2
— ...Тело будет доставлено экспрессом!
Бодрый, жизнерадостный голос, мгновение назад обронивший странные эти слова за окном бара при отеле «Белья виста», так что они, словно упругие мячики, раскатились по площади, показался, хотя говорившего не было видно, несомненно, и мучительно знакомым, как и весь огромный отель с его балконами, где в ящиках росли цветы.
— Но почему, Фернандо, почему вы думаете, что тело будет доставлено именно экспрессом?
Шофер такси, мексиканец, тоже знакомый, который только что подхватил ее чемоданы — на крошечном аэродроме в Куаунауаке такси не оказалось, там был лишь громоздкий автофургон, в котором ее чуть не насильно привезли к подъезду «Белья виста», — снова поставил их на тротуар, словно желая ее заверить: я-то знаю, что вам здесь нужно, но, кроме меня, вас никто не узнал, а уж я-то вас не выдам.
— Si, senora, — сказал он смеясь. — Senora... El consul. — Он вздохнул и как бы с восхищением склонил голову у окна бара.— Que hombre!
— ...а с другой стороны, Фернандо, почему бы и нет? Почему бы, собственно, не доставить тело экспрессом?
— Absolutamente necesario.
— ...жалкий сброд, шайка вонючих фермеров из штата Аларастакеебама!
Но это был уже другой голос. Видимо, в бар, открытый по случаю праздника всю ночь, набилось полно людей. Сгорая со стыда, онемев от мучительной тоски и волнения, чувствуя, что ей ужасно не хочется входить в людный бар, но не хочется также посылать вместо себя шофера, Ивонна, до того опьяненная ветром, и морским воздухом, и дальним плаванием, что ей все еще чудилось, будто она в пути и пароход входит в гавань Акапулько среди целого урагана гигантских, изумительно красивых бабочек, которые вчера вечером стремительно неслись с берега навстречу «Пенсильвании» — тогда ей показалось, словно фонтаны многоцветных бумажек били из иллюминаторов кают-компании, — окинула растерянным взглядом площадь, безмятежно спокойную вопреки этой буре, этому вихрю бабочек, все мятущихся над головой, летящих мимо массивных открытых иллюминаторов вдаль, за корму, их площадь, которая сейчас, в семь утра, пустынна, залита ранним солнцем, безмолвствует, но уже настораживается в чутком полусне, готовая пробудиться — карусели и чертово колесо тихонько дремлют в ожидании фиесты, а потрепанные таксомоторы стоят вереницей, тоже в ожидании, перед забастовкой шоферов такси, которая будет объявлена, как сообщили ей по секрету, сегодня днем. Площадь все та же, хотя и напоминает теперь сонного арлекина. Старая эстрада пустует, конная статуя свирепого Уэрты с дикими главами замерла на всем скаку под согбенными деревьями, озирая долину, за которой, словно ничего не произошло и стоит ноябрь тысяча девятьсот тридцать шестого, а не ноябрь тридцать восьмого года, высятся милые сердцу вулканы, дивно прекрасные вулканы. Ах, как знакомо все это: Куаунауак, ее город, омытый холодными горными потоками. Поднебесная, орлиная высь! Или Луи прав, и название это действительно означает «стоящий близ леса»? Эти деревья, сверкающая купа старых, густолиственных деревьев, как могла она прожить без них хотя бы мгновение? Она набрала полную грудь воздуха, еще хранившего свежесть рассвета, а рассвет она сегодня встретила в Акапулько — небо там было темно-фиолетовое с прозеленью, но за спиной уже сияла золотая полоска и проблескивала лазурная река, среди которой так ослепительно пылал рог Венеры, что Ивонне казалось, будто от этого света на летное поле ложится ее неверная тень, а вдали, над кирпично-красным горизонтом, лениво парили стервятники, и в это мирное знамение вторгся самолетик «Мексиканской авиационной компании», словно крошечный огненно-красный демон, крылатый посланец Люцифера, и флюгер, непрерывно крутясь, посылал ему прощальное приветствие. Последним долгим взглядом она окинула площадь — заброшенный санитарный автомобиль, который, вероятно, ни разу с места не сдвинулся с тех пор, как она была здесь в последний раз, и все так же стоит подле дворца Кортеса, где помещается служба «Скорой помощи», огромную бумажную афишу, протянутую меж двумя деревьями и гласящую: Hotel Bella Vista Gran Batle Noviembre 1938 a Beneficlo de la Cruz Roja. Los Mejores Artis-tas de la radio en accion. No falte Vd. , — кучку людей, которые возвращались с бала домой, бледные и измученные, и в этот миг грянули музыка, как бы напоминая ей, что бал еще не кончился, — а потом молча вошла в бар, близоруко моргая в летучем, резко пахнущем, насыщенном винными парами полумраке, и вместе с ней туда вошло море, чистое и бурное, бесконечные предутренние волны набегали, вздымались и рушились; отползая, пластались прозрачными овалами по песчаной отмели, а пеликаны, спозаранку начавшие охоту, кувыркались и ныряли, ныряли и кувыркались и снова ныряли среди пены, неуклонные в своих движениях, как планеты, а волны, обессилев, откатывались и затихали; весь берег был усеян щепками, выброшенными прибоем: рассказывали, что это обломки суденышек, занесенные сюда из Карибского моря, и мальчишки, словно юные тритоны, уже трубили в раковины...
Но в баре не было никого. Вернее, там был один человек. Во фраке, почти не смятом, консул, щурясь сквозь прядь светлых волос, упавшую ему на глаза, и теребя одной рукой свою остроконечную бородку, сидел боком у короткой прямоугольной стойки, задрав ногу на подлокотник соседнего сиденья и привалясь к стойке, и разговаривал, по-видимому, сам с собой, потому что бармен, худощавый, смуглый юноша лет восемнадцати, стоял поодаль, у стеклянной перегородки, отделявшей бар от смежного помещения (там, за перегородкой, вспомнилось ей, еще один бар, выходящий окнами в переулок), и, судя по выражению его лица, не слушал. Ивонна стояла в дверях, не в силах пошевельнуться, безмолвная, с застывшим взглядом, а в ушах у нее еще звучал рев самолета, уносящего ее прочь от моря, она еще ощущала упругость ветра и прохладу воздушных струй, внизу круто вздымались и падали дороги, один за другим мелькали городишки со скособоченными церковками. Куаунауак, сверкая ослепительной синевой всех своих бассейнов, снова взмывал ей навстречу. Но упоение полетом, нагромождением гор, ошеломляющей, внезапной яркостью солнца в то время, как по земле еще стлалась тень, блестящей рекой, черным, извилистым ущельем, вулканами, которые вдруг ударили в глаза с пламенеющего востока, — это упоение и нетерпеливая радость покинули ее. Ивонна почувствовала, что ее душа, так стремившаяся к этому человеку, вдруг словно попала в западню. И теперь она поняла, что ошиблась относительно бармена: он все-таки слушал. Точнее говоря, он едва ли понимал, о чем говорит Джеффри (который, как она сразу заметила, был без носков), а дожидался, все ленивей перетирая бокалы салфеткой, мгновения ввернуть словечко или что-нибудь предпринять. Вот он поставил вытертый бокал. Потом взял сигарету Джеффри, дотлевавшую в пепельнице на краю стойки, глубоко затянулся, зажмурил глаза в игривом блаженстве, снова открыл их и медленно выпустил из ноздрей и рта волнистую струю дыма в рекламу Cafeaspirina над верхним рядом бутылок с tequila anejo, где была изображена красотка в алом бюстгальтере, возлежащая на диване с причудливыми завитушками. Он сказал: Absolutamente necesario, причем Ивонна сразу поняла, что, по его мнению, не cafeaspirina a красотка (без сомнения, он повторял слова консула) совершенно необходима. Но ему не удалось привлечь к себе внимание консула, и он опять зажмурился с прежним выражением на лице, потом открыл глаза, положил сигарету консула назад в пепельницу и, все еще выпуская дым, вновь направил струю в рекламу — тут же, на стене, она увидела афишу местного кинематографа, где было сказано коротко: Las Manos de Orlac, con Peter Lorre, — и повторил: Absolutamente necesario.
— Труп взрослого или ребенка, все равно,— продолжал консул после короткого перерыва, во время которого он с отрывистым смехом наблюдал эту пантомиму, и подтвердил с какой- то мучительной тоской: — Si, Fernando, absolutamente necesario, и она при этом подумала: да, конечно, это у них традиция, как были свои традиции и у нас, только в конце концов Джеффри они несколько наскучили, — а он опять стал внимательно изучать расписание «Мексиканских национализированных железных дорог», напечатанное синими и красными буквами. Вдруг он поднял голову, увидел ее, вгляделся близорукими глазами, не сразу узнал, а она стояла в дверях, должно быть, темным силуэтом на фоне яркого солнца, и на руке у нее висела, касаясь бедра, красная сумка, стояла в предощущении, что вот сейчас он непременно ее увидит, слегка развязная, чуточку оробевшая. Не выпуская из рук расписания, консул тяжело поднялся на ноги, а она уже шлa к нему.
— Боже правый.
Инонна остановилась и нерешимости, но он по сделал движения ей навстречу; она молча села с ним рядом; они не поцеловались.
— Незванно, непрошенно... Я вернулась... Прилетела всего час назад...
— ...когда Алабама дает жизни, мы не разбираемся, что к чему, — донеслось вдруг из бара за стеклянной перегородкой. — Мы им даем жизни так, что пятки сверкают!
— ...Я из Акапулько, плыла через мыс Горн... Джефф, на пароходе из Сан-Педро, Панамская Тихоокеанская линия. На «Пенсильвании». Джефф...
— ...дурачье безмозглое! Солнце палит так, что губы трескаются. К чертовой матери, этакая досада! Лошади лягаются —и поминай, как звали, только пыль столбом! Мне это не по нутру. А они их лупят почем зря. Направо и налево. Сперва наделают дел, а потом уж разбираются. Ты прав, будь я неладен. Веселенькая история. А я с этими фермерами, будь они неладны, и разбираться не желаю. Право слово!.. Покури-ка, это здорово освежает...
— Как чудесно чувствуешь себя в такое вот раннее утро, не правда ли? — Голос консула не дрогнул, но, когда он наконец положил расписание, рука его заметно подрагивала.— Не угодно ли, как советует наш любезный сосед,— тут он поклонился в сторону стеклянной перегородки,— закурить вот...
Она отказалась от предложенной сигареты, взглянув на протянутую ей вздрагивающую пачку, и поразилась названию; «Alas»
А консул говорил с необычайной серьезностью:
— Да, Горн... Но зачем же было плыть вокруг мыса Горн? Я слышал от моряков, что у него дурной нрав, он может утопить. Или, кажется, затопить?
— Calle Nicaragua, cincuenta dos.— Ивонна сунула тостон темноликому идолу, который взял ее багаж, кивнул и сразу исчез, словно провалился сквозь землю.
— А вдруг я там уже не живу? — Консул снова сел, стал наливать себе виски, дрожа теперь так сильно, что ему пришлось держать бутылку обеими руками.— Хочешь выпить?
Или лучше ей не отказываться? Да, так лучше: хотя она не любит пить с утра, так, безусловно, лучше: ведь она к этому готова, она решилась, если нужно, не пить ни капли одна, зато сколько угодно пить вместе с консулом. Но вопреки всему этому она почувствовала, как улыбка вянет на ее лице и неудержимо подкатывают слезы, хотя она настрого запретила себе плакать, что бы ни произошло, а голову сверлила мысль, и она знала, что Джеффри угадывает эту ее мысль: «Я готова к этому, я готова».
— Ты пей, а я просто посижу за компанию,— услышала она свой голос. (Право же, она была готова почти ко всему. Да и чего можно было ожидать в конце-то концов? Она твердила себе на пароходе, потому что там, на борту парохода, у нее было довольно времени себя убедить, что поступок этот не безрассудный и не опрометчивый, и потом в самолете, когда ей стало ясно, что это и безрассудно и опрометчиво, все время твердила себе, что следовало его предупредить, что бесчестно, подло свалиться ему как снег на голову). — Джеффри, — продолжала она, представляя себе, какой жалкий у нее вид сейчас, когда она сидит здесь и все ее старательно приготовленные слова, все ее надежды обречены кануть во мрак и вызывают даже отвращение — она сама смутно испытывала это отвращение — из-за того, что она не может пить, — что ты наделал? Я писала тебе без конца. Писала, и сердце мое разрывалось. Что ты наделал, во что превратилась твоя...
— ...жизнь,— донеслось из-за стеклянной перегородки.— Да разве это жизнь? Черт знает что такое, просто позор! Там, у нас, они не бегут. И тут мы зашибаем...
— ...Нет. Я, конечно, подумала, что ты уехал в Англию и поэтому не отвечаешь. Что ты наделал? Ах, Джефф... Ты ушел в отставку?
— ...двинули в Форт-Сейл. Взяли там патроны... Взяли браунинги... пиф-паф, пиф-паф... и готово дело...
— В Санта-Барбара я повстречала Луи. Он сказал, что ты еще здесь.
— ...и черта лысого ты это сделаешь, не сделаешь нипочем, вот как делаются дела в Алабаме!
— Видишь ли, я просто был в отъезде.— Консул выпил изрядную порцию и сидел рядом с ней, весь дрожа.— Решил съездить в Оахаку... Помнишь Оахаку?
— Оахаку?..
— Оахаку...
Слово это прозвучало, как содрогание разбитого сердца, как набат среди грозы, как последний стон умирающего от жажды в пустыне. Помнит ли она Оахаку! Кусты роз и большое дерево, ну конечно же, пыль и автобусы, идущие в Этлу и Ночитлан! И еще: Damas acompahadas de un caballero, gratis. А ночью разве не их влюбленные голоса оглашали благоухающий воздух на древней земле племен майя, тревожа лишь призраков? В Оахаке они некогда обрели друг друга. Она смотрела на консула, который, казалось, не столько готовился к защите, сколько совершал, разглаживая бумажные салфетки, перевоплощение, внутренне отвлекался от той роли, которую играл перед ернандо, и входил в новую роль, которую станет играть перед ней, смотрела чуть ли не с изумлением: «Но ведь это же не мы!— воскликнула она вдруг в сердце своем.— Это не мы... скажи, что это не так, что здесь сидят какие-то другие люди, кто угодно, только не мы, ведь такого быть не может!..» Развод. Что, собственно говоря, это означает? Еще на пароходе она взяла словарь и отыскала это слово: прекращение, расторжение супружества. Оахака значила развод. Они развелись не там, но именно туда потянуло консула сразу после ее отъезда, будто в том краю средоточие всего, что суждено прекратить, расторгнуть. А ведь они любили друг друга! Но любовь их словно скиталась где-то в бесплодной пустыне, средь кактусов, недосягаемо далеко, плутала, оступалась, падала и лежала, поверженная, терзаемая хищниками, звала на помощь... умирающая, она наконец в изнеможении, как будто обрела мир с последним вздохом: Оахака...
— ...Странная история вышла с этим трупиком, Ивонна, — говорил консул, — кто-то непременно должен был его сопровождать и держать ему руку: или нет, виноват. Кажется, не руку, а билет в купе первого класса. — Он с усмешкой сам вытянул правую руку, которая колебалась, словно он стирал надпись с воображаемой доски. — Дрожь — вот что делает подобную жизнь невыносимой. Но это пройдет: я ведь выпил как раз столько, сколько надо, чтобы это прошло. Я принял необходимую терапевтическую , дозу. — Ивонна взглянула ему прямо в глаза.— Конечно, дрожь хуже всего, — продолжал он. — Но постепенно привыкаешь, и право же, здоровье мое в прекрасном, состоянии, я чувствую себя теперь гораздо лучше, чем полгода назад, несравненно лучше, чем, скажем, в Оахаке. — Тут в глазах у него вспыхнул странно знакомый свет, которого она всегда так пугалась, свет, сейчас обращенный вовнутрь, зловеще ослепительный, как прожектор в трюме «Пенсильвании», когда судно разгружалось, только сейчас была не разгрузка, а разграбление, абордаж: и вдруг, как прежде, давним-давно, ее охватил ужас, что свет этот вырвется наружу, опалит ее. «Видит бог, я уже знала тебя таким, — мысленно говорила она говорила в ней ее любовь среди унылого полумрака бара. Ты бывал таким часто, слишком часто, и этим меня не удивишь. Ты вновь отрекаешься от меня. Но теперь разница огромна. Это уже бесповоротное отречение — ах, Джеффри, почему ты не можешь вернуться? Неужели тебе суждено уходить все дальше, на веки веков в нелепую тьму, и даже теперь ты стремишься в эту недосягаемую для меня тьму, все дальше, навек, чтобы прекратить, расторгнуть!.. Ах, Джеффри, зачем, зачем ты уходишь!»
«Но послушай, пропади все пропадом, не такая уж это беспросветная тьма, — словно говорил, отвечая на ее мысли консул ровным голосом, вынимая трубку с остатками табака и раскуривая ее мучительным усилием, и она следила за ним глазами, а его взгляд шарил за стойкой, но не встречал взгляда бармена, который степенно, деловито отошел в сторону, — ты заблуждаешься, если полагаешь, будто я вижу лишь беспросветную тьму, но, если тебе угодно так полагать, смогу ли я объяснить свои поступки? Ты только взгляни вон туда, на солнце, ах, быть может, тогда ты поймешь, присмотрись, взгляни, как свет его струится в окно: что может быть прекраснее бара рано поутру? И вон тех вулканов... И звезд... Рас-Альгети? И Антареса, пламенеющего на юго-юго-востоке? Впрочем, виноват, это совсем пе то. Прекрасен вовсе не этот бар, я оговорился, ею ведь, собственно, и Паром не назовешь, но ты подумай только о всех прочих ужасных, умопомрачительных заведениях, где вскоре спадут запоры, медь даже врата рая, отверстые предо мной, не могли бы пробудить но мне то неизреченное, всеобъемлющее и безысходное блаженство, какое я вкушаю, когда с грохотом ползет вверх железная штора, когда отомкнуты и повержены решетки, приемля смертных, которые с трепетом души подносят стакан к устам неверной рукой. Все тайны, все упования, все отчаяние, да, поистине, все несчастья обитают там, за этими отворенными дверями. Кстати сказать, видишь вон ту старуху из Тараско, что сидит в углу, до сих пор ты ее не видела, ну а теперь видишь? — спрашивали его тревожные глаза, мятущиеся, незрячие, влюблено сияющие, спрашивала его любовь. — Возможно ли, если не напиться, подобно мне, постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?»
И точно, в баре, хотя такое казалось почти невероятным, был кто-то еще, но она заметила это, лишь когда консул, не сказав ни слова, обернулся: теперь Ивонна не могла отвести взгляда от старухи, сидевшей в полумраке за столиком. С краю лежала ее стальная клюка, повиснув, как живая, на когте какого-то звери, приделанном вместо рукояти. У старухи за пазухой, подле сердца, сидел цыпленок, привязанный шнурком. Цыпленок выглядывал оттуда, дерзко трепыхался, косил глазом. Старуха выпустила его на столик, и он, попискивая, принялся склевывать крошки меж костяшками домино. Потом она сноп упрятала его за пазуху, с нежностью посадила под платье. Но Ивонна отвернулась. Старуха эта, со своим цыпленком и домино, сковала ей сердце леденящим страхом. Она таила в себе угрозу, как зловещее знамение.
— ...Кстати, о трупах. — Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери.— Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном... — Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить.— С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?
Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.
— ...К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй...
Мне неохота. А ты валяй.
— Absolutamente necesarfo.
Консул выпил лишь половину.
За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной мушки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как: ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и акт миг, безупречный, проникнутый сланным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.
— Ну-с,— изрек он,— все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?
— А где же твоя машина? — Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью:
— Buenas tardes, sefior.
Ивонна поспешно двинулась прочь.
- Да, пойдем.
Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: «Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!»), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. Вох! — возвещала афиша.— Arena Tomalin. Frente al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas.
У Ивонны вырвалось против воли:
— Ты опять разбил машину?
— Собственно говоря, я ее потерял.
— Потерял!
— А жаль, ведь как-никак... но послушай, Ивонна, к чертям все это, ведь ты, наверное, смертельно устала?
— Ничего подобного! Мне казалось, это ты должен бы...
Вох! Preliminar а 4 Rounds. El Turco (Gonzalo Calderon de
Par. de 52 kilos) Vs. El Oso (de Par. de 53 kilos).
— Ведь на пароходе я только и делала, что спала! И мне очень хотелось бы прогуляться, только вот ты...
— Вздор. Пустячный приступ ревматизма... Или кажется, аномия? Во всяком случае, мне полезно размять старые ноги.
Вох! Evento Especial a 5 Rounds, en los que el vencedor patara al grupo de Semi-Finales. Tomas Aguero (El Invencible lndio de Quauhnahuac de 57 kilos, que acaba de llegar de la Capital de la Republica). Arena Tomalin. Frente al Jardln Xicotancatl.
Жаль, нету машины, а то съездили бы посмотреть бокс, —сказал консул, державшийся неестественно прямо.
— Я бокс терпеть не могу.
—...Но все равно, это ведь будет только в воскресенье. А сегодня, я слышал, в Томалине как будто состоится травля быков... Помнишь...
— Нет!
Консул поднял палец, приветствуя таким сомнительным образом какого-то субъекта, смахивавшего на плотника, явно знакомого ему не более чем ей, который бежал мимо, вертя головой и зажав под мышкой обрезок раскрашенной под мрамор доски, и со смехом выкрикнул или даже пропел ему в ответ слово, прозвучавшее как «мескаль».
Солнце заливало их, заливало вечно неподвижную карету скорой помощи, на миг воспламенив ее фары, которые превратились в слепящие зажигательные стекла, озаряло вулканы — теперь на них было больно смотреть. Но к вулканам она привыкла с детства, потому что родилась на Гавайях. В сквере посреди площади уже сидел на скамье; едва доставая ногами до земли, малорослый переписчик из муниципальной конторы и оглушительно трещал на огромной пишущей машинке.
Я избираю единственно правильный путь, точка с запятой, Продиктовал консул на ходу бодрым и совершенно трезвым голосом. - Прощайте, точка.
Новый абзац, новая глава, новое бытие...
Все вокруг - вывески магазинов, обступивших площадь: "La China Poblana», готовое платье, ручная вышивка», рекламы: Banos de la Libertad, los mejores de la Capital у los unicos en donde nunca falta el agua, Estufas especiales para Damas у Caballeros и Sr. Panadero: Si quiere hacer buen pan exija las harinas «Princesa Donaji» — вновь и вновь казались ей такими странно знакомыми и вместе с тем такими мучительно чуждыми после целого года отсутствия, когда были расторгнуты душа, тело, самое битве, и на миг это стало почти нестерпимо.
— Ты мог бы хоть раз продиктовать ему ответ на мои письма, сказала она.
Слушай, ты помнишь, как Мария называла вот это? — Консул указывал тростью на американский гастрономический магазинчик, стоявший за деревьями, наискось от дворца Кортеса.— «Свинская лавочка».
«Я не буду,— подумала Ивонна и ускорила шаги, кусая губы.— Не буду плакать».
Консул взял ее за руку.
- Прости, я не хотел тебя огорчить.
Они миновали площадь и теперь шли по улице: перейдя на другую сторону, Ивонна обрадовалась книжной витрине и воспользовалась случаем, чтобы овладеть собой. Вновь, как бывало, они стояли у витрины, рассматривая книги. Магазин, соседствовавший с дворцом, но отделенный от него тесной, круто сбегающей под уклон улочкой, унылой, как каменоломня, был уже открыт. Из зеркального стекла на нее глянула какая-то невиданная морская дева, загорелая, бронзовая от солнца, овеянная ветрами, окропленная солеными брызгами, и, хотя в ней было что-то от легкомыслия, свойственного прежней Ивонне, она была объята нечеловеческой скорбью и словно мчалась по волнам на колеснице. Но солнце переплавило скорбь в яд, и Ивонна знала, что изумительное тело лишь глумится над истерзанным сердцем, хотя опаленная солнцем морская дева, властительница волн, и океанских берегов, и зеркальных витрин, быть может, не подозревает об этом! А в самой витрине, справа и слева от холодного отражения ее лица, красовались все те же роскошные свадебные приглашения, все те же бесподобно выполненные фотографические портреты цветущих невест, но на сей раз там оказалось и ничто такое, чего она прежде не видела, и консул, присмотревшись внимательней, пробормотал: «Странно», указывая рукой: это была увеличенная фотография, запечатлевшая разрушение ледниковой породы на склонах Сьерра-Мадре, громадного массива, расколовшегося от лесных пожаров. Эта диковинная и диковинно-печальная картина — тем более удручающая и проникнутая горькой насмешкой реди всякой всячины, выставленной напоказ с нею рядом, — вывешенная позади и чуть выше вращающегося барабана печатной машины, называлась La Despedida.
Они пошли дальше мимо дворца Кортеса, обогнули фасад и вдоль глухой торцовой стены стали спускаться по обрывистому склону, прилегавшему к дворцу сбоку. Это был кратчайший путь на калье Тьерра дель Фуэго, которая петляла прямо под ними, но склон был усеян тлеющими кучами мусора, и они поневоле шли с осторожностью. И все же Ивонна вздохнула с облегчением, потому что центр города с каждым шагом оставался все дальше позади. La Despedida, подумала она. Разлука, Когда дожди и ветры довершат разрушение, обе расторгнутые половины обреченного массива превратятся в прах. Это неотвратимо, о чем наглядно свидетельствует фотография... Неужели это действительно так? Неужели нет никакой возможности спасти бедный массив, несокрушимость которого еще недавно всякому представлялась вне сомнений! Ах, кто мог представить себе тогда, что единство и целостность этой глыбы будет нарушено? Но пусть она расколота, неужели все-таки нет никакой возможности предотвратить окончательное уничтожение, спасти хотя бы расторгнутые половины? Нет, такой возможности не было. Огненная стихия, расколовшая глыбу надвое, предуготовила и уничтожение каждой из разлученных половин, сокрушив ту силу, которая способна была сохранить их единение. Но почему... почему не свершится какое-нибудь невиданное геологическое чудо, дабы половины эти вновь слились! Ивонна страстно желала исцелить изувеченную глыбу. Она сама была такой половиной и жаждала спасти вторую половину, чтобы самой обрести спасение. Сверхтяжким усилием она приблизилась со смиренной мольбой, обливаясь слезами, изъявляя готовность все простить: но другая глыба была непреклонна. «Все это прекрасно, отвечала она, но, между прочим, ты сама ко всем виновата, а мне предпочтительней обратиться в прах, представь себе!»
— ... в Торту,— говорил консул, но Ивонна не слушала, а между тем они вышли уже на калье Тьерра дель Фуэго, ухабистую, тесную, пыльную улицу, совершенно безлюдную и казавшуюся чужой. Консула снова охватила дрожь.
«Джеффри, я умираю от жажды, почему бы нам не выпить где-нибудь по соседству?»
«Джеффри, давай хоть раз отбросим благоразумие и напьемся сегодня до завтрака».
Ничего этого Ивонна не сказала.
...Улица Огненной Земли! Слева от них, выше уровня мостовой, уступами поднимались тротуары, на которые вели грубо высеченные каменные ступени. Узкая эта улочка с плосковатым горбом посередине, где зияли переполненные сточные ямы, справа по всей своей длине резко кренилась вниз, словно некогда перекосилась от землетрясения. Здесь крытые черепицей одноэтажные домишки с длинными зарешеченными щелями окон стояли вровень с мостовой, но как бы сползали вниз. А по другую сторону, выше головы, тянулись лавчонки, заспанные, но в большинстве своем открывающиеся или, как, например, «Молино пара Нистамаль», уже открытые — шорные лавки, молочная лавочка под вывеской «Lecheria» (кто-то уверял, что слово это означает «блудилище», но Ивонна никак не могла понять, в чем соль этой шутки),— зияя темным нутром, где над прилавками висели связки тонких колбас, «чорисос», где можно было купить также сыр из козьего молока, или сладкое айвовое вино, или какао, и вдруг консул, сказав: «Momentito», нырнул в одну из дверей.
— Ты ступай, я тебя сейчас догоню. Оглянуться не успеешь. Ивонна отошла немного, потом вернулась назад. С тех пор как они прожили в Мексике первую неделю, она не заходила ни в одну из таких лавок, и в abarrotes ее едва ли могли узнать. Тем не менее, дожидаясь у двери с чувством запоздалого раскаяния, упустив мгновение пойти вместе с консулом, она не находила покоя и рвалась с места, как яхта, сдерживаемая якорем. Но ее уже не влекло вслед за ним. И душе пробудилась жажда мученичества. Ей хотелось, чтобы консул, когда выйдет, увидел ее, томящуюся в ожидании, покинутую, униженную. Но, взглянув назад, туда, откуда они только что пришли, она на мгновение забыла о Джеффри... Это невероятно. Она снова в Куаунауаке! Вон дворец Кортеса, и там, высоко на склоне, стоит человек, озирая долину властно и зорко, словно сам Кортес. Но вот он шевельнулся, и тотчас иллюзия рассеялась. Теперь уже он походил не на Кортеса, а скорее на того бедного парня в темных очках, который торчал у отеля «Белья виста».
— Ты-пей-до-дна-бочку-вина! — разнеслось из abarrotes на всю мирную улочку, и сразу же загремел необычайно добро душный, но грубый мужской смех.— Ты diablo! — Голос смолк, и она услышала, как консул что-то сказал в ответ.— Яйца ему подавай! — снова взревел добродушный голос. — Ах ты... два diablos! Ты... три diablos.
— Голос захлебнулся от ликования. — Яйца! — И потом: — А какая-такая пригожая курочка их снесет?.. Ах ты... ты... пять diablos, ты... Яйца ему! — со смехом крикнули вдогонку консулу, который уже вышел с безмятежной улыбкой из двери у Ивонны над головой...
— В Торту,— заговорил он, снова твердыми шагами спускаясь к ней по ступенькам,— превосходный университет, мне это сказал один человек, заслуживающий доверия, и там не допускают, чтобы какие бы то ни было занятия, даже занятия спортом, были помехой — осторожней!.. — великому делу пития.
Ниоткуда, словно сгустившись прямо из воздуха, на них наплывала, провожая в последний путь ребенка, похоронная процессия, впереди маленький гробик под кружевным покрывалом, сопровождаемый оркестром — два саксофона, гитара и скрипка,— игравшим, как ни странно, «Кукарачу», следом женщины, очень печальные и торжественные, а в нескольких шагах за ними, почти бегом, поднимая пыль и потешаясь, кучка зевак.
Они посторонились, пропуская маленькую процессию, которая быстро удалилась в сторону города, и пошли дальше молча, не глядя друг на друга. Уклон улицы стал теперь менее крутым, тротуары и лавки остались позади. Слева была только приземистая глухая стена, ограждавшая пустыри, а справа, на месте домиков, угольные ямы, окруженные низенькими загородками. Сердце Ивонны, едва превозмогавшее нестерпимую боль, вдруг замерло. Неприметно, исподволь близились дипломатические особняки, их пристанище.
Джеффри, прошу тебя, смотри под ноги!
Но Ивонна споткнулась сама, едва они свернули за угол, на калье Никарагуа. Консул бесстрастно смотрел, как она, щурясь от солнца, разглядывает причудливый особняк по другую сторону их улицы, недалеко от угла, увенчанный двумя башенками и островерхим коньком, на который глазел с любопытством какой-то пеон, стоявший к ним спиной.
— Да-с, вот он, на прежнем месте, куда ему деваться, — сказал консул, и они пошли, оставив слева дом с надписью на стене, которую ей не хотелось видеть, дальше по калье Никарагуа.
— А все-таки улица стала иной.
Ивонна вновь умолкла. Поистине она сохраняла самообладание лишь отчаянным усилием воли. Как объяснить, что еще совсем недавно она представляла себе Куаунауак без этого дома, будто его и не было вовсе! Порой воображение рисовало ей, как они с консулом идут по калье Никарагуа, но ни разу эти скорбные призраки не оказались перед особняком Жака.
Особняк исчез раньше, без следа, как будто и не существовал, подобно тому, как иной раз из памяти убийцы стираются зримые приметы того места, где он совершил преступление, и, очутившись снова в тех краях, прежде таких знакомых, он плутает, не находя дороги. В действительности же калье Никарагуа не стала иной. Она все та же, в скопищах серых камней, в круглых рытвинах, давно знакомая, вспученная, как застывший поток лавы, и можно подумать, будто здесь идут дорожные работы, хотя на самом деле идет лишь смехотворный и нескончаемый спор между муниципалитетом и домовладельцами, о том, кому ее ремонтировать. Калье Никарагуа!..
Вопреки всему название улицы звучало для нее, как певучий зов: после нелепого потрясения, испытанного у дома Жака, она ощущала в глубине души странный покой.
Меж тем тротуары кончились, улица раздалась вширь, сбегая все круче под уклон, и по обе стороны почти непрерывно тянулись высокие стены, над которыми нависали ветви деревьев, но теперь справа стало больше угольных ям, а впереди, на расстоянии трехсот ярдов, был крутой поворот влево, и примерно на таком же расстоянии от этого поворота, над их домом, улица исчезала из виду. Там, вдали, были низкие, покатые холмы, скрытые деревьями. Большие особняки почти все оставались слева, они стояли поодаль, над ущельем, с тем расчетом, чтобы из окон открывался вид на вулканы по ту сторону долины. Ивонна снова увидела дальние горы в просвете меж двух особняков, которые разделяло небольшое поле, огороженное колючей проволокой и поросшее высокими, усеянными шипами травами, скученными и исступленном неистовстве, словно под натиском урагана, который налетел и умчался прочь. Мог они, Попокатепетль и Истаксиуатль, далекие посланцы вулканов Мауна-Лоа, Мокуавеовео: склоны их окутаны сейчас темными облаками. И трава, подумалось ей, не такая уж зеленая, хотя сезон дождей кончился совсем недавно: видимо, тут была засуха, но канавы по обеим сторонам улицы полны до краев, питаемые стремительными горными потоками, и...
— И он тоже на месте. Куда ему деваться.
Консул, не поворачиваясь, кивком указал на особняк мсье Ляруэля.
— Кто... кто на месте?..— Ивонна запнулась. Она посмотрела назад: никого, только пеон, глазевший на особняк, отошел прочь и скрылся за углом.
— Жак.
— Жак!
— Ясное дело. Мы с ним пережили тут суровые времена, испробовали решительно все — от писаний епископа Беркли до слабительного в четыре утра.
— Что вы испробовали?
— Дипломатическую службу.— Консул помолчал, раскуривая трубку. — Право же, иногда я всерьез думаю, что надо и ее помянуть добром.
Остановившись, он бросил спичку в канаву, до краев наполненную водой, но при этом они непостижимым образом продолжали путь и даже ускоряли шаги: с удивлением услышала она быстрое нетерпеливое постукивание своих каблуков по мостовой и притворно непринужденный голос консула у себя над ухом.
— Если б тебе случайно довелось, скажем, занимать пост английского атташе при посольстве белой России в Загребе в тысяча девятьсот двадцать втором году, а я всегда считал, что такая женщина, как ты, прекрасно справилась бы с должностью атташе при посольстве белой России в Загребе в двадцать втором, хотя одному богу известно, как это посольство ухитрилось просуществовать до тех пор, но, так или иначе, ты могла бы усвоить там если не своего рода профессиональную выучку, то по крайней мере личину, Маску, умение придать с моему лицу в любой миг выражение благородного и лживого бесстрастии.
— Нo я прекрасно понимаю, как тебя это задевает... как равнодушие, которое выказываем мы, то бишь я и Жак, задевает тебя, представляется еще неблаговидней, чем то, что Жак, к примеру, не уехал отсюда вслед за тобой или что мы с ним остались друзьями.
— И если б тебе довелось, Ивонна, стоять на мостике английского военного корабля, который охотится за вражескими подлодками, а я всегда считал, что такая женщина, как ты, прекрасно смотрелась бы на мостике такого корабля, и целыми днями любоваться в подзорную трубу на Тоттенхем-Корт-роуд, разумеется лишь фигурально, ты научилась бы... —Умоляю, гляди себе под ноги!
— А если б тебе довелось быть консулом в Рогоносцеграде, в этом городишке, над которым висит, как проклятие, несчастнал любовь Максимилиана и Шарлотты, тогда, право же, ты...
Вох! Arena Tomalin. El Balon vs El Redondillo.
— Но я не досказал тебе насчет того трупика. Самое поразительное, что его досматривали таможенники, уверяю тебя, досматривали на американской границе. И взыскали такую же выездную пошлину, как с двоих взрослых пассажиров.
— ...— Но тебе, я вижу, это не интересно, а посему я намерен рассказать кое-что другое.
— Да, повторяю, я намерен рассказать другое, и притом весьма важное.— Хорошо, я слушаю. Что же?
— Насчет Хью.
Ивонна долго молчала, потом наконец вымолвила:
— Значит, ты получил вести от Хыо. Где же он теперь?
— Здесь, живет у меня.
Вох! Arena Tomalin. Frente al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Eniorionantes Peleas. El Balon vs El Redondillo. Las Manos de Orlac. Con Peter Lorre .
Как!
Ивонна остановилась, словно натолкнувшись на стену.
— Кажется, на сей раз он побывал в Америке, на каком-то ранчо,— говорил консул очень серьезно, и при этом они непостижимым образом продолжали путь, по уже заметно медленней.
— Бог весть, зачем его туда понесло. Не может быть, чтобы он обучался там ездить верхом, однако же он объявился здесь на прошлой неделе в каком то диком наряде, похожий на Xута С. Харта во «Всадниках солончаковой пустыни». Видно, он перенесся сюда сверхъестественным усилием воли, а может, его переправили из Америки на грузовике, который перевозил скот. Сказать по правде, я не знаю, как журналисты устраиваются в таких случаях. А может, он сделал это на пари... Так или иначе, он добрался до самой Чиуауа в кузове со скотом, и какой-то торговец оружием, поставщик оружия, как бишь его звать — Вебер, кажется,— в общем, я позабыл, мы ведь с ним не знакомы, прихватил его оттуда на самолете. — Консул постучал трубкой о каблук, выколачивая пепел, и усмехнулся. Похоже, за последние дни все, кому не лень, слетаются меня проведать.
— Но... но ведь Хью... право у меня это в голове не укладывается...
— По дороге он бросил всю свою одежду, но, представь себе, не из-за беспечности, а только потому, что на границе его вещи хотели обложить высокой пошлиной, а они того не стоили, ну и, ясное дело, он их попросту оставил. Но паспорт он, как ни странно, не потерял, хотя до сих пор сотрудничает — правда, я понятия не имею, в качестве кого,— в лондонском «Глобе»... Ты, конечно, знаешь, что с недавнего времени он прославился. Это уже во второй раз, прими к сведению на тот случай, если тебе и про первый не известно.
— А знает он, что мы с тобой развелись? — спросила Ивонна, едва шевеля губами.
Консул покачал головой. Они шли медленно, и консул, потупясь, не поднимал глаз.
– Ты сказал ему?
Консул шел молча, все замедляя и замедляя шаги.
- О чем? - спросил он наконец.
- Ни о чем, Джефф.
- Ну, разумеется, теперь он знает, что мы разошлись.— Консул сбил тростью запыленную головку полевого мака, росшего у канавы. - Но он полагал, что застанет здесь нас обоих. Думается, он заподозрил, что у нас неприятности... но я старался не говорить ему, что мы уже разведены. По крайней мере так мне кажется. Я очень старался. Право слово, насколько помню, я не успел ему это сказать до его отъезда. стало быть, он уже не живет у тебя. Консул рассмеялся и сразу закашлялся от смеха.
— Живет до сих пор! Уж будь спокойна... Веришь ли, он так усиленно старался меня спасти, что я чуть было не сыграл в ящик. Короче говоря, он решил «довести дело до конца». Не ужели ты сама не видишь, до чего он меня довел? Неужели не чувствуешь, что он приложил тут свою мужественную руку? Раздобыл какой-то зверский препарат стрихнина, который буквально чуть не довел меня до могилы. И все же...— Ноги у консула вдруг начали заплетаться, но длилось это всего одно мгновение.— Все же надо прямо сказать, лучше бы он остался здесь, чем разыгрывать из себя Теодора Уоттса Дантона. А из меня делать Суинберна.— Консул сбил еще одну маковую головку. —
Безответного Суинберна. Когда он отдыхал на ранчо, запахло сенсацией, и он помчался сюда, как бык, которому покапали красную тряпку. Разве я не рассказывал тебе об этом?., Потому-то он — неужто я не говорил? — и отбыл в Мехико.
Они долго молчали, а потом Ивонна сказала так тихо, что едва слышала собственный голос:
— Что ж, значит, мы сможем немного побыть наедине, правда?
— Quien sabe?
— Но ты же говоришь, он сейчас в Мехико,— поспешно продолжала она.
— Так ведь ему недолго покончить с делом... быть может, он уже дома. Во всяком случае, я думаю, он сегодня вернется, говорит, что «жаждет действия». — Трудно было понять, шутит? консул или говорит серьезно, но он добавил, как казалось, не без сочувствия: — И бог весть, до чего доведет его этот романтический порыв.
— А теперь,— спросила вдруг Ивонна, собравшись с духом,— он как к тебе относится?
— И общем, по прежнему, разница пустяковая, да и не было времени ее обнаружить, но я вот что хотел сказать,— продолжал консул хрипловатым голосом, - те суровые времена, какие переживали мы с Ляруэлем, кончились после спасительного пришествия Хью.— Он брел как слепой, ощупывая тростью дорогу, отчего в пыли оставались мелкие лунки.— Вообще-то доставалось главным образом мне, ведь у Жака слабый желудок, и после третьей рюмки его мутит, после четвертой он начинает разыгрывать из себя доброго самаритянина, а после пятой — того же самого Теодора Уоттса Дантона... Поэтому я оцепил, если можно так выразиться, иную квалификацию. И оценил настолько, что, пожалуй, буду искренне благодарен от лица Хью, если ты ничего не скажешь ему...
— Ох...
Консул кашлянул.
— Я, конечно, не пил лишнего без него, да и сейчас трезв как стеклышко, ты же видишь.
— Да, в самом деле.
Она улыбнулась своим лихорадочным мыслям, которые унесли ее далеко назад, за тысячу миль отсюда. Но в то же время она шла рядом с ним, медленно, не спеша. И подобно тому как альпинист с опасной высоты глядит еще выше, на сосны, растущие над бездной, и ободряет себя: - «Пускай подо мною пропасть, было бы гораздо страшней, очутись я вон там, на верх одной из тех сосен!» — она сознательным усилием воли отрешилась от действительности: она отринула воспоминания, верней, вспоминала вновь эту улицу, такую безрадостную прощальный миг,— разве можно сравнить сегодняшние чувства с тогдашним ее отчаянием! — когда они уезжали в Mexиона, совершая непоправимое, с тоской взглянула назад и терянного теперь автомобиля, который свернул за угол, и тарахтел, и подпрыгивал на ухабах, скрипя рессорами, и резко мозил, и полз дальше, и продвигался судорожными рывками, вихлял и жался впритирку к стенам.
Какие они высокие стены, гораздо выше, чем ей помнилось, и как густо оплетены бугенвилеей; сплошные заслоны, где среди зелени огонь (теплятся цветы. А над ними видны кроны деревьев, массивные, недвижные ветви, да мелькнет изредка сторожевая башня вековечный mirador штата Париан, но дома уже не видны отсюда и со стен тоже, один раз она нарочно поднялась наверх и убедилась в этом, они таятся в своих двориках, а башни словно оторваны от земли, парят в высоте, как обители одиноких душ. Дома едва различимы и сквозь чугунное кружево высоких ворот, чем-то напоминающих Новый Орлеан, замыкающих эти стены, где назначали тайные встречи влюбленные и так часто тосковали люди, для которых родиной оставалась все же не Мексика, а Испания. По правую сторону канава ненадолго исчезла, ушла под землю, и опять угольная яма, вырытая у обочины, грозила Ивонне из-за невысокой ограды, зловеще оскалив черную пасть, — здесь Мария всегда брала уголь, которым отапливался их дом. А потом вода снова заблестела на солнце и с противоположной стороны, сквозь просвет в стене одиноко обозначился Попокатепетль. Она не заметила, как остался позади перекресток и уже видны стали ворота их дома.
На улице не было ни души, здесь стояла тишина, нарушаемая лишь шумливым клокотанием воды в канавах, где мчались теперь наперегонки два узких стремительных потока; и ей смутно вспомнилось, как она, еще до встречи с Луи, почти уверенная, что консул вернулся в Англию, пыталась сохранить в своем сердце этот город, Куаунауак, представить себе некую твердыню, где вечно бродит призрак консула, сопутствуемый и утешаемый лишь ее незваной тенью средь половодья какой-то грядущей катастрофы.
А потом, в самые последние дни, Куаунауак представлялся ей иным,— хотя и опустелый, он очистился, до конца освободился от прошлого, и Джеффри был здесь, одинокий, но не призрачный, облеченный в плоть, она еще может его спасти, подать ему желанную помощь.
И вот действительно Джеффри здесь, но он отнюдь не одинок, и помощь ее отнюдь ему не желанна, и, более того, он не простил ей ее вину, он только этим живет и, как ни странно, черпает в этом силы...
Ивонна крепко стиснула сумочку, чувствуя внезапное головокружение и смутно различая знакомые предметы, а консул, видимо приободрившись, молча указывал на них тростью: вон справа проселок и церковка, в которой теперь помещается школа, и надгробные плиты за оградой, и спортивная площадка с турником, и темное устье подземного хода — теперь уже высоких стен по обе стороны улицы как не бывало,— ведущего в заброшенную шахту под садом, где некогда добывали железную руду.
В школу ходят дети... Попокатепетль, Распрекрасный солнечный денек ... — тихонько мурлыкал консул. И сердце Ивонны затрепетало. В блаженном сопереживании покой горных высей снизошел на них; то было притворство, то была ложь, но на мгновение они сами почти поверили, что все снова, как прежде, и они просто возвращаются с рынка к себе домой. Она со смехом взяла его за руку и увлекла за собой. По сторонам вновь воздвиглись степы, и дорожка их сада все так же выходит на невыметенную улицу, где спозаранку уже отпечатались и ныли бесчисленные следы босых ног, и знакомые пороча, сорванные с петель, валяются поперек пути, как, впрочем, валялись с незапамятных времен, наперекор всему и всем, густо оплетенные бугенвилеей.
— Ну вот, Ивонна. Входи, милая... Мы на пороге своего дома!
- Да.
Как странно...— сказал консул. Шелудивый приблудный пес вошел за ними следом.
