Небо над лашенской гаванью затянула угольная слизь клубящихся туч, не пропускающих ни лучика звездного или лунного света. Слуги архидонны вынесли Локка из апартаментов гостиного двора и погрузили носилки в карету, которая тут же помчалась сквозь моросящий дождь к порту, где у причала теснились десятки судов с мачтами, поскрипывающими под ветром. Жан ни на миг не отходил от друга.

По пристани сновали лашенские стражники и портовые рабочие, но на карету архидонны никто не обращал внимания. Локка на носилках доставили к краю каменного причала, где на волнах покачивалась шлюпка с алым светильником на носу.

Слуги Терпения, осторожно уложив носилки поперек скамей в лодке, взялись за весла. Жан уселся в ногах Локка, Терпение устроилась на носу. Гладь озера, будто дрожа под ветром, рябила черными волнами. Жан, привыкший к соленому аромату моря, удивленно принюхивался к свежим запахам пресноводного Амателя.

Лодка подошла к бригу, стоявшему на якоре в северной оконечности гавани. В серебристом сиянии кормовых фонарей виднелось название корабля, выведенное над окнами капитанской каюты: «Небесный скороход». Бриг выглядел новехоньким. На шкафуте суетились матросы, опуская за борт тали с привязанной к ним боцманской люлькой.

– Ох, похоже, мне предстоит очередное унижение, – пробормотал Локк. – Терпение, а слабó вам меня колдовством на борт перенести?

– Я бы с удовольствием развлекла вас дешевыми фокусами, – без улыбки ответила она, – но для того, что нам предстоит, потребуются все мои силы.

Боцманская люлька представляла собой широкую кожаную петлю с прикрепленными к ней веревками. Жан привязал Локка к полосе кожи и махнул матросам. Локк, раскачиваясь, будто кукла, медленно поплыл вверх, пару раз стукнувшись о борт корабля, а потом его приняли крепкие руки моряков, осторожно уложили на палубу и начали распутывать веревки. Жан ловко взобрался по высадочной сетке, разогнал матросов, сам высвободил Локка и подхватил его на руки. Боцманскую люльку снова спустили за борт, для Терпения.

Жан огляделся: «Небесный скороход» действительно был новым кораблем, пахнущим смолистым деревом и свежей парусиной. Палубную лебедку вращали четверо матросов, а на самом бриге было до странности тихо. Нет, вода плескала о борта, посвистывал ветер в снастях, тихонько покряхтывали мачты и реи, но не было слышно ни шарканья ног, ни кашля, ни разговоров, ни храпа на нижней палубе.

– Спасибо. – Терпение, высвободившись из боцманской люльки, подошла к Локку. – Что ж, самое легкое сделано. Все трудности впереди.

Слуги снова раскрыли носилки и помогли Жану уложить на них Локка.

– Проводите наших гостей в каюту и немедленно отправляйтесь в путь, – велела Терпение.

– А как же лодка, архидонна? – спросил грузный седобородый мужчина в водонепроницаемой накидке с откинутым капюшоном; правую глазницу затягивал уродливый шрам, а по лысой, как шар, голове, скатывались дождевые капли.

– Оставим здесь, – ответила Терпение. – Я слишком замешкалась.

– Простите, архидонна, но именно об этом я вам говорил вчера и позавче…

– Да-да, Хладнокровие, я помню, – вздохнула она.

– Слушаю и повинуюсь, архидонна… – Он обернулся и, кашлянув, крикнул во все горло: – Курс норд-норд-ост, так держать!

– Есть курс норд-норд-ост, так держать! – скучающе повторила какая-то женщина, отходя от остальных матросов, разбиравших шпиль лебедки.

– А где команда? – спросил Жан.

– А зачем она нам? – сказала Терпение.

– Ну, вообще-то, если ветер дует с северо-востока, вот как сейчас, значит корабль встанет в левентик, и придется лавировать, постоянно меняя галсы, а для этого нужно много больше, чем восемь человек, которые сейчас на борту. С такой командой мы даже из гавани не выйдем…

– Левентик? Лавировать? Менять галсы? – переспросил тот, кого назвали Хладнокровие. – И чего только не выдумают… Лучше помогите перенести вашего друга в кормовую каюту.

Кормовая каюта «Небесного скорохода» находилась на нижней палубе; Локка пришлось нести по ступеням шканцевого трапа в узкий сходный тамбур, – разумеется, на корабле не предполагалось присутствия тех, кто не в силах передвигаться самостоятельно.

Каюта оказалась не больше той, которую Локк с Жаном занимали на «Красном гонце», и обставлена была скудно: ни развешанного по стенам оружия, ни карт, ни разбросанной одежды, ни подушек, ни подвесных коек. Посреди каюты, освещенный золотистым сиянием светильников, одиноко стоял стол – точнее, несколько сундуков с уложенными поверх деревянными планками. Кормовые окна были плотно закрыты ставнями. В каюте витал застарелый нежилой дух; пахло корицей, кедровой смолой и еще какими-то ароматными маслами, которые обычно используют в платяных шкафах.

Жан помог уложить друга на стол, утер дождевые капли с его лица, взял у седобородого Хладнокровия невесть откуда появившееся серое одеяло тонкой шерсти и заботливо накрыл им Локка.

– Уже лучше… – прошептал Локк, еле шевеля губами. – Немного, совсем чуть-чуть, но лучше. И… Ох, а это еще что за…

Из темного угла каюты отделилась крошечная черная тень и вспрыгнула Локку на грудь.

– Жан, я брежу, – ахнул Локк. – У меня видения начались.

– Успокойся, это не видение. – Жан погладил шелковистую черную шерстку котенка, с которым они не так давно распрощались, думая, что это навсегда; за это время Король нисколько не изменился, даже белая манишка на горле осталась прежней. – Хотя, может быть, мы с тобой оба бредим.

Котенок, громко мурлыча, потерся о висок Локка.

– Откуда ему здесь взяться? – пробормотал Локк. – И вообще, этого не может быть.

– Странно, что вы не верите в случайности, – заметила Терпение, входя в каюту. – Вашу яхту приобрели мои люди. Несколько недель тому назад она стояла бок о бок с «Небесным скороходом», вот юный проказник и решил к нам переселиться.

– Ничего не понимаю, – проворчал Локк, осторожно ухватив Короля за шкирку. – Я и котов-то не особо люблю.

– Надеюсь, вы понимаете, что котам глубоко безразличны желания людей? – спросила Терпение.

– Так же, как вольнонаемным магам, – съязвил Жан. – И что теперь будет?

– Теперь мы с вами поговорим начистоту. Вам будет невыносимо трудно смотреть на то, что сейчас произойдет. Для тех, кто… кто не обладает особым даром, тяжело находиться в непосредственной близости от нашей магии. В каюте на нижней палубе есть подвесные койки и все удобства для…

– Нет, спасибо. Я остаюсь. Это не обсуждается.

– Что ж, будь по-вашему, но сначала выслушайте меня внимательно. Что бы ни происходило, что бы вы ни увидели, не смейте вмешиваться. Ни в коем случае не прерывайте меня. Любое вмешательство грозит смертью – и не только Локку, но и всем нам.

– Ладно, буду паинькой, – сказал Жан. – В случае чего кулаки себе пообкусываю.

– Я знаю, что нрав у вас горячий и вспыльчивый, поэтому…

– Послушайте, если я начну буянить, вы меня успокоите – вам же мое проклятое имя известно!

– Посмотрим, – вздохнула Терпение. – Главное – ни во что не вмешивайтесь. Помните, чем это грозит. Кстати, будьте добры, заберите отсюда нашего юного друга.

– Пойдем-ка, малыш. – Жан подхватил Короля на руки.

Котенок, сладко зевнув, свернулся клубочком у Жанова локтя, еще не понимая, что его куда-то уносят.

На верхней палубе Жан с удивлением обнаружил, что корабль идет под всеми парусами, хотя на палубе не раздавалось ни приказов, ни топота ног матросов. Он поднялся на шканцы, всмотрелся в далекие, размытые дождем огни Лашена за кормой. Алый светильник оставленной в гавани лодки превратился в крошечную точку, слабо мерцавшую в темных волнах.

Женщина, которая вращала лебедку, теперь стояла у штурвала, позади грот-мачты, на границе, отделявшей шкафут от шканцев. Лицо, полускрытое капюшоном плаща, казалось погруженным в размышления. Жан с удивлением заметил, что она не касается спиц штурвала. Левая рука ее была поднята, ладонь чуть согнута; время от времени пальцы едва заметно шевелились, словно бы отталкивая что-то невидимое.

В небе сверкнула молния; вспышка осветила остальных членов команды странного корабля, неподвижно стоявших на палубе в той же позе, что и женщина у штурвала. Над водами Амателя глухо зарокотал гром.

Жан подошел к женщине.

– Простите, что помешал, – неуверенно начал он. – Скажите, пожалуйста, а каким курсом мы идем?

– Норд… норд-ост, – медленно, будто во сне, ответила она, не поворачивая головы. – Прямо в Картен.

– Против ветра?!

– У нас… свой… ветер.

– Охренеть, – пробормотал Жан и спросил: – А куда кота можно пристроить?

– Через люк на палубе… спуститесь в трюм.

Жан отнес пушистого приятеля на шкафут, отыскал трюмный люк, сдвинул крышку в сторону. Узенький трап уходил на шесть или семь футов в сумрачную глубину, где пол был устлан соломой, а у переборок лежали тюфяки.

– Не знаю, малыш, с чего я взял, что справлюсь с колдунами, которые погодой заправляют, – вздохнул Жан.

– Мр-р-мяу, – сказал котенок.

– Ты прав, это я от отчаяния. И по глупости. – Жан разжал пальцы, и Король спрыгнул на тюфяк. – Сиди и не высовывайся, дружок. Похоже, здесь сейчас такая херня начнется…

– Прикройте дверь поплотнее, – велел Хладнокровие, когда Жан вернулся в кормовую каюту.

– На засов?

– Нет, чтоб ветром дождь не задувало. Погоде надлежит бушевать снаружи.

Терпение наливала бледно-золотистую жидкость из бурдюка в глиняную чашку.

– Во, а мне напоследок выпить дадут! – объявил Локк.

– Это что? – подозрительно осведомился Жан.

– Всякая всячина, в основном обезболивающая, – ответила Терпение.

– Ваше зелье его усыпит?

– Увы, уснуть ему не доведется… – Она поднесла чашку к губам Локка.

Тот с трудом приподнял голову, проглотил предложенное снадобье и брезгливо помотал головой:

– Бр-р! Фу, ну и гадость это ваше зелье! На вкус – чисто ссаки рыбника, выкачанные из его смердящего трупа через неделю после смерти.

– Противно, зато весьма пользительно, – вздохнула Терпение. – Успокойтесь, оно быстро подействует.

– Угу, уже подействовало, – буркнул Локк.

Хладнокровие поставил у стола кадку с водой, снял с Локка рубаху, обнажив бледное тело, иссеченное старыми шрамами. Локк безвольно обмяк. Хладнокровие влажной тряпицей обтер Локку грудь, лицо и руки. Терпение сложила серое одеяло вдвое и прикрыла им ноги Локка.

– А теперь – самое необходимое, – объявила она, поставив на стол инкрустированный ларец ведьмина дерева.

По мановению ее руки ларец распахнулся – внутри оказались аккуратно уложенные наборы странных инструментов, как в сундучке лекаря.

Терпение достала из ларца крохотный серебряный ножичек, срезала несколько влажных прядей Локковых волос и бросила их в глиняную плошку, подставленную Хладнокровием. Жан заметил, что левое запястье бородача обвивали четыре вытатуированных черных кольца.

– Нам потребуется самая малость, – пояснила Терпение. – Заодно и красоту наведем.

Хладнокровие подставил новую плошку к правой руке Локка, и Терпение осторожно срезала ему кончики ногтей. Локк запрокинул голову, что-то прошептал и вздохнул.

– И всего пару капель крови, – продолжила Терпение. – У него и так ее почти не осталось.

Она уколола Локковы пальцы кончиком ножа, но Локк даже не шевельнулся. Хладнокровие собрал алые капли в третью плошку.

– Надеюсь, после того как все… закончится, вы ничего из этого себе не оставите, – встревоженно заметил Жан.

– Прошу вас, не волнуйтесь прежде времени, – вздохнула Терпение. – Лучше надейтесь, что, после того как все закончится, ваш друг выживет.

– Мы ничего предосудительного с ним не сделаем, – добавил Хладнокровие. – Ваш приятель – весьма ценный… гм, объект.

– Да неужели? – не выдержал Жан. – Объект, говорите? Объект – это то, что на полку ставят или в опись вносят, сволочь! Не смейте говорить о нем, как о вещи!

– Жан! – укоризненно воскликнула Терпение. – Успокойтесь, или вас успокоят.

– Да я спокоен. Безмятежен, как трубочный дымок… – Жан скрестил руки на груди. – Можно сказать, невозмутим. А это вам еще зачем?

– Последнее, что нам требуется, – его дыхание. – Терпение поднесла к губам Локка глиняный сосуд и, плотно закупорив его, отставила в сторону.

– Ах, как все это интересно, – сонно пробормотал Локк. – Ну, начинайте уже извлекать из меня эту дрянь.

– Увы, по одному моему повелению этого не произойдет, – объяснила Терпение. – Жизнь оборвать просто, а вот залатать куда сложнее. И никакая магия этого не изменит. Так что не воображайте, что я вас буду исцелять.

– А что же вы собираетесь делать? – спросил Жан.

– Перенаправлять, – ответила Терпение. – Представьте себе, что яд – это искра, тлеющая в древесине. Если искра разгорится в пламя, то Локк умрет. Необходимо, чтобы она вспыхнула в другом месте, чтобы огонь поглотил не плоть, а нечто иное, а затем угас сам собой.

Еще с четверть часа Терпение и Хладнокровие наносили странно пахнущими чернилами замысловатую вязь загадочных узоров на лицо, руки и грудь Локка. Он изредка бормотал что-то неразборчивое, но не шевелился и ни на что не жаловался.

Пока чернила сохли, Хладнокровие принес откуда-то высокий железный подсвечник и установил его напротив стола, перед закрытыми кормовыми окнами. Из ларца Терпение достала три белых свечи.

– Восковые свечи из Каморра, – объяснила она. – И железный подсвечник каморрской работы. Разумеется, вещи краденые, что позволяет установить прочную симпатическую связь с вашим несчастным другом.

Она согрела одну свечу в ладонях, и воск обрел сияющую прозрачность. Серебряным ножичком Хладнокровие переложил на свечу Локковы волосы и обрезки ногтей, размазал по воску капли крови. К безмерному удивлению Жана, воск словно бы впитал в себя все «самое необходимое».

– Образ безымянный, нарекаю тебя именем, – возгласила Терпение. – Создаю тебя, носитель крови, тень души, обманный сосуд! Передаю тебе плоть живущего, но не имя его духа. Ты – он и не он.

Она вставила свечу в подсвечник, а потом провела ту же церемонию с двумя оставшимися.

– А теперь не двигайтесь, – негромко сказала она Локку.

– Можно подумать, я тут пляшу, – буркнул он.

Хладнокровие взял моток веревки и вместе с Терпением прочно примотал ноги Локка к столу.

– Кстати, – сказал Локк, – прежде чем приступить к своему черному делу, дайте мне побыть с Жаном наедине. Мы служим богу, от которого вам лучше держаться подальше, и…

– Мы не станем мешать вашим священным обрядам, – ответила Терпение. – Но не мешкайте, а главное – ничего не трогайте.

Терпение и Хладнокровие вышли из каюты, плотно прикрыв за собой дверь. Жан опустился на колени у стола.

– От ее зелья у меня мозги закисли, но теперь вроде соображать полегче стало, – сказал Локк. – На меня сейчас, наверное, смотреть смешно.

– Ох, да на тебя всегда смотреть смешно!

– Да пошел ты… – усмехнулся Локк. – Слушай, а этот твой энд-ликт-ге… как его там?

– Endliktgelaben.

– Ага, он самый. Ты его нарочно придумал, чтобы меня разозлить, или это все на полном серьезе?

– Ну, вообще-то, я тебя разозлить хотел, – поморщился Жан. – На полном серьезе. Сказал, что думал. Не знаю только, правда это или нет. Хочется верить, что нет. Но когда тебе приходит в голову винить себя во всех наших бедах, то ты становишься совершенно невыносим, гад эдакий! И вот это чистая правда.

– Знаешь, Жан… если честно, то умирать совсем не хочется. Может, это потому, что я трус и сердце у меня цыплячье. Нет, на магов мне насрать, и деньги их мне не нужны, но вот… умирать я не хочу. Не желаю!

– Ш-ш-ш! Успокойся, – сказал Жан. – Вот и докажи, что не хочешь. Не умирай.

– Дай мне руку.

Они сомкнули левые ладони.

Локк, кашлянув, торжественно произнес:

– О Многохитрый Страж, Безымянный Тринадцатый бог, к тебе взывает твой слуга. Мои недостатки и прегрешения неисчислимы, и я не стану отягощать твой слух их описанием… – Он закашлялся, утер кровавую слюну рукавом. – Но честно признаюсь, что… не хочу умирать, не хочу расставаться с жизнью покорно и без боя. О Хранитель воров, ежели ты изыщешь в своем сердце хоть толику жалости, склони чашу весов на мою сторону еще один раз… Ну если не ради меня, то ради Жана, он-то уж точно у тебя на хорошем счету.

– Внемли нашей сердечной мольбе, о Великий Благодетель! – добавил Жан, поднимаясь с колен. – Страшно?

– До усрачки.

– Ничего, я тебе жопу подотру.

– Сволочь ты! – Локк устало закрыл глаза. – Зови уже их. Пусть начинают.

Немного погодя Терпение и Хладнокровие встали по обе стороны стола, напротив друг друга.

– Доставайте грезосталь, – сказала Терпение.

Хладнокровие вытащил из-под рубахи цепочку с серебристой подвеской, прошептал какое-то заклинание, и металл превратился в сверкающую жидкость, которая стекла по его пальцам и собралась в сияющий шар на ладони.

– Это ртуть? – спросил Жан.

– Нет, от ртути рассудок мутится. Это грезосталь, наше изобретение, облекающее мысли в ощутимые образы. Для тех, кто умеет с ней обращаться, она безобиднее воды. Ну, почти.

Маги простерли руки над столом. Из сияющего шара на ладони Хладнокровия вытянулись тонкие струйки грезостали, поползли между пальцев и медленно, как во сне, стекли на грудь Локка, не расплескиваясь, а покрывая переливающейся серебристой пленкой каждый завиток черных узоров, начертанных на его теле.

– А сейчас вы испытаете не совсем обычное ощущение, – предупредила Терпение и одновременно с Хладнокровием сжала руки в кулак.

Замысловатые серебристые узоры вздыбились, словно бы срываясь с кожи. Локк выгнулся дугой, но маги осторожно прижали его к столешнице. Грезосталь застыла тысячами тончайших острых волосков, бескровно вонзившихся в плоть Локка, будто иглы чудовищного дикобраза.

– Бр-р! – прошептал Локк. – Холодно…

– Так и должно быть. – Терпение взяла глиняный сосуд с дыханием Локка и подошла к подсвечнику. – Образ именованный, возжигаю тебя, – изрекла она, откупорив сосуд и поднося его поочередно к трем свечам. – Носитель духа, передаю тебе дыхание живущего, но не имя его духа. Ты – он и не он.

Она шевельнула пальцами правой руки, и дрожащее белое пламя охватило фитильки трех свечей.

Вернувшись к столу, она положила правую ладонь на грудь Локка, и Хладнокровие повторил ее жест так, что их кончики пальцев соприкоснулись. Между пальцами обвилась нить с серебряным отливом, и маги едва заметными быстрыми движениями начали ее сплетать. Жан невольно поежился, вспомнив, как Сокольник управлялся с такой же нитью.

Терпение и Хладнокровие свободными руками придержали Локка за плечи.

– А сейчас, что бы ни случилось, Локк, – предупредила Терпение, – ни на миг не расставайся со стыдом и с ненавистью. Если хочешь, гневайся на меня, на моего сына, на всех картенских магов, да на кого угодно. Вложи в свою ненависть все силы, иначе тебе не выжить.

– Да полно вам меня пугать, – проворчал Локк. – Вот как все закончится, мы с вами поговорим.

– О Многохитрый Страж, – зашептал Жан, – ты выслушал мольбу Локка, внемли же и моей смиренной просьбе! О Гандоло, Отец удачи, молю тебя, не оставь своим призрением отпрыска торгового семейства! О Венапорта, Двоеликая госпожа, озари нас своей благосклонной улыбкой! О Переландро, всепрощающий Покровитель сирых и обездоленных, будь к нам милосерден – хоть мы и притворялись, что тебе служим, но пеклись о том, чтобы имя твое не сходило с уст каморрцев! – По его вискам заструился пот. – О Аза Гийя, Всемилостивейшая госпожа, я заглядывал тебе под юбки, но не ради смеха, а по необходимости. Молю тебя, не освящай нас сегодня своим безмолвным присутствием!

Жан ощутил мерзкий холодок в затылке – такой же, какой он чувствовал в присутствии Сокольника и на Ночном базаре в Тал-Верраре, среди торговцев, попавших под власть картенских магов.

Терпение и Хладнокровие напряженно взирали на Локка.

Локк охнул.

Жан едва не поперхнулся, внезапно ощутив на языке противный металлический привкус, и попытался сглотнуть, но рот словно бы набили скомканной шершавой бумагой. Куда подевалась слюна?

– О боги, – простонал Локк, выгибая спину. – Морозит… хуже холода…

Доски переборок затрещали, будто корабль швыряло по волнам. Жан чувствовал, что «Небесный скороход» по-прежнему величаво скользит по озерной глади, но все в каюте затряслось мелкой дрожью, желтые алхимические светильники раскачивались, по углам трепетали тени.

Локк снова застонал. Терпение и Хладнокровие склонились над ним, придерживая его за плечи и беспрерывно сплетая замысловатые узоры из нитей, отливавших серебром. В обычных обстоятельствах подобное зрелище заворожило бы Жана, но сейчас ему было не до того. Желудок взбунтовался, как будто Жан объелся несвежих устриц и сейчас они просились на свободу.

– Тьфу ты… – прошептал он, изо всех сил вгрызаясь в кулак.

От боли тошнота отступила, но в каюте происходили донельзя странные вещи. Алхимические светильники тряслись и гремели, как кипящий чайник на плите, а белое пламя свечей вспыхивало и танцевало, словно под неощутимыми порывами ветра.

Локк, содрогнувшись, забился, пытаясь высвободиться из опутывавших его уз; с губ сорвался громкий, мучительный стон; серебристые игольчатые узоры, покрывавшие руки, грудь и лицо, вспыхнули и засияли переливчатым, мерцающим светом.

Что-то зашипело, затрещало и щелкнуло хлыстом. Алхимические светильники разлетелись на куски, осколки рассыпались по каюте, едко запахло серой. Жан зажмурился, а маги отпрянули от стола. Под ногами хрустнуло стекло.

– Меня много раз отравить пытались, – ни с того ни с сего произнес Локк.

– Помогите, – напряженно прошептал Хладнокровие.

– Как? Что я должен сделать? – спросил Жан, сгибаясь под очередной волной накатившей тошноты.

– Да не вы…

Дверь распахнулась. Один из слуг, на ходу сбрасывая мокрую накидку, вбежал в каюту, приложил ладони к лопаткам Хладнокровия и уперся, широко расставив ноги, будто под напором какой-то незримой силы. По каюте метались сумрачные тени, трепетало пламя свеч. Жан, борясь с тошнотой, повалился на колени.

Воздух, переборки, половицы и все в каюте затряслось мелкой дрожью; дрожали даже Жановы кости, будто он всем телом припал к какому-то огромному заводному механизму, в котором с невероятной скоростью вращались тысячи шестеренок. Жан закрыл глаза, но дрожь не унималась, а, наоборот, переросла в острую боль, словно бы в голове бился в поисках выхода обезумевший шершень, жаля и царапая без разбору все подряд. Жан страдальчески изогнулся и шумно блеванул; вместе с остатками последней трапезы на половицы хлынула кровь из носа. Жан грязно выругался, сглотнул кислую слюну и, хотя не мог подняться на ноги, с трудом запрокинул голову, стараясь не выпускать из виду картенских магов, колдовавших над Локком.

– Прими смерть, образ именованный. Ты – он… – хрипло воскликнула Терпение, – и не он!

Раздался громкий треск, будто под молотом хрястнули разбитые кости, и над тремя свечами вспыхнули огромные огненные шары, больше Жановых кулаков. Пламя померкло, стало темнее полуночи, на угольно-черные переливы было больно смотреть. Из глаз Жана брызнули слезы, и он невольно зажмурился. Черное пламя продолжало полыхать, заливая каюту жутким сиянием, грязно-серым, как вода в застоявшейся кладбищенской луже.

Корабль содрогнулся от бушприта до кормы. Картенский маг, стоявший за спиной Хладнокровия, внезапно отпрянул и повалился на пол; из носа заструилась кровь. В каюту вбежала женщина – та самая, с которой Жан говорил у штурвала. Она прикрыла рукой глаза, привалилась к переборке и торопливо зашептала какие-то заклинания на неизвестном Жану наречии.

«О боги, а кто ж кораблем управляет?» – рассеянно подумал Жан.

Мерзкое серое сияние пульсировало в такт с биением его сердца, словно в лихорадочном ознобе; воздух как будто сгустился от неимоверного жара.

– Прими смерть! Ты – он… – выдохнул Хладнокровие, – и не он! Смерть – твоя!

Что-то пронзительно взвизгнуло и длинно заскрипело, будто гигантским гвоздем провели по грифельной доске, а стоны Локка перешли в крик – нет, в истошные, мучительные, долгие, непрекращающиеся вопли.

Боль для Локка была не внове, но, когда картенские маги прижали его к столу и обрушили на него всю мощь своего колдовства, он испытал такие муки, для которых не существовало слов.

Каюта стала взвихренной воронкой сияющих белых высверков и дрожащих, зыбких потоков вязкого воздуха. Слезы застили глаза, лица Терпения и Хладнокровия расплывались лужицами растопленного воска. Что-то с грохотом разбилось, череп пронзили тысячи раскаленных игл, перед глазами заколыхалось желтоватое марево. Внезапно серебристые завитки на груди налились жаром, и Локк, ахнув от неожиданности, не смог сдержать невольный стон, – казалось, под кожу насыпали толстый слой горячей золы.

Сцепив зубы, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, Локк подумал: «Ничего страшного, ножами меня уже протыкали. И шпагами тоже. В плечо. В запястье. В руку. И саблями рубили, и дубинками поколачивали, и кулаками молотили, и ногами пинали… и топили… почти утопили… А теперь отравили…»

Он перебирал в уме долгий список своих былых увечий, а в крошечном незамутненном уголке сознания неотвязно билась мысль, что нелепо и очень забавно вспоминать о прошлой боли ради того, чтобы справиться с болью настоящей.

– Меня много раз отравить пытались, – сказал он, всем телом содрогаясь от жаркой волны боли, смешанной с невероятным желанием расхохотаться.

После этого все вокруг слилось в невнятный шум и гомон: голоса картенских магов, крики Жана, какой-то вой, стук, стон, треск, грохот и скрежет. Локк изо всех сил старался не потерять самообладания, но получалось плохо. Страдание длилось бесконечно, а потом в сознание прорвался чей-то голос – нет, не голос, а мысленные образы, созданные архидонной Терпение, которые Локк распознал каким-то глубинным чутьем.

– Ты – он… и не он!

Под кожей, зудящей от бесчисленных укусов грезостальных игл, что-то шевельнулось; живот скрутило, под ложечкой засосало. Воздух словно бы покорежился, белое пламя свечей почернело. Неведомая сила, развернувшись змеиными кольцами, скользнула вверх, под ребра, сжала легкие, сдавила отчаянно колотящееся сердце.

Локк попытался выругаться, но язык не слушался, а губы не шевелились. Внутри что-то бушевало и билось, разливалось пенной волной кипящей смолы, обжигая каждую клеточку измученного тела, от паха до кончика носа, словно бы Локка захлестнул поток раскаленной лавы.

«О боги, как больно… как больно… перестаньте… остановитесь…умоляю…»

Боль путала мысли, подменяла слова отчаянным, звериным воем, беззвучным, безостановочным воплем.

– Ты – он… и не он! – слабо прошелестело эхо над громадным огненным валом, поглотившим Локка целиком.

Кто это произнес? Хладнокровие? Терпение? Да не все ли равно… Руки и ноги Локка онемели, исчезли в безумном вихре ощущений, главным из которых была мучительная, непрекращающаяся, жгучая боль в самой середине его естества. Картенские маги и все остальное словно бы растворились в тумане, твердые доски стола ушли в небытие, слепящая тьма обволокла его как сон. Веки обессиленно опустились, благословенное леденящее оцепенение медленно расплывалось по груди, животу и по всему измученному, исстрадавшемуся телу, гася полыхавшее в нем адское пламя.

«Наверное, это конец… О боги, я не хочу умирать… но пусть это будет конец, новой боли я не вытерплю…»

Все вокруг смолкло, но во внезапно наступившей тишине все еще звучали какие-то робкие шорохи – еле слышное биение сердца, сухой шелест вздоха. Если бы он умер, то никаких звуков не было бы. Грудь что-то сдавило – над самым сердцем лежала чья-то рука. Холодная. С неимоверным усилием Локк разжал веки, чуть приоткрыл глаза.

Над ним склонился Клоп, приложив к груди холодную как лед ладонь. На мертвом лице темнели черные лужицы глаз.

– Боль никогда не кончается, – сказал Клоп. – Всегда больно. Всегда.

Локк раскрыл рот. Вместо крика с губ сорвалось тихое шипение. Он попытался шевельнуться, но руки и ноги налились неподъемной тяжестью свинца. Тело отказывалось повиноваться, он даже головы не мог повернуть.

«Так не бывает… Он не настоящий…» – ошеломленно подумал Локк, не в силах вымолвить ни слова.

– А что настоящее? – Бледная, посеревшая кожа Клопа собралась складками, будто плоть под ней растворилась изнутри; некогда кудрявые волосы безжизненными патлами прикрывали лоб над мертвыми черными глазами; в горле торчала арбалетная стрела, покрытая запекшейся кровью.

В каюте было темно. Клоп каким-то образом сидел рядом с Локком, но тот ощущал только вес ледяной ладони над самым сердцем.

«На самом деле тебя здесь нет…»

– Мы оба здесь. – Клоп раздраженно дернул древко арбалетной стрелы, будто поправлял тугой шейный платок. – А знаешь почему? Когда умираешь, все твои грехи выцарапывают в глазах. Вот, посмотри…

Локк, непроизвольно заглянув в жуткие глазницы, с ужасом увидел, что глаза Клопа черны от бесчисленных строчек, слившихся в мглистую муть.

– Поэтому я и не могу отсюда выбраться, – негромко произнес Клоп. – Не вижу, куда идти…

«Тебе было двенадцать лет… когда ты успел столько нагрешить…»

– Грешил делом… и грешил словом… принял грехи моих наставников… и моих друзей…

Холодная тяжесть сдавила сердце Локка.

«Неправда, я лучше знаю, я же посвященный служитель Многохитрого Стража…»

– Ну и как тебе служится? – Клоп провел рукой по окровавленной шее, перемазав кончики бледных пальцев бурой пылью. – По-моему, так и вовсе хреново. Никакого толку от этого служения нет. Ни мне, ни тебе.

«Нет, так быть не должно, я знаю! Я посвященный служитель Безымянного Тринадцатого бога, мне ведомо…»

– А мне ведомо, каково доверять людям, которые даже своего истинного имени друзьям не называют…

Холодная рука сжала сердце.

«Я сплю… Это сон… Мне снится…»

– Спишь. Или умираешь. А может быть, это одно и то же. – Губы Клопа сложились в едва заметную улыбку – так улыбаются тем, кто попал в беду. – Ну, ты решение принял. Теперь поглядим, кто из нас прав.

«Погоди… Не…»

Грудь Локка содрогнулась от новой боли, волнами раскатившейся от сердца по всему телу – на этот раз не обжигающей, а холодной, как сама смерть. Ледяные тиски, сомкнувшись, сдавили невыносимой тяжестью, затем накатила темнота, и сознание Локка, как корабль, разбившийся о скалы, погрузилось в непроглядный мрак.