Джорджи чувствовала: с ней что-то не так. Она уже через это проходила, и тогда все было по-другому.

Когда она рожала Элис, ей тоже делали кесарево. Когда сделали разрез, она почувствовала, как из ее чрева вытягивают что-то скользкое. Чем-то это напоминало вытаскивание из воды огромного большеротого окуня. Потом к ней подбежала медсестра, держа на руках орущего младенца. Джорджи поблагодарила Бога за то, что все прошло благополучно.

Извлечение ребенка заняло меньше времени, чем последующее наложение швов. Нил потом подробно рассказывал ей, что делали врачи с ее животом и маткой. Удивительно, что его самого не воротило от этих подробностей.

Когда она рожала Элис, Нил постоянно был рядом. Рядом он был и во время вторых родов. И тоже держал ее за руку.

Однако Джорджи чувствовала: что-то пошло не так. Ей сделали разрезы. Она ощутила давление рук акушерки, однако ребенка не увидела. Никто не подбегал к ней и не показывал новорожденного. Медсестра, которая должна была бы это сделать, стояла за спиной врача, где еще находились интерн и двое студентов-медиков. Стояла с пустыми руками.

Джорджи видела плотно сжатые губы Нила. Он не разговаривал с ней, не успокаивал. Он пристально за чем-то наблюдал.

И снова давление внутри. Рук, прикасавшихся к ней, было больше, чем две.

С ней разговаривала только анестезиолог. У той рот не закрывался. «Вы замечательно себя ведете, мамочка. Вы у нас просто молодец». Можно подумать, что для лежания на операционном столе требовался какой-то особый талант. Хотя, возможно, и требовался. Анестезиолог тыкала Джорджи в грудь зубочисткой и спрашивала: «Здесь вы чувствуете?» Да. «А здесь?» Нет. «Похоже, вам трудновато дышать, – заключила анестезиолог. – Но вы будете дышать, мамочка. Ни в коем случае не ленитесь».

Вокруг все разговаривали: врачи, медсестры. В основном они произносили какие-то цифры. Стол вдруг наклонили так, что ноги Джорджи оказались выше, а голова ниже.

«Плохо дело», – спокойно думала она, глядя на операционный светильник.

Джорджи мысленно хвалила себя за спокойствие. Это было единственно правильным состоянием, когда твою брюхо располосовано. Похоже, у нее открылось кровотечение. На блестящей поверхности корпуса светильника отражалась рука кого-то из врачей. Рука была красной от крови. От ее крови.

Нил сжал ее руку.

Он отвернулся от ее располосованного чрева и склонился над плечом Джорджи. Челюсти Нила были плотно сжаты, но горящие глаза широко распахнуты.

Может, Нил поэтому почти никогда не смотрел людям в глаза? Его глаза могли прожигать туннели в горной породе.

Следуя советам анестезиолога, Джорджи старалась ровно дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох. «Вы замечательно держитесь, мамочка», – говорила ей анестезиолог. Джорджи понимала: врет.

Глаза Нила изливали на нее огонь. Если бы он всегда так смотрел, ей было бы очень неуютно. Если бы он всегда так смотрел, возможно, она научилась бы выдерживать его взгляд.

Но она никогда не сомневалась в его любви.

Да и могла ли она усомниться в том, что он ее любит?

Этот взгляд умолял ее остаться. Как будто вместе с анестезиологом Нил говорил ей: все будет замечательно. Надо только дышать. Вдох-выдох.

Как могли у нее возникнуть сомнения в его любви? Нил много чего умел делать превосходно, но превосходнее всего – любить ее.

Анестезиолог надела ей на рот пластиковую маску.

Джорджи смотрела только на Нила.

Когда через несколько часов Джорджи проснулась в реанимационной палате, она увидела то, чего никак не ожидала увидеть.

Рядом с ее кроватью стояла переносная детская кроватка, возле которой на стуле спал Нил.