Книга шестая. Битва

[Военачальники Рамы]
(Часть 26)

Разгневанный Равана видел полки и дружины.
Несметная рать облепила холмы и долины.

И Сарану он вопросил, возмущеньем пылая,
Узнать имена вожаков обезьяньих желая:

«Каких полководцев поставил Сугрива над войском,
Что с нами сразиться спешит в нетерпенье геройском?

Кто больше других на Сугриву имеет влиянья,
И сколь многочисленна грозная рать обезьянья?»

И Сарана молвил: «Среди обитателей пущи
Нет воина, равного той обезьяне ревущей,

Что Ланку с лесами, горами неистовым рыком
Теперь сотрясает в своем исступленье великом.

Вокруг обезьяны невиданной мощи и стати
Стеснились кольцом предводители вражеской рати.

Ты зришь, государь, полководца отважного Нилу,
Которому вверил Сугрива несметную силу.

А этот храбрец обезьяний, что смотрит на крепость
И, грозно зевая, свою изъявляет свирепость?

То – Áнгада, с шерстью желтее цветочных тычинок,
Тебя, государь, выкликающий на поединок.

Он, тяжко ступая, несет исполинское тело
И в ярости хлещет хвостом по земле то и дело.

Как лотоса нити, смельчак этот желтого цвета
И стуком хвоста сотрясает все стороны света.

Сугривы племянник, он будет на царство помазан;
Он с праведным Рамой, как Индра с Варуною, связан.

Сын Ветра нашел благославного Рамы супругу,
И в этом разумного Ангады видят заслугу.

За ними стоит исполинского роста воитель
С дружиной своей, небывалого моста строитель

По имени Нала, что дар унаследовал отчий:
Родитель его – Вишвакáрман, божественный зодчий.

Серебряношерстый, со скалящей зубы, рычащей
Дружиной бойцов, уроженцев сандаловой чащи,

Как тигры, свирепых, в одеждах шафранного цвета, –
Храбрец обезьяний, всемирно прославленный, Швета,

Что Ланку твою сокрушить похваляется громко,
Спасая супругу великого Рагху потомка.

Лесистой горою Самрóчаной храбрый Кумуда
Владеет, и войско с собою привел он оттуда.

О Равана, тот, за которым твои супостаты
Престрашные с виду шагают, косматы, хвостаты,

Воитель по имени Чанда, свирепый, всевластный,
Смельчак, предводитель дружины своей разномастной.

Он двинуть надеется тьмы обезьян красно-медных,
И черных, и желтых – на Ланку, при кликах победных,

И в бездну морскую обрушить останки твердыни.
Так Ланке твоей удалец угрожает в гордыне.

Другой, желто-бурый, гривастый, как лев, не мигая,
Взирает на город, очами его обжигая.

И кажется, будто не выстоит, испепелится
Внезапно объятая пламенем наша столица.

Живет этот Рáмбха в лесах, расцветающих пышно,
В том крае, где горы вздымаются – Сахья и Кришна.

Сто раз пó сто тысяч быков обезьяньего рода
Собрал он и уйму полков сколотил для похода!

Ужасные ратники Рамбхи свирепой осанкой
Свою изъявляют готовность разделаться с Ланкой.

А этот, ушами прядущий, зевающий гневно
Храбрец обезьяний, встречающий смерть повседневно,

Бестрепетный воин, исполненный бранного пыла,
Что рать приучил не показывать недругам тыла,

Что скалится, великосильный, не ведая страха,
Как палицей, крепким хвостом ударяя с размаха, –

Достойный Шарабха. От века владеет он чудной
Горой под названьем Салвейа, как царь правосудный.

Несметную силу привел он, поставив под стяги
Четыреста раз пó сто тысяч ревущих в отваге
Своих обезьян, что зовутся «лесные бродяги».

О раджа! Кто блещет в кругу предводителей рати,
Как Индра могучий в кругу небожителей братьи,

И, словно литаврами, ревом своим непрестанным
Скликает ветвей обитателей к подвигам бранным?

Вожак обезьян громогласный, рыкающий дико
Панáса, прекрасной горы Пария́тра владыка.

Одних воевод пятьдесят сотен тысяч привел он,
Да каждый – с полком и безмерной решимости полон!

Чье войско – второй океан, сотрясаемый бурей?
Как звать полководца, что ростом подобен Дардуре
И рать озаряет, блистая, как солнце в лазури?

О царь, пред тобою воитель, чье имя Вината:
Из Вены, реки благодатной, испил он когда-то.

При нем шестьдесят сотен тысяч бегущих вприскочку,
Ужасных в строю и подобных быкам – в одиночку.

Помериться силой тебя вызывает Кратхана,
Ведущая уйму полков и дружин обезьяна.

Не ставя своих ни во что, гордосильный Гавайи
К тебе приближается, ярости волю давая.

Могучее тело его поросло красномóхрой
Косматою шерстью, как будто окрашено охрой.

И семьдесят раз пó сто тысяч скликает он к бою,
И Ланке грозит, упоенный своей похвальбою».

[Ночная битва]
(Часть 44)

Внезапная мгла опустилась мертвящим покровом
На поле, что было повито закатом багровым.

Но в сумраке ночи, гасящей дыханье живое,
Вражда и победы желанье усилились вдвое.

Свирепые ратники в битве ночной, беспощадной
Сшибались, рубились, окутаны тьмой непроглядной.

«Ты – ракшас?» – «Ты – кто, обезьяна?» – во мраке друг с другом
Они окликались, мечами гремя по кольчугам.

В бронях златокованых демоны с темною кожей
На горы огромные в сумраке были похожи, –

Лесистые горы с обильем целебного зелья,
Где блеска волшебного склоны полны и ущелья.

На рать обезьянью, вконец ослепленные гневом,
Ужасные ракшасы лезли с разинутым зевом.

На ракшасах темных брони златокованы были,
Но войском Сугривы они атакованы были.

На древки златые знамен обезьяны кидались,
В коней, колыхавших густые султаны, вцеплялись.

В клочки разрывали они супротивные стяги,
Слонов и погонщиков грызли в свирепой отваге.

И стрелы, что были, как змеи, напитаны ядом,
Метали два царственных брата, сражавшихся рядом.

И ракшасов тьму сокрушили, незримых и зримых,
Опасные стрелы царевичей необоримых.

В ноздрях и в ушах застревая, взвилась крутовертью
Колючая пыль меж земной и небесною твердью.

Мешая сражаться, она забивалась под веки.
По ратному полю бежали кровавые реки.

Гремели во мраке мриданги, литавры, панáвы.
Воинственных раковин слышался гул величавый.

Им вторили вопли пронзительные обезьяньи,
Колес тарахтенье, коней исступленное ржанье.

Тела вожаков обезьяньего племени были
Навалены там среди темени, крови и пыли.

Там ракшасов гороподобные трупы лежали,
И дротиков груды, и молотов купы лежали.

Земли этой, взрытой и кровью политой, дарами
Казалось оружье, что грозно вздымалось буграми.

Как будто земля, где цветов изобилье всходило,
Мечи и железные копья теперь уродила.

И тьмой грозновещей, как в день преставления света,
Кровавое поле сражения было одето.

И демоны Раму обстали во мраке кромешном
И тучами стрелы метали, смеясь над безгрешным.

Ужасные эти созданья ревели бурлящим
В ночи океаном, конец мирозданья сулящим.

Но выстрелил Рама из лука по их средоточью
Шесть раз – и пронзил он шестерку Летающих Ночью:

Свирепого Яджнашатру́, брюхача Маходáру,
И Шу́ку, и Шáрану – смелых лазутчиков пару.

Весьма пострадал Ваджрадáмштра, Алмазноклыкастый.
Почти без дыханья уполз Махапáршва, Бокастый.

Слал Рама в места уязвимые, без передышки,
Свои златоперые стрелы, как пламени вспышки.

Все стороны света, при помощи меткой десницы,
Мгновенно расчистил Владетель большой колесницы.

Лишь стрелы во мраке сверкали огня языками
Да грозные ракшасы гибли в огне мотыльками.

Сражения ночь озарялась обильным свеченьем,
Точь-в-точь как осенняя ночь – светляков излученьем:
Там стрел мириады блистали златым опереньем!

И сделался грохот литавр оглушительней вдвое,
И ракшасов яростный вой устрашительней вдвое,
И бой в непроглядной ночи сокрушительней вдвое.

Громам, пробудившим Трехрогой горы подземелья,
В ответ загудели пещеры, овраги, ущелья.

С хвостами коровьими и обезьяньим обличьем,
Бросались голáнгулы в битву с воинственным кличем.

Бойцы черношерстые, пользуясь мрака укрытьем,
Весьма огорошили ракшасов кровопролитьем.

Тут Ангада в битву ввязался, воитель достойный.
Его благородный родитель был Валин покойный.

А Раваны сын, Индраджит, соскочил с колесницы,
Поскольку в сраженье лишился коней и возницы,

Призвал колдовство на подмогу, окутался дымкой,
И, загнанный доблестным Ангадой, стал невидимкой.

Одобрили боги великого мужа деянья.
«Отменно! Отменно!» – воскликнула рать обезьянья.

Тогда Индраджит побежденный почувствовал злобу.
Воистину ярость ему распирала утробу.

Владея от Брахмы полученным даром чудесным,
Пропал из очей Индраджит, словно став бестелесным.

Потомок властителя Ланки, вконец озверелый,
Он мечет в царевичей Раму и Лакшману стрелы.

Он мечет в них стрелы, незримый, усталый от битвы.
Блестящи они, точно молнии, остры, как бритвы.

В обоих царевичей, посланы этим злодеем,
Впились ядовитые стрелы, подобные змеям.

Они, с тетивы напряженной слетая без счета,
Опутали воинов храбрых тела, как тенета.

Коварный Индраджит в обличье явном
Не взял бы верх над Рамой богоравным.
Он, отведя глаза двум братьям славным,
Царевичей сразил в бою неравном.

[Стрелы Индраджита]
(Часть 45)

Блестящие стрелы «нарáча» и «полунарáча»
Метал Индраджит, от царевичей облик свой пряча.

И, места живого на них не оставив хоть с палец,
В тела их впились мириады губительных жалец.

Обточены гладко, различного вида и ковки,
Сновали небесным путем золотые головки,

Подобны луны половине в ночном небосклоне,
Телячьему зубу иль сложенной паре ладоней,

С тигровым клыком или с бритвой сравниться способны, –
Ужасные стрелы, что в мир отправляют загробный.
Их слал без числа этот Индры боритель всезлобный.

Царя Дашаратхи и Лакшманы брата надёжа,
Сраженный, покоился Рама на доблести ложе.

Изогнутый трижды, с разбитой златой рукоятью
Свой лук он сложил, окруженный рыдающей ратью.

С глазами, как лотосы, в битве – опора, защита, –
Исполненный мужества пал от руки Индраджита!

Прекрасного Раму лежащим на доблести ложе
Увидя, свалился израненный Лакшмана тоже.

[Исцеление Рамы Гáрудой]
(Часть 50)

От вихря пошла водоверть в океане, и тучи
Нагнал на небесную твердь этот ветер могучий.

Он вырвал деревья, обрушил зеленые своды
И с острова сбросил крылами в соленые воды.

И трепет объял обитателей суши и влаги.
Поспешно укрылись огромные змеи-паннáги.

И чуда морские в пучину соленую с плеском
Попрятались, яростных молний напуганы блеском.

Волшебным огнем воссиял из потемок пернатый
Божественный Гаруда, этот потомок Винаты.

И змеи, что стрелами были в руках чародея,
Змеиной природе противиться дольше не смея,

Проворно из ран ускользнули при виде Супарны.
Ведь змей пожирателем издавна слыл Огнезарный!

Царь птиц, наклонясь над мужами в зияющих ранах,
Безмолвно коснулся перстами их лиц осиянных.

И зажили раны лежащих на доблести ложе,
Оделись тела золотистой атласистой кожей,
Отваги и силы обоим прибавилось тоже.

У Рагху потомков могущество их родовое,
Решимость, выносливость, ум увеличились вдвое.

Их память окрепла, умножилась их прозорливость.
Рассудок, проснувшись, обрел дальновидность и живость.

Отважны, как царь небожителей великодарный,
Обласканы двое воителей были Супарной.

Сказал богоравный царевич: «Твое появленье
Разрушило чары и нам принесло исцеленье.

Подобно тебе, только дед мой, божественный Аджа,
Да славный отец мой, Кошалы властительный раджа,

Своим приближеньем внушают мне трепет сердечный.
Скажи, кто ты есть, обладатель красы безупречной,

Душистым сандалом натертый, невиданный прежде,
В венце златозарном и белой беспыльной одежде?»

Исполнен божественной силы и обликом светел,
Ему дивнокрылый потомок Винаты ответил:

«О Рама! Я – Гаруда. Помни, царевич бесценный,
Родной, как дыханье, что я тебе друг неизменный!

Спасти от змеиных сетей – громоносному богу
И то не под силу! Но прибыл я к вам на подмогу.

Бесчестный в бою, Индраджит применил чародейство,
И стрелами сделал он змей острозубых семейство.

Ты будь начеку, опасайся, мой друг, вероломства.
Сразило тебя ядовитое Кадру потомство,

Исчадье змеиной праматери, лютой врагини
Прекрасной Винаты – меня породившей богини.

О Рама и Лакшмана! К вам, незнакомым с боязнью,
На выручку я поспешил, побуждаем приязнью.

Теперь вы свободны! Попомните слово Супарны:
Сколь вы благородны, столь ракшасы в битве коварны!»
И ласково обнял царевичей двух Светозарный.

Увидя, что Рагху потомки здоровы и целы,
Что, в змей превратясь, уползли Индраджитовы стрелы,

Восторгом охвачена, вся обезьянья дружина
Взревела во славу спасенного царского сына.

Деревья комлястые вырвали для рукопашной
Лесов обитатели, дух выявляя бесстрашный

Хвостов раздуваньем, прыжками и львиным рычаньем,
Литавр, и мридангов, и раковин грозным звучаньем.

Под крепость они подступили бесчисленной ратью,
Врагов ужасая воинственным ревом и статью.

[Военачальники Раваны]
(Часть 50)

Вибхи́шана мудрый не медлил со словом ответным:
«Возвышенный доблестью воин с лицом медноцветным,

Чей слон под своим седоком головою качает,
А сам он, как солнце взошедшее, блеск излучает,

Зовется Акáмпаной. Следом несется, в отваге,
Угрюмый воитель со львом благородным на стяге.

И лук у того храбреца, что летит в колеснице,
Блистает, как радуга – у Громовержца в деснице.

Слоновьих изогнутых бивней ощеривший пару,
Главенством своим он обязан незримости дару.

Он – Раваны сын, Индраджит, этот ракшас клыкастый!
А лучник неистовый, схожий с Махендрой иль Астой,

Что встал в колеснице, огромное выказав тело,
И лук исполинских размеров напряг до предела –

Смельчак и силач. Называется он Атикайя,
А тот медноглазый, сидящий, очами сверкая,

На буйном слоне, что гремит колокольцами яро, –
Воитель отважный, бестрепетный муж, Маходáра.

Свирепо ревущий, прославленный твердостью духа,
Он имя свое получил за великое брюхо.

Блистающий всадник, что высится снежной горою,
В броне облаков, озаренных заката игрою,

Как молния, быстрый, в бою неразлучный с удачей,
Бесстрашный седок, под которым трепещет горячий
Скакун в раззолоченной сбруе, – зовется Пишачей.

А этот, разубранный весь, в одеянье богатом,
Что держит зазубренный дротик, отделанный златом,
И едет верхом на быке, словно месяц, рогатом?

Оружьем своим досаждает он целому миру,
И знают повсюду его, государь, как Триширу.

Взгляни на того, темнокожего, с грудью могучей,
На Ку́мбху – воителя, обликом схожего с тучей.

Не знающий промаха лучник, эмблемой для стягов
Избрал он змеиного раджу, владыку паннáгов.

Махая тяжелой, гвоздями утыканной часто,
Покрытой узором алмазным дубиной комлястой,

На битву Нику́мбха, овеянный славой, стремится,
А дивная палица пышет огнем и дымится!

Врагов сокрушитель, Нарáнтака, с видом надменным
Летит в колеснице, снабженной оружьем отменным,

Украшенной пестрыми флагами, блещущей яро.
Скалу многоглыбную выломал он для удара.

А десятиглавый, очами сверкающий дико –
Богов устрашитель и ракшасов буйных владыка,

Чей лик, окруженный звериными лицами, блещет, –
Под белым зонтом с драгоценными спицами блещет!

Огромный, как Ви́ндхья, властительный, великомудрый,
Он схож с окруженным зловещими духами Рудрой.

Как солнце, в алмазном венце и подвесках алмазных,
Является он среди ракшасов зверообразных.

Ты видишь владетеля Ланки, ее градодержца,
Что Ямы унизил гордыню и спесь Громовержца!»

И, глядя на Равану, во всеуслышанье, веско,
Вибхи́шане Рама ответил: «Безмерного блеска

Исполнен Владыка Летающих Ночью, и трудно
Его созерцать, как светило, горящее чудно.

Нам кажется облик его, расплываясь в сиянье,
Полуденным солнцем в своем наивысшем стоянье.

Поверь, обладать не дано этим блеском ужасным
Ни демонам, ни божествам, ни царям грозновластным.

Свирепые духи дружиной своей разноликой
Несутся с оружьем за двадцатируким владыкой.

Несметная силища! Горы подняв над собою,
Стремятся страшилища гороподобные к бою.

Их раджа, как Яма всевластный, с петлей наготове,
Грозит уничтожить созданья из плоти и крови».

Сказал Добромыслящий: «Мне предначертано роком
Узреть злоприродного Равану собственным оком.

Вибхишана, мощь моего справедливого гнева
Падет на того, кем похищена Джáнаки дева!»

[Пробуждение Кумбхакарны]
(Часть 60)

Услышали ракшасы, что им сказал повелитель,
И сборищем буйным бегут в Кумбхакарны обитель.

Душистых цветов плетеницы несут, благовонья
И прорву еды, чтоб ему подкрепиться спросонья.

Пещера, окружностью с йоджану, вход необъятный
Имела и запах цветов источала приятный.

Но вдохов и выдохов спящего грозная сила –
Вошедших бросала вперед и назад относила.

Был вымощен пол дорогими каменьями, златом.
На нем Кумбхакарна, внушающий страх супостатам,

Раскинулся рухнувшим кряжем и спал беспробудно
В своей исполинской пещере, украшенной чудно.

Курчавился волос на теле, что силой дыханья
Коробилось, изображая змеи колыханье.

Найри́ты дивились ноздрей устрашающим дырам
И пасти разинутой, пахнущей кровью и жиром.

Блистали запястья златые, венец лучезарный.
Раскинув могучие члены, храпел Кумбхакарна.

Втащили несчетных убитых животных в пещеру.
Их туши свалили горой, наподобие Меру.

Из многих зверей, населяющих дебри лесные,
Там буйволы были, олени и вепри лесные.

Вот риса насыпали груду, – не видно вершины!
Мясные поставили блюда и крови кувшины.

Стеклись йатудханы, как тучи, несущие воду.
Куреньями стали дымить Кумбхакарне в угоду.

Сандалом его умастили богов супостаты.
Он спал и гирлянд благовонных впивал ароматы.

Летающие по Ночам затрещали в трещотки,
В ладони плескать принялись и надсаживать глотки.

И в раковины, что с луной соревнуются в блеске,
Немолчно трубили, но звук не будил его резкий.

От грома литавр, барабанов и раковин гула
Творенья пернатые с третьего неба стряхнуло.

Но спал Кумбхакарна, – лишь птицы попадали с тверди.
Тогда принесли булавы и комлястые жерди,

И ну молотить по груди его каменной скопом:
Кто – палицей, кто – булавой, кто – дубьем, кто – ослопом.

Одни Кумбхакарну утесом расколотым били,
Другие тяжелой кувалдой иль молотом били.

Хоть было их тысяч с десяток в упряжке единой,
Далеко отбрасывал ракшасов храп исполина.

Мриданги, литавры гремели вовсю, но покуда
Лежал Кумбхакарна недвижной синеющей грудой.

Коль скоро его пробудить не смогли громозвучьем,
Прибегли к дубинам, и прутьям железным, и крючьям.

Плетями хлеща по коням, по верблюдам и мулам,
Топтать Кумбхакарну их всех понуждали огулом.

И демоны спящего молотами колотили,
Колодами плоть Кумбхакарны они молотили.

И раковин свист раздавался в лесах густолистых,
И гром барабанный в горах отзывался скалистых.

Дрожала прекрасная Ланка от свиста и гула,
Но чудище спало, и глазом оно не сморгнуло.

И в тысячу звонких литавр ударяли попарно,
Схватив колотушки златые, но спал Кумбхакарна.

Не мог светозарный проснуться, послушен заклятью,
Хоть в ярость привел он свирепую ракшасов братью.

Хоть за уши стали кусать и кувшинами в уши
Лить воду ему – не смогли пробудить этой туши!

Хоть молотом пó лбу его колотили до боли
И пряди волос выдирали, кинжалом кололи,

«Шатáгхни» скрепили канатом и двинули разом,
Но не шевельнулся гигант, не сморгнул он и глазом.

Слонов у него пробежало по брюху до тыщи,
Но был пробужден Кумбхакарна потребностью в пище.

Не стадо слоновье, не глыба, не древо, не молот
Его разбудили, а чрево пронзающий голод.

И твердые, словно алмаз иль стрела громовая,
Он выпростал руки свои, многократно зевая.

Был рот Кумбхакарны подобен зияющей пасти,
И вход в преисподнюю напоминал он отчасти.

Был этот багровый зевающий рот по размеру
Взошедшему солнцу под стать над вершиною Меру.

Был каждый зевок, раздирающий пасть исполину,
Как ветер высот, налетающий с гор на долину.

Обличьем был грозен пещеры проснувшийся житель,
И гневно блистал он очами, как бог-разрушитель.

Глазищами с голову демона Раху, коварно
Луну проглотившего, дико сверкал Кумбхакарна.

И сразу неистовый голод с великим стараньем
Он стал утолять буйволятиной, мясом кабаньим.

И, снедь запивая кувшинами крови и жира,
Хмельное вкушал этот недруг Властителя мира.

Когда наконец от еды отвалился он, сытый,
Летающего по Ночам обступили найриты.

Он встал перед ними, могучий, как бык перед стадом.
Собратьев обвел осовелым и заспанным взглядом.

Весьма огорошенный тем, что внезапно разбужен,
«Скажите, – спросил дружелюбно, – зачем я вам нужен?»

[Кумбхакарна выезжает на битву]
(Часть 65)

Владыка Летающих Ночью надел огнезарный,
В камнях драгоценных, венец на чело Кумбхакарны.

Затем Кумбхакарне на шею надел ожерелье.
Как месяц, блистало жемчужное это изделье.

В кувшинообразные уши продел он для блеска
Алмазные серьги, – у каждой сверкала подвеска.

Цветов плетеницы, что были полны аромата,
Запястья, и перстни, и нишку из чистого злата
Великоблестящий надел перед битвой на брата.

Сиял Кумбхакарна, в убор облачен златозарный,
Как жертвенным маслом питаемый пламень алтарный,

И смахивал, с поясом дивным на чреслах, в ту пору
На царственным Шешей обвитую Мандару-гору,

Когда небожителям эта вершина мутовкой
Служила, обвязана змеем, как толстой веревкой.

Кольчугу такую, что сетки ее тяжкозлатной
Стрела не пробьет и клинок не разрубит булатный,

Надев, он сиял, как владыка снегов, Химапáти,
Закован в златую броню облаков на закате.

Был ракшас, украсивший тело и дротик несущий,
Отважен, как перед победой тройной – Самосущий.

И слева направо престол обошел Кумбхакарна,
И брата напутствие выслушал он благодарно.

С властителем Ланки простясь, выезжал Сильнорукий
Под гром барабанов и раковин трубные звуки.

С конями, слонами, оружьем несметная сила
За этим свирепым, воинственным мужем валила!

Как будто бы туч грохотали гряды громоносных –
Катили ряды колесниц боевых двухколесных.

И всадники ехали на леопардах могучих,
На львах, антилопах, на птицах, на змеях ползучих.

Прислужники зонт над летателем этим полночным
Держали, когда, осыпаемый ливнем цветочным,

Противник богов, охмелевший от запаха крови,
Он шествовал с дротиком острым своим наготове.

За ним пехотинцы, ужасные ликом и статью,
С очами кровавыми, шли нескончаемой ратью.

С неистовой силищей, кто – булавой, кто – ослопом,
Махали страшилища, так и ломившие скопом!

Кто палицу нес или связку тяжелого тала,
Кто с молотом шел иль с трубою, что стрелы метала.

Своим супостатам они угрожали мечами,
Секирами, копьями, дротиками и пращами.

Желая врагов запугать и повергнуть в смущенье,
Тем временем сам исполин претерпел превращенье.

Еще устрашительней стал Кумбхакарна обличьем,
И мощью своей небывалой, и грозным величьем.

Сто луков имел он в плечах, да шестьсот было росту:
Шесть раз, – если счесть от макушки до пят, – было пó сту!

Свирепые очи подобно тележным колесам
Вращались, и было в нем сходство с горящим утесом.

«Сожгу вожаков обезьяньих, – вскричал Кумбхакарна, –
Как пламя – ночных мотыльков! – И добавил коварно: –

Ведь к нам обезьяны простые вражды не питают.
Пускай украшают сады и в лесах обитают!

Царевич Айодхьи – причина беды и разлада.
Я Раму убью, и закончится Ланки осада!»

Как бездна морская, откликнулись яростным ревом
Свирепые ракшасы, этим утешены словом.

На битву спешил Кумбхакарна, хоть с первого шага
Приметы вещали воителю зло, а не благо.

Темнели над ним облака, неподвижны и хмуры,
Как будто вверху распластали ослиные шкуры.

Небесные сыпались камни, сверкали зарницы,
И слева направо кружили зловещие птицы.

С раскрытыми пастями, пыхая пламенем, выли
Шакалы: они устрашающим знаменьем были!

Стремглав с грозновещих небес опустился стервятник
На дротик, что поднял бестрепетный Раваны ратник.

На левом глазу Кумбхакарны задергалось веко,
И левая длань задрожала, впервые от века.

Над ним, пламенея средь белого дня, пролетело
И рухнуло с громом ужасным небесное тело.

От этих примет волоски поднимало на коже,
Но шел Кумбхакарна, раздумьем себя не тревожа.

Критантой гонимый, являясь игралищем рока,
Стопу над стеной крепостною занес он высоко.

Полки обезьян обложили столицу, как тучи,
Но ринулся в стан осаждающих ракшас могучий.

Как тучи от ветра, пустились они врассыпную,
Когда супостат через стену шагнул крепостную.

Увидя враждебное войско в смятенье великом,
На радостях он разразился неистовым рыком.

На землю валил обезьян этот рев Кумбхакарны,
Как валит секира, под корень рубя, ашвакарны.

И рати, бегущей со всей быстротой обезьяньей,
Казалось – грядет Всемогущий с жезлом воздаянья.

[Ангада стыдит беглецов]
(Часть 66)

Страшась Кумбхакарны, пустились бегом обезьяны,
Но храброго Ангады оклик услышали рьяный:

«Вы что – ошалели? Спасенья не только в округе –
На целой земле не найдется бежавшим в испуге!

Оружье бросая, показывать недругу спины,
Чтоб жены смеялись над вами? Стыдитесь, мужчины!

И много ли толку, скажите, в супружестве вашем,
Когда сомневаются женщины в мужестве вашем?

Зазорно, почтенного мужа забыв благородство,
Бежать, обнаружа с простой обезьяною сходство!

Скажите, куда подевались хвастливые речи?
Где вражьи воители, вами убитые в сече?

Бахвалы такие, сробев перед бранным искусом,
Спасаются бегством, подобно отъявленным трусам.

Назад, обезьяны! Должны пересилить свой страх мы!
Блаженство посмертное ждет нас в обители Брахмы.

А если врагов уничтожите в битве кровавой
И целы останетесь – быть вам с пожизненной славой.

Расправится Рама один на один с Кумбхакарной.
Глупец, – он летит мотыльком на огонь светозарный!

Но если один одолеет он множество наше,
То выявит миру тем самым ничтожество наше!

Мы шкуру спасем, но утратим достоинство наше.
Бесчестье падет на несметное воинство наше».

Кричали в ответ обезьяны: «Внимать укоризне
Не время, не место, иначе лишимся мы жизни!»

В немыслимом блеске, притом в исступленье великом,
Узрев Кумбхакарну с его ужасающим ликом,
Они врассыпную летели с отчаянным криком.

Хоть Ангады речь беглецам показалась некстати,
Бесстрашный сумел устыдить предводителей рати!

И все вожаки обезьяньи по собственной воле,
Презрев малодушье, вернулись на ратное поле.

[Убиение Рамой Кумбхакарны]
(Часть 67)

Погибнуть готовы, отвагой воинственной пьяны,
Отчаянный бой учинили тогда обезьяны.

Утесы ломали они, вырывали деревья.
Где высились рощи, они оставляли корчевья,

И, бросившись на Кумбхакарну, свирепы и яры,
Скалой или древом ему наносили удары.

Он палицей бил обезьян – удальцов крепкотелых,
В охапку сгребал он по тридцать воителей смелых,
В ладонях размалывал и пожирал помертвелых.

Отважных таких восемь тысяч семьсот пали наземь,
Убиты в сраженье разгневанным ракшасов князем!

Как некогда змей истреблял златоперый Супáрна,
В неравном бою обезьян пожирал Кумбхакарна.

Но, вырвав из почвы деревья с листвой и корнями,
Опять запаслась обезьянья дружина камнями.

И, гору подняв над собою, Двиви́да могучий
На Гороподобного двинулся грозною тучей

И – бык обезьяньей дружины, воитель отборный –
Швырнул в Кумбхакарну стремительно пик этот горный.

На войско упала кремнистая эта вершина,
Убила коней и слонов, миновав исполина.

Другая громада в щепу разнесла колесницы,
И воины-ракшасы там полегли, и возницы.

Обрушились глыбы на конскую рать и слоновью.
В бою захлебнулись отменные лучники кровью,

Но жгли главарей, что дружину вели обезьянью,
Их стрелы, как пламень, сулящий конец мирозданью.

А те ударяли в отместку по ракшасам дюжим,
По их колесницам, по конским хребтам и верблюжьим,
Деревья с корнями себе избирая оружьем.

И, в воздухе чудом держась, Хануман в это время
Валил исполину деревья и скалы на темя.

Но был нипочем Кумбхакарне обвал изобильный:
Деревья и скалы копьем разбивал Многосильный.

Копье с наконечником острым бестрепетной дланью
Сжимая, он бросился в гневе на рать обезьянью.

Тогда Хануман благородный, не ведая страха,
Ударил его каменистой вершиной с размаха.

Упитано жиром и кровью обрызгано, тело
Страшилища, твердой скале уподобясь, блестело.

От боли такой содрогнувшись, хоть был он двужильный,
Копье в Ханумана метнул исполин многосильный.

С горой огнедышащей схожий, Кувшинное Ухо
Метнул в Ханумана, взревевшего страшно для слуха,
Копье, точно Крáунча-гору пронзающий Гуха.

И рев, словно гром, возвещавший конец мирозданья,
И кровь извергала пробитая грудь обезьянья.

Издáли свирепые ракшасы клич благодарный,
И вспять понеслись обезьяны, страшась Кумбхакарны.

Тогда в Кумбхакарну скалы многоглыбной обломок,
Опомнившись, Нила швырнул, но Пуластьи потомок

Занес, не робея, кулак необъятный, как молот,
И рухнул утес, пламенея, ударом расколот.

Как тигры среди обезьян, Гандхамáдана, Ни́ла,
Шарáбха, Ришáбха, Гавáкша, – их пятеро было, –
Вступили в борьбу с Кумбхакарной, исполнены пыла.

Дрались кулаком и ладонью, скалою и древом,
Ногами пинали врага, одержимые гневом.

Но боли не чуял совсем исполин крепкотелый.
Ришáбху сдавил Кумбхакарна, в боях наторелый.

И, хлынувшей кровью облившись, ужасен для взгляда,
На землю упал этот бык обезьяньего стада.

Враг Индры ударом колена расправился с Нилой,
Хватил он Гавáкшу ладонью с великою силой,

Шарáбху сразил кулаком, и, ослабнув от муки,
Свалились они, как деревья багряной киншуки,
Что острой секирой под корень срубил Сильнорукий.

Своих вожаков обезьяны узрели в несчастье
И тысячами напустились на сына Пуластьи.

Как тысячи скал, что вступили с горой в ратоборство,
Быки обезьяньих полков проявили упорство.

На Гороподобного ратью бесстрашною лезли,
Кусались, когтили его, в рукопашную лезли.

И ракшас, облепленный сплошь обезьяньей дружиной,
Казался поросшей деревьями горной вершиной.

И с Гарудой царственным, змей истреблявшим нещадно,
Был схож исполин, обезьян пожирающий жадно.

Как вход в преисподнюю, всем храбрецам обезьяньим
Разверстая пасть Кумбхакарны грозила зияньем.

Но, в глотку попав к ослепленному яростью мужу,
Они из ушей и ноздрей выбирались наружу.

Он, тигру под стать, провозвестником смертного часа
Ступал по земле, отсыревшей от крови и мяса.

Как всепожирающий пламень конца мирозданья,
Он шел, и редела несметная рать обезьянья.

Бог Яма с арканом иль Индра, громами грозящий, –
Таков был с копьем Кумбхакарна великоблестящий!

Как в зной сухолесье огонь истребляет пожарный,
Полки обезьян выжигались дотла Кумбхакарной.

Лишась вожаков и не чая опоры друг в друге,
Бежали они и вопили истошно в испуге.

Но тьмы обезьян, о спасенье взывавшие громко,
Растрогали храброго Ангаду, Индры потомка.

Он поднял скалу наравне с Кумбхакарны главою
И крепко ударил, как Индра – стрелой громовою.

Взревел Кумбхакарна, и с этим пугающим звуком
Метнул он копье, но не сладил с Громóвника внуком.

Увертливый Ангада, ратным искусством владея,
Копья избежал и ладонью ударил злодея.

От ярости света невзвидел тогда Кумбхакарна,
Но вскоре опомнился, и, усмехнувшись коварно,

Он в грудь кулаком благородного Ангаду бухнул,
И бык обезьяньей дружины в беспамятстве рухнул.

Воитель, копьем потрясая, помчался ретиво
Туда, где стоял обезьян повелитель Сугрива.

Но царь обезьяний кремнистую выломал гору
И с ней устремился вперед, приготовясь к отпору.

На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву,
Увидя бегущего с каменной глыбой Сугриву.

На теле страшилища кровь запеклась обезьянья.
И крикнул Сугрива: «Ужасны твои злодеянья!

Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил
И низостью этой величье свое приумножил!

Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи,
Простой обезьяний народ, украшающий рощи?

Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою,
Со мной переведайся, как подобает герою!»

«Ты – внук Праджапáти, – таков был ответ Кумбхакарны, –
И Сурья тебя породил – твой отец лучезарный!

Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем!
Воистину мужеством ты наделен человечьим.

Отвагой людской наградил тебя Златосиянный,
Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!»

Швырнул Сугрива горную вершину
И угодил бы в сердце исполину,
Но раскололась об его грудину
Гора, утешив ракшасов дружину.

Тут ярость обуяла их собрата,
Казалось, неминуема расплата,
И, раскрутив, метнул он в супостата
Свое копье, оправленное в злато.

Сын Ветра – не быть бы царю обезьяньему живу! –
Копье ухватил на лету, защищая Сугриву.

Не менее тысячи бхáров железа в нем было,
Но силу великую дал Хануману Анила.

И все обезьяны в округе пришли в изумленье,
Когда он копье без натуги сломал на колене.

Утратив оружье, что весило тысячу бхаров,
Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов.

Огромный молот хвать за рукоять он!
Но лютый голод ощутил опять он.
Свирепо налетел на вражью рать он,
Стал обезьянье войско пожирать он.

Царевич Айодхьи из дивного лука Вайáвья
Пускает стрелу – покарать Кумбхакарны злонравье!

Так метко стрелу золотую из лука пускает,
Что с молотом правую руку она отсекает.

И, с молотом вместе, огромная – с гору – десница
Туда упадает, где рать обезьянья теснится.

От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем
Погибли иные, остались другие с увечьем.

Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью
Жестокую схватку они увидали воочью.

Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей,
Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли.

Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала,
И снова оружье у Рамы в руках заблистало.

Он Индры оружьем, что стрелы златые метало,
Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала.

Деревья и скалы ударило мертвою дланью,
И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью.

Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный,
Но стрелы в запасе боритель держал благородный.

Под стать полумесяцу их наконечники были.
Отточены и широки в поперечнике были.

Царевич достал две огромных стрелы из колчана
И ноги страшилища напрочь отрезал от стана.
И недра земли содрогнулись, и глубь океана,

Все стороны света, и Ланка, и ратное поле,
Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли.

Как Раху – луны светозарной глотатель коварный –
Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна.

Когда на царевича ринулся ракшас упрямо,
Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама.

Стрелу, словно жезл Самосущего в день разрушенья,
Избрал он! Алмазные были на ней украшенья.

Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая,
Врага поражала, как Индры стрела громовая.

В себе отражая дневного светила горенье,
Сияло отточенной этой стрелы оперенье.

И было одно у нее, быстролетной, мерило –
Что мог состязаться с ней только бог ветра, Анила.

Все стороны света, летящая неотвратимо,
Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма.

И, видом своим устрашая, как Агни ужасный,
Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный.

И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных,
И с парой красиво звенящих подвесок алмазных,

С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти,
Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи.

Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды
Расправился, племя людское спасая от жажды.

Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде
Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе.

Упала она, сокрушила жилища и крепость,
Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость.

И с грохотом рухнуло туловище исполина.
Могилою стала ему океана пучина.

Он змей и затейливых рыб уничтожил огулом,
Внезапную гибель принес он зубастым акулам
И врезался в дно с оглушительным плеском и гулом.

[Второй пожар Ланки]
(Часть 75)

Дневное светило обильно лучи расточало,
Но к вечеру скрыло свой лик за горой Астачала.
Во тьму непроглядную мир погрузился сначала.

Зажгли просмоленную паклю бойцы обезьяньи
И в город пустились бегом в грозновещем сиянье.

Тогда сторожившие Ланки врата исполины
Покинули входы, страшась огненосной дружины.

Пришельцы с горящими факелами, с головнями
По кровлям дворцовым запрыгали, тыча огнями.

Они поджигали огулом, еще бесшабашней,
Оставленные караулом ворота и башни.

Пожарное пламя неслось от жилища к жилищу
И всюду себе находило желанную пищу.

Вздымались дворцы, словно гор вековые громады.
Огонь сокрушал и обрушивал их без пощады.

Алмазы, кораллы и яхонты, жемчуг отборный,
Алоэ, сандал пожирал этот пламень упорный.

Пылали дома и дворцы обитателей Ланки,
С обильем камней драгоценных искусной огранки,
С оружьем златым и сосудами дивной чеканки.

Добычей огня оказались шелка и полотна,
Ковры дорогие, одежды из шерсти добротной,

Златая посуда, что ставят в трапезной, пируя,
И множество разных диковин, и конская сбруя,

Тигровые шкуры, что выделаны для ношенья,
Попоны и яков хвосты, колесниц украшенья,

Слонов ездовых ожерелья, стрекала, подпруги,
Мечи закаленные, луки и стрелы, кольчуги.

Горели украсы златые – изделья умельцев,
Жилища одетых в кирасы златые владельцев,
Что Ланки внезапный пожар обратил в погорельцев,

Обители ракшасов буйных, погрязнувших в пьянстве
С наложницами в облегающем тело убранстве.

Оружьем бряцали иные, охвачены гневом,
Другие уснули, прильнув к обольстительным девам,

А третьи младенцев своих, пробудившихся с криком,
Несли из покоев горящих в смятенье великом.

Дворцы с тайниками чудесными были доныне
Дружны с облаками небесными, в грозной гордыне,

Округлые окна – подобье коровьего ока –
В оправе камней драгоценных светились высóко.

С покоями верхними, где, в ослепительном блеске,
Павлины кричали, звенели запястья, подвески,

С террасами дивными в виде луны златозарной
Сто тысяч домов истребил этот пламень пожарный.

Горящий портал и ворота столичные – тучей
Казались теперь в опояске из молнии жгучей.

И слышались в каждом дворце многоярусном стоны,
Когда просыпались в огне многояростном жены,

Срывая с себя украшенья, что руки и ноги
Стесняли и нежным телам причиняли ожоги.

И в пламени дом упадал, как скала вековая,
Что срезала грозного Индры стрела громовая.

Пылали дворцы наподобье вершин Химавáты,
Чьи склоны лесистые пламенем буйным объяты.

Столица, где жадный огонь разгорался все пуще,
Блистала, как древо киншуки, обильно цветущей.

Казалась пучиной, кишащей акулами, Ланка.
То слон одичалый метался, то лошадь-беглянка.

Пугая друг друга, слоны, жеребцы, кобылицы
В смятенье носились по улицам этой столицы.

Во мраке валы океанские бурными были,
И, Ланки пожар отражая, пурпурными были.

Он выжег твердыню, как пламень конца мирозданья.
Не город, – пустыню оставила рать обезьянья!

[Рама получает колесницу Индры]
(Часть 102)

И демонов раджа стремглав колесницу направил
На храброго царского сына, что войско возглавил.

Как будто зловещий Сварбхáну небесной лазурью
Помчался, спеша проглотить светозарного Су́рью!

И, ливнями стрел смертоносных врага поливая,
На Раму летел он, как туча летит грозовая.
Сверкали они, словно Индры стрела громовая.

Но Рама свои, с остриями из чистого злата,
Подобные пламени, стрелы метал в супостата.

Воскликнули боги: «Кати́т в колеснице Злонравный,
А Рама стоит на земле! Поединок неравный!»

«Мой Мáтали! – Индра тогда призывает возницу. –
Ты Рагху потомку мою отвези колесницу!»

И Матали вывел небесную, с кузовом чудным,
Коней огнезарных он к дышлам припряг изумрудным.

Сверкала на кузове жарко резьба золотая,
И тьмы колокольчиков мелких звенели, блистая.

А кони сияли, как солнце, и, взоры чаруя,
Искрились на них драгоценные сетки и сбруя.

И стяг на шесте золотом осенял колесницу.
Взял Матали бич, и покинул он Индры столицу.

На ратное поле примчали возничего кони,
Увидя прекрасного Раму, сложил он ладони:

«Боритель врагов! Я расстался с небесным селеньем
И прибыл сюда, побуждаемый Индры веленьем.

Свою колесницу прислал он тебе на подмогу.
Взойди – и сражайся, под стать громоносному богу!

Вот лук исполинский, – златая на нем рукоятка! –
И дротик Владыки бессмертных, отточенный гладко,

И златосиянные стрелы, что Великодарный
Тебе посылает, и панцирь его светозарный.

О Рагху потомок! Твоим колесничим я стану.
С нечистым расправься, как Индра – с отродьями Дану!»

Тогда колесницу Громовника слева направо
Храбрец обошел, как миры обошла его слава.

Царевич и Мáтали, крепко сжимающий вожжи,
Неслись в колеснице. К ним Равана ринулся тоже,
И бой закипел, волоски поднимая на коже.

Но Рама, отменно оружьем небесным владея,
Справлялся мгновенно с оружьем чудесным злодея.

Оружье богов сокрушал, разбивая на части,
Царевич посредством божественной воинской снасти.
И ракшас прибегнул к своей сверхъестественной власти!

Пускает он стрелы златые, приятные глазу,
Но в змей ядовитых они превращаются сразу.

Их жала сверкают. Из пастей разинутых пламя
Они извергают, когда устремляются к Раме.

Все стороны света огнем наполняя и чадом,
Сочатся, как Вáсуки, змеи губительным ядом!

И против оружья, что Равана выбрал коварный,
Припас благославный царевич оружье Супарны.

Блистали его златоперые стрелы, как пламя,
И враз обернулись они золотыми орлами,
На змей налетели, взмахнув золотыми крылами.

Одну за другой истребляли орлы Вайнатеи,
И гибли в несметном количестве Раваны змеи.

Оружья такого лишили его змеееды,
Что ракшас пришел в исступленье от вражьей победы.

На Раму огромные стрелы посыпались градом
И ранили Индры возницу, стоящего рядом.

Единой стрелою, назло своему супостату,
Сбил Равана древко златое и стяг Шатакрату.

Оружье владетеля Ланки, ее градодержца,
Богам досаждая, пронзило коней Громовержца.

Великого Раму постигла в бою неудача,
Богов, и гандхарвов, и праведников озадача.

Святые, что жизнью достойной возвышены были, –
В тревоге, точь-в-точь как Сугрива с Вибхи́шаной, были!

Под сенью Ангáраки в небе, – зловещего знака, –
Встал Равана, словно гора золотая, Майнáка.

И Раме стрелы не давая приладить на луке,
Теснил его десятиглавый и двадцатирукий.

Придя в исступленье, нахмурился воин великий,
На Равану пламенный взор устремил Грозноликий.

Так страшен был Рама в неистовом гневе, что дрожи
Деревья сдержать не смогли от вершин до подножий.

Бесчисленных рек повелитель, – кипучие воды
До неба вздымал океан, как в часы непогоды.

И кряжи седые с пещерами львиными тоже
В движенье пришли, с океанскими волнами схожи.

Кружилась, урон предвещая и каркая дико,
Ворон оголтелая стая. И гневного лика,
На Раму взглянув, устрашился враждебный владыка.

А боги бессмертные, к Раме полны состраданья,
Следили за битвой, подобной концу мирозданья,

В летучих своих колесницах, теснясь полукружьем
Над полем, где двое сражались ужасным оружьем.

В тревоге великой взирая с небесного свода,
И боги и демоны чаяли битвы исхода.

Но жаждали боги победы для Рагху потомка,
А демоны – злобного Равану славили громко.

Как твердый алмаз или Индры стрела громовая,
Оружье взял Равана, Раму убить уповая.

Он выбрал такое, что мощью своей беспредельной
Пугало врага и удар наносило смертельный.

Огонь извергало, и взор устрашало, и разум
Оружье, что блеском и твердостью схоже с алмазом.

Любую преграду зубцами тремя сокрушало
И слух потрясенный, свирепо гремя, оглушало.

Копье роковое, что смерти самой неподвластно,
Врагов истребитель схватил, заревев громогласно.

Он, клич испуская победный, готовился к бою
И ракшасов тешил, зловредный, своей похвальбою.

Он грубо воскликнул: «Моргнуть не успеешь ты глазом –
И этим оружьем, что прочностью схоже с алмазом,
О Рама, тебя уничтожу я с Лакшманой разом!

В копье моем скрыта стрелы громовой неминучесть.
Воителей-ракшасов мертвых разделишь ты участь!»

Метнул Красноглазый копье колдовское в отваге,
И трепетных молний на нем заблистали зигзаги.

Ударили колоколов меднозвончатых била.
Их восемь, певучих, на древке подвешено было.

Летело копье в поднебесье, огнем полыхая,
Гремящие колокола над землей колыхая.

Но это оружье, воитель, в боях наторелый,
Сумел отвратить, посылая несчетные стрелы.

Так пламень конца мирозданья гасили потоки,
Что Вáсава с неба обрушивал тысячеокий.

Но стрелы, стремясь мотыльками к лучистой приманке,
Сгорали, коснувшись копья повелителя Ланки.

Разгневался пуще, при виде обильного пепла,
Царевич Айодхьи, решимость воителя крепла.

Швырнул, осердясь, Богоравный могучей десницей
Копье Громовержца, врученное Индры возницей.

Летящее в пламени яром, со звоном чудесным,
Оно раскололо ударом своим полновесным
Оружье властителя Ланки в пространстве небесном.

Увидел он быстрыми стрелами Рамы сраженных
Коней легконогих своих, в колесницу впряженных.

И Рама пробил ему дротиком грудь и над бровью
Всадил три стрелы златоперых… Облившийся кровью,

Был ракшас подобен ашоки цветущему древу.
Дал Равана волю его обуявшему гневу!

[Продолжение поединка Рамы и Раваны]
(Часть 107)

На ракшаса и человека в немом изумленье
Два войска глядели, внезапно прервав наступленье.

Сердца у бойцов колотились, но замерли руки,
Сжимавшие копья, дубины, секиры и луки.

И зрелищем странным казались огромные рати,
Что, двух вожаков созерцая, застыли некстати.

И Раме и Раване разные были предвестья.
Не смерти в сраженье страшились они, но бесчестья.

Два недруга истолковали приметы и знаки.
Их мысли и чаянья ход получили двоякий.

«Победу предвижу!» – сказал себе Рама всеправый.
«Погибель предвижу!» – сказал себе Десятиглавый.

В неистовстве Равана сбить вознамерился знамя,
Что реяло над колесницей, ниспосланной Раме.

Хоть Равана стрелы пустил, разъярившись премного,
Но стяга не сбил с колесницы громовного бога.

И стрелы посыпались наземь, скользнув мимо цели.
Лишь знамени древко они золотое задели.

Но Рама свой лук натянул, и – врагу воздаянье! –
Стрела с тетивы понеслась в нестерпимом сиянье.

Змее исполинской под стать, с устрашительным блеском,
Стяг Раваны срезав, под землю ушла она с треском.

Увидя, что знамя повержено воином дивным,
Он стрелы обрушил на Раму дождем непрерывным.

В коней Шатакрáту вонзались несчетные стрелы.
Назло супостату, остались животные целы,

Как будто легонько хлестнули их стеблями лилий!
И Раме служить продолжали они без усилий.

Палим нетерпения пламенем, Боговраждебный
С поверженным знаменем ливень оружья волшебный

На Раму тогда устремил: булавы и дубины,
Секиры и молоты, гор остроглавых вершины,

Утесы, деревья с корнями, железные жерди –
Все падало, грохот и гул исторгая из тверди.

Злонравного стрелы затмили простор окоема,
Но он упустил колесницу властителя грома.

На той колеснице, дарованной Рагху потомку,
Из множества стрел ни одна не задела постромку!

Тем временем, лук напрягая бестрепетной дланью,
Обрушивал Равана стрелы на рать обезьянью.

У них острия золотые отточены были,
И помыслы Раваны сосредоточены были.

А Рама? Старанья властителя Ланки узрел он,
Слегка усмехнулся и выпустил тысячи стрел он!

И ракшасов грозный владыка ответил на это,
Несчетными стрелами небо застлав без просвета.

Подобье второго блистающего небосвода
Он создал совместно с потомком великого рода!

Их стрелы, друг дружкой расколоты, сыпались наземь.
Так Рама сражался с неистовым ракшасов князем.

[Гибель Раваны]
(Часть 108)

Тут Индры возница изрек: «О военной науке
Забыв, поступаешь ты с этим врагом, Сильнорукий!

Сразить его можно оружьем великого Брахмы.
О Рама, подобной стрелы не найдем в трех мирах мы!

Предсказана Раваны гибель, – сказал колесничий, –
Богами – и станет сегодня он смерти добычей!»

И, вроде змеи ослепительной, грозно шипящей,
Достал из колчана боритель великоблестящий

Стрелу, сотворенную Брахмой, чтоб Индра мирами
Тремя завладел, – и Агáстьей врученную Раме.

В ее острие было пламя и солнца горенье,
И ветром наполнил создатель ее оперенье,

А тело стрелы сотворил из пространства. Ни Меру,
Ни Мандаре не уступала она по размеру.

Стрела златоперая все вещества и начала
Впитала в себя и немыслимый блеск излучала.

Окутана дымом, как пламень конца мирозданья,
Сверкала и трепет вселяла в живые созданья.

И пешим войскам, и слонам, и коней поголовью
Грозила, пропитана жертвенным жиром и кровью.

Как твердый алмаз или Индры стрела громовая,
Была сотворенная Брахмой стрела роковая,
Чей путь преградить не смогла бы скала вековая!

Железные копья она рассекала с разлета
И с громом обрушивала крепостные ворота.

Стрела, о которой небесный напомнил возница,
Блистала роскошным своим опереньем, как птица.

И – смерти приспешница – ратников мертвых телами
Кормила стервятников эта несущая пламя.

Для вражеской рати была равносильна проклятью
Стрела Праджапáти, что Раме была благодатью!

Он вслух сотворил заклинанье, затем, для победы,
Поставил ее, как велят многосильному веды.

Живых в содроганье повергло стрелы наложенье.
Недвижную твердь сотрясло тетивы напряженье.

Стрелу, угрожавшую жизненных сил средоточью,
Царевич пустил во Владыку Летающих Ночью.

И, неотвратимая, Раваны грудь пробивая,
Вошла ему в сердце, как Индры стрела громовая,

И в землю воткнулась, от крови убитого рдея,
И тихо вернулась в колчан, уничтожив злодея.

А Равана? Дух испуская, и лук он и стрелы
Из рук уронил, затуманился взор помертвелый,

И ракшас на землю упал с колесницы двухосной,
Как Вритра, поверженный Индры стрелой громоносной.

Звучал барабанов божественных рокот приятный,
Из райских селений подул ветерок благодатный.
На Раму обрушился ливень цветов ароматный.

Вверху величали гандхарвы его сладкогласно,
А тридцать бессмертных кричали: «Прекрасно! Прекрасно!»

Сугрива, Вибхишана, Ангада с Лакшманой вместе
Бежали к нему для воздания воинской чести.

В кругу небожителей – Индра, миров покоритель, –
В кругу полководцев стоял богоравный боритель!

Быка среди ракшасов, подвиг свершив многотрудный,
Сразил этот Рагху потомок и царь правосудный.

Отправить