность может подорвать экономику государства и дискредитировать все рабочее движение в целом. Все профсоюзы должны примерно соответствовать тем правилам, которым соответствует наше Собрание. Туда же, в закон о профсоюзах, я предлагаю включить правила и законные поводы для проведения забастовок и других форм борьбы труда с беззаконием капитала. Согласны?

– Вы хотите поставить абсолютно все рабочее движение под контроль? – спросил Карелин.

– В общем, да, – ответил Коба, – в выигрыше должны остаться рабочие и государство, которое уменьшит социальную напряженность. А капитал должен быть поставлен в такие рамки, когда он просто вынужден будет вести себя цивилизованно, даже без применения таких крайних мер, как забастовка. Я не рассчитываю на монополию нашего Собрания в профсоюзном движении. Но за то время, которое пройдет с сего дня и до вступления в силу закона о профсоюзах, мы, оставаясь единственным подобным объединением, должны укрепить свои ряды и суметь в дальнейшем быть лидером рабочего движения.

– Тогда мы согласны, – кивнул Карелин, – интересно будет посмотреть на то, что у вас получится и получится ли вообще. Но задумано с размахом. Продолжайте, товарищ Коба.

Коба глянул в лежащий перед ним лист бумаги, немного помолчал и сказал:

– Требования восьмичасового рабочего дня, нормирования сверхурочных, запрета штрафов и создания тарифной сетки, предусматривающей нормальную оплату труда, я бы предложил прописать отдельными законами, которые вместе с законом об охране труда должны войти в особый Кодекс законов о труде. А за исполнением этого кодекса пусть следит специальное ведомство – Министерство труда и социальной политики.

– Еще куча чиновников на нашу голову, – вздохнул Васильев, – мало нам фабричной инспекции.

– Да, товарищ Коба, – подтвердил Карелин, – объясните – зачем нам нужно это Министерство труда?

Коба усмехнулся.

– А если я скажу вам о том, что министром труда будет назначен товарищ Владимир Ульянов-Ленин, и что весь штат министерства будет подобран из людей соответствующих политических убеждений? Подобное предложение уже сделано и предварительное согласие получено.

Члены правления Собрания ошарашенно переглянулись. Один лишь Карелин, уже успевший немного привыкнуть к поведению нового руководителя Собрания, внешне сохранил спокойствие.

– Без этого, – пояснил Коба, – весь наш третий параграф остался бы сплошной филькиной грамотой. Можно придумать какие угодно законы, но если нет облеченных властью людей, заинтересованных в их исполнении, то они так и останутся только на бумаге.

– Согласен, – сказал Карелин, заглядывая в записи к Варнашеву, – пусть будет Министерство труда. Так сказать, до кучи. И так мы тут сегодня наворотили такого, что просто читать страшно.

– Глаза боятся, руки делают, – усмехнулся Коба. – Продолжим. Последним пунктом третьего параграфа нашей программы является требование принятия закона об обязательном государственном страховании рабочих. Тут в принципе все верно. В заключение следует добавить, что весь Кодекс законов о труде должен разрабатываться в тесном взаимодействии с представителями рабочих организаций, то есть нас с вами. Возражения будут, товарищи?

– Да нет, – ответил Карелин, – какие уж тут возражения.

– Теперь, – сказал Коба, забирая у Варнашева бумагу с текстом программы и пряча ее в карман, – перейдем к последнему вопросу – организационному. Завтра я размножу наше обращение к императору и принесу сюда несколько десятков экземпляров. За завтрашний и послезавтрашний вечер под этим обращением нам необходимо будет собрать как можно больше подписей рабочих. Ответственный – товарищ Карелин.

– Сделаем, – кивнул Карелин.

– Далее, – сказал Коба, – нам надо будет определиться с порядком организации движения колонн. Необходимо отобрать несколько десятков молодых и крепких парней из рабочих, которые во время шествия будут следить за порядком в своих колоннах и выявлять проникших к нам провокаторов. Назовем их народными дружинниками. Отличительный знак – красная повязка на рукаве. Ответственный по созданию народных дружин – товарищ Кузин. В том, что провокаторы будут, надеюсь, никто не сомневается?

– Провокаторы будут, – вздохнул Варнашев, – куда ж от них денешься. Ты их в дверь – они в окно лезут. Начнут с ходу агитировать за вооруженное восстание и свержение самодержавия.

– Надо будет предупредить людей, – сказал Коба, обращаясь к Кузину, – что в этот раз провокаторы могут быть вооружены. И не только железными прутьями, но и револьверами. Так что пусть все будут бдительны, и в случае чего поднимают тревогу, если кто-то начнет бузу. А теперь давайте определимся с маршрутами движения колонн. Я ваш город знаю плохо, а потому буду просто слушать – что и как.

– Двигаться будем несколькими колоннами, – сказал Карелин. – Первая – это рабочие с Ижорского завода, выйдут из Колпина. По Шлиссельбургскому тракту они дойдут до Лавры, а потом пойдут по Невскому до Дворцовой площади. По дороге к ним присоединятся те рабочие, место сбора которых будет на Ново-Прогонном переулке.

Еще одна колонна соберется на Петергофском шоссе. От Нарвской заставы колонна двинется по Нарвскому проспекту в сторону моста через Обводный канал, и по Старо-Петергофскому проспекту к Большому Калинкину мосту. Оттуда по Екатерининской набережной до Невского. Ну, а далее – на Дворцовую площадь.

На Выборгской стороне люди будут собираться в Геслеровском переулке. Оттуда колонна пройдет по Каменноостровскому проспекту к Троицкому мосту. Перейдя через него, они пойдут по Миллионной к Зимнему.

На Васильевском острове сбор назначим на Четвертой линии. Оттуда через Николаевский мост все переправятся через Неву, и по набережной – к Зимнему дворцу.

– Вот вроде бы и всё, товарищи, – сказал Карелин, подводя итог несколько затянувшемуся собранию. – На бумаге у нас все получилось гладко. Посмотрим, как все будет в жизни…

Министр внутренних дел Плеве и петербургский градоначальник Фуллон были вызваны к императору Михаилу II к десяти часам утра. Эти высшие чиновники Российской империи, носящие немецкие фамилии, несмотря на это, были мало похожи друг на друга. Иван Александрович Фуллон, по происхождению из остзейских немцев, православный, в настоящее время петербургский градоначальник, был по характеру тих, миролюбив, незлобив и занимал во всем примирительную позицию. Вячеслав Константинович Плеве, обрусевший немец, сын учительницы и калужского дворянина, министр внутренних дел, был строг, пунктуален, любил во всем порядок и строго его добивался от своих подчиненных.

– Доброе утро, господа, – поприветствовал их император. – Присаживайтесь. Иван Александрович, вы принесли с собой то, о чем я вас просил?

– Да, ваше императорское величество, принес, – петербургский градоначальник раскрыл кожаный бювар, достал из него лист бумаги.

– Очень хорошо, Иван Александрович, – ответил император, бегло просмотрев переданный ему документ.

Какое-то время Михаил сидел молча. Молчали и вызванные им Плеве с Фуллоном, ожидая, что им скажет самодержец.

– Господа, – наконец заговорил император, – я позвал вас для того, чтобы объявить вам свое решение о Собрании русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга. Для начала я должен вам сообщить то, что вчера руководство этим Собранием перешло от священника Георгия Гапона к человеку, которому я полностью доверяю. А посему вам необходимо предпринять определенные действия.

Оба сановника насторожились. Император не так давно на своей необычной, как это теперь стало модным говорить – «пресс-конференции», уже обозначил основные направления внутренней политики империи. Теперь, похоже, он решил поставить задачи перед теми, кому по должности было положено претворять в жизнь волю монарха. Из всего сказанного Плеве, в свое время стоявший у истоков Зубатовского общества, насторожил тот факт, что у молодого императора откуда-то появился свой человек в этом Собрании. Неужели государь ведет какую-то свою игру, и он снова вызвал из небытия Зубатова – креатуру ненавистного Плеве премьера Витте.

А добрейшего Ивана Александровича Фуллона волновало другое.

– Помилуйте, ваше императорское величество, – сказал он, – а как же отец Георгий Аполлонович Гапон? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

– А отец Гапон, – сардонически усмехнулся император, – неожиданно почувствовал страстное желание начать миссионерскую деятельность и с нашего разрешения отправился в Маньчжурию, дабы приобщать там к православию тамошних язычников. Мы не стали переубеждать пастыря и пожелали ему успехов в этом богоугодном деле.

Плеве и Фуллон переглянулись. Они не ожидали такого хитроумного решения императора. Но возразить или усомниться в нем никто из них не решился. Проповедь христианских ценностей среди язычников – святое дело, и его можно только приветствовать.

А Михаил, продолжая улыбаться, продолжил:

– Уважаемый Иван Александрович, нам с вами надо лишь молить Господа нашего, Иисуса Христа, чтобы отец Георгий с достоинством нес крест, который он взвалил на свои рамена, – тут император перекрестился, и оба стоящих перед ним сановника тоже осенили себя крестным знамением.

– Мы надеемся, – сказал Михаил, – что успехи на ниве миссионерства дадут отцу Гапону возможность заполучить ту известность и общественное признание, которого он так жаждал. А если его лукавый снова возбудит в нем смертный грех гордыни, то наместник Алексеев, человек весьма суровый, сумеет обуздать обуревающие отца Гапона страсти. Да и остров Сахалин с его знаменитой каторгой там совсем рядом.

– Кстати, Иван Александрович, – Михаил обратился к градоначальнику Фуллону, – в самое ближайшее время в Санкт-Петербург прибудут соотечественники моей супруги, императрицы Марии Владимировны. Я хочу поручить вам найти подходящее место где-нибудь неподалеку от Зимнего дворца, для организации там японского ресторана. Помимо приема экзотической для русского человека пищи, в нем можно будет послушать игру на японских струнных инструментах, посмотреть на представления театра кабуки и но, полюбоваться на знаменитую «чайную церемонию». Как вы знаете, Православие, являющееся основой русской культуры, в Японии было недавно уравнено в правах с коренной религией японцев Синто. Теперь, с нашей стороны, необходима ответная любезность, хотя бы в области их культуры. Это политический момент, поскольку на Востоке такие вещи понимают тонко.

– Ваше величество, – ответил градоначальник Фуллон, – я подберу несколько мест в центре Петербурга, а вы с вашей царственной супругой сможете выбрать из них самое подходящее.

– Пусть будет так, – сказал император, доставая из кармана подаренную адмиралом Ларионовым многоцветную шариковую ручку и снова придвигая к себе устав Собрания. – Теперь, господа, давайте вернемся к главному делу, ради которого я вас к себе вызвал. Сейчас мы внесем в устав этого Собрания соответствующие поправки.

Первое: название Собрания теперь будет звучать так: «Всероссийское Собрание фабрично-заводских рабочих и технических служащих». Соответственно, из устава надо вычеркнуть упоминание о непременном русском происхождении членов Собрания и их обязательном христианском вероисповедании. Все подданные Российской империи равны, несмотря на их происхождение и вероисповедание. Ведь одних только народностей у нас проживает около двухсот, и исповедуют они все четыре мировые религии, плюс множество различных вариантов язычества. При этом пункты о «разумном и трезвом времяпровождении» и «просвещении на началах русского национального самосознания» остаются неизменными.

Второе: Надо добавить в устав право учреждения Собранием всероссийской бесцензурной рабочей газеты, право учреждения Всероссийского закупочно-потребительского кооператива для поставки товара в потребительские лавки, и право организации при каждом отделении Собрания вечерней школы для повышения образовательного уровня рабочих.

Третье: Вычеркиваем из Устава слова о том, что «Руководителем собрания может быть только интеллигентное лицо светского или духовного звания». Интеллигентность – еще не признак ума, а ограничение в происхождении не позволит достойному человеку занять достойное для него место.

Четвертое: Как я уже говорил, вместо отца Георгия Гапона руководить Собранием теперь будет Иосиф Виссарионович Джугашвили, одна тысяча восемьсот семьдесят восьмого года рождения, уроженец города Гори Тифлисской губернии, православный. В свое время он закончил Горийское духовное училище и четыре курса Тифлисской семинарии. Правление Собрания уже проголосовало за этого человека двумя голосами «за» при двух «воздержавшихся». На этом с уставом всё!

По мере того как император говорил, чиркая ручкой по листу бумаги, градоначальник Фуллон бледнел, не понимая, что происходит, а министр внутренних дел Плеве глубоко задумался, очевидно, размышляя над тем, что собственно хочет новый император. После того как Михаил закончил, он еще немного помолчал, а потом решил высказать свое мнение.

– Ваше императорское величество, – сказал он спокойно, встав с кресла, – мне кажется, что это слишком рискованное решение. Не вызовут ли все изменения в работе Собрания волнения среди рабочих, даже революцию?

– Присядьте, Вячеслав Константинович! – мягко сказал император. – Я понимаю ваше беспокойство, но не разделяю ваши опасения. Надо сделать все, чтобы нарастающее недовольство народа не закончилось революцией. Даже не революцией, а бунтом, «бессмысленным и беспощадным».

Восемьдесят процентов наших подданных живут в сельской местности натуральным хозяйством под постоянной угрозой голода. В городах обстановка не намного лучше. Хозяева предприятий выжимают из рабочих последние соки для увеличения своей прибыли, прибегая порой к самым разным противозаконным действиям. Тут и штрафы, тут и неоплачиваемые сверхурочные, тут и выдача зарплаты расписками, которые рабочие могут отоварить только в фабричной лавке, приобретая гнилье по завышенным ценам. В результате – нищета одних и вызывающее, провоцирующее недовольство низших слоев общества, богатство других.

Вы знаете, что, по сведениям военного ведомства, более половины рекрутов приходится в начале службы дополнительно откармливать, так как они имеют недостаточный вес и не могут считаться годными к службе. А каждый третий из них впервые попробовал мясо, только надев солдатскую шинель. Как следствие всего этого, мы имеем крайне неразвитую легкую промышленность, для которой просто нет базы в виде платежеспособного спроса.

Одновременно огромные суммы утекают из Российской империи за рубеж, так как наши доморощенные нувориши предпочитают хранить деньги в немецких, французских и английских банках, а часть предприятий так и вовсе напрямую принадлежат иностранцам, и они не оставляют здесь ни копейки из заработанной прибыли.

Ведь почему мой покойный брат, император Николай Второй, набрал столько французских кредитов? Да потому, что, не задерживаясь в империи, золото тем или иным путем очень быстро возвращалось обратно за границу. Мало того что такое положение грозит перманентным бунтом, так оно еще душит отечественную промышленность, что смертельно опасно в условиях нарастающей конкуренции между мировыми державами.

Да, нам удалось заключить союз с Германией. Но этот союз просуществует ровно до того момента, как немцы обнаружат нашу слабость и решат, что Россия легко может стать их следующей добычей.

А положение дел с управлением в Империи? До тех пор пока единственным источником информации о происходящем на местах останутся губернаторы, высшее руководство будет находиться в плену иллюзий и принимать из-за этого неверные решения.

А на местах у нас казнокрадство, мздоимство, полный правовой нигилизм и тотальная безнаказанность чиновного ворья. Прокладка одной версты железной дороги обходится вдвое дороже, чем такая же верста в Германии, и вполовину дороже, чем во Франции.

Да что там далеко ходить, Мы тут недавно получили с датской верфи «Бурмайстер ог Вайн» дефектную ведомость по случаю ремонта нашего нового броненосца «Ослябя». Это том толщиной с «Войну и мир» господина Толстого. При сем большая часть дефектов постройки объясняется либо применением некачественных материалов, либо небрежностью выполненных работ. Потому и строим мы корабли по пять-семь лет, вместо полутора-двух. И влетают нам они в копеечку, потому что нет управы на чиновных воров и их сообщников из числа фабрикантов и финансистов.

Знаете, как это называется? …Нет? Так я вам сейчас скажу! Это настоящие «авгиевы конюшни», в которых дерьмо стало копиться с незапамятных времен. И если это продолжится и во время моего правления, то, в конце концов, когда масса нечистот достигнет критической отметки, придут пылкие товарищи без царя в голове и, пользуясь народным негодованием, начнут чистить Россию по методу Геракла.

Но в отличие от них, которым хочется, чтобы в России не было богатых, нам всем очень хотелось бы, чтобы в России не было бедных. У меня нет желания править нищими, и я приложу все усилия, чтобы изменить сложившееся положение вещей, желательно не пролив при этом ни капли крови. Благо капиталистов – это еще не благо для государства! Вам понятны мои мысли, Вячеслав Константинович?

Плеве молчал, собираясь с мыслями. В Готической библиотеке повисла томительная тишина.

– Ваше императорское величество, – наконец произнес Плеве, – возможно, вы и правы. Но человек, которого вы выбрали для этой работы… Как можно довериться этому революционеру и злодею?

– Успокойтесь, Вячеслав Константинович, – сказал Михаил, – должен вам сказать, что Иосиф Джугашвили ни разу не нарушил ни одного соглашения. К тому же у меня есть в отношении него информация, которой располагаю только я. И, как самодержец, я беру на себя ответственность за это назначение.

– Я не сомневаюсь в вашем праве принимать любые решения, ваше императорское величество, – кивнул Плеве, – и я молю Бога, чтобы он поддержал все ваши начинания.

– Хорошо, – сказал император, – я понимаю ваше беспокойство и рад, что вы так озабочены судьбой нашей державы. Хочу только добавить, что, следуя политике разделения полномочий, всю политику, борьбу со шпионажем, а также надзорные функции мы у вашего ведомства в ближайшее время заберем. Террористами и шпионами будет теперь заниматься исключительно ГУГБ, а за исполнением законов следить Министерство юстиции. Решения же по представлениям Министерства юстиции будет принимать Верховный суд, а МВД должно будет сосредоточиться на поддержании общественного порядка и на беспощадной борьбе с уголовной преступностью. А то у нас с эти делом не все обстоит благополучно. Это тоже очень важный участок работы, и мы рассчитываем на ваш большой опыт и вашу трудоспособность.

В первую очередь я прошу вас обратить внимание на полное уничтожение организованной преступности. Банды никому в России не нужны, к тому же они очень часто действуют заодно с террористами. Если вдруг в каком-то деле обнаружится политический или шпионский след, то создавайте вместе с ГУГБ совместные следственные группы. Ну как, Вячеслав Константинович, вы возьметесь руководить обновленным МВД, или необходимо подыскать вам замену?

– Возьмусь, ваше императорское величество, – после минутного раздумья ответил Плеве, несколько раздосадованный урезанием части своих полномочий.

– Ну, вот и хорошо, – сказал император. – Теперь давайте перейдем к последнему вопросу. Послезавтра, вечером в субботу первого мая, в Санкт-Петербурге пройдет организованная Собранием первомайская демонстрация. Рабочие понесут к Зимнему дворцу прошение на мое имя, в котором они изложат свои просьбы и сообщат о нуждах трудящихся.

Успокойтесь, господа – содержание этого прошения было заранее согласовано мной с господином Джугашвили. В политическом смысле сейчас будет крайне полезно встряхнуть наше сонное болото и показать единство государя-императора с народом. Думаю, что наши «либералы», так радеющие о нуждах простого народа, переполошатся и станут оплевывать как лично господина Джугашвили, так и все легальное рабочее движение в целом. Но о них разговор будет отдельный.

Плеве, не любивший либералов не менее, чем революционеров, одобрительно посмотрел на императора Михаила и кивнул.

– А вы придумали отличный ход, ваше императорское величество, – сказал он, – мне кажется, что эта идея принесет немалую пользу…

– Иван Александрович, – сказал Михаил, – теперь задание для вас.

– Я слушаю вас, ваше императорское величество, – встрепенулся Фуллон.

Михаил заглянул в лежавший перед ним листок и сказал:

– Сегодня вечером я попрошу вас быть в Выборгском отделении Собрания, на Оренбургской улице, в доме 23, и познакомиться там с господином Джугашвили. Он и члены правления Собрания поставят вас в известность о том, когда, из каких мест и какими путями пойдут к Зимнему дворцу рабочие. По пути их движения будет необходимо перекрыть движение всего транспорта и обеспечить безопасность, выставив двойной, а если надо, то и тройной наряд городовых. Полиция не должна ни во что вмешиваться до того момента, когда ситуация выйдет из-под контроля. Но будем надеяться, что этого не произойдет.

Порядок внутри колонн будут обеспечивать невооруженные народные дружинники Собрания. Их отличительный знак – красная повязка на рукаве. С господином Джугашвили заранее обговорено, что всех пьяных, буйных, а также партийных агитаторов и провокаторов они будут сами задерживать, обезвреживать и передавать в руки полиции. Вмешиваться полицейским следует лишь тогда, когда террористы попытаются применить оружие.

На этом всё, господа. Если у вас больше нет вопросов, то до свидания.

Когда экипаж градоначальника подъехал к дому номер двадцать три по Оренбургской улице, перед дверьми чайной-клуба Собрания фабрично-заводских рабочих было довольно многолюдно. Многие рабочие пришли в Собрание с семьями и теперь стояли кучками на тротуаре, о чем-то между собой степенно беседуя.

Подъезжая к чайной-клубу, градоначальник из окна кареты наблюдал, как группами и поодиночке рабочие идут в направлении Выборгского отделения Собрания. Фуллон заметил, что внутри здания что-то происходило, и люди на улице не спешили туда входить. У дверей чайной-клуба словно часовые на посту стояли двое здоровенных детин с пудовыми кулаками молотобойцев. Рукава их пиджаков были украшены красными повязками дружинников. Еще несколько молодых крепких парней с такими же повязками, дымя папиросами, оживленно беседовали чуть поодаль. Среди этой компании почти не выделялись двое гладко выбритых и коротко стриженных молодых людей, одетых в такие же, как и у всех, пиджаки и картузы.

«Да, у них тут все неплохо организовано», – подумал градоначальник, ожидая, когда карета остановится, и сидевший рядом с кучером лакей слезет с козел и откроет дверцу кареты.

Градоначальник не знал, что буквально за четверть часа до его приезда вооруженная железными прутьями группа эсеровских агитаторов пыталась прорваться в Собрание. Но, к своему величайшему изумлению, налетчики неожиданно натолкнулись на заслон дружинников, были обезоружены и жестоко избиты. При этом предводителю агитаторов было обещано, что если он появится тут еще раз, то отобранный у него железный прут ему засунут в одно интересное место по самые гланды. Такой афронт эсеровские боевики получили потому, что среди защитников клуба-чайной находились двое спецназовцев из отряда штабс-капитана Бесоева. А это вам не городовые с «селедками» и свистками.

Коба, всерьез восприняв предупреждение Варнашева насчет вооруженных агитаторов, попросил своего друга Николая подкрепить его неопытных дружинников настоящими профессионалами мордобоя. И вот теперь молодые рабочие расспрашивали своих новых знакомых, представленных им как товарищ Сергей и товарищ Алексей, где можно научиться так драться и сколько времени займет учеба.

Старшие товарищи поглядывали на молодежь снисходительно. Но и их впечатлило то, как двое невзрачных с виду парней меньше чем за минуту обезоружили пятерых эсеровских боевиков и уложили их мордой на грязную булыжную мостовую. И все это действуя фактически вполсилы, несмотря на наличие у противника кастетов и железных прутьев.

Быть теперь при Собрании не только кружкам и хорам, но и секции рукопашного боя, в которой рабочих дружинников будут учить пользоваться таким оружием, которое всегда при себе, да и конфисковать невозможно.

Но вернемся к господину градоначальнику, который выбрался из кареты на грешную землю. Следом за ним выскочил худой и юркий как угорь секретарь, сжимавший в руках большой портфель.

При виде большого начальства разговоры среди рабочих стихли, и они неуверенно стянули с голов картузы. Дружинники у дверей, как люди, по всей видимости, уже отслужившие в армии, напротив, при виде генеральской шинели с красной подкладкой вытянулись во фрунт. Наступила тишина.

При виде такой реакции на свое появление до того немного напряженный Фуллон расслабился и успокоился.

– Здравствуйте, господа рабочие, – с отеческой улыбкой сказал он. – Мне нужен ваш руководитель, господин Джугашвили.

– И вам здравствовать, ваше высокопревосходительство, – ответил один из стоявших у двери дружинников, одновременно жестом подзывая к себе рыжего вихрастого паренька лет шестнадцати.

– Митроха, – сказал он, – проводи господина градоначальника к товарищу Кобе.

Следом за Фуллоном в открытую дверь шустро юркнул секретарь, да так ловко проскочил, стервец, что и захочешь, а не ухватишь.

В помещении чайной было многолюдно, столы сдвинуты в сторону, а на освободившейся части помещения толпилось человек сорок рабочих. Невысокий, рябой, рыжеватый человек кавказской наружности, стоящий на небольшом возвышении, похоже, только что закончил читать им какой-то документ и спросил присутствующих:

– Согласны ли вы с этим?

– Да, согласны, – почти единогласно отозвался народ.

– Тогда, товарищи, – сказал стоящий на возвышении человек, – прошу вас поставить под нашим прошением свои подписи.

Градоначальник догадался, что это и был тот самый Джугашвили-Коба. Рядом с ним Фуллон заметил и знакомых уже ему рабочих, членов правления: Карелина, Васильева и Кузина. Варнашев, как секретарь Собрания, сидел чуть поодаль за столом, и именно к нему по одному стали подходить рабочие. Он записывал их фамилии и давал подписаться, ну, или поставить крест, кто был неграмотный.

Пока Митроха ужом ввинтился в плотную людскую массу, пока что-то шептал на ухо товарищу Кобе, Фуллон с некоторым удивлением и отчасти с удовольствием понял, насколько серьезно относятся рабочие к этому действу. Не было слышно никаких посторонних разговоров, рабочие по одному молча подходили к столу секретаря, тихо называли свою фамилию, имя, завод, на котором работали, подписывались или ставили крест и так же молча отходили в другой угол помещения.

Скользнув взглядом по стенам чайной, в которой он уже не раз бывал, градоначальник вдруг с удивлением увидел большой портрет императора Михаила II, висящий на видном месте, словно в казенном присутствии. Но только там таких портретов не увидишь – в казенных присутствиях император обычно изображался собранным и даже суровым. А на этом портрете, одетый в свою любимую камуфляжную форму, Михаил II улыбался весело и даже чуть насмешливо. А лихо сбитый на левое ухо черный берет лишь подчеркивал его радостное настроение.

Иван Александрович Фуллон не был глупым человеком и быстро сообразил, что портрет сей в Собрании появился неспроста. Вывод можно было сделать однозначный – император отнюдь не шутил, когда говорил, что с этим Собранием у него связаны большие и серьезные планы.

Тем временем к градоначальнику подошел тот самый невысокий кавказец, который только что выступал перед людьми.

– Добрый вечер, ваше высокопревосходительство, – спокойным голосом, без всякого подобострастия, сказал он. – Вы хотели меня видеть?

– Если вы господин Джугашвили, – сказал Фуллон, – то да.

– Тогда я к вашим услугам, – ответил Коба.

– Господин Джугашвили, – градоначальник оглянулся по сторонам, – где бы мы могли поговорить с вами без помех? У меня к вам поручение от… – и Фуллон выразительно посмотрел куда-то вверх.

Коба на мгновение задумался.

– Если вы не возражаете, – сказал он, – то мы могли бы пройти вот туда, – и он жестом показал на дальний угол за трибуной. – Там накрытый столик с самоваром и всем, что положено для чаепития. Нам там никто не помешает.

– Хорошо, господин Джугашвили, – сказал Фуллон, забрав у секретаря портфель и сделав ему знак, чтобы он исчез, растворился, сгинул.

Усевшись за стол, градоначальник снял фуражку, перекрестился на образа и пригладил короткие седые волосы. За стол присели также Коба, Карелин и Васильев.

– Господин Джугашвили, – сказал градоначальник, расстегнув портфель и достав из него лист гербовой бумаги, – его императорское величество государь Михаил Александрович поручил мне передать вам копию исправленного и дополненного устава вашего Собрания и согласовать с вами все условия проведения вашей послезавтрашней манифестации.

Коба аккуратно взял бумагу из рук градоначальника и стал внимательно ее читать.

– Как видите, – добавил Фуллон, – устав уже подписан мною и завизирован министром внутренних дел Вячеславом Константиновичем Плеве.

– Спасибо, ваше высокопревосходительство, – сказал Коба, передавая устав Карелину. – Кстати, вы не откажетесь выпить хорошего крепкого чаю с баранками и калачами?

– Отчего же, не откажусь, – ответил Фуллон. Он почувствовал, что с его души словно свалился камень – этот Джугашвили, оказывается, совсем не похож на злодея, каким изображал его господин Плеве.

– Раз уж вы, господин Джугашвили, – сказал Фуллон, – облечены полным доверием нашего государя, то вы можете называть меня просто – Иваном Александровичем.

– Вы, Иван Александрович, – сказал Коба, наливая генералу из заварного чайника в стакан горячего чая, – как старший младшего можете называть меня просто Иосифом или, как говорят у нас в Грузии – Сосо.

– Хороший чай, Сосо, – одобрительно кивнул Фуллон, сделав маленький глоток. – Наверное, английский?

– Да, английский, – ответил Коба, – точнее, цейлонский, поскольку в Англии чай не растет. Известный вам Александр Васильевич Тамбовцев уважает именно этот сорт и говорит, что лучше него нет в мире. Даже чай из Индии будет похуже.

– Он прав, – сказал Фуллон, – но, Сосо, давайте поговорим о вашей манифестации и о том, какими путями вы поведете людей на встречу с его императорским величеством.

– Непосредственной организацией манифестации у нас занимается товарищ Карелин, – сказал Коба. – Алексей Егорович, изложите его высокопревосходительству ваш план.

Карелин, который как раз только что закончил читать обновленный устав, сперва бросил на Кобу отчасти восхищенный, отчасти испуганный взгляд, потом, передав документ Васильеву, полез в карман пиджака за своей бумагой.

– Вот, ваше высокопревосходительство, – сказал он, развернув перед градоначальником сложенный вчетверо листок, – здесь в подробностях изложено всё: где будет место сбора, сколько примерно будет народа и по каким улицам он пойдет. Обратно – тем же путем.

– Отлично, господин Карелин, – похвалил Фуллон, укладывая бумагу Карелина в свой портфель, – очень все у вас здесь толково изложено. Теперь о том, как будет с нашей стороны организовано шествие. Император приказал по пути вашего следования выставить двойной или даже тройной кордон городовых, задачей которого будет поддерживание порядка и предотвращение провокаций, исходящих, так сказать, извне. Внутри колонн порядок должны поддерживать уже ваши люди и передавать полиции всех, кто будет нарушать порядок. Вам это понятно?

– Да, Иван Александрович, – сказал Коба, – порядок в наших рядах будут поддерживать народные дружинники – вы их уже видели у входа в чайную.

– Насколько они хорошо подготовлены, Сосо? – поинтересовался Фуллон.

– Достаточно хороши, – ответил Коба, – совсем недавно здесь появились агитаторы, кажется эсеровские, и по своему обычаю вооруженные железными прутьями и кастетами. Наши парни быстро им объяснили, что здесь им не рады, и они ушли.

– Эсеровские агитаторы просто так взяли и ушли? – не поверил Фуллон.

– Ушли, Иван Александрович, ушли, – улыбнувшись, сказал Коба, – кто на двух ногах, а кто на четырех. Кому не повезло – тут рядом военный госпиталь, если что, им окажут помощь. Перед уходом они оставили нам на хранение весь свой арсенал. Неплохо было бы, чтобы кто-нибудь из полиции зашел к нам и принял все изъятое по описи. Мы люди мирные, нам оно без надобности.

– Ну, раз так, Сосо, – сказал Фуллон, с сожалением поставив на стол пустую чашку и вставая, – то я вижу, что дело в надежных руках. Всего вам доброго.

– Позвольте, я вас провожу, Иван Александрович, – ответил Коба, также поднимаясь со стула.

– Буду вам признателен, Сосо, – сказал градоначальник, надевая фуражку и беря в руки портфель, – идемте. До свидания, господа, – попрощался он с членами Совета.

Они ушли, а Карелин и Васильев остались сидеть за столом, обмениваясь удивленными взглядами. То, что им вчера казалось красивой сказкой, сегодня уже начало обретать реальные контуры.

Вскоре вернулся Коба.

– Ну, товарищи, – сказал он, – теперь у нас будет очень много работы…

Я вздохнул и отложил газету. Михаил продолжал свою реформаторскую деятельность, и вот на днях добрался и до своей родни. В «Санкт-Петербургских ведомостях» был опубликовано его Указ «О некоторых изменениях в Положении об Императорской фамилии». За последние сто с небольшим лет это уже третий законодательный акт, который разъясняет – кого считать членом императорской семьи и какое содержание в соответствии со своим рангом положено.

Впервые этим озаботился император Павел I. В 1797 году он подписал «Учреждение об Императорской фамилии», в котором все Романовы делились на две основные категории. К первой отнесли все членов императорской фамилии, кто имел «по первородству право к заступлению места наследника престола». То есть дети императора по мужской линии. Ко второй категории – все те, кто не имел права на престол «по отдаленности их первородства, пока не пресечется поколение старших». Соответственно первым личное содержание выплачивалось из государственных сумм Государственного казначейства, вторым – из удельных сумм.

И это содержание было различным. Если супруга императора получала 600 тысяч рублей – огромные по тем временам деньги, то правнуки императора до наступления совершеннолетия – всего 39 тысяч рублей в год. Представительницам прекрасной половины императорской фамилии денежное содержание полагалось лишь до замужества. Выходя замуж, они получали хорошее приданое, и выплаты им на этом прекращались. После этого содержать их должен был законный супруг.

Новое «Положение об Императорской фамилии» было принято в 1886 году отцом Михаила, императором Александром III. Царь-освободитель сильно урезал расходы на содержание значительно расплодившегося семейства Романовых. Так супруга императора получала теперь лишь 200 тысяч рублей в год, а «дети государевы» до совершеннолетия получали всего 33 тысячи рублей в год. Впрочем, все равно на содержание многочисленного семейства Романовых ежегодно тратились огромные суммы. И новый император решил, как говорили в нашем времени, «оптимизировать расходы», а заодно разобраться – кто именно является членом императорской фамилии, а кто нет.

С последним Михаил решил просто – в проекте нового «Положения» он сохранил право быть членами семьи монарха лишь для тех, кто подпадал под первую категорию, упомянутую в «Учреждении» императором Павлом I. Естественно, что весть о грядущей «вивисекции» вызвала неоднозначную реакцию среди Романовых. Но успев уже познакомиться с крутым нравом нового самодержца, они ограничились лишь проклятиями и слезами в узком семейном кругу. Однако открыто выразить свое недовольство никто из Романовых не посмел.

Что же касается денежного содержания, которое выплачивалось потомкам императора Павла Петровича, то его было решено существенно урезать. Он выбрал время и решил обсудить со мной и с Ниной Викторовной этот весьма деликатный вопрос.

– Вот скажите мне, – задумчиво произнес Михаил, – как перестать расходовать такие огромные деньги на содержание людей, которые большей частью своей бездельничают, не принося какой-либо пользы нашему Отечеству? Почему мой великий предок император Петр Великий жил на деньги, положенные ему в виде жалованья? А ведь он начинал военную службу барабанщиком Преображенского полка. И до высоких чинов дослужился лишь после Полтавы. Почему его супруга, будущая императрица Екатерина Первая самолично штопала ему прохудившийся мундир? Кстати, и моя матушка так часто поступала с одеждой папа. Он очень не любил новые мундиры и часто занашивал старые буквально до дыр. Но он, правда, из своих личных средств приобретал частные коллекции для пополнения экспозиции Эрмитажа и Оружейной палаты Кремля. Вот здесь батюшка денег не жалел – лишь за домашний музей князя Голицына он выложил 800 тысяч рублей. А это картины великих мастеров, мраморные скульптуры, коллекции старинных монет и огромная библиотека. Все было выставлено в Эрмитаже, где его посетители бесплатно – вы ведь, наверное, знаете, что еще со времен царствования моего деда, императора Александра Второго плата за вход в Эрмитаж не взималась, – могли увидеть все это великолепие.

– Ваше величество, – сказала Нина Викторовна, – в данном случае ваш батюшка тратил свои деньги не на себя, а на всех жителей России. Эрмитаж в нашем времени справедливо считается одним из лучших музеев мира. Правда, в двадцать первом веке плата за посещение его взимается, причем немалая.

– Ваш батюшка был вообще удивительным человеком, – сказал я, обращаясь к Михаилу. – Он ухитрялся так вести дела, что даже получалась экономия, и в ассигнованиях на нужды императорского двора обнаружились неистраченные суммы.

– Об этом мне надо будет поговорить с матушкой, – улыбнувшись, сказал Михаил, – ведь она была полностью осведомлена обо всех делах моего папа. А пока, господа, я попрошу у вас совета – как сделать так, чтобы тратить меньше денег на императорскую фамилию?

– Ваше величество, – сказала Нина Викторовна, – по моей информации, личные доходы российского императора слагались из трех следующих источников: первое – из ежегодных ассигнований из средств Государственного Казначейства на содержание императорской семьи. Эта сумма достигала 11 миллионов рублей; второе – из доходов от принадлежавших императорской семье земель и недвижимости (так называемых уделов); третье – проценты от капиталов, хранившихся за границей в английских и германских банках.

Министерство уделов управляло сотнями тысяч десятин пахотных земель, хлопковыми плантациями, виноградниками, охотами, промыслами, рудниками, фруктовыми садами. Все это было приобретено главным образом во второй половине восемнадцатого столетия, во времена правления бережливой и расчетливой, как все немки, императрицы Екатерины Великой. Общая оценка всего этого имущества, по самым скромным подсчетам, достигала ста миллионов рублей золотом.

– А потому, ваше величество, – продолжила Нина Викторовна, – я бы предложила отказаться вообще от сумм, получаемых из Государственного Казначейства, и жить на доходы, получаемые из Министерства уделов. Надо только с умом распорядиться этими деньгами и более рачительно и толково вести коммерческую деятельность на принадлежащих вам землях и промышленных предприятиях. А те капиталы, которые хранятся в британских и германских банках, следует вернуть на родину. Это просто опасно – в нашей истории деньги, хранившиеся в банках Германской империи, после начала Первой мировой войны были конфискованы. То же самое может случиться и в нынешней истории, только уже с деньгами, хранящимися в банках Британии. Вы прекрасно знаете, что в любой момент может вспыхнуть война между Россией и Британией. И джентльмены из Лондона с большим удовольствием конфискуют капиталы русского монарха.

– Надо приказать исполняющему обязанности министра Императорского двора барону Фредериксу немедленно изъять все эти капиталы из иностранных банков и перевести их в Россию, – озабоченно произнес Михаил.

Потом император спохватился и вежливо извинился перед Ниной Викторовной за то, что перебил ее, попросив продолжить доклад.

– Я полагаю, ваше величество, – сказала полковник Антонова, – что надо приучить ваших родственников жить по средствам. А именно – самим зарабатывать деньги. Те из них, кто состоит на службе, получают жалованье, большей частью немалое. Петр Великий жил на свое жалованье, так почему бы его потомкам не последовать его примеру? Это, естественно, не касается ваших престарелых и немощных родственников. Для них должны быть учреждены пенсии, которые они будут получать из контролируемых императором сумм. В общем, ваше величество, надо продумать еще и еще раз проект нового «Положения». И не рубить с плеча. Ваши родственники – люди весьма влиятельные во властных кругах, поэтому было бы нежелательно начинать с ними открытую конфронтацию.

– Я понимаю вас, Нина Викторовна, – задумчиво сказал Михаил. – Мой папа́ рассказывал, что свое «Положение» он тоже готовил года три года. И провел реформу в несколько этапов. Первым было изменение в «Учреждении» императора Павла Первого, а потом уже – само новое «Положение». Думаю, что и мне следует поступать именно таким образом.

И вот я держу в руках газету с царским указом и прикидываю – какие следует предпринять контрмеры, чтобы не произошло повторение мартовских событий…

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

На стольный град Санкт-Петербург опускался удивительно тихий и теплый майский вечер. Была суббота, и городские обыватели уже готовились к грядущим выходным. Кто-то, пользуясь хорошей погодой, собирался выехать на ближние дачи. Кто-то совершить морскую прогулку по очистившемуся ото льда Финскому заливу, чтобы проходя мимо Кронштадта, хоть одним глазком глянуть на недавно ошвартовавшуюся там большую подводную лодку, в команде которой, по слухам, были одни офицеры, самый младший из которых имел чин поручика по Адмиралтейству. Кто-то собирался пойти в гости к друзьям и знакомым или принять таковых у себя, чтобы за столом или после – в курительной комнате, всласть поговорить о международном положении, о последних решениях нового императора, ну и о прочих новостях и слухах. А также перемыть косточки приятелям и знакомым, которые за этим столом будут отсутствовать. Наш обыватель во все времена лучше всех знал, как вести международные дела, как управлять финансами и что делать с двумя извечными русскими проблемами – дураками и дорогами. Причем дураками обыватели считали всех, кроме самих себя и своего ближайшего круга. Большинство из них еще не подозревало, что через пару часов все старые новости вдруг забудутся, и новая тема для разговоров станет самой обсуждаемой в России.

Некоторые из них стали очевидцами необычайного события. Еще до того, как на главных улицах Петербурга зажглись фонари, на Невском, Нарвском, Старо-Петергофском, Адмиралтейском проспектах, на Миллионной улице, Дворцовой, Английской и Екатерининской набережных вдруг появилось необычайно большое количество полицейских. То же самое происходило на Каменноостровском проспекте Нарвской стороны, и на 4-й линии Васильевского острова. В полной парадной форме полицейские выстраивались редкой цепью вдоль тротуаров, словно ожидая какого-то важного события, вроде парадного выезда государя. В казармы казачьего полка на Обводном канале поступила команда держать лошадей под седлом, но не предпринимать никаких действий без распоряжения лично императора.

На усиленный режим службы перешла и «Новая Голландия». Особые задания в городе получили все сотрудники, и старые – прибывшие с эскадры адмирала Ларионова, и новые – переведенные из Департамента полиции и Отдельного Корпуса жандармов. В проходных дворах в полной готовности застыли черные тюремные кареты. Глава Главного Управления государственной безопасности действительный тайный советник Александр Васильевич Тамбовцев справедливо считал, что не может такого быть, чтобы привлеченные шествием рабочих, словно мотыльки на огонек не слетелись разного рода провокаторы.

Задерживать велено было всех, кто находился в розыске. С теми, кого можно счесть полезными для общества, в «Новой Голландии» проведут воспитательную работу. Ну, а те, кто для общества явно вреден, отправится на каторгу на остров Сахалин. Там как раз начались подготовительные работы для бурения нефтяных скважин, и рабочие руки там были очень нужны.

Вместе с сотрудниками ГУГБ на «славную охоту» вышли и агенты сыскной полиции. Шествие явно должно привлечь к себе множество зевак, а там где зеваки, там их клиентура, карманники и прочие мазурики. Эти тоже после суда отправятся в места не столь отдаленные.

И вот, уже в сумерках, когда на улицах зажглись газовые и электрические фонари, и когда было уже все готово, сотрудники полиции начали перекрывать движение по означенным улицам, направляя кареты и пролетки по объездным маршрутам. Проезжая часть опустела, зато тротуары постепенно начали заполняться зеваками, гадающими, что же будет дальше.

А дальше было вот что. Рабочие, одетые по-праздничному, как в воскресенье в церковь, с Путиловского, Ижорского, Невского, Обуховского заводов, Нового Адмиралтейства, а также с других столичных, больших и малых предприятий, вместе с женами и детьми, собрались после окончания работы в заранее оговоренных местах и организованными колоннами двинулись к центру города.

Участники шествия несли с собой государственные бело-сине-красные флаги, иконы, хоругви и портреты молодого царя. По краям колонны сопровождали крепкие молодые парни и мужчины с красными повязками дружинников на рукавах пиджаков. Рабочие шли, переговариваясь между собой, ибо подходящих случаю песен просто не имелось. Ну не «Марсельезу» же или «Варшавянку» запевать, направляясь с прошением к царю, пусть даже и такому, как Михаил II. Нескольких человек, попытавшихся затянуть «Вихри враждебные», выкинули из колонны, обозвав провокаторами.

Стартовавшее первым шествие с Нарвской стороны рабочих Путиловского завода возглавили Васильев и Коба. Этой колонне предстоял самый длинный путь до Дворцовой площади, причем перед Зимним она должна была оказаться первой. Чуть позднее двинулись в путь рабочие Ижорского завода во главе с Кузиным. Затем от Выборгской стороны повел на Дворцовую работников и работниц Варнашев, а со стороны Васильевского острова двинулись вперед колонны Невского завода и Нового Адмиралтейства во главе с Карелиным и его боевой подруги – супруги Веры Марковны.

Когда людские реки вступили на главные проспекты столицы, оцепленные полицией, все немного напряглись, ибо известен был принцип этого учреждения «тащить и не пущать». Но городовые вели себя спокойно, выполняя приказ своего начальства и видя, как это им и было обещано, мирный характер шествия. Кроме того, на предварительном инструктаже – вот еще одно новое слово – сотрудники ГУГБ пояснили сотрудникам правопорядка, что любой городовой, допустивший перегибы, далее будет исполнять свои обязанности не в столице, а в Харбине, Мукдене или Фузане, поскольку дело это государственной важности.

Зато хватать и вязать всех тех, кто попробует препятствовать шествию или выкрикивать в адрес шествующих какие-либо оскорбления – не только не запрещалось, но и прямо вменялось полиции в обязанность.

Не обошлось и без обычных мелких происшествий. На углу Екатерининской набережной и Забалканского проспекта какой-то хорошо одетый господин, сидя в пролетке, начал выкрикивать в адрес рабочих Путиловского завода разные обидные слова. Колонна перекрыла ему путь, а он, видите ли, торопился и требовал, чтобы «это быдло» пропустило его. Все это продолжалось ровно до тех пор, пока к пролетке не подошел дюжий городовой.

– Ехали бы вы отсюда, господин хороший, – посоветовал он, – а то нам велено таких, как вы, немедля брать за цугундер. И ночь вы проведете даже не в околотке, а в «Новой Голландии», где вы будете писать собственноручные показания о том, что вы делали первого марта сего года…

Не успел городовой договорить, и, о чудо, недовольный господин тут же забыл о том, что он куда-то спешил, и велел кучеру поворачивать оглобли, отправляясь в объезд.

И это был не единичный случай. Особо возмущалась «чистая публика» на Невском. Господа и дамы были недовольны тем, что «эти фабричные», словно они, а не «благородная публика» чувствуют себя хозяевами на главном проспекте столицы Российской империи. Вот там кое-кого пришлось и задержать. А потом, придерживая за локотки, отвести к тем самых черным каретам, где сотрудники ГУГБ доступно объясняли задержанным, что поскольку рабочие шли с иконами и портретами царя, то кроме нарушения порядка им могут вменить еще и богохульство вкупе с оскорблением Величества. А все это было чревато большими неприятностями: оскорбление величества – до восьми лет каторги, богохульство же тянуло на примерно такой же срок.

В конце концов бедолаг отпускали с миром, но воспитательный эффект подобной душеспасительной беседы был поразителен. Слава богу, что никого не хватил удар.

Случались и происшествия и внутри рабочих колонн, куда всеми правдами и неправдами все же удалось проникнуть нескольким вооруженным эсерам и анархистам. На Каменноостровском проспекте, в колонне работниц швейной фабрики Керстена, что находится на Большой Спасской улице, молодая невысокая чернявая девица, недавно приехавшая из Киева и работающая белошвейкой, вдруг начала возмущать своих товарок разговорами в анархистском стиле, что, дескать, «все зло от власти». Работницы фабрики, настроенные в несколько ином ключе, в исконно русских выражениях посоветовали своей коллеге, как можно скорее добром покинуть их компанию, пока это возможно сделать своими ногами. Тогда впавшая в истерику девица стала вырывать из рук своих соседок портреты царствующей четы, требуя бросить на землю и растоптать. Завязалась короткая потасовка, в которой отчаянно ругающаяся Фейга Ройтблат, четырнадцати лет от роду, но выглядящая значительно старше своих лет, была изрядно помята и выброшена из колонны прямо в руки городовых, которые с некоторым сомнением наблюдали за потасовкой, решая – пора им вмешаться или еще нет. Ибо когда дерутся русские женщины, то мужику лучше не вмешиваться, даже если на нем полицейская форма и он находится при исполнении.

Но все обошлось, и появившиеся вскоре сотрудники ГУГБ погрузили скандалистку в черную карету.

А в самом начале Невского проспекта разоблаченный эсеровский агитатор, изрыгая проклятия, попытался выхватить револьвер. Но его ударили по руке, и пуля лишь разбила стекло в доме, принадлежащем лицам духовного звания. Разъяренные всем произошедшим рабочие Ижорского завода со всей пролетарской яростью обработали эсера пудовыми кулаками, а потом выбросили из колонны бесчувственное тело вместе с его револьвером прямо под ноги полиции.

Были и другие случаи, не столь экстремальные, когда непонятных незнакомцев, ведущих себя подозрительно, просто выкидывали из колонн, советуя убраться подальше подобру-поздорову. Русский народ он сам по себе не злой, и чтобы побудить его на какие-то экстремальные действия, надо очень сильно постараться.

Примерно в начале десятого колонны рабочих с трех сторон, по Адмиралтейскому проспекту, через Арку Генштаба и по Миллионной улице, одновременно вышли на Дворцовую площадь к Александрийской колонне. Там уже было всё готово. В дополнение к обычным фонарям с крыши Зимнего дворца и здания Генштаба ярко светили флотские электродуговые прожектора, заливавшие площадь призрачным бело-голубым светом.

В оцеплении перед Зимним дворцом стояли матросы Гвардейского флотского экипажа. Внимательный человек с острым зрением мог бы разглядеть, что на кончики штыков взятых на караул винтовок надеты маленькие металлические шарики, применяющиеся обычно во время учений штыковому бою.

Когда колонны рабочих полностью заполнили площадь, перед собравшимися на площади из Главных ворот Зимнего дворца появились император Михаил II с императрицей и немногочисленной свитой. Император поднял руку, и Коба двинулся к нему, следом шли Карелин, Васильев, Кузин и Варнашев. В руках у Кобы было прошение, а остальные его спутники несли большие деревянные ларцы, в которых лежали прилагающиеся к нему подписные листы. При их приближении оцепление расступилось, и представители Собрания подошли к императорской чете.

– Хорошо сделано, Сосо, – негромко, но так, что услышали все, сказал император, принимая из рук Кобы прошение. – Завтра я жду вас с Ириной на чай. Надо кое-что обсудить.

Потом император сделал вид, что внимательно читает прошение. Вышедшие из-за его спины телохранители приняли ларцы с подписными листами из рук находящихся в состоянии полного обалдения спутников Кобы.

Наконец император опустил бумагу и громко заговорил. Его речь была усилена двумя мощными динамиками, установленными на Царском балконе дворца.

– Господа рабочие, – сказал император, – все ваши просьбы своевременны и разумны, ибо не может быть богатым и могучим то государство, подданные которого нищи и бесправны, а благо буржуазии, как она его понимает, не всегда есть благо для страны. Нищета и бесправие тех, кто трудится во благо страны – главная угроза для существования Российского государства, и я занимаюсь этим вопросом лично. Посему все то, о чем вы просите, будет претворено в жизнь в самые кратчайшие сроки. Кроме того, в знак сегодняшнего события повелеваю объявить первое мая государственным праздником людей труда и отмечать его народными гуляниями на главных площадях столицы, губернских и уездных городов. Поздравляем вас с новообретенным праздником Первого мая.

На этом всё, до свидания. Время позднее, прошу вас разойтись по домам и ложиться спать. Как говорится – утро вечера мудренее.

Как только император замолчал, площадь взорвалась громовыми криками «ура». Еще пару минут постояв на площади, императорская чета повернулась и ушла во дворец. Вернулись к своим людям и Коба с его спутниками, и колонны рабочих начали расходиться с Дворцовой площади теми же путями, какими они сюда и пришли.

Но только если их путь к Зимнему дворцу был полон мрачной решимости, то по обратной дороге народ шел весело, то и дело запевая песни. Демонстрация единства народа с царем и царя с народом удалась на все сто. Оправдались самые потаенные ожидания рабочих, именно такого императора, который был бы для них мудрым и строгим, но заботливым отцом, они желали видеть на троне. В противоположность рабочим некоторые высокопоставленные лица Российской империи и не только были возмущены и даже напуганы произошедшим событием.

Иностранная пресса

Французская «Пти Паризьен»: «Революция сверху: Русский царь сдается – он готов пойти на диалог с пролетариями?!»

Американская «Вашингтон пост»: «Что бы это значило: Император Михаил II учредил государственный праздник в годовщину кровавой бойни в Чикаго?!»

Английская «Дейли телеграф»: «Сеанс социальной демагогии: Царь заигрывает с рабочими и грозит карами предпринимателям!»

Итальянская «Стампа»: «Хлеба и зрелищ: Царь обещал накормить всех голодных и подарил своим подданным новый праздник!»

Германская «Норддойче Альгемайне»: «Крепкая власть – могучая страна: Российский император принимает беспрецедентные меры по усилению своей державы!»

Австрийская «Винер цейтнунг»: «Царь заигрывает с социалистами: потакание требованиям рабочих может закончится для России кровавым мятежом!»

Шведская «Свенска Дагбладет»: «Грандиозная демонстрация в Петербурге: Если император Михаил II сдержит свои обещания, то в России скоро появится Конституция!»

Японская «Ници-Ници»: «С почтением и радостью: Рабочие русской столицы у ворот царского дворца вручили свою петицию владыке Великой России и его супруге – дочери нашего любимого Тэнно!»

Греческая «Акрополис»: «Многообещающее начало царствования: Русский император хочет создать своим подданным основы счастливой и богатой жизни!»

Датская «Юланд постен»: «Этого Россия ждала сто лет: Император Михаил II взял курс на построение государства, в котором будут верховенствовать закон и порядок!»

Российская пресса

«Новое время»: «Пролетарии вышли на Невский: Новый император подал руку тем, кто готов честно трудиться ради России».

«Санкт-Петербургские ведомости»: «Единство монарха со своим народом: Император обещал провести реформы ради спокойствия в стране».

«Русское слово»: «Земской собор на Дворцовой площади: Сердца царя и подданных в этот вечер бились в унисон!»

«Биржевые ведомости»: «Великолепно, но опасно: не приведет ли заигрывание с социалистами к кровавым беспорядкам?»

В полдень воскресенья император Михаил II встретился с Владимиром Ульяновым-Лениным, главой партии большевиков, недавно отделившейся от российской социал-демократии и уже заявившей о себе как о влиятельной и вполне самостоятельной силе. Эта встреча императора и человека, совсем недавно разыскиваемого всеми охранными отделениями Российской империи, была далеко не первой. Но сегодня должен был окончательно решиться вопрос о создании нового министерства, главой которого император видел только господина Ульянова и никого иного. Каждый человек бывает незаменим, будучи употреблен на правильном месте. Именно так, кажется, говаривал Козьма Прутков.

«Это надо же, – с легкой иронией подумал про себя Михаил, – я собираюсь ввести в состав правительства человека, брат которого готовился убить моего папа́, а сам он собирался ниспровергнуть самодержавие и совершить социальную революцию в России. А теперь я сам решил осуществить нечто подобное, если не по методам, то, по сути, возглавив то, что невозможно победить. Как все изменилось после появления этих пришельцев из будущего…»

Михаил вспомнил о том, что с ним и со всей Россией произошло в ТОМ, их прошлом, и вздрогнул.

«Но нет, иначе никак нельзя, – подумал он, – и я все решил правильно. Быть посему, и сегодня господин-товарищ Ульянов выйдет от меня уже министром».

Ровно в полдень в дверь библиотеки постучали, и вошедший камер-лакей доложил:

– Ваше императорское величество, к вам господин Ульянов…

– Проси немедленно, – сказал император, вставая.

Владимир Ульянов вошел своей стремительной походкой, держа в руке папку с бумагами. Выглядел он так, будто в эту ночь спал очень плохо или вообще не спал. Глаза его покраснели, вид был усталым. Но, несмотря на все это, настроение у гостя хорошим, просто великолепным.

– Добрый день, ваше величество, – поприветствовал он императора. – Я надеюсь, что сегодняшний день будет действительно добрым.

– И я на это надеюсь, Владимир Ильич, – ответил с улыбкой Михаил, – и оставьте в покое «величество», вспомните, ведь мы с вами ранее уже договаривались, что в разговоре тет-а-тет мы будем обходиться без титулований.

– Очень хорошо, Михаил Александрович, – ответил Ленин. – Так нам будет проще обсуждать насущные вопросы. Для начала я хочу вас поздравить. Вчерашняя демонстрация и последующий прием прошения от рабочих произвел на всех огромное впечатление.

– Вы преувеличиваете, – скромно ответил Михаил, – в основном это заслуги вашего коллеги по партии, товарища-господина Джугашвили и градоначальника Фуллона.

– Михаил Александрович, вы скромничаете, – покачал головой Ульянов, – а кто все это организовал, поставил, как выражается штабс-капитан Бесоев, задачу, а потом завершил все это мероприятие блестящим финалом. Таких аплодисментов, как вы вчера, пока не срывал даже господин Шаляпин.

– Хорошо, Владимир Ильич, – сказал император с улыбкой, – признаю вашу правоту. Только нам надо, как говорится, ковать железо, пока оно горячо. Нам нельзя останавливаться на достигнутом.

– Я тоже так считаю, – кивнул Ульянов, – а потому взял с собой ту справку по состоянию дел, связанных с законодательством, регулирующим взаимоотношения между рабочими и работодателями, которую вы у меня просили при прошлой нашей встрече. Если вы позволите, то я вам ее доложу.

– Ради бога, Владимир Ильич, – Михаил жестом пригласил Ленина присесть к столу. – Я вас внимательно слушаю.

Будущий министр, который, скорее всего, уже так и никогда не станет главой Советского правительства, сел на стул, положив на стол свою папку.

– Михаил Александрович, – сказал он, раскрыв папку, – я начну с того, что напомню о первом нормативном документе, касающемся регулирования отношения в сфере труда в Российской империи. Это Положение от 24 мая 1835 года «Об отношениях между хозяевами фабричных заведений и рабочими людьми, поступающими на оные по найму». В нем впервые говорилось о порядке заключения договора о найме, об обязанности работодателя издавать правила внутреннего трудового распорядка и вести особые книги для записи расчетов с рабочими. Всё это было замечательно, но… Большинство работодателей это Положение игнорировало. Тем более что в нем не предусматривалась ответственность для недобросовестных хозяев, нарушающих Положение.

В 1845 году было издано Положение «О воспрещении фабрикантами назначать на ночные работы малолетних менее 12-летнего возраста». Как и предыдущее, его сплошь и рядом нарушали. А с чего бы заводчикам и фабрикантам его не нарушать – ведь это не грозило им никакими санкциями. То есть закон вроде бы и есть, но его можно не соблюдать – все равно никто за это не накажет. А посему, Михаил Александрович, государству необходимо не просто принимать хорошие законы, но и добиваться неукоснительного их исполнения под страхом жесточайшего наказания. А то грош им цена в базарный день…

Император хмуро кивнул и сделал пометку в лежащем перед ним рабочем блокноте.

– Я учту это, Владимир Ильич, – сказал он, – и буду добиваться того, чтобы в уголовное законодательство были внесены соответствующие изменения. Впрочем, продолжайте, я вас слушаю…

– Далее, Михаил Александрович, – сказал Ленин, – во времена царствования вашего деда, императора Александра Второго, было принято несколько новых законов, составивших костяк будущего трудового права. Это, например, «Правила о работе малолетних на заводах, фабриках и мануфактурах», согласно которым, малолетним 12–15 лет запрещалось работать более восьми часов в сутки и четыре часа подряд. Им также запрещалась ночная работа между девятью часами вечера и пятью часами утра и работа в воскресные и праздничные дни.

Была учреждена специальная Фабричная инспекция численностью аж целых двадцать человек – и это на всю огромную Россию! – находившуюся в ведении Министерства финансов, призванная наблюдать за исполнением правил и запретов, установленных в законах о труде. Инспекторы имели право составлять при участии полиции протоколы о нарушениях закона и передачи их в суд, поддерживая там обвинение против нарушителей. За нарушение владельцами или руководством фабрики правил, касавшихся малолетних, была установлена ответственность в виде ареста или штрафа. Только вот, Михаил Александрович, пользы от этих законов было не намного больше, чем от предыдущих. Догадываетесь, почему?

Михаил хмуро кивнул.

– Догадываюсь, Владимир Ильич. Мздоимство?

– Оно самое, – Ленин вздохнул, – причем брали и берут абсолютно все. Фабричные инспектора «не замечают» нарушений. Полиция благополучно «теряет» составленные протоколы. Судьи под разными предлогами стараются отложить в долгий ящик принятие решения по уже заведенным делам.

– Скажите, Владимир Ильич, – заинтересованно спросил император, – а почему в принятых законах так много внимания уделяется труду малолетних?

– Все очень просто, Михаил Александрович, – ответил Ленин, – дело в том, что хозяева платят малолетним за ту же работу, которую делал взрослый, заработную плату раза в два-три меньше. Тут для них прямая выгода. А как сказал в свое время секретарь лондонского профсоюза переплетчиков Томас Джозеф Даннинг: «Обеспечьте капиталу десять процентов прибыли, и капитал согласен на всякое применение, при двадцати процентах он становится оживленным, при пятидесяти процентах положительно готов сломать себе голову, при ста процентах он попирает все человеческие законы, при трехстах процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы».

– Да, Владимир Ильич, – серьезно сказал император, – положение в этом деле надо менять в корне. Только теперь я начинаю понимать – какая титаническая работа предстоит вам как министру труда и социальной политики. Ведь люди, которым ваше министерство не позволит получать огромные прибыли, не остановятся ни перед чем, чтобы помешать вашей работе. И еще неизвестно, кто из нас будет больше рисковать – я, против которого, как уже доложил Александр Васильевич Тамбовцев, плетутся новые заговоры, или вы – смерти или отставки которого станут желать люди, владеющие огромными состояниями, а также те, кто мечтает о гибели нашего государства.

Владимир Ульянов усмехнулся.

– Я все прекрасно понимаю, Михаил Александрович. Но, как когда-то сказал наш общий знакомый, товарищ Коба, он же Иосиф Джугашвили: «Нет таких крепостей на свете, которые не смогли бы взять большевики». Будем делать свое дело, а покушения и подковерные интриги – это обычный профессиональный риск для представителей власти. Мы к этому привычные. Знали бы вы, какой гадюшник это самое «революционное движение»! По части интриг тамошние деятели могут дать по сто очков вперед многим власть предержащим.

Ленин хитро посмотрел на императора.

– Тем более, – сказал он, – вчерашняя демонстрация прекрасно показала всем – на чьей стороне симпатии народа. Наши с вами враги должны теперь поостеречься – в случае чего им будет несдобровать.

– Так-то оно так, – Михаил покачал головой, – только не стоит доводить дело до эксцессов. Я сегодня же переговорю с Александром Васильевичем Тамбовцевым, чтобы он немедленно вам выделил охрану. Что касается нашего общего дела, то должен сказать, что соответствующий рескрипт о назначении вас министром труда я уже подписал. Завтра же об этом будет известно из газет.

А пока, Владимир Ильич, подбирайте кадры для своего министерства. Я даю вам карт-бланш – любой чиновник, любой сочувствующий вам и вашей партии человек – если только он не замешан в убийствах и терроре – в общем, тот, кого вы сочтете нужным взять в свое министерство, будет к вам откомандирован. А если он находится в тюрьме или ссылке, то амнистирован. Работать будете рука об руку с господином Джугашвили. Создаваемая им Всероссийская профсоюзная организация должна стать вашим надежным помощником.

– Я согласен с вами, – кивнул Владимир Ленин, – а потому свой проект по организации, структуре министерства, а также проекты новых законодательных актов, связанных с созданием единого Кодекса законов о труде, с учетом наших реалий и опыта наших потомков, я подготовлю уже к следующей неделе.

– Очень хорошо, Владимир Ильич, – сказал Михаил, – желаю вам успехов на новом поприще и хочу вам напомнить, что вы в любой момент можете связаться со мной известным вам способом и попросить о немедленной встрече. Я всегда готов вас выслушать. Всего вам доброго…

В этот день жители столицы Российской империи и губернских городов, раскрыв утренние газеты с удивлением, хотя с некоторых пор они давно уже ничему не удивлялись, на первой полосе прочитали манифест нового императора о создании еще одного министерства:

В этих же газетах был опубликован указ императора о назначении главой вновь созданного министерства некоего Владимира Ильича Ульянова с присвоением ему ранга действительного статского советника со старшинством с мая третьего дня одна тысяча девятьсот четвертого года.

Для большинства обывателей фамилия сия ни о чем не говорила. Но зато те, кто хорошо знал о раскладе сил в среде российских социал-демократов, озадаченно чесали свои затылки. Этот бывший помощник присяжного поверенного являлся не только братом казненного в царствование императора Александра III террориста, но и лидером одной из радикальных группировок российских социал-демократов, и среди своих однопартийцев был известен под псевдонимом «Ленин».

Назначение господина-товарища Ульянова на должность министра вызвало весьма неоднозначную реакцию среди столичной элиты. Несколько влиятельных сановников немедленно помчались в Зимний дворец, чтобы объясниться с самодержцем, но им там было заявлено, что «государь никого не принимает».

Среди всех этих новостей, взбудораживших российскую общественность, как-то не очень заметно прошло сообщение о том, что в самое ближайшее время начнется выпуск новой «рабочей» газеты, получившей название «Правда». Редактором ее стал еще один социал-демократ, тоже мало кому известный Иосиф Джугашвили. Люди, имеющие отношение к Департаменту полиции и Корпусу жандармов, были осведомлены, что сей эсдек совсем недавно совершил дерзкий побег из сибирской ссылки. И вот на тебе – он помилован государем, и видится с ним, пожалуй, чаще, чем иной заслуженный и увешанный орденами сановник.

Два дня назад сей господин Джугашвили, известный так же, как «товарищ Коба», во главе огромного шествия рабочих встретился с императором, имел с ним беседу, после чего даже был приглашен к государю на чаепитие.

Осведомленные люди получили информацию из надежных источников, согласно которой новая газета будет выведена из-под надзора обычной цензуры, а ее гранки будет вычитывать лично государь и господин Тамбовцев – хозяин ужасной «Новой Голландии». Весьма показательные подробности!

Из всех сегодняшних известий те, кому следовало, сделали соответствующие выводы. Новому министру и редактору газеты «Правда» уже с нарочными было доставлено более десятка приглашений на завтраки и обеды. Причем на конвертах стояли фамилии и титулы тех, кто еще вчера не пустил бы на порог ни господина Ульянова, ни тем более господина Джугашвили – человека без роду и племени.

Понятно, что всех этих подробностей российские обыватели не знали, да и знать не могли. Но они спинным мозгом чувствовали, что огромная страна находится на пороге величайших перемен. И чутье их не обмануло…