Ярыга долго рассматривал постучавших в калитку путников через небольшое окошко, однако засов в конце концов отодвинул, низко поклонился вошедшему на мощеный двор Кудеяру:

– Прощения просим, боярин, сразу не признал. Чего же вы пешие-то все? Усомнился в пеших, непривычно как-то.

– Под парусом потому что пришли, дружище, под парусом! – ответил ему Ежан. – Ныне на Москва-реке простор и раздолье. Прямо море разливанное! Куда хочешь, туда и плыви…

– Как Ингул мой у вас? – первым делом поинтересовался степняк. – Чистили? Накормлен?

– Жрет, как не в себя, – недовольно ответил подворник, запирая калитку. – А покои твои нетронутыми стоят, боярин. Князь сказывал, до особого приказа тебе отведены.

– Что-то тихо больно тут у вас, – обвел взглядом пустынный двор Кудеяр. – Где все?

– Князь Иван Федорович на службе, боярин, а князь Петр Васильевич уж два месяца как преставился, да поможет ему сладкий мед великой Мары в походе чрез острый Калинов мост. – Ярыга сопроводил языческое поминание низким поклоном и размашисто перекрестился.

– Как преставился? – крутанулся Кудеяр. – Когда, почему? Здоров же был и крепок!

– Как вернулся государь наш Василий Иванович из Новгорода с честью и колоколами вечевыми, вернул ему наш батюшка милостивый Москву в целости, порядке и сохранности, вернулся домой да прилег отдохнуть после трудов тяжких и праведных. Утром глядь, а он и не дышит. Отмучился…

– Обидно, не застал. – Боярский сын тоже перекрестился. – Славный был воевода князь Оболенский. Надеялся увидеть.

– Да как бы ты его увидел, боярин? – попытался утешить хозяина Духаня. – Два месяца тому мы еще по льду костромскому шли!

С огромным торговым обозом, в котором Последышу принадлежала от силы десятая часть саней и товаров, к началу марта Кудеяр дошел до верховьев Двины, где караван начал рассыпаться: часть возков отвернула на Сухону к Вологде, часть на Вычегду – к Печоре, часть к Усть-югу и на реку Юг – в Казанское ханство. До Костромы, через короткий зимник, дошла всего пара сотен саней, треть которых были тишенковскими.

Здесь братья надолго застряли на подворье кого-то из торговых сотоварищей Последыша – ждали ледохода. После первых оттепелей ступать на лед Волги никто не рисковал – он стал уже рыхлым, ноздреватым и грозил провалиться даже под весом одинокого путника.

Это была она, весенняя распутица, когда нет пути ни конному, ни пешему, ни даже стругу простому – ибо оттаявшие дороги частью превращались в глинистую грязь, частью заливались талыми водами. А где не заливались – все едино далеко не уйдешь, ибо дороги любые на Руси завсегда частыми реками пересекаются, а на лед речной ныне лучше не выходить. Провалишься в промоину или проталину, утянет течение под лед – и все, поминай как звали.

Кудеяр скучал, Последыш с Рустамом закупались товарами. Татарин советовал – Федор платил. Крымчанину ведь виднее, чего в отчем крае завсегда не хватает, ради чего сородичи с серебром расстаться готовы. Сговаривались купец с басурманином и о том, как и где солью лучше торговать. Крымчаки с Сиваша и варяги с Белого моря соль свою ведь на одни торги везли – в Персию да на Русь. Коли не сбивать друг другу цену в соседних лавках, а в одной общую поставить – оно и одним, и другим только выгода получится…

В середине апреля наконец-то лопнул оглушительно волжский лед – и пошел, пошел вниз по течению большими серыми полянами. А еще через неделю стала подниматься вода, закрывая луга и наволоки, затапливая причалы и прибрежные бани, стремительно превращая узкие ручейки в широкие озера, а озера – в настоящие моря, поднимая и вынося на простор заранее груженные рачительными хозяевами ладьи и струги, выводя на торный путь гигантские беляны, сшитые из добротного строевого леса прямо на лесных полянах, меж елок и осин – и вдруг оказавшиеся на глубокой воде.

Водные просторы наполнились шитиками и ушкуями, ладьями и ношвами, баржами и баркасами, торопливо открывающими навигацию, – и среди множества кораблей, судов и лодок быстро затерялись три струга, что уходили на юг под рукой Федора Семеновича Тишенкова.

Кудеяр отплыл в тот же день, наняв рыбацкую одномачтовую плоскодонку. Смерды, ставни которых ныне оказались глубоко под водой, из-за вынужденного простоя согласились прокатить путников всего за полцены.

Волга, Ока, Клязьма, Москва-река – уже через неделю путники высадились на берег прямо возле Кремля. И вот – Кудеяр здесь.

– Прикажешь баню затопить, боярин? – поинтересовался ярыга. – Нас тут ныне всего семеро осталось за хозяйством доглядывать, так токмо по субботам топим. Чего зря дрова переводить?

– Топи! – кратко согласился Кудеяр.

Дальше возвращения в столицу желания боярского сына не простирались – все же планы некие имелись с князем Оболенским, уговоры. Оказавшись на пустом подворье неприкаянным бездельником, уже наутро молодой воин решил отправиться в Разрядный приказ, дабы подьячие хоть знали, где его искать, коли рати исполчаться будут. Но когда Кудеяр вошел в Московскую твердыню, ноги как-то сами собой понесли его к крыльцу женской половины дворца. Он вдруг подумал, что будет правильно поблагодарить княгиню Ноздреву за то, что помогла встретиться с… С родственницей.

Само собой, он не надеялся на еще одно такое свидание – ни боже мой. Он даже и не помышлял о Соломонии, старательно изгоняя из головы облик горячо дышащей Великой княгини с черненым браслетом на запястье. Просто желал поблагодарить.

– Боярский сын Кудеяр Тишенков!

Кудеяр вздрогнул, повернулся, так и не успев поставить ноги на нижнюю ступеньку крыльца. В нескольких шагах от него стоял рында: пышнобородый боярин с донельзя рябым лицом. Вестимо – оспой довелось переболеть. Без бердыша, с одной только саблей на поясе – однако отороченный песцом белый кафтан выдавал принадлежность воина к личным телохранителям государя.

– Я это, боярин, не обознался, – кивнул порубежник.

– Василий Иванович видеть тебя желает!

– Я же токмо вчера приплыл! – не сдержал изумления Кудеяр. – Откуда он знает?

– Государь знает все! – усмехнулся бородач. – Однако… Однако же зря ты тут появился, боярский сын Кудеяр. Невместно поступаешь. Пойдем!

Великий князь встретил его в одной из светелок дворца – обычной проходной комнате с единственным слюдяным окошком, обитой кошмой и даже никак не расписанной. Он даже одет был по-домашнему – в расшитый бухарский халат, крытый гладким атласом.

Василий встал напротив, покачал головой:

– Быстро, однако, ты обернулся, родич. Зима едва миновала, а ты уже у дворца моего вертишься.

– Я воин, а не рыбак, государь, – склонил голову боярский сын. – Чего мне в поместье делать? Приказчика оставил, да и обратно. Благодарность мою прими, Василий Иванович, за дар богатый. Служить тебе, столь щедро за труды награждающему, великая честь.

– Славному воину – славная награда, – пригладил бородку Великий князь. – Твой меч дорогого стоит и не должен ржаветь без дела. Посему завтра на рассвете отправляйся в Тулу. Покойный Петр Васильевич, царство ему небесное, желал видеть тебя дядькой при племяннике своем, Иване. Сим волю его исполняю. Боярин Просо проводит тебя до Разрядного приказа, где ты получишь жалованье и приказ по службе. Утром ты должен покинуть Москву. Сказать чего-нибудь желаешь?

– Рад служить тебе, государь Василий Иванович! – склонил голову боярский сын.

– Я тоже рад иметь таких витязей, Кудеяр. Ступай!

Воин поклонился, вышел из светелки.

– Лучше тебе не задерживаться здесь, парень, – негромко сказал в спину идущий позади рында. – Москва город тесный, везде глаза. Каждый рад государю весточку интересную принести, коли тот любопытство к человеку проявляет. Коли с рассветом не исчезнешь, к полудню Василий о том в подробностях все знать будет.

– Спасибо на добром слове, боярин, – кивнул в ответ порубежник. – Я уже догадался.

– Ну вот и хорошо, – облегченно вздохнул рында. – По добру оно завсегда проще…

По вымпелам на шестах Кудеяр без труда нашел нужный шатер, раскинувший два разноцветных крыла, подал скрученный свиток скучающим у входа караульным:

– Передайте князю, Разрядный приказ еще одного служивого под его руку прислал.

Боярин принял грамоту, кивнул, откинул полог, скрываясь внутри, – и почти сразу наружу выскочил радостный мальчуган:

– Кудеяр, ты вернулся?!

– Назначен на службу, Иван Федорович, – поклонился юному князю боярский сын.

Одет тот был скромно и удобно: стеганый поддоспешник с кожаными наплечниками, плотные суконные штаны, яловые сапоги. И только ножны и рукоять сабли сверкали серебряной отделкой и самоцветами. Походный костюм воина, а не бездельника.

– Рад видеть, Кудеяр! – порывисто обнял гостя мальчик. – Входи, я как раз обедаю. Буду рад хлеб с тобой преломить!

Удивленный такой честью, боярский сын вскинул брови, но отказываться не стал, вслед за князем прошел под центральный навес. Здесь, на походном столе, дворня споро добавляла кубки и посуду.

– Горча, налей! – распорядился мальчик, и один из холопов наполнил кубки.

– Так что, Кудеяр, станешь меня и дальше сече и бою копейному учить? – смотря на слугу, спросил князь Овчина-Телепнев, а теперь еще и Оболенский.

– Да, княже, стану, – согласно кивнул воин.

– Здорово! – Мальчик взял один из кубков, указал гостю на другой. – Ты про дядюшку моего, понятно, ужо ведаешь?

– Мне очень жаль, Иван Федорович, – опустил голову Кудеяр.

– Я его любил… – Мальчик вздохнул. – За дядюшку!

Оба выпили.

Слуги, закончив хлопотать, вышли, и юный князь поставил кубок на стол.

– Дядюшка почил, а я, видишь, отныне воевода головного полка в рати порубежной, – сказал юнец. – Новик, мой первый поход.

– Петр Васильевич порадовался бы за тебя, княже. А отец гордился бы.

– Они были бы со мной, кабы могли, – прикусил губу мальчик, указал на стол: – Ты, верно, голоден с дороги?

– Раньше тебя не сяду, княже, – покачал головой Кудеяр. – Невместно.

– Да, конечно… – Иван Федорович опустился в кресло. – Я воевода без опыта, а ты опытный воин без рати, Кудеяр. Скажи, что бы ты ныне делал на моем месте?

– Первым делом с дозором места окрестные объехал. Дабы знать, где какие препятствия имеются, где торные места, откуда опасности ждать надобно, а где от ворога укрыться можно. Случится нужда какая, всегда знать будешь, как проще полк свой провести и где заслоны крепкие надобны.

Княжич немного помедлил, глядя на боярского сына, потом поднял ладони и громко хлопнул:

– Горча! Передай Ухтому, завтра с рассветом я намерен выехать в дозор! Посмотрю, что за земли окрест полка моего лежат. Пусть полусотню для охраны назначит и лошадей приготовит.

– Будет исполнено, княже! – высунулся слуга и тут же исчез.

– Ты поедешь со мной, Кудеяр.

Это был уже не вопрос. Это был приказ уверенного в себе воеводы.

Майское солнышко грело покачивающихся в седлах воинов ласково, овевая лица и руки, но не заставляя потеть под толстыми поддоспешниками, ярко сверкая на начищенных пластинах юшманов и кольцах мелко плетенных панцирей, но не слепя глаза. Четырнадцатилетний князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, воевода головного полка порубежной рати, и боярский сын Кудеяр – просто воин, просто худородный человечишко – стремя в стремя ехали впереди, в десятке шагов перед кованой полусотней, сплошь состоящей из родовитых бояр… И никто не протестовал, никто из-за своего законного, положенного по знатности места рядом с князем не спорил.

Таково оно, волшебное слово – дядька.

Воспитатель, мужской нянька, первый учитель. Дядька вполне может быть и худородным, и иноземцем, и даже смердом. Это ведь, по обычаю, просто слуга считается. А когда слуга ближе к князю, нежели боярин родовитый, то не позор.

Отряд миновал перелесок, выехал на протяженную луговину. Кудеяр привстал на стременах, глядя вдаль.

– Выход удобный здесь из степи открывается, княже, – заметил он. – Татарам есть место, где развернуться да разогнаться. Здесь же для них удобно рожны поставить. Коли трава высокая останется, они и мяукнуть не успеют, как на колья напорются.

– Боярин Ухтома! – оглянулся на свиту князь. – Вели проследить, чтобы смерды тут не косили! Коли вести о татарах появятся, мы на сей луговине рожны для степняков спрячем!

– Сделаю, княже! – согласно кивнул одетый в позолоченный бахтерец воин.

Дозор поскакал далее, заворачивая все дальше и дальше к югу, поднялся на пологий взгорок.

– Тоже неплохое место, – указал вперед Кудеяр. – Большая поляна, за ней кусты, а ближе к нам овражек. Если басурман сюда подманить, а когда на поляну покажутся, вдоль оврага ударить, то удрать им будет некуда, в заросли загоним да порубим всех до последнего. В лещине у них резвости никакой, ровно в болоте завязнут. Надо токмо с другой стороны глянуть, вдруг за оврагом путь имеется? Коли так, заслону место наметить.

– А как же подманить их в ловушку-то?

– Дозор неподалеку пусть маячит да через поляну от погони спасается. Еще можно костры запалить, вроде как путники отдыхают. Мимо людей беззащитных татары всяко не пройдут, обязательно ограбить захотят, снасильничать и в полон угнать.

– Угу, – кивнул мальчишка, оглянулся на скачущую в десятке шагов позади свиту и негромко спросил: – А правду сказывают, Кудеяр, что Великая княгиня чуть не перед венцом с тобою из дворца убежать пыталась?

Боярский сын полуприкрыл глаза и прикусил губу.

Вот так оно выходит… Пытаешься, пытаешься забыть, и вроде даже получилось. Ан нет, вдруг или напомнит кто, а то и вовсе в гости внезапно проведет. И как тут изгнать из мыслей облик голубоглазой девчушки с длинной темной косой?

– Молчишь? Значит, правда?

– Откуда ты прознал о сем, княже? – вздохнул Кудеяр.

– Коли государь особо для тебя за день награду находит, каковая на край света сошлет, да специальным гонцом грамоту доставляет, тут у кого угодно любопытство взыграет! – улыбнулся юный воевода. – Я дядюшку спросил, он поведал.

– Так князь Оболенский о сем тоже знал?

– Двор государев – таковое место, где даже стены глаза и уши имеют. Дядюшка Петр Васильевич много раз предупреждал, что в одном углу там чихнешь, в другом о сем уже Великому князю докладывают. И потому даже в глухой подклети и в полном одиночестве все едино лишнего лучше не болтать. В Большом дворце никаких тайн ни у кого нет. Там не спрячешься. А Москва есть большой двор государев. Чуть позднее донесут, вот и вся разница.

– Ну да, – согласился боярский сын. – За пять лет в порубежье я о сем успел подзабыть.

– Так Соломея вправду с тобой сбегала? – слегка наклонившись к Кудеяру, перешел на шепот безусый Иван Федорович.

– Великая княгиня тоже женщина, – с силой провел ладонью по лицу боярский сын. – У нее тоже сердце есть, и она тоже любить умеет.

– И что было? – горячо спросил мальчишка.

– Василий со свитой нагнал в слободе за Неглинной, – негромко признался Кудеяр.

– И?! – истребовал подробностей князь.

– Пообещал руку и сердце, трон и звание государыни всея Руси, – повернул к нему голову боярский сын.

– А ты?

– У меня, княже, своей Руси и своего трона нет.

– Нешто отступился?! – ударил кулаком в ладонь юный воевода.

– Кто я, княже, а кто он, – напомнил Кудеяр.

– Но ведь вы друг друга любили!

– Она стала Великой княгиней.

– А любовь?

– Я помог ей возвыситься.

– Ты отступился!

– Я сделал это ради нее.

Юный князь замолчал, мелко покусывая губу, а потом выдохнул с мальчишеским максимализмом:

– Если бы я любил государыню, я бы не отступился! Ни за что и никогда!

– Ты, Иван Федорович, конечно, князь, – покачал головой Кудеяр. – Вот токмо такого лучше никому не говори. Крамола.

– Кабы любил, все едино своего бы добился! Пусть бы казнил лучше Василий, но я бы не отступил! – решительно рубанул ладонью воздух четырнадцатилетний воевода и дал шпоры коню, стремительно уносясь вперед, словно и вправду погнался за своею любовью. Мгновением спустя вся полусотня тоже перешла на галоп, нагоняя господина.

Чувство это было пугающе знакомым – как легкое прикосновение к плечу. Соломония сглотнула, облизнула мгновенно пересохшие губы. Выдержала еще несколько мгновений – и все-таки не устояла, повернула голову. Вздрогнула, столкнувшись взглядом с зелеными глазами, торопливо отвернулась, и по телу побежал колючий холодок.

– Я люблю своего мужа, Господи, – перекрестилась Великая княгиня. – Его одного, небом сужденного, тобой данного, пред людьми венчанного. Спасибо тебе, Всемогущий, что наградил меня супругом таким достойным, великим, ненаглядным. Я люблю своего мужа, Господи, и никто, кроме Василия, не надобен мне ни в жизни, ни в помыслах!

Возможно, она молилась недостаточно тихо, поскольку государь покосился на жену, еле заметно улыбнулся.

И тут, как назло, Соломея опять не стерпела и чуть повернула голову, стрельнув взглядом в полумрак храма…

В этот раз Кудеяр шел в церковь, хорошо зная, что увидит там свою единственную и неповторимую корельскую красавицу, и даже желал этого, ибо имя Великой княгини то и дело всплывало в его разговорах с юным князем, а ее облик не шел из головы воина. Боярский сын надеялся увидеть свою недоступную воочию – и смог вдосталь насладиться прекрасным обликом.

Соломея ощутила его взгляд – и трижды оглянулась. Первый раз – вроде бы с испугом, а еще дважды – со слабой смущенной улыбкой.

Большего от встречи Кудеяр не ждал, и потому желания рвать и метать, драться и искать смерти у него не возникло. Наоборот – облик любимой породил в душе ощущение теплоты, словно от лучей весеннего солнца.

– Она красива, – признал князь Овчина-Телепнев-Оболенский, задержавшись на ступенях собора так, чтобы отставший – худородный ведь, в конце свиты идет – Кудеяр оказался рядом. И явно для чужих ушей громко и отчетливо произнес: – Государыня наша, Великая княгиня, воистину прекрасна! – Мальчик получил правильное воспитание и умел следить за языком. Он понизил тон и посетовал: – Вот только стара уже, понятно. Сколько ей ныне? Двадцать пять?

– Если двадцать пять старость, то я тогда кто? Мафусаил? – ответил седобородый боярин Басарга, и княжеская свита расхохоталась.

Басарге было сильно за пятьдесят, однако он оставался крепок и в схватке иного двадцатилетнего легко одолевал.

Кудеяр предпочел промолчать. К чему привлекать к себе лишнее внимание? И без того никому не нужные слухи по Москве ползают. И потому мнение пятнадцатилетнего господина о двадцатипятилетней «старухе» осталось предметом обсуждения свиты. Князь Иван Федорович тоже отвернулся и в его сторону более не смотрел. Мальчишка был умницей и все схватывал на лету. И умение держать рогатину, и умение держать язык за зубами. Во всяком случае, о Соломее он вспоминал лишь тогда, когда они с дядькой оставались наедине.

Крамольных разговоров ни разу не слышала даже дворня.

До московских хором князь со свитой добрался всего за час – и прямо за воротами воины замерли в изумлении. По деревянным плашкам там вышагивал на длинной узде великолепный снежно-белый красавец: тонкие длинные ноги, большие глаза, коротко стриженная грива, широкая грудь и крепкий покатый круп.

– Откуда?! – только и выдохнул мальчишка. – Чей?!

– Туркестанский жеребец, княже! – со стороны бани громко похвалил коня зеленоглазый купец в расстегнутом на груди кафтане. – Но арабских кровей. В Самарканде отец его для породы куплен, пару табунов ногайских покрыл. Сие есть один из лучших скакунов, на травах черноморских выкормленных.

– Сколько хочешь?!

– Прости, княже. Не продается жеребец.

– Как, почему?! – сорвался на крик юный князь.

– Это выкуп, Иван Федорович! – подал голос краснощекий почему-то Рустам, стоящий рядом с купцом. – Отец за меня заместо серебра прислал. Как скажешь, княже, стоит он шестидесяти пяти рублей?

– Беру!

– То не мой товар, княже, – развел руками степняк, – то брата и пленителя моего, боярского сына Кудеяра!

– Он твой, князь, – не стал дожидаться вопроса Кудеяр.

– Спасибо, друже! – Мальчишка порывисто обнял дядьку и щелкнул пальцами, вытянул палец: – Седлать! Седлать немедля!

Боярский сын наконец-то смог обнять своего брата, рассмотреть еще раз:

– Загорел! И вроде как округлился ты за лето, Последыш?

– Это просто косички распустил, – пригладил пальцами бородку купец. – Веришь, нет, Кудеяр, без них сразу толще кажусь!

– Зачем же тогда заплетаешь?

– Чтобы кудрявилась!

Кудеяр еще раз обнял брата, спросил:

– Как съездил?

– Ты знаешь, удачно, – развел руками Федор. – Товар, спасибо Рустаму за советы, ушел за неделю, и сами струги тоже у Перекопа продал. Мурза Бек-Салтан оказался беем мудрым и гостеприимным, посидели с ним хорошо, о многом сговорились, во многом помог. Теперича он мой товар на передержку брать станет, а наше товарищество – его добро, что на Русь везут. А не в сезон, сам понимаешь, все завсегда дороже. На серебро, по кругу средь купцов холмогорских и костромских собранное, я ровным счетом три сотни душ православных из неволи выкупил, тоже богоугодное дело. Что до денег, то не было так много у мурзы, сговорились на лошадей. Табун я пригнал в пять сотен голов, да еще трех породистых красавцев мурза под слово мое честное отдал. Что сверх выкупа, то сыну его для закупок причитается.

– Долго за пятого ребенка торговался? – усмехнулся Кудеяр.

– А я уже второй, – сказал Рустам.

– Как?! – перевел взгляд на него боярский сын.

– Смута какая-то в Латакии вышла, султан крымчаков для подавления крамольников басурманских исполчил, – ответил Последыш. – Все братья, кроме Рустама, у тебя сидящего, ушли.

– Погибли?

– Баржа перевернулась, когда через Босфор переправлялись. Один выплыл, остальные утонули.

– Мне жаль твоих братьев, Рустам. – Кудеяр перекрестился. – Уверен, они были достойными воинами, храбрыми и честными.

– Глупая смерть, мой неверный брат, – печально покивал татарин. – Но теперь я наследник!

На дворе возмущенно захрипел жеребец, кружась и вставая на дыбы под юным наездником, но князь держался в седле крепко, и братья снова вернулись к разговору.

– Забыл сказать, братишка, из полона освобожденного многим возвертаться некуда, – вскинул палец купец. – Многие согласились в удел твой поехать, ты ведь не против? Тебе – руки рабочие, им – подъемные, кусок хлеба и крыша над головой. Все лучше, чем в неизвестность уходить.

– Не против, – покачал головою Кудеяр. – А ты как теперь поступишь, вольный степняк? Выкуп приехал, держать тебя и нукеров я больше не могу. Но коли хочешь, можешь гостем до весны остаться. Сентябрь на дворе, через степь пути уже нет.

– По реке вниз до ледостава успею, – ответил татарин. – У нас ведь все не так, как в твоем уделе Карачуновом. Реки токмо в ноябре стынуть начнут, Азов же и вовсе не каждую зиму замерзает.

Ворота распахнулись, опять отвлекая внимание собеседников, на двор заскочил гонец, сбил шапку, поклонился:

– Государь князя Ивана Федоровича к себе кличет!

– Еду!!! – Юный князь послал туркестанца вперед и стрелой вылетел за ворота.

Бояре, ругаясь, кинулись к лошадям, часть которых слуги уже успели расседлать, один за другим стали выезжать следом.

Когда на дворе наконец снова стало тихо, степняк вздохнул:

– Ну что, мой непоседливый неверный брат? Обнимемся, что ли, на прощанье? Я рад, что судьба захотела нас познакомить! Из тебя получился неплохой пленитель.

– Что, уже уезжаешь? – удивился Кудеяр. – Так сразу?

– Сам сказываешь, сентябрь. Поспешать надобно. Закупаться, отплывать. У меня на ногайской слободе знакомцы нашлись, амбар недорого выделили. Но товар сторожить надобно, там спать стану.

– Жаль расставаться, Рустам, – покачал головой боярский сын. – Привык я к тебе. Будет тебя не хватать…

Воины крепко обнялись.

– О винограде, чае и вине я не шутил! – сказал татарин. – Мой дом – твой дом! Попадешь в полон, имя мое называй, перекуплю! Мирно приедешь – заворачивай, всегда гостем дорогим будешь. Делами торговыми займешься, мои амбары всегда для тебя свободны, моя соль всегда для тебя со скидкой!

– Ты тоже, Рустам, всегда гостем желанным будешь, – положил ему руку на плечо Кудеяр. – Захочешь на Русь, лучше на службу государю наймись, набегом не ходи. По одну сторону брани нам будет лучше.

– И пусть донесутся твои мудрые слова, о храбрый воин, до ушей премудрого султана! – вскинул руки к небу степняк. – Мы желаем одного, государи приказывают другое… Но как по одну сторону бранного поля, так и по разные, мы ведь всегда останемся друзьями. Ведь так, брат мой Кудеяр?

– Так, брат мой Рустам!

– Увидимся, брат!

– Бог даст, свидимся!

Воины обнялись еще раз.

– А я примерно через неделю появлюсь! – пообещал Последыш. – Табун токмо сбуду, потом спокойно и поболтаем.

Он тоже обнял боярского сына, и купец с татарином поспешили к воротам. Двое простых нукеров, стоя возле сундука, дожидались их у калитки. Кому принадлежало сие добро, степняку или Федору, Кудеяр спрашивать не стал. Какая ему теперь разница? Ведь Рустам снова стал вольным человеком, оправдываться ни в чем не обязан…

Князь Иван Федорович вернулся часа через два, верхом на уже почти послушном туркестанце сделал круг по двору, подняв над головой свиток с великокняжеской печатью:

– Слушайте все! Государь сказывал, зело службой моей у Тулы доволен, и когда в церкви сегодня меня увидел, сразу об успехах моих вспомнил. И потому отныне ставит меня Василий Иванович полноправным воеводой в город Стародуб! Завтра с рассветом велено выезжать! Бросайте пустые хлопоты, бояре, и снаряжайте походный обоз. Утром отправляемся в путь!

– Го-о-о-о-споду помо-о-о-олимся! Господу помо-о-о-олимся! Пресвятую Деву Марию, заступницу нашу и дароносицу, возбрагодари-и-и-им! – речитативом пропел епископ Феофан, и Соломея на несколько мгновений повернула голову влево.

Так и есть, предчувствие не обмануло Великую княгиню и в этот раз. Кудеяр был здесь, стоял в свите князя Овчины-Телепнева-Оболенского в тафье, вышитой ее рукой, и смотрел прямо на нее.

Целый год ни единой весточки – и вот появился все же!

Она коротко оглянулась снова.

Цел, жив-здоров. Все, вестимо, у него хорошо.

Да и какие могут быть вести от простого воина государыне всея Руси? Почему, зачем?

Ей вообще нет до Кудеяра никакого дела!!!

Соломония украдкой глянула на боярского сына еще раз и склонила голову в молитве.

Тем же вечером юный князь Иван Федорович, пригласив Кудеяра в свои покои, протянул ему грамоту:

– Восхищение государя моими навыками ратными столь велико, что ставит он меня воеводой в Козельске и настоятельно желает, чтобы я отъехал туда с рассветом.

– Козельск после Стародуба? – Кудеяр покачал головой: – Никакого в том возвышения, княже.

– Зато какие слова я услышал от князя Ногтева, передавшего мне сей указ! – ухмыльнулся князь. – «Чем чаще государь будет видеть свиту твою в соборе московском, тем чаще и дальше ты в походы ратные отправляться станешь».

Князь рассмеялся, наклонился вперед и понизил голос:

– Похоже, ничего еще не кончено, дядька, признайся? У вас с Великой княгиней еще ничего не закончилось?

– Я сделаю все возможное, дабы составить счастье государыни нашей Соломонии Юрьевны, – аккуратно подбирая слова, ответил боярский сын.

– Не старайся, Кудеяр, здесь нас никто не слышит, – выпрямился новоназначенный воевода Козельска. – Токмо бревна округ.

– И что ты ответил князю Ногтеву, княже?

– А чего может быть плохого в ратных походах во славу Великого князя? – опять рассмеялся Иван Федорович. – Послужу с радостью! – Он ненадолго прикусил губу и уже в который раз сказал: – Я бы не отступился, дядька! Не отступился…

Шестнадцатилетний мальчик, на верхней губе которого только-только начал пробиваться темный пушок, никак не мог смириться с тем, что рядом с ним служит боярин, добровольно отказавшийся от любви.

И какой любви!

Кудеяр предпочел промолчать.

– Грузи обозы, дядька, – пожал плечами юный князь Иван Федорович. – Утром выступаем.

Соломония еще не успела приступить к работе, стоя перед рамой с натянутым на нее полотном, когда дверь раскрылась и в горницу вошел Великий князь – в собольей шапке, в красной с золотым шитьем ферязи и алых же сапогах.

– Государь, государь, – вскочили и склонились в поклонах княгини.

– Какая неожиданность, милый, – улыбнулась мужу Соломея. – Ты так рано…

– А ты уже в трудах, ненаглядная моя… – Василий подошел к станку, но ничего интересного не увидел, кашлянул и повернулся к супруге: – В жизни сей не токмо труду место быть должно, но и отдыху. Сбирайся, прокатимся. Обоз ужо собран, сани твои заложены, токмо тебя дожидаемся. Одевайся!

– Как скажешь, дорогой, – не стала перечить супруга, отложила иглу и распорядилась: – Княгини, одеваться!

Через полчаса она вышла к саням – не деревенским розвальням, понятно, а к большому возку размером с небольшую торговую лавку, поставленную на полозья и запряженную восьмеркой лошадей. Внутри был настоящий дом – обитые сукном скамьи, стол, сундуки, слюдяные окна и даже печурка, сложенная из кирпича и окованная для прочности железом. Только все – очень маленькое, почти игрушечное.

Щелкнули кнуты, закричали возничие – сани тронулись. «Великокняжеская прогулка» началась. И совершенно неожиданно для Соломонии продлилась полных три дня, закончившись к полудню четвертого. Василий, войдя в возок, подал жене руку и вывел ее на хрустящий под расшитыми сапожками искристый снег.

– Смотри!

Они находились на взгорке, что поднимался среди ослепительно белых полей и перелесков – усыпанных снегом, окутанных инеем, залитых светом. Среди этой невероятной бескрайней чистоты, примерно в версте впереди, возвышалась крепость. А чуть дальше за черными бревенчатыми стенами переливались всеми цветами радуги расписные хоромы, крытые разноцветной деревянной черепицей, возносились к небесам золотые купола с православными крестами, скакали алые вздыбленные кони, венчающие скаты многочисленных кровель.

– Что это? – не поняла Великая княгиня.

– Александровская слобода, – взял ее сзади за плечи государь. – Помнишь, с первой встречи нашей сетовала ты, что тяготит тебя Москва, что шумна она и разгульна, дымна, душна, тяжела для дыхания? Посему повелел я построить в трех днях пути от столицы, в местах чистых, красивых и здоровых, новый дворец. Это он, моя любимая, его наконец-то закончили. Это мой тебе подарок. Наш новый дом, Соломея. Только твой и мой.

– Васенька, милый!!! – Женщина ахнула и кинулась мужу на шею, целуя глаза, лицо, губы. – Любимый мой, родной! Вот это да! Вот это нежданно! Идем же, идем! Покажи мне его скорее!

Александровская слобода дышала девственностью, новизной. Сверкала белизной полов, красками свежей росписи, пахла смолой недавно пиленных деревьев, манила теплом изразцовых печей, толстой ногайской кошмы, персидских ковров, рыхлостью пышных перин. Столь глубоких, что, однажды войдя в опочивальню, супруги смогли выбраться из нее только поздним, поздним утром следующего дня, вместо завтрака отправившись в баню – наконец-то попариться после долгой дороги.

В одном из переходов, оказавшись по случаю наедине со своей девкой, Соломея неожиданно крепко схватила служанку за косу, притянула к себе и спросила в самое ухо:

– Ты нашла знахарку, Заряна? Честную умелую ведьму?

– Дык… Это… – судорожно пробормотала девка.

– Так ищи! – прошипела государыня. – Я должна родить Василию сына… За любые деньги, любым способом, любой ворожбой, но я должна понести! Ты поняла?! Ищи! Чтобы нашла! Не то…

За поворотом послышались шаги. Соломония отпустила служанку и степенно пошла далее.

– Ищи, ищи… – пощупала косу Заряна. – А где ее возьмешь, ведьму-то?

– Собрал я вас, бояре, – объявил воевода порубежной стражи, – потому как дозоры о приближении ворога сегодня на рассвете донесли! Разъезды татары рассылают справные, по полсотни числом и на полдня пути от своих полков, пылят изрядно, обоз ратный наособицу идет с прикрытием своим. По всему видно, не ватага из татей, воедино сбившихся, набег затеяла, а хан какой-то рать спаянную ведет, порядок походный умело соблюдая, под рукой своей крепко нукеров держит. Близко к колонне лазутчики подобраться не смогли, но по приметам разным около десяти тысяч степняков в сем набеге будет.

– А у нас всего три тысячи ополченцев! – всплеснул руками брюхатый боярин Мерзлин, седобородый и одноглазый. – Ой, беда, беда… Не угадал ныне Разрядный приказ с призывом, совсем мало людишек ратных прислал.

– Что делать полагаете, други? – обвел взглядом собравшихся князь.

К восемнадцати годам Иван Федорович, супротив первого призыва, набрал еще полголовы роста и еще столько же раздался в плечах. Ежедневные двухчасовые бои супротив трех-четырех холопов или охотников из бояр – на копьях, на топорах и саблях, да еще час рубки с седла лозы, подброшенных яблок и уклонение от метаемых слугами шапок набрать мальчишке вес не давали – он весь состоял из мяса и костей. Хотя иные бояре Кудеяра за такое воспитание и ругали. Многие воины полагали, что хорошая прослойка жира под кожей не хуже поддоспешника в схватке оберегает. Пусть вражий клинок, коли не повезло, лучше в сале завязнет, нежели мышцы рассечет.

Что оставалось в князе Овчине-Телепневе-Оболенском прежним – так это неистребимо детское лицо. Не росли у него усы и борода, и все тут! Только пушок вокруг губ темнел – и не более.

– Коли втрое больше басурман, за Оку отступать надобно, – хлопнул ладонью князь Федулин, тоже воин опытный и в летах, однако сединой в бороду еще не обзаведшийся. – На переправах заслоны ставить да держаться, не пускать разбойников.

– К бродам отступать, – согласился боярин Лукин, – и держать их накрепко.

– Сила солому ломит, – вздохнул боярин Ческикин. – За Оку надобно отходить, тут уж ничего не попишешь.

– Князь Одоевский? – спросил зрелого воина с бритым не по обычаю подбородком юный воевода.

Тот молча покачал головой. Владетель здешних земель понимал, что порубежники предлагают отдать его удел на разорение татарам, однако же у него язык не поворачивался предложить боярам выйти навстречу бесчисленным разбойникам и полечь под трехперыми стрелами.

– Надо отходить, воевода, – закивал боярин Мерзлин. – Рекой обороняться, раз уж числом супротив степняков не вышли.

Мальчишка покосился на стоящего у стены Кудеяра – худородному боярскому сыну места за воеводским столом не полагалось. Княжий дядька промолчал. Все, что хотел, он сказал воспитаннику еще утром, услышав донесения дозорных.

– Бродов удобных нам ведомо три, да еще несколько глубоких, но проходимых, – размеренно сказал юный воевода. – Откель нам знать, через какой степняки ринутся? А коли рать по всем переправам размазать – всего пять сотен защитников на каждой окажется. Десятитысячная орда такой заслон сметет с легкостью, пятью сотнями ее не удержать.

– Назад медленно ужо поползут, – ответил князь Федулин. – Сберемся вместе и перехватим. Глядишь, и подмога от других ратей порубежных подоспеет!

– Назад они поползут, русскую землю уже разорив, а мы здесь поставлены, дабы сего не допускать! – твердо поставил кулаки на стол воевода. – Да и княжество Одоевское на растерзание басурманам бросать нам не по чести! Посему повелеваю всем полкам порубежным для сечи снарядиться и одвуконь, с припасом чересседельным на пять дней похода, через час выступить. Полагаю завтра возле реки Нережды ворога встретить и крепким ударом встречным начисто разбить!

– Не примут боя татары, Иван Федорович, – покачал головой боярин Мерзлин, – никогда не принимают. Уходить станут из-под удара, разбегаться да стрелами издалече изводить. Людей многих положим понапрасну, татей же ни единого не споймаем.

– Их же втрое больше, боярин! – возразил юный воевода. – Нешто силой таковой не попытаются они нас разметать да полон дорогой для выкупа собрать? За каждого из вас три сотни рублей испросить можно запросто! Обязательно попытаются…

– А если нет?

– Вот завтра и узнаем, – отрезал князь. – По коням, бояре! Желаю сегодня до места дойти, дабы ночью ратники наши отдохнули хорошенько и со свежей силой супротив усталых походников дрались. По коням!

Воевода Иван Федорович встал лагерем не на пути из степи к Одоеву, а в трех верстах к западу, возле неглубокой, с заболоченными берегами, Нережды. И караулы повелел не выставлять – дабы воинов не утомлять попусту.

– Нехорошо это, княже, – не утерпев, посетовал исполнительный и преданный боярин Ухтома, оставшийся при мальчишке еще от отца. – Татары не дураки, вояки опытные, дозорами ходить умеют. О лагере нашем обязательно проведают!

– Ну и что? – пожал плечами паренек. – Пусть смотрят. Все едино сотни татарские токмо завтра сюда доберутся. Доложат лазутчики мурзе своему, что русские обленились и без обережения спят. Толку-то от этого басурманам? Пусть думают, что в этот раз дурная рать у них на пути оказалась да с воеводой бестолковым. Нам же проще.

С рассветом русские ратники облачились в броню, повесили на пояса и луки седла оружие, взяли в руки рогатины – все лишнее оставив в лагере. Стали потихоньку выезжать в поле, собираясь в отряды по родам и землячествам.

– Князь Одоевский! – Восемнадцатилетний воевода встретил владетеля здешних земель, облачаясь в вороненый бахтерец – доспех из небольших пластинок, что наползали одна на другую, образуя трехслойную броню. Прочностью такой панцирь превосходил сплошную кованую пластину и выдерживал даже попадание пули – притом совершенно не стесняя движений. – Ты, Василий Петрович, удел свой обороняешь, и потому на отвагу твою и честь превыше всего полагаюсь. Треть рати своей себе оставляю, тысячу бояр. Стой здесь, у лагеря, в готовности, а когда меня с полками бегущего увидишь, в седла служивых поднимай и прямо в лоб меня атакуй! Я, знамо, отверну… С богом!

Князь Иван Федорович стремительно вышел из шатра, легко, словно и не висело на нем полтора пуда брони, запрыгнул в седло белоснежного туркестанца, принял от холопа рогатину, щит, тронул пятками коня.

– За мной, други! – привстал мальчишка на стременах, обращаясь ко всему боярскому ополчению. – Напоим сабельки свои кровушкой басурманской! Москва!!!

– Москва, Москва! – отозвалось воинство, и тяжелая кованая рать двинулась вперед.

Спустя две версты и примерно полчаса времени, стоптав копытами несколько сенокосов и неудачно поднявшуюся поросль бузины, двадцать сотен порубежников выбрались на торный путь, огибающий вязкие истоки Нережды. Войско замедлило шаг, разворачиваясь поперек поля от болота до густых тополиных зарослей. Замерло, всматриваясь в поднимающиеся на юге клубы пыли.

Вскоре на дороге появились и они – извечный бич христианский, безжалостные степные разбойники, кровожадные тати, рекомые независимо от рода и племени одни общим именем: татары!!!

Бояре забеспокоились: темная лава лошадей, халатов, круглых щитов и хищно сверкающих копейных наконечников катилась на них, занимая все пространство открытого поля – от болотных зарослей до лесной опушки, – и не было, казалось, этой массе конца и края.

Разумеется, татарский воевода получил донесения о небольшой русской рати, что появилась на пути разбойничьей орды, равно как и о том, что порубежники беспечны, не выпустили дозоров и не выставили караулов. Посему степняк поступил именно так, как и полагалось в таких случаях: перестроил сотни для битвы и пустил вперед, дабы смять застигнутого врасплох врага одним мощным ударом.

Юный воевода князь Овчина, в свою очередь, поступил так, как ведут себя все попавшие в беду простофили, – попытался удрать.

– За мной, бояре! – крикнул он. – Уходим, уходим! Строй держать! Плотнее, плотнее! Уходим!

Русские сотни покатились к западу, открывая врагу путь на Русь…

Вот только оставлять в тылу, между собой и обозом, да и просто за спиной несколько тысяч вражеских воинов не может позволить себе ни один воевода. Простофили не простофили, но постоянно кусать сзади, убивать отставших, нападать на обозы, перекрыть пути домой – догадаются.

Да и просто уничтожить малочисленного ворога, взять полон для выкупа, разжиться оружием убитых – тоже приятно.

И потому могучая татарская орда не пошла по тракту далее, а повернула вслед отступающим порубежникам, с веселым улюлюканьем пустившись в смертоносную погоню.

Боярские сотни перешли на рысь, потом в галоп – татары тоже пустили лошадей вскачь, нахлестывая тугие крупы, отпустив поводья, громко гикая скакунам в уши.

– Гони, гони, гони! Лови, как зайцев! – Самые быстрые и легкие, на лучших конях вырывались вперед, неудачники отставали, земля тряслась от топота сотен и сотен копыт.

Откормленные овсом, ухоженные, породистые боярские кони тоже шли ходко – но на спину каждого из них, помимо всадника, давило по два пуда брони, и потому медленно, но верно легконогие степняки сокращали расстояние до врага.

Пять сотен саженей… Три сотни… Сто!!!

– Гей-гей! Гони, гони! Стой русский! Сдавайся! От меня не уйдешь!

Две версты промелькнули на одном дыхании – боярские сотни вслед за воеводой резко прянули вправо, и самые быстрые и лихие из степняков внезапно увидели чуть ли не вплотную несущуюся в лоб стену сверкающей брони – хрипящие в галопе лошади, низко опущенные, отточенные до блеска рогатины, круглые щиты, островерхие шлемы, железные личины и под ними – злые, холодные глаза безжалостных убийц.

– А-а-а-а!!! – Плотный строй одетых в железо опытных бойцов врезался в рыхлую массу растянувшихся в погоне степняков, нанизывая их на копья, сбивая с седел окантовками щитов, рубя саблями и топориками, опрокидывая грудью коней и стаптывая подковами; накатывая, словно тележное колесо на хрусткую траву, – и не было тем куда спрятаться или отвернуть, ибо слева тянулся болотистый речной берег, справа скакали русские, а позади напирали все еще разгоряченные погоней сотоварищи…

– За мной, за мной! – Юный воевода по широкой дуге развернул следующие по пятам сотни и пнул пятками и без того несущегося во весь опор белоснежного туркестанца. – В копья!!!

После разворота удар порубежной рати пришелся не в голову, а в самый хвост разбойничьей армии – тоже рыхлой, но состоящей из самых слабых, отставших от товарищей татар.

– Москва-а-а!!! – Князь опустил рогатину, первым врезаясь в толпу халатов, кожаных и войлочных панцирей. Первым ему достался совсем уже пожилой степняк; пика старика треснула от удара в щит мальчишки, а рогатина воеводы вошла в тело врага до самой перекладины, выдернув татя из седла. Ратовище ушло вниз, выворачиваясь из руки юного воина, Иван Федорович быстро прикрылся щитом от другого копья, дернул саблю.

Кудеяр, увидев налетающего справа ворога, буквально распластался в седле и достал-таки его кончиком копья, не позволив сразить князя, – за что получил удар по спине саблей, выпрямился, ударил в повторно вскинутую руку окантовкой щита, ломая кости, снова толкнул вперед рогатину, мешая очередному престарелому татарину приблизиться к воеводе.

Мальчишка, как назло, азартно прорубался вперед, взмахивая саблей направо и налево, и дядька никак не поспевал пробиться за ним, дабы прикрыть правый бок подопечного. Пришлось опять пожертвовать ребрами, позволить раненому татю ударить себя ножом – но наколоть на рогатину вислоусого чубатого басурманина, что нацелился топором князю в спину, метнуть копье в другого, чуть далее поднявшего пику.

Татарин справа захрипел, ушел вниз – его сразил кто-то из приотставших бояр. Кудеяр яростно пнул кобылу пятками, вынуждая протискиваться дальше, добрался до стремени воеводы, выхватил из поясной петли топорик, вскинул щит, спасая князя от брошенной издалека сулицы, себя защитил топориком, приняв на него саблю, тут же отомстил ударом в колено, протиснулся еще чуть дальше, опять толкнул вперед щит, теперь принимая на него нацеленную на мальчишку саблю, – и опять пропустил укол, надеясь только на прочность нагрудных пластин. Отмахнулся – стремительный боевой топорик легко пронзил войлок татарского доспеха, погрузившись глубоко в плоть. Выдернуть его многоопытный Кудеяр даже не попытался – засел насмерть. Сразу отпустил рукоять, выхватил саблю, отмахнулся от вражеского клинка, ударил под вскинутую руку окантовкой, ломая ребра, принял топор на щит, уколол встречь. Оба татарина провалились вниз, под лошадиные копыта, вместо них кинулся в схватку молодой тонкоусый смельчак, уколол. Кудеяр качнулся в сторону, пропуская его клинок над плечом, подбил снизу вверх щитом, рубанул поперек, отсекая руку, тут же вонзил саблю снизу вверх под подбородок – чего бедолаге калекой мучиться? Оттолкнул мертвого врага и… Впереди открылась река!

– Победа-а-а!!! – вскинул щит и саблю юный воевода. – Мы порубили их, порубили! Победа!

Глаза восемнадцатилетнего воина горели восторгом, щеки алели, он горячо дышал и смеялся от счастья.

На самом деле до победы было еще далеко. Тысяча князя Одоевского, стоптав первые татарские сотни, завязла в массе степняков и теперь рубилась насмерть, стоя на месте; правый край главного полка тоже накрепко завяз в сече, оказавшись за спиной татарского войска. К реке пробились только головной отряд воеводы и левое крыло его отряда.

Но юного князя можно было простить. Это была его первая сеча, первая кровь, первая настоящая схватка. Он впервые в своей жизни так близко заглянул в глаза смерти, ощутил ее парное дыхание, вступил с ней в бой – и победил! За что Кудеяр заплатил порванной в трех местах кольчугой и струящейся по правому боку кровью.

Впрочем, положение татар действительно было безнадежным. Хвост и голову их армии порубежники срубили первыми ударами, почти треть разбойников копейный удар буквально затолкал в болотину, а чудом оказавшиеся в стороне степняки при виде такого зрелища предпочли развернуться и удрать. Оставшиеся сотни были окружены, прижаты к реке и теперь терпеливо вырезались, как сорняк умелым садовником.

– Ты видел, как я их колол, Кудеяр?! – крикнул дядьке князь. – Одного за другим, одного за другим. Они и пиками, и мечами, а я щит вверх – и саблей, саблей!

– Отличная схватка, Иван Федорович, – согласно кивнул боярский сын, отирая клинок и глядя по сторонам. Наконец он заметил одного из сотников, окликнул: – Боярин Прорух! Воевода повелевает тебе бояр свободных собрать! Не медля лошадей на свежих поменяйте и на тракт мчитесь! Обоз татарский захватить надобно, пока степняки развернуться не успели! Отвернут с путей торных – ищи потом, свищи.

– Слушаю, Иван Федорович! – поклонился князю боярин.

От волшебного слова «обоз» уставшие было ратники разом взбодрились, поскакали к лагерю переседлываться. Грабить побежденных русские витязи любили ничуть не меньше, нежели степные соседи.

– Духаня! – Кудеяр подозвал залитого кровью, но веселого, а значит, не раненого холопа. – Тоже кобылу поменяй и в Одоев скачи. Передай приказ князя Ивана Федоровича: телеги, волокуши, возки любые – все что есть – быстро собрать и сюда за ранеными ехать. Город рядом, так проще выйдет, чем самим что-то придумывать. Боярин Басарга! Воевода наш приказывает гонцов в полки Старгорода и Белева отправить с пожеланием дозоры усиленные в нашу сторону выслать. Пусть татар разбежавшихся ловят. У нас после сечи сил для дозоров таковых нет.

– Иван Федорович? – Престарелый воин оказался первым, кто усомнился в праве Кудеяра отдавать приказы именем воеводы.

– Да! – кивнул юный князь, и Басарга тоже поворотил окровавленного коня к лагерю. Юный победитель снова горячо выдохнул, потихоньку расставаясь с азартом битвы, убрал клинок. Спохватился: – Так это… Государю тоже отписаться надобно.

– Ну, это недолго, – ответил, болезненно кривясь, боярин Ухтома. Он врезался в битву по левую руку от мальчишки и, вестимо, тоже принял на себя несколько предназначенных князю ударов. – Пяти слов хватит. «Встретил тьму басурман. Вырезал».

– Это четыре слова, – поправил его князь.

– Значит, ты встретил «великую тьму басурман», Иван Федорович, – ответил воин, и воевода рассмеялся.

Ухтома и Кудеяр предпочли просто улыбнуться, боясь разбередить раны.

От реки все еще доносились крики и звон стали. Попавшихся в ловушку разбойников становилось все меньше и меньше…

Пусто было Кудеяру и в Москве, и в Кремле, и в церкви. Соломея исчезла, украл ее Великий князь Василий, увез, спрятал от чужих глаз. Не приходила она более в Успенский собор молиться, не оглядывалась на него голубым взглядом, не дарила своей улыбки. И что тогда за смысл время здесь попусту убивать?

Но князь Иван Федорович предпочитал посещать именно сей храм – главный в стране, для самой знати отведенный. Ведь простого смерда в Кремле дальше ворот не пропустят – повернут осторожненько да пинка отвесят. Юноше нравилась слава, нравились восторженные взгляды княжон и боярынь, нравились поклоны знатных уважаемых мужей. Он прямо-таки купался в своей известности и почете.

Молва успела изрядно приукрасить его победу, сократив порубежную рать всего до тысячи сабель, а татарскую орду преувеличив до пятидесяти тысяч. И потому отвага и успех начинающего воеводы выглядели вовсе оглушающими – впору образ с него писать.

С такой славой князь Овчина-Телепнев-Оболенский уже давно бы с новым назначением где-нибудь на литовской границе сидел или степь ногайскую топтал. Однако же не было в Москве ни князя Великого, ни жены его прекрасной – и некому, оказалось, оглянуться на княжескую свиту, некому назначить награду быструю да поход дальний и опасный. К новой славе и уважению.

Митрополит Варлаам окончил службу. Прихожане, крестясь и кланяясь иконостасу, начали расходиться. Иван Федорович поспешил к выходу и тут же оказался в окружении десятка юных дев, якобы случайно поспешивших на воздух одновременно с воеводой. Родители сему бесстыдству ничуть не препятствовали. Брак со знатным князем – всему роду удача. Так почему и не попробовать? Вдруг любовь с первого взгляда полыхнет – и ага! Ты уже не захудалый шенкурский помещик, а зять самого Несокрушимого Овчины!

О чем спрашивали боярышни его воспитанника, Кудеяр не слышал. Как худородный, он плелся в самом конце свиты. И совсем уже заскучав, стал стороною, стороною выбираться на площадь.

– Кудеяр Тишенков? – послышался ему негромкий оклик.

Воин оглянулся на голос и увидел неприметного служивого в недорогом синем кафтане и с пороховым рогом на поясе. Видно, пищальщик – кто-то из стрельцов московских.

Пока боярский сын думал, как обратиться к простолюдину, что по роду своему ниже даже него, стрелец указал большим пальцем в сторону Москва-реки:

– Федор Тишенков, купец холмогорский, тебе не родичем приходится? У рыбных рядов сегодня разгружался. Струг его у пятого причала под торгом.

– Благодарствую! – обрадовался Кудеяр. Оказывается, брат его здесь, в Москве! А он и не слышал. – Пятый причал?

Он протиснулся ближе к князю, крикнул:

– Иван Федорович, дозволь отлучиться?!

Юноша оторвался от очередной красавицы, кивнул, снова вернулся к беседе.

Боярский сын поправил шапку, быстрым шагом направился к Боровицким воротам.

– Ну, Последыш! Токмо серебро на уме! Приплыл, и ни слуху ни духу о нем нет. Ровно и не ведает, где меня искать…

Он пересек Неглинную, вдоль берега прошел до рыбных рядов, спустился ниже, под амбары, к причалам.

– Боярин, о подвигах князя Овчины Непобедимого почитать не желаешь?! – Из зарослей полыни поднялся просто одетый малец, показал ему лубочную раскладуху. – Всего две копейки, и всю жизнь сказание читать можно! И детям еще, и внукам останется!

Книжное баловство Кудеяр любил не очень. Однако это сказание не могло не вызвать у него любопытства.

– Что, уже и лубок о сем нарисовали? – опустил глаза к первой картинке воин и…

Что-то малиново полыхнуло в голове – и боярский сын погрузился в темноту.

Кудеяр очнулся от холода и боли в исколотой коже. Он лежал носом в соломе, пахнущей мышами, совершенно голый, на животе и со связанными за спиной руками.

«Татары! – первым делом мелькнуло в голове бывалого порубежника. – Как же я попался?!»

Однако сознание постепенно прояснилось. Боярский сын вспомнил, находится в Москве – а какие в столице татары? Вспомнил и про мальчишку с лубочной раскладушкой, и про стрельца, сказавшего о приезде брата и направившего к рыбным рядам.

Нет, похоже, что охотились именно на него, худородного порубежника Кудеяра, именно его заманили в место тихое, безлюдное, оглушили и где-то спрятали…

Вот только кому он нужен, вояка обычный, дабы хитрости таковые затевать? Ни поста, ни богатства, ни знатности. Разве токмо Василий счеты за Соломею свести захотел…

Кудеяр, стараясь не шуметь, приподнял голову, чуть повернулся.

Стал виден сводчатый кирпичный потолок с несколькими вмурованными в кладку крюками. На центральном, на вывернутых за спину руках, висел худой тощебородый мужик с небритой головой. Его старательно охаживал кнутом полуобнаженный крепыш. Еще один рыжебородый кат, одетый в рыжий же и простецкий, вовсе без меховой опушки кафтан, сидел на столе и лениво наблюдал за пыткой.

Кирпичных домов в Москве было наперечет, причем стоящий в Китай-городе Разбойный приказ к их числу не относился. В подвалах же великокняжеских хором допросами никто и никогда не занимался. Разве на Руси хоть кто-то дом свой кровью марать согласится? В Кремль и то палачи с катами не допускались, приказ Разбойный за его стены на самую окраину старого города вынесли.

Значит, Великий князь в случившемся не виновен.

Тогда кто?

– Ну, говори! – Уставший кат опустил кнут, взял мужика за щеки. – Где шкатулка?

– Не… Знаю… – прохрипел несчастный. – Милость… Милость Мары взываю… Убейте же меня… Ничего не ведаю…

Крепыш поднял взгляд на рыжебородого. Тот почесал подбородок, вскинул четыре пальца и сказал:

– Двадцать!

Кат отступил, размахнулся кнутом. От хлесткого удара в стороны полетели брызги крови. Снова и снова…

Мужик заплакал. Его губы шевелились, еле слышно призывая, как избавление, богиню смерти.

– Да говори же!!! – Одновременно с четвертым ударом рыжебородый спрыгнул со стола и присел перед несчастным. – Говори, или сдохнешь тут на дыбе!

– Скорее бы… – слабо выдохнул мужик.

– Не знает, – разочарованно распрямился рыжебородый.

– Выходит, напраслину на него Кривонос возвел? – цыкнул зубом крепыш. – Или сам украл, или покрывает кого.

– Ну, стало быть, тогда Кривоноса вечерком на крюк вздернем, – решил рыжебородый. – Посмотрим, что он под кнутом запоет. Опускай бедолагу.

Крепыш отпустил веревку, его начальник отошел за стол, наклонился.

– Салтырь, а где порошок кровезатворный с мятой?

– Дык еще позавчера кончился!

– А чего не купил?

– Дык даром не дают, Труфон! Серебро на то надобно.

– Ладно, посыпь пока этим, – рыжебородый протянул помощнику большую крынку. – Главное, чтобы раны не загноились. А боль как-нибудь потерпит… – Труфон присел перед несчастным и сказал: – Ты подумай хорошенько, пока отлеживаешься, Пьянко. Коли иного татя не найдем, опять ведь на дыбе повиснешь. Коли виновен, лучше сразу признайся.

– Не брал я… Громом Перуновым клянусь, не брал!

– Это мы еще проверим. – Рыжебородый распрямился. – Давай того на дыбу, а этого уводи. Ноги-то держат, Пьянко? По ним не пороли.

Кудеяр ощутил, как его подхватили под плечи, выволокли на середину поруба. Руки пошли вверх, и вскоре он повис, едва касаясь пола пальцами ног, в неестественно вывернутом положении.

Крепыш увел болезненно стонущего мужика, Труфон же взялся за кнут, громко щелкнул им в воздухе:

– Хватит жмуриться, боярский сын, я беспамятного от обманщика по одному токмо дыханию легко отличаю. Давай сказывай, как на духу, была у тебя любовь с Соломеей Сабуровой?

Кнут прошелестел возле самого лица.

Рыжебородый чуть выждал, почесал подбородок:

– Чего молчишь? Нешто так плетей хочется? Изувечу ведь, на всю жизнь уродом останешься! Говори! – Кат снова взмахнул кнутом. Боярский сын напрягся, ожидая боли, – но она не настала. А рыжебородый снова спросил: – Так была? Молчим? Ну, как знаешь…

Кнут просвистел в воздухе – и опять не причинил боли напрягшемуся Кудеяру.

– Старым я стал, ленивым, – признался, зевнув, кат. – Надоело тяжестью махать. Зачем, коли огонь за меня всю работу потребную запросто сделает?

Труфон подволок к пленнику жаровню с насыпанной на блюдо щепой, отошел куда-то в сторону, вернулся с факелом, провел им под самым лицом Кудеяра. От жара затрещали и стали закручиваться волосы на бороде, опалились ресницы.

– Так была у тебя любовь с Соломеей Сабуровой, боярин? – опустил факел к жаровне палач. – Пока не поздно, признавай!

– Нет! – не выдержал предчувствия лютой боли Кудеяр.

– Ну, как знаешь… – Факел ткнулся в щепу. Та затрещала, разгораясь, в жаровне завыло пламя, приплясывая почти вплотную с телом пленника. Боярский сын закричал, замотал головой.

– Признавайся!

– Нет!

– Признавайся!

– Не-е-ет!

– Признавайся!

Щепа прогорает быстро – и вскоре пламя осело, обратившись в россыпь маленьких угольков. Кудеяр облегченно перевел дух. Однако кат, отлучившись куда-то, показал пленнику полную горсть новой щепы:

– Покаешься али сыпать?

– Не было ничего!

– Бросаю.

– Не было ничего!!! Не-е-е-т!!!

После трех горстей щепы рыжебородый неожиданно смирился с упрямством пленника, безразлично пожал плечами:

– Чего, собственно, я на сию безделицу время трачу? Про связь твою с княгиней Великой и без того вся Москва знает. Кричи не кричи, а она была. Посему сразу к делу нужному приступлю. Надобно князьям знатным, чтобы кто-то Соломонии напиток отравленный поднес. Тебе она верит, из твоих рук яд примет. Сделаешь – получишь тысячу рублей. Откажешься – запытаю тут до смерти. Что скажешь?

– Гореть тебе в смоле, подлая тварь! – бессильно дернулся на веревке Кудеяр.

– Я рад твоему упрямству, боярин, – ухмыльнулся Труфон и бросил на жаровню новую охапку щепы. – Сделаю из тебя перепелку на вертеле!

Боярский сын взвыл от боли, а рыжебородый присел на краешек стола и невозмутимо зевнул:

– Тысяча рублей – большие деньги. Дворец отстроить можно али город купить. Зачем отказываться? Не понимаю… Тебе не холодно, боярин? Давай еще дров подброшу… Али все же согласен?!

Кудеяр метался и выл от боли, кат же смотрел на него, склонив голову набок, и время от времени уточнял:

– Так что, уговорил я тебя али продолжим беседу нашу?

– Убей же меня наконец, тварь поганая, убей! – наконец сломался боярский сын. – Не могу больше, убей!

– На что мне твоя смерть, боярин? – Рыжебородый с интересом рассматривал свои ногти. – Мне надобно твое согласие.

Прошла еще, казалось, целая вечность, прежде чем Труфон с недовольством сообщил:

– Твоя взяла, боярин, пустой ящик. Щепы больше нет. Однако, сам понимаешь, после беседы таковой отпускать тебя нельзя. Так что не обессудь…

Он поставил рядом с Кудеяром скамейку, потом потянул веревку дыбы, выкручивая руки выше и выше, и боярский сын, спасая плечи от вывиха, поневоле забрался на нее. Кат деловито набросил на шею петлю, подтянул. Отвязал веревку дыбы, позволяя пленнику выпрямиться, до упора натянул удавку.

– Последняя возможность, боярин! Или соглашайся, или сдохнешь.

– У Калинова моста встретимся, ублюдок.

– Уверен? – Труфон уперся ногой в скамью.

– Будь проклят ты и хозяева твои поганые.

– Тогда прощай… – Кат помедлил еще чуть, а потом с силой толкнул скамейку.

Опора ушла у Кудеяра из-под ног, удавка натянулась и… И тут же ослабла, а боярский сын упал на пол из-за лопнувшей веревки.

– Даже повесить нормально не можешь, скотина! – ругнулся он.

Рыжебородый поднял его за плечо, поволок из пыточной, провел через каменный узкий коридор, втолкнул в какую-то келью, вскинул над головой факел:

– Рассказывай! Все рассказывай, в подробностях!

В красном прыгающем свете зашевелилась куча тряпья на соломе, поднялась голова безобразной женщины с покрытым струпьями лицом и спутанными в колтун волосами. Торопливо и плаксиво запричитала:

– В помрачении безумном на сие согласилася, злато глаза мои затмило. Полтораста рублей в кошеле, в доме-то нищем. Дура я, дура, баба темная! За полтораста рублей согласилась Соломонии-княгине отвар веха ядовитый заместо зелья чадородного принести…

– Ах ты!.. – Забыв о боли, пытке и связанных руках, Кудеяр кинулся на ведьму, чтобы убить, задушить отравительницу, но смог только сильно ударить головой в подбородок.

Тетка завыла. Кат оттащил боярского сына, захлопнул дверь, задвинул засов. Опять подхватил пленника под плечо, поволок далее – до лестницы, потом на несколько пролетов вверх, опять по коридорам, освещенным масляными светильниками, и, наконец, в просторную горницу с обитыми кошмой стенами, застеленным персидскими коврами полом, с резными шкафами красного дерева и сундуками, несколькими скамьями и парой кресел. За слюдяными окнами царила тьма, в горнице – полумрак, развеиваемый лишь трехсвечником над высокой подставкой для письма.

За подставкой стоял зрелый уже мужчина – темная борода с проседью, на остроносом лице только проступили слабые морщинки, маленькие глаза горели огнем. Разумеется – не адовым. Просто в них отражалось пламя свечей. На плечах мужчины лежал крытый шелком бежевый халат, расписанный пляшущими журавлями, снизу выглядывали острые кончики коричневых войлочных тапок.

Труфон бросил пленника в центре комнаты.

Мужчина посмотрел на боярского сына, потом перевел взгляд на ката.

– Ни в чем не признался, княже, ни на что не согласился, – отчитался тот. – Кости целы, суставы не вывернуты, волдырей от ожогов нет. Шкуру, знамо, маненько припекло, при пытке огнем без сего не обойтись. Но парень крепкий. Пару недель почешется, да заживет.

Мужчина опять опустил взгляд на Кудеяра и кротко спросил:

– Ты меня узнаешь?

– Кто же тебя не знает, князь Василий Шуйский, ненавистник извечный государя!!! – в бессилии скрипнул зубами боярский сын. – Вор, изменник! Негодяй! Отравитель, заговорщик! Вот, стало быть, кто государю нашему гадит и жену его изжить пытается!

– Дозволь, княже? – спросил Труфон.

– Не нужно, – покачал головой князь. – Наказание за слова поганые боярский сын задатком на много лет вперед получил. Пусть ругается, дозволяю. Ты же, Кудеяр, меня тоже пойми. Как иначе я мог убедиться в умении твоем язык за зубами держать и в преданности твоей государыне нашей, кроме как не попытавшись ее тайны через тебя проведать и к измене тебя жестоко склонить? Ты не поддался, молодец. Посему ныне жив и о попытке отравить Великую княгиню ведаешь.

– Это ты ее извести пытался, Василий Васильевич? – уже не столь уверенно спросил пленник, пытаясь собраться с мыслями.

– Ты известен как прекрасный воин, Кудеяр, – покачал головой хозяин дома. – Стало быть, человеком должен быть умным. Так посмотри на меня еще раз и ответь, что тебе ведомо про род князей Шуйских?

Историю рода Шуйских на Руси знали все, от государей до деревенских несмышленышей. Началась она больше двух веков тому назад, когда в начале века тринадцатого неведомо как нашли общий язык два не самых значительных человека: мало кому известный третий сын из двенадцати детей Всеволода Большое Гнездо князь Ярослав и вовсе никому не ведомый вождь из племени нижних булгар, сын незаконнорожденного кочевника Чингиза безродный Батый.

И заработали меха в горнах по всему Верхнему Поволжью, заработали черпаками копари, выгребая из вязей болотную руду, застучали тяжелые молоты по наковальням, превращая рыхлые криницы в сверкающие клинки и прочные панцири. Скатились вниз по реке тяжело груженные ладьи – и многочисленные отважные, но нищие и почти безоружные поволжские степняки внезапно обратились в могучую рать, закованную в броню и держащую в руках лучшие на свете мечи.

Взметнулись над Ойкуменой кривые харалужные клинки, полыхнула жестокая война – и всего за четыре года битв и походов сгинули во мраке небытия все древние правящие династии, словно их никогда и не было. И остались во всем обитаемом мире только два великих правителя: царь Батый и князь Ярослав.

В этот час рождения новой династии и возникло проклятие рода, осужденного навсегда остаться всего на одном шаге от верховной власти, неодолимое проклятие вечно вторых. Вторым родился Андрей у князя Ярослава – и потому власть над половиной мира полагалось унаследовать Александру.

Уже основатель рода не устоял от соблазна и после смерти отца попытался провозгласить себя Великим князем и сесть во Владимире – но старший брат оказался сильнее, и пришлось Андрею Ярославовичу бежать в дикие свейские земли и пять лет отсиживаться там у дальних родственников.

Отойдя от гнева, Александр Ярославович в конце концов простил брата, вернул домой, дал в кормление удел Нижегородский, потом Суздальский, дети Андрея от детей Александра получили Шую, став князьями Шуйскими, служили Руси и престолу – но зависть к старшей, более везучей ветви Ярославичей, желание сменить их у власти навсегда остались их родовой чертой.

И князь Василий Васильевич Шуйский, за немногословность прозванный Немым, несомненно унаследовал общее желание Андреевичей.

– Ты хочешь сесть Великим князем вместо Василия, – утвердительно сказал Кудеяр.

– Правильнее молвить: после Василия, – поправил его Немой. – Зачем мне его свергать, коли потомки мои и без того законными наследниками трона ныне являются? Зачем нам на Руси смута и усобица? Достаточно просто положение дел нынешнее сохранить и Соломонию от смерти спасти.

– О чем ты сказываешь, Василий Васильевич? – Последняя фраза заставила Кудеяра подавить гнев и прислушаться.

– Так оно вышло, служивый, – тяжко вздохнув, заговорил Немой, – что десять лет тому Великий князь Василий женился на прекрасной Соломонии. Сей брак должен был принести ему и державе нашей здоровых и красивых наследников. И дабы сыновья братьев не оказались случайно старше сих наследников и по старшинству на стол великокняжеский претендовать не смогли, запретил Василий своим братьям жениться, пока у него у самого дети не появятся. Десять лет прошло. Соломония бездетна. Все прочие ныне живущие потомки Александра Святого холосты, а потому тоже бездетны. Между тем, князей Шуйских сей запрет отнюдь не коснулся… Ух…

После столь долгой речи Василий Васильевич замолчал.

– Ты надеешься, что Соломея останется бездетна, – понял Кудеяр, – братья государя холосты и ветвь Александровичей прервется сама собой. Чем дольше она останется женой Василия, тем больше надежды, что престол перейдет к князьям Шуйским!

– Так уж вышло, что в державе нашей смерти Великой княгини желают почти все, – произнес из сумрака женский голос. – Все хотят, чтобы бесплодная государыня уступила место кому-нибудь другому. Государыне, которая «понесет». Четверо братьев Василия – потому, что все же надеются завести семьи. Народ русский – потому, что законный наследник избавит Русь от смуты после смерти Василия. Свита государыни желает ей смерти потому, что, случись беда с Великим князем, на трон сядет кто-то из братьев, а у них у всех есть своя свита, и нынешняя дворня будет разослана по своим уделам или на ратную службу. К тому же Соломея худородна, прислуживают же ей рода знатные. За одно это ее с самого первого дня собственная свита изжить готова.

– Так уж вышло, Кудеяр, – эхом отозвался Немой, – что на всем белом свете токмо трое людей желают видеть Соломею живой и здоровой. Это я, ты и она сама.

После недолгой паузы женский голос из темноты предложил:

– Одели бы вы все же боярина-то. Срамота!

Палач за спиной боярского сына кашлянул, и через несколько мгновений Кудеяр ощутил, как с его запястий опали путы.

– Рухлядь сейчас принесу, – пообещал Труфон и вышел из горницы.

– Чего ты от меня ищешь, Василий Васильевич? – спросил князя Шуйского Кудеяр.

– Беда наша в том, служивый, – постучал пальцами по подставке Немой, – что козней может быть много, очень много. Я же участвую лишь в трех.

– Это все же ты?! – задохнулся боярский сын.

– Экий ты тугодум, Кудеяр, – покачал головой князь. – Кабы не был я средь смутьянов, как бы узнал, что Юрий и Дмитрий Ивановичи задумали девке Заряне знахарку ложную подвести, дабы под видом зелья лечебного Соломонию Юрьевну отравить? И слава моя недруга государева тому порукой, что заговорщики верят мне и недобрыми задумками делятся. Плохо то, что ведал я про одну токмо отравительницу и поймал одну. Однако же быть их может несколько. От других братьев, от князей с девками на выданье, от доброхотов, о благополучии державы заботящихся. Кто этих душегубов остановит?

– Государю все рассказать надобно!

– Василий Соломею любит, души не чает, – сказала темнота. – Поберечь пожелает обязательно! Но токмо кому сие дело поручит? Уж не кому ли из крамольников?

Рыжебородый вернулся с одеждой пленника. Боярский сын торопливо облачился и спросил:

– Что же тогда делать?

– Стеречь!

– Но меня к ней даже близко не подпускают! Не то что охранять, даже увидеть издалече не в силах!

– А она тебя не забыла. При случае любопытствует, узнав про рану – встревожилась… – Из темноты в свет свечей выступила женщина лет сорока, чуть смугловатая, но гладкокожая, с маленьким вздернутым носом. Через плечо ее свисала толстая черная коса, а тело облегал сарафан из синего бархата с атласными вставками на боках и плечах. – Ты меня помнишь, боярский сын Кудеяр?

– Прощения прошу, – виновато склонил голову Кудеяр и тут же поморщился от боли в пропеченной огнем груди.

– Еще бы! При встрече нашей ты глаз от Соломонии оторвать не мог, ничего округ не замечал, – снисходительно улыбнулась женщина. – Анастасия Петровна я, княжна Шуйская, постельничая Великой княгини.

Кудеяр снова поклонился, но в этот раз более осторожно и… полого, без сильных изгибов. Ему чудилось, что все его тело покрыто румяной корочкой, как у зажаренного на углях барашка.

– Наибольшая опасность не в знахарках и ведьмах таится, что Заряна к государыне водит, – остановилась перед порубежником женщина. – А в том, что даже кравчая наша любви к государыне не имеет. Кравчей же отравить госпожу и вовсе пустяк.

– Как?! – не поверил Кудеяр. – Она ведь любую пищу пробовать должна, прежде чем Великой княгине подать!

– Тебе интересно? – вскинула брови княжна. – Ну, к примеру, так… Вытачиваешь из кости крохотный флакончик и вшиваешь его сюда, в рукав, – она указала на правое запястье. – Чтобы отверстие вверх смотрело, когда правильно что-то держишь. Наливаешь в него крепкий настой багульника, белены али красавки. В нужный час, за обедом, пробку из флакона вынимаешь и ждешь. Желает государыня вина? Наливаешь из кувшина в кубок несколько глотков, ставишь чашу обратно и спохватываешься: «Ах прости, княгиня, соринка!» Подхватываешь салфетку или полотенце и край бокала протираешь… – Постельничая сделала круговое движение рукой, словно протерла невидимый бокал, и стало видно, что запястье при этом повернется и содержимое флакончика неминуемо выльется в кубок. – Затем добавляешь вино почти до краев и с низким поклоном вручаешь… Спустя пару часов голова у повелительницы закружится, во рту сухость появится, в теле слабость. Вскорости сердце тихо остановится… И все.

Кудеяр сглотнул.

– Не опасайся, служивый, коли я стану кравчей, то скорее сама сгину, чем Соломонию отравить позволю, – пообещала Анастасия Петровна. – Глаз не спущу, пуще души своей стеречь стану. Надо будет, сама на охоту или в огород побегу, но еды подозрительной до уст ее не допущу! Вся честь рода князей Шуйских за то тебе порукой. Если какая беда с государыней и случится, то токмо не из-за яда. От тебя лишь одно надобно: убеди Великую княгиню дать мне это место!

– В Александровскую слободу меня не впустят, – покачал головой боярский сын. – Не для того Василий Иванович жену из Москвы увозил, чтобы опосля так легко к сокровищу своему подпустить.

– Ты забываешь, что я из свиты великокняжеской, Кудеяр, – обошла вокруг воина женщина. – Встречаться тайно при дворе есть великое искусство. Трудно сие, но возможно. И коли согласишься ты помогать нам в обережении Великой княгини от недругов и душегубов, Кудеяр, то могу я поручиться, что видеться с любимой своей ты сможешь куда чаще и ближе, нежели раз в год на заутрене.

– Что нужно делать? – Мягкие, вкрадчивые речи Анастасии Петровны так заворожили воина, что он даже не возразил против слова «любимой».

– Ты поедешь с моим приказчиком, надев поверх роскошной ферязи своей простой овчинный тулуп. Возничим на одной из телег. Вести себя будешь скромно, понуро, со стражей и ключниками не болтать и пугаться, к приказчику всех отсылая. Как разгружаться станут, смердам во всем помогать, но, когда сундук с платьями сменными ко мне в покои понесешь, там останешься. Опосля я улучу момент и Великую княгиню к себе приглашу, придумаю повод. Уйдешь так же скромно с приказчиком, каковой перед отъездом ко мне за платьями старыми зайдет. Сундук с ним унесете. Когда же заходить, знамо, я по своей воле завсегда решаю. Как увидишься, так и покличу. Припасы, рухлядь, письма ко мне отсель каждый месяц возят. Так что хоть каждый месяц можете встречаться, беседовать и даже за ручку друг друга держать.

– Соломея не согласится, – покачал головой Кудеяр. – Бесчестья убоится.

– Какое же бесчестье с родичем увидеться? – памятливо ответила княжна. – Дело обычное… Опять же я при встречах ваших находиться буду, как залог и свидетель верности супружеской. Ты токмо убеди ее кравчей меня сделать. О прочем я уж позабочусь, не сумневайся.

– А вдруг она мне не поверит?

– Поверит, – кивнула княжна Шуйская. – Я видела, какими глазами Соломея смотрела на тебя при встрече. Она поверит тебе, даже если ты посоветуешь ей войти в огонь.

– Сим маслом каждую полночь натираться надобно, молитву Пресвятой Деве читая с нечистого дня и весь месяц, милая, да по пять поклонов на образ на рассвете класть. В конце месяца в баню сходить – и уйдет порча, смоется… И не была бы ты столь строга с отроками юными…

– Вон пошла! – тихо прошипела сквозь зубы Соломея.

Знахарка, нутром почуяв неладное, моментально прыснула за дверь, о награде даже и не заикнувшись.

Этот совет за минувшие годы государыня слышала уже раз двадцать – одни колдуньи прошептывали его как бы ненароком, иные знахарки говорили прямо в лицо. Предлагали пробы ради обесчестить мужа, запятнать ложе супружеское.

«И будет тебе на том исцеление…»

Соломония перестала даже злиться и поносить Заряну, что опять привела шарлатанку. Что за сила может быть у колдуньи, каковая без подлости ничего дельного сотворить не способна?

Великая княгиня посмотрела на принесенное ведьмой зелье, подумала и опрокинула заплетенную в циновку бутыль на пол.

Пустое, все пустое. Как она полагает замужней женщине в полночь из постели супружеской уходить куда-то да промасленной к мужу возвращаться? Чушь и дурь, глупость пустая. Еще один вечер пропал зря.

Между тем, сии вечера свободные давались Великой княгине не так-то просто. Надобно было и от свиты избавиться, и чтобы Василий в отъезде пребывал. Просто так Соломония ополоснуться не могла – ее княгини омывали. Прогуляться в раздумьях не могла – женщины недалече трусили. Лечь – раздевали, у окна посидеть – скамейку застилали и подоконник полотенцем обмахивали. Хотела в одиночестве побыть – неподалеку кружком стояли, ожидая, пока тоска отпустит.

Из всех хитростей удавалось только на усталость в опочивальне своей сослаться да всех, окромя девки, отпустить. А потом, выждав, пока разойдутся да успокоятся, собой займутся, возжелать через Заряну освежиться. Тогда токмо одной выскользнуть до бани и удавалось. Да и то нередко чуяла – подсматривают!

Хитрила Великая княгиня, старалась, серебро сыпала без счета – а все зря. Не помогали ни зелья знахарские, ни молитвы христианские, ни долгие ночи сладкие с хитростями восточными. Не несла она. Не несла!

– Добрый вечер, государыня!

«Ну вот, теперь еще и княгиня Шуйская вне опочивальни застала, – мысленно посетовала Соломония. – Отговорку какую придумать али промолчать просто? Что за дело постельничей, куда госпожа вышла? Может, по нужде!»

– Ты не заглянешь ко мне в горницу, государыня? Сатина отрезы пробные из столицы мне привезли и атлас. Не посмотришь, каковой лучше для простыней и наволочек твоих выбрать?

– Так поздно ткани смотреть, Анастасия Петровна? – удивилась Великая княгиня.

– Ты же все едино не почиваешь, Соломония Юрьевна? – невинно вскинула брови княжна Шуйская. – Так отчего бы и нет?

Великая княгиня оглянулась. Заряны за спиной, конечно, не было. Девка осталась в мыльне прибирать. Посторонним слугам следы знахарских обрядов видеть ни к чему.

Впрочем, чего ей бояться?! Госпожа она в доме сем, а не холопка бесправная, на воровстве объедков пойманная! Что пожелает – то и делает!

– Хорошо! – вскинула подбородок государыня. – Пойдем!

Постельничая почтительно поклонилась, устремилась вперед, распахнула перед Соломонией дверь в свои покои, предупредила:

– Помощнику сейчас велю расстелить…

Государыня вошла в просторную светелку – но, разумеется, куда более скромную, нежели у нее, с обитыми, а не расписными стенами и всего двумя окнами, скользнула взглядом по сторонам и… Сердце ее ухнуло вниз, в душе сладко защемило, по телу побежали щекотливые мурашки:

– Кудеяр?! Откуда ты здесь?!

– Прости, не смог устоять, как возможность увидеть тебя появилась, – повинился тот, пожирая женщину глазами. – Не вели казнить, Соломея, вели миловать. Не гони!

– Кудеяр… – Голос Великой княгини наполнился теплом. Но первый порыв, первая радость миновали, в душу прокрались подозрения. Соломония напряглась, посмотрела на боярского сына, на постельничую: – Вы сговорились?!

– Десять лет служу тебе, государыня, – приложив ладонь к груди, поклонилась ей Анастасия Петровна. – Разве хоть раз дала я тебе повод в честности и преданности своей усомниться?

– Да! – Соломония, незаметно для себя оказавшаяся почти рядом с Кудеяром, сделала шаг назад. – Сейчас! Что вы задумали? Я позову стражу!

Пообещала – и тут же поняла, что ни за что этого не сделает. Быть застигнутой поздно вечером наедине с мужчиной – вот уж позор так позор! От такого не отмоешься.

И она сделала еще шаг к двери. Более опасливый и осторожный.

– Князь Немой заговор раскрыл о твоем убийстве, Соломея! – торопливо сказал Кудеяр. – Отравительницу споймал!

– Шуйские? Извечные ненавистники государевы и заговор супротив меня раскрывают? – Великая княгиня презрительно хмыкнула: – Не смеши меня, Кудеяр!

– А они не по доброте и преданности о тебе заботятся, Соломея. Они со зла и ненависти сие творят!

От таких слов княжна Шуйская аж крякнула – но сдержалась.

– Это как? – Государыня, заинтересовавшись, остановилась.

– Пока ты бездетна, всем братьям государя тоже детей не видать. Андреевичи надеются, что род Александровичей прервется, и трон им покойно, без смут и крамол, перейдет. И потому весь род Шуйских всячески желает тебе здоровья, благополучия и долгих-долгих лет. Братья же Василия Ивановича и многие княгини из свиты твоей прямо противоположного ищут. Смерти твоей хотят и иной госпожи. Плодовитой и знатной.

– Врешь! – выдохнула Соломония, хотя и поняла сразу, что все сказанное – сущая правда.

Бесплодная, худородная, чужая… Да уж, любви и поддержки ей ни в Москве, ни в слободе Александровской не сыскать. Кабы не искренняя страсть к ней Василия – давно бы сожрали, как псы дворовые заблудившуюся кошку.

Тело женщины медленно наполнил холодный страх. Соломея не хотела умирать.

– Это правда, государыня, – перекрестился боярский сын. – Я с этой ведьмой самолично разговаривал и допросить мог в подробностях. Вехом отравить тебя хотели, за зелье детородное его выдав.

– Шуйские боятся, что знахарки меня вылечат! – схватилась за спасительную мысль Соломония.

– Пусть лечат, на все милость божья, – смиренно перекрестилась Анастасия Петровна. – Мы государю не враги и, как все, искренне ему наследника законного желаем. Но токмо прежде чем зелье любое пригубить, ведьм заставляй самих несколько глотков больших сделать. Прежде чем мазью тереться, приказывай самим обмазаться, обереги же завсегда на девке несколько дней проверяй. Багульник, он ведь даже запахом одним убивать умеет, хотя и не сразу. Коли за три дня девке не поплохеет, тогда токмо вещь незнакомую к телу прикладывай. Но покойнее всего, так это меня с собою брать. Лечению мешать не стану, но яд от лекарства отличу. Нянька за жизнь мою опасалась и многому в юности научила.

– Хороша союзница, что токмо из ненависти помогает! – сложила перед собой ладони, словно молясь, Великая княгиня.

– Любовь и ненависть правят миром, государыня. Все прочие желания продаются. Я не предам тебя за все золото мира, равно как это отказался сделать Кудеяр. На нас ты сможешь положиться всегда и во всем. Нам не нужны от тебя ни награды, ни похвалы, ни должности, а токмо твой покой и благополучие. Для нас без тебя жизни нет. У прочих же есть свои семьи и хозяйства, свои любимые и дети. Прочим есть на что тебя променять.

– Ты помнишь, что я сказал тебе, когда Василий вернул нас во дворец? – тихо произнес боярский сын. – Я смирюсь с тем, что ты достанешься другому, лишь бы ты осталась жива. Сейчас я прошу тебя о том же. Не умирай!

Соломея подошла к воину, провела пальцем по его щеке, шее, сквозь густую бороду.

– Иногда я жалею, что Василий смог нас догнать, Кудеяр. Хотя… Хотя тебе ведь тогда повезло. Бесплодная смоковница досталась другому. Можешь выбрать себе в саду другой цветок. Сочнее и краше.

– Иных цветов для меня не существует, краса Корелы.

– Я принадлежу другому, Кудеяр. – Палец коснулся его губ. – Судьба…

– Хотя бы любоваться красой твоей, Соломея… Живи!

Великая княгиня помолчала, обреченно вздохнула:

– Так что же вы задумали, родственник? Говори.

– Испроси как-нибудь от княжны Шеховской испить, государыня, потом сделай вид, что дурно тебе стало, от меня воды попроси, – поведала из-за ее спины Анастасия Шуйская. – Попьешь, оправишься и скажешь, что отныне токмо из моих рук питье и пищу принимать станешь. И покуда я останусь кравчей твоей, за яды сможешь более не беспокоиться. Не пропущу!

– Разве токмо я вдруг рожу сына, – не оборачиваясь, сказала Соломея.

– Если ты понесешь, госпожа, можешь отставить меня в тот же день! В час твоего торжества моя ненависть иссякнет. А соблазны появятся.

И тут Великая княгиня вдруг шарахнулась от воина назад, едва не сбив постельничую с ног.

– Что с тобой, государыня? – хором воскликнули Кудеяр и Анастасия Петровна.

– Меня могут хватиться! – Соломония развернулась и выбежала из покоев знатной служанки.

– Я сказал что-то не то? – развел руками Кудеяр. – Что-то сделал?

– Сдается мне, дело тут куда глубже… – пробормотала княжна Шуйская. – Пойду, в дверях постою. Коли глаза лишние есть, пусть знают, что со мной Великая княгиня беседовала, а не с молодцем каким целовалась…

Государыня же, вбежав в свою опочивальню, с размаху упала на постель и прикусила край одеяла. Ей было страшно признать, что постепенно зародившееся в ее груди и лоне томление едва не взяло верх над достоинством, и она лишь в последний миг удержалась от того, чтобы поцеловать нежданного гостя…

В просторной светлой горнице, назначенной строителями для мастерской княгини, но все еще недоделанной, Великая княгиня шла вдоль стола, перебирая разложенные на нем отрезы тканей, некоторые пропуская, некоторые рассматривая и трогая руками.

– Рисунок красивый, – остановилась она возле глянцевого шелка, словно проросшего тюльпанами, неотличимыми красотой от настоящих. – Вот такой бы прелестью стены обшивать, а не кошмой одноцветной!

– Красивая ткань, да токмо тонкая и холодная, – возразила княгиня Ногтева, наряженная в теплый темно-синий сарафан из заморского вельвета, украшенного рядами самоцветов, бегущих сверху вниз по груди от алого цвета к совершенно прозрачным камушкам. – А поверх обшивать, испортится рисунок. Что за цветы на стеганке?

– Ширму такую хочу! – вдруг заявила Соломония. – Постель от двери прикрыть. А то неуютно. И от девки отгородиться, коли для услуг оставлю.

– Сие пожелание исполню, государыня, – подошла ближе постельничая, посмотрела на стол: – Каковой шелк тебе по сердцу пришелся, повелительница?

– Этот, – указала пальцем Великая княгиня. Помолчала, посмотрела на рассевшихся в горнице женщин: – Что-то тихие все сегодня. Нешто вестей никаких ниоткуда нет?

– Сказывают, схизматики, что на самом западном краю земли обитают, – тут же поведала неугомонная княгиня Ногтева, – от безделья и скуки корабли за окиян послали, обитаемый мир окружающий. И там еще один обитаемый мир нашли! Не остров, право слово, а огроменную землю без конца и края!

Женщины рассмеялись забавной небылице. Боярыня Дикулина, отсмеявшись, пошевелила полными плечами, резко произнесла:

– В Перыни Новгородской, паломники донесли, икона Пресвятой Богоматери замироточила!

– Перун бог воинов. Как бы не к войне большой кровавой, – опасливо перекрестилась дородная княгиня Шеховская.

– Великий князь повелел брату моему двоюродному рать великую собрать для похода решительного на Литву, – подтвердила постельничая. – Головным полком, кстати, юный князь Овчина, басурман сокрушитель, командовать выбран. Вскорости выступают.

От этого известия Великая княгиня вздрогнула, вскинула руку:

– Что-то в горле пересохло. Попить налейте мне.

– У меня вот по случаю настой облепиховый с собой приключился, – сняла с пояса небольшой бурдючок княжна Шуйская. – Испей, государыня!

– Не прикасайся, Соломония Юрьевна! – от подобного покушения на свои права княгиня Шеховская буквально подпрыгнула со своего места. – Мало ли что? Я кравчая, я токмо за этот морс поручусь!

Она поспешила к лакированному столику, на котором стояли вазы с курагой, изюмом и инжиром, с пастилой и цукатами, два кувшина и кубки, налила в один из них розоватого напитка, в несколько глотков осушила, наполнила снова и поднесла правительнице всея Руси:

– Вот, государыня, испей из моих рук, – последние слова она произнесла с нажимом и торжествующе посмотрела на постельничую, числящуюся по месту на пять ступеней ниже кравчей.

Соломония попила, вернула золотой бокал, пошла дальше вдоль стола, перебирая ткани, и вдруг захрипела, закашлялась, вскинув руки к горлу. Скривила лицо, с видимым трудом произнесла:

– Что ты мне дала, изменщица?!

– Вот же, государыня, доброго настоя испей! – подсуетилась княжна Шуйская, подавая ей бурдючок.

Великая княгиня схватила кожаную флягу, вскинула надо ртом, сделала несколько больших глотков, с облегчением перевела дух:

– Благодарствую, Анастасия Петровна. Вкусные ты напитки имеешь. Желаю, чтобы таковые средь кушаний моих завсегда стояли.

– Сегодня же о том распоряжусь, государыня, – почтительно склонила голову постельничая.

– Невместно сие! – возмутилась княгиня Шеховская. – Токмо кравчая о пище и напитках великокняжеских завсегда заботится!

– Отныне княжна Анастасия Шуйская о сем заботиться станет, ей верю, – ответила Соломония. И твердо отрезала: – Такова моя воля!

Княгиня Шеховская налилась краской, несколько раз яро вдохнула и выдохнула, развернулась и выскочила из горницы, громко хлопнув за собой дверью.

Дворцовый переворот, навсегда обезопасивший Великую княгиню от отравителей, свершился.