Книга: Город и псы
Назад: VII
Дальше: 2

VIII

Лейтенант Гамбоа открыл глаза. Неверный свет фонарей, освещавших плац, сочился в его окно; небо было черное. Через несколько секунд зазвенел будильник. Лейтенант вскочил, ощупью нашел полотенце, мыло, зубную щетку и электрическую бритву. В коридоре и в ванной было темно. В соседних комнатах стояла тишина – как всегда, он встал первым. Когда через пятнадцать минут он возвращался к себе, умытый и выбритый, зазвенели другие будильники. Начинало светать: вдалеке, за желтоватым сияньем фонарей, занимался голубой слабый свет. Лейтенант неторопливо оделся. Потом вышел. На этот раз он пошел к проходной не через казармы, а двором, по воздуху. Было еще прохладно, а он не надел кителя. Часовые приветствовали его, он отвечал. Дежурный офицер, лейтенант Педро Питалуга, прикорнул на стуле, подперев голову руками.
– Смир-рно! – крикнул Гамбоа.
Офицер вскочил раньше, чем открыл глаза. Гамбоа засмеялся.
– А, чтоб тебя! – сказал Питалуга и сел. Он поскреб в затылке. – Я уж думал, это Пиранья. Совсем замучился. Который час?
– Скоро пять. У тебя есть сорок минут. Маловато. Ты зря пытаешься заснуть. Так хуже.
– Знаю, – сказал Питалуга и зевнул. – Не по уставу.
– Да, – улыбнулся Гамбоа. – Только я не к тому. Когда сидя поспишь, потом все тело ломит. Самое лучшее – что-нибудь делать. И не заметишь, как время пройдет.
– А что делать? С солдатами разговаривать? «Так точно, сеньор лейтенант, никак нет, сеньор лейтенант». С ними не соскучишься. Им только слово скажи – сразу попросят увольнительную.
– Я на дежурстве занимаюсь, – сказал Гамбоа. – Ночью заниматься лучше всего. Днем я не могу.
– Ясно, – сказал Питалуга. – Ты у нас образцовый. Да, кстати, чего ты вскочил в такую рань?
– Забыл? Сегодня суббота…
– А, ученья! – вспомнил Питалуга и протянул сигарету. Гамбоа покачал головой. – Хорошо, хоть я на дежурстве, идти не надо.
Гамбоа вспомнил военную школу. Они с Питалугой были в одном взводе. Питалуга учился средне, но стрелял превосходно. Однажды, на годовых маневрах, он прыгнул верхом на коне в реку. Вода доходила ему до плеч, конь ржал от страха, ребята кричали: «Вернись!», но Питалуга одолел теченье и – весь мокрый, счастливый – выбрался на тот берег. Капитан, их начальник курса, похвалил его перед строем, сказал: «Молодец!» А теперь Питалуга ноет, и служба ему в тягость, и ученья. Только об увольнительной и думает, как солдаты или кадеты. Но тем простительно, они в армии временно; одних пригнали силой, оторвав от земли, других родители сюда спихнули. Питалуга выбрал сам. И не он один такой: Уарина каждые две недели врет, что заболела жена; Мартинес пьет на дежурстве – все знают, что у него в термосе водка, а не кофе. Почему же они не уходят в отставку? Питалуга разжирел, не учится, приходит из города пьяный. «Долго просидит в лейтенантах, – подумал Гамбоа. И тут же поправился: – Если у него нет руки». Сам он любил в армейской жизни как раз то, что другие ненавидели: дисциплину, иерархию, ученья.
– Я позвоню.
– Чего так рано?
– Надо, – сказал Гамбоа. – Жена уже встала. Она уезжает в шесть.
Питалуга равнодушно пожал плечами и втянул голову в ладони, как черепаха втягивает под щит. Гамбоа говорил в трубку тихо и нежно, спрашивал о чем-то, напоминал о таблетках от тошноты, советовал одеться потеплее, просил, чтоб ему прислали откуда-то телеграмму, много раз повторял: «Ты хорошо себя чувствуешь?» – и наконец отрывисто простился. Питалуга во сне отвел от лица руки, голова его повисла, как колокол. Он поморгал, открыл глаза. Вяло улыбнулся.
– Ты прямо как молодожен, – сказал он. – С женой говоришь, как будто вчера поженились.
– Я женат три месяца, – сказал Гамбоа.
– А я год. И черта с два я ей позвоню! Ведьма, вся в мамашу. Вот бы она орала, если б я ее разбудил!
Гамбоа улыбнулся.
– Моя жена очень молодая, – сказал он. – Ей восемнадцать. Мы ждем ребенка.
– Сочувствую, – сказал Питалуга. – Не знал. Надо предохраняться.
– Я хочу ребенка.
– Ясно, – сказал Питалуга. – Как же, как же! Чтоб сделать его военным.
Гамбоа, кажется, удивился.
– Не знаю, хочу ли я, чтоб он был военный, – медленно сказал он. Потом оглядел Питалугу с ног до головы. – Во всяком случае, не такой, как ты.
Питалуга выпрямился.
– Это что, шутка? – мрачно спросил он.
– Ладно, – сказал Гамбоа. – Брось.
Он повернулся и вышел. Часовые опять отдали честь. У одного из них съехала на ухо фуражка; Гамбоа хотел было сделать замечание, но сдержался, чтобы не связываться с Питалугой. А Питалуга снова охватил руками растрепанную голову, однако спать не стал. Он выругался, крикнул солдата и приказал принести кофе.
Когда Гамбоа пришел во двор пятого курса, горнист уже протрубил побудку перед другими корпусами и собирался будить старших. Завидев лейтенанта, он опустил горн, поднесенный было к губам, вытянулся и отдал честь. И солдаты и кадеты знали, что из всех офицеров один Гамбоа отвечает по-уставному на их приветствие; другие кивали на ходу, и то не всегда. Гамбоа скрестил на груди руки и подождал, пока горнист кончит. Потом взглянул на часы. В дверях маячили дежурные. Он обошел их одного за другим, а они поочередно подтягивались, надевали береты, поправляли брюки и галстуки раньше, чем поднести руку к виску. Потом, сделав поворот, они исчезали в недрах казармы, где уже начался обычный утренний гул. Через минуту явился сержант Песоа. Он бежал.
– Здравия желаю, сеньор лейтенант.
– Здравствуйте. Что случилось?
– Ничего, сеньор лейтенант. А что, сеньор лейтенант?
– Вы должны быть во дворе, с горнистом.
– Знаю, сеньор лейтенант.
– Что ж вы тогда здесь делаете? Возвращайтесь в казарму. Если через семь минут курс не будет построен, отвечаете вы.
– Слушаюсь, сеньор лейтенант.
Песоа побежал к первым взводам. Гамбоа стоял посреди двора, поглядывая на часы, и чувствовал, что напряженный гул, вырывающийся из окон и справа, и слева, и спереди, и сзади, стягивается к нему, как стягиваются к мачте стропила циркового шатра.
Ему не нужно было заходить в спальни, чтоб убедиться в том, как злятся кадеты, что им не дали спать и что у них так мало времени на одеванье и на заправку коек; как не терпится тем, кто любит пострелять, поиграть в войну; как недовольны лентяи, которые там, в поле, будут действовать вяло, из-под палки; и как все они в глубине души предвкушают, что после учений пробегут через стадион, примут душ, вернутся, торопливо натянут черно-синюю форму и выйдут в город.
В пять часов семь минут Гамбоа дал длинный свисток. В ответ немедленно посыпалась брань, и тут же отворились двери, изрыгая зеленоватую массу. Кадеты толкались, на бегу одной рукой оправляли обмундирование (в другой была винтовка), бранились, чуть не дрались, и все же вокруг него возникали ряды взводов в смутном утреннем воздухе второй субботы октября, пока что – такой же самой субботы, как другие. Вдруг что-то громко звякнуло, кто-то чертыхнулся.
– Кто уронил винтовку – выйти из строя! – крикнул Гамбоа.
Шум тут же утих. Все смотрели вдаль, прижимая к ноге винтовки. Сержант Песоа приблизился на цыпочках к лейтенанту и встал рядом с ним.
– Я сказал: кто уронил винтовку – ко мне, – повторил Гамбоа.
Тишину нарушил стук каблуков. Теперь весь батальон смотрел на лейтенанта. Он взглянул кадету в глаза.
– Фамилия.
Кадет невнятно назвал свою фамилию, роту, взвод.
– Осмотрите винтовку, Песоа, – сказал лейтенант.
Сержант подбежал к кадету и обстоятельно осмотрел винтовку: медленно приглядывался к ней, вертел ее, поднимал, словно хотел взглянуть на свет, открывал затвор, щелкал курком.
– Приклад поцарапан, сеньор лейтенант, – сказал он. – И плохо смазана.
– Сколько лет вы в училище, кадет?
– Три года, сеньор лейтенант.
– За три года не научились смазывать винтовку? Лучше сломать себе шею, чем выронить винтовку. Оружие для солдата не менее важно, чем голова. Вы бережете свою голову, кадет?
– Да, сеньор лейтенант.
– Прекрасно, – сказал Гамбоа. – Вот так берегите винтовку. Идите в строй. Песоа, запишите ему шесть штрафных.
Сержант вынул книжечку и стал писать, смачивая карандаш языком.
Гамбоа приказал идти в столовую.
Когда последний взвод пятого курса скрылся в дверях, Гамбоа пошел в офицерскую столовую. Там было пусто, но вскоре явились младшие офицеры. Командиры взводов пятого курса – Уарина, Питалуга и Кальсада – сели рядом с Гамбоа.
– Поворачивайся, индейская морда, – сказал Питалуга. – Офицер вошел – завтрак на столе!
Солдат виновато забормотал, но Гамбоа его не расслышал: утреннюю тишину прорезал гул самолета, и лейтенант пытался сквозь туман разглядеть его в сером небе. Потом он посмотрел вниз, во двор. Тысяча пятьсот винтовок, правильными рядами составленные по четыре в козлы, маячили в тумане; лама бродила среди рядов и нюхала пирамидки.
– Офицерский совет был? – спросил Кальсада, самый толстый из четырех. Говорил он невнятно, потому что жевал кусок хлеба.
– Да, вчера, – сказал Уарина. – Поздно кончили, в одиннадцатом часу. Полковник рвал и метал.
– Он всегда бесится, – сказал Питалуга. – Одно раскрылось, другое не раскрылось… – Он подтолкнул локтем Уарину. – Тебе жаловаться грех. На сей раз повезло. Занесут в послужной лист.
– Да, – сказал Уарина. – Нелегко это было.
– Когда будут нашивки срывать? – спросил Кальсада. – Занятная процедура.
– В понедельник, в одиннадцать.
– Прирожденные уголовники, – сказал Питалуга. – Ничем не проймешь. Подумать только! Кража со взломом, ни больше ни меньше. При мне выгнали пятерых.
– Они не по своей воле сюда идут, – сказал Гамбоа. – Вот в чем беда.
– Да, – сказал Кальсада. – Они себя чувствуют штатскими.
– Они нас принимают за священников. Да, да, – сказал Уарина. – Один хотел мне исповедаться, совета спрашивал. Черт те что!
– Одних сюда посылают, чтоб не стали хулиганами, – сказал Гамбоа. – А других – чтобы не были маменькиными сынками.
– Что тут, исправительный дом? – сказал Питалуга и стукнул кулаком по столу. – У нас в Перу ничего не могут довести до конца, потому все и не ладится. Вот возьмите новобранцев. Придут в казарму – вшивые бездельники. А попробуют палок – и становятся похожи на людей. Год в казармах – глядишь, человек как человек, разве что щетина индейская. А здесь наоборот: чем дальше, тем хуже. Эти, с пятого, хуже младших.
– Не отлупишь – не научишь, – сказал Кальсада. – Жаль, нельзя им всыпать. Тронешь хоть одного – такой вой поднимется!
– Пиранья идет, – тихо сказал Уарина.
Лейтенанты встали. Капитан Гарридо приветствовал их кивком. Он был высокий и такой бледный, что скулы отливали зеленью. Его прозвали Пираньей потому, что у него, как у этих хищных рыб, изо рта высовывались огромные зубы и челюсти вечно клацали. Капитан протянул всем четверым по бумажке.
– Вот инструкция, – сказал он. – Пятый двигается за хлопковым полем по открытой местности в обход высоте. Поторапливайтесь. Идти минут сорок пять, не меньше.
– Построить их или вас подождать, сеньор капитан? – спросил Гамбоа.
– Идите, – ответил капитан. – Я вас догоню.
Четверо лейтенантов вышли вместе, а во дворе разошлись, выстроились в одну линию и поднесли к губам свистки. Шум в кадетской столовой достиг апогея, и через несколько секунд из нее повалили кадеты. Подбежав к пирамидке, они хватали винтовку и на плацу строились повзводно.
Вскоре батальон вышел из главных ворот – часовые взяли на караул, – замаршировал по Набережной. Чистый асфальт сверкал. Кадеты шагали группами по трое и так разомкнули строй, что центр колонны шел посреди мостовой, а боковые шеренги – у самых тротуаров.
Батальон прошествовал до Пальмовой, и Гамбоа приказал свернуть к площади Бельявиста. Улица шла под гору, и сквозь густую листву деревьев кадеты различали громады Морского арсенала и портовых строений. По сторонам высились старые, увитые плющом дома; ржавые решетки отделяли от улицы палисадники и сады. Когда дошли до проспекта Прогресса, утро уже вступило в свои права: босые женщины с корзинами и кошелками зелени останавливались взглянуть на кадетов, шествующих в заплатанном походном обмундировании; собаки лаяли и кидались на них; а хилые, грязные дети следовали за ними, как рыбы в открытом море следуют за кораблем.
На проспекте Прогресса батальон остановился – автобусы и легковые машины мчались потоком. Гамбоа дал знак – оба сержанта встали посредине мостовой, приостановили поток, как останавливают кровь, и батальон перешел дорогу. Шоферы бранились и сигналили; кадеты бранились в ответ. Гамбоа – он шел впереди – поднял руку и приказал идти не прямо, к порту, а вбок, через поле, огибая по пути поля с молодыми посевами хлопка. Когда же весь батальон вышел на пустынь, Гамбоа кликнул сержантов.
– Видите высоту? – указал он пальцем на темное возвышение за полем.
– Да, сеньор лейтенант, – ответили в один голос Морте и Песоа.
– Это наша цель. Вы, Песоа, возьмите шестерых и идите вперед. Обойдите высотку со всех сторон. Если там кто-нибудь есть, прикажите уйти. Ни там, ни поблизости посторонних быть не должно. Ясно?
Песоа кивнул, повернулся и пошел к первому взводу.
– Шесть добровольцев! – крикнул он.
Никто не шелохнулся. Кадеты смотрели куда угодно, только не вперед. Гамбоа шагнул к ним.
– От первого до шестого – выйти из строя, – сказал он. – Пойдете с сержантом.
Песоа побежал через поле; правой, сжатой в кулак рукой он размахивал в воздухе, подгоняя кадетов. Гамбоа отступил назад, к офицерам.
– Я приказал ему очистить местность.
– Хорошо, – сказал Кальсада. – По-моему, тут все просто. Я с моими останусь здесь.
– А я атакую с севера, – сказал Уарина. – Вечно мне не везет. Шагай четыре километра!
– За час до вершины добраться непросто, – сказал Гамбоа. – Нужно карабкаться побыстрее.
– Надеюсь, мишени хорошо видны, – сказал Кальсада. – Прошлый раз их ветер сорвал. Стреляли по облакам.
– Не беспокойся, – сказал Гамбоа – Теперь они не картонные. Из холста, метр в диаметре. Солдаты вчера их установили. Только пусть начинают стрельбу не раньше чем с двухсот метров.
– Слушаюсь, генерал, – сказал Кальсада. – Ты и этому хочешь нас учить?
– Зачем зря порох тратить? – сказал Гамбоа. – Все равно твои не попадут.
– Пари, генерал? – сказал Кальсада.
– Пять фунтов.
– Я свидетель, – вызвался Уарина.
– Идет, – сказал Кальсада. – Тихо! Пиранья. Капитан подошел к ним.
– Чего вы ждете?
– Все готово, – сказал Кальсада. – Мы ждали вас, сеньор капитан.
– Выбрали позиции?
– Да, сеньор капитан.
– Послали проверить, нет ли кого на местности?
– Да, сеньор капитан. Послал сержанта Песоа.
– Хорошо. Сверим часы, – сказал капитан. – Начнем в девять. Огонь откроете в девять тридцать. Как только начнется штурм холма, огонь прекратите. Понятно?
– Да, сеньор капитан.
– В десять всем собраться на вершине. Там места много. Роты выводите на исходный рубеж беглым шагом, пускай ребята разогреются.
Офицеры разошлись. Капитан не двинулся с места. Он слушал команды; Гамбоа командовал громче и энергичней всех. Потом капитан остался один. Батальон разделился на три группы, они двинулись в разные стороны окружать холм. Кадеты переговаривались на бегу; капитан различал отдельные фразы. Лейтенанты шли впереди взводов, сержанты шагали сбоку. Капитан Гарридо поднес к глазам бинокль. На холме через каждые четыре-пять метров стояли безупречно круглые мишени. Ему тоже захотелось пострелять. Но сейчас полагалось стрелять кадетам; его дело скучное – стой, посматривай. Он открыл пачку черных сигарет, вынул одну. Ветер дул сильный, задувал спичку за спичкой. Наконец удалось закурить, и капитан быстро пошел к первой роте. Забавно было смотреть на Гамбоа, он так серьезно относится к этим ученьям.
Когда они достигли подножья, Гамбоа заметил, что кадеты и вправду устали. Некоторые совсем побелели, хватали ртом воздух, и все тоскливо поглядывали на него – ждали команды «стой!». Но он не дал приказа и взглянул на белые мишени. Под ними голые желтые склоны спускались к хлопковому полю, а над ними, метрах в пяти, ждал тяжелый гребень холма. Гамбоа не остановился, он побежал вдоль холма, потом – полем, развивая максимальную скорость и упрямо сжимая губы, хотя сам чувствовал, что сердцу его и легким не помешал бы хороший глоток ветра; жилы на шее вздулись, а все тело, от головы до пят, покрылось холодным потом. Он обернулся, взглянул еще раз – удалились ли они от холма хотя бы на километр – и, закрыв глаза, припустил еще быстрее – несся длинными прыжками, размахивал руками, едва переводил дух. Так добежал до кустов; они росли на незасеянной земле, у канавы, которая по инструкции считалась границей расположения первой роты. Тут он остановился и только тогда открыл рот, вдохнул воздух, раскинул руки. Прежде чем повернуться, вытер пот с лица, чтобы кадеты не знали, что он тоже выдохся. Первыми добрались до кустов сержанты и взводный Арроспиде. Потом в полном беспорядке прибежали остальные; колонны расстроились, кадеты бежали группками по нескольку человек. Но вскоре все три взвода построились подковой вокруг лейтенанта, приставив винтовки к ноге. Он слышал тяжелое, шумное дыхание ста двадцати кадетов.
– Взводные – ко мне, – сказал Гамбоа. Арроспиде и еще два кадета шагнули к нему. – Рота – вольно!
Он отошел на несколько шагов – сержанты и взводные шли за ним – и стал рисовать на земле черточки и крестики, подробно объясняя задачу.
– Ясно? – спросил он; все пятеро закивали. – Так. Боевые группы начнут развертываться в цепь, как только я дам сигнал. Развертываться в цепь – это значит не переть гурьбой, как телята, а двигаться цепью, соблюдая дистанцию. Задача нашей роты – атаковать с юга. Южный фронт высоты – перед нами. Видите?
Сержанты и взводные посмотрели на холм и сказали: «Видим».
– А как двигаться, сеньор лейтенант? – пробурчал Морте. Взводные повернулись к нему, и он покраснел.
– К этому я и веду, – сказал Гамбоа. – Перебежки по десять метров. Сочетать огонь с движением. Кадеты пробегают десять метров как можно быстрее и падают. Кто обронит винтовку – всыплю как следует. Когда вся первая цепь заляжет, я даю свисток, и вторая цепь открывает огонь. Одним патроном каждый. Ясно? Потом вторая цепь вперед, перебежка десять метров. Цепь ложится. Третья цепь стреляет и продвигается вперед. Потом все сначала. Все перебежки и огонь – по моему сигналу. Наконец нам остается сто метров до цели. Тут цепи могут немного сомкнуться – кругом другие роты. Последний штурм ведут все три роты вместе, так как высота почти очищена и на ней останется только несколько огневых точек противника.
– Сколько у нас времени? – спросил Морте.
– Час, – ответил Гамбоа. – Но это уж мое дело. Сержанты и взводные должны следить, чтоб кадеты не рассыпались, не держались слишком близко и чтоб никто не отставал. Они должны на всякий случай все время поддерживать связь со мной.
– Мы идем в первом эшелоне или в арьергарде, сеньор лейтенант? – спросил Арроспиде.
– Вы в первой цепи, сержанты – сзади. Еще вопросы есть? Так. Идите объяснять операцию командирам групп. Начнем через пятнадцать минут.
Сержанты и взводные удалились почти бегом. Гамбоа увидел, что к нему идет капитан Гарридо, собрался было вытянуться, но Пиранья махнул рукой: сидите, мол. Они стали смотреть вдвоем туда, где взводы делились на группы по двенадцать человек. Кадеты подтягивали ремни, перешнуровывали ботинки, натягивали глубже береты, смахивали пыль с винтовок и проверяли, легко ли ходит затвор.
– Это они любят, – сказал капитан. – Ах вы, сопляки! Смотрите – как на бал явились!
– Да, – сказал Гамбоа. – Им кажется, что они в бою.
– Если б им действительно пришлось сражаться, – сказал капитан, – разбежались бы кто куда. К счастью, у нас в Перу стреляют только на маневрах. Не думаю, чтоб у нас была когда-нибудь война.
– Не скажите, сеньор капитан, – возразил Гамбоа. – Мы окружены врагами. Вы же знаете, что Эквадор и Колумбия только и ждут случая, чтоб отнять у нас кусок сельвы. А с Чили мы еще не рассчитались за Арику и Тарапаку .
– А, ерунда! – пожал плечами капитан. – Теперь все решают великие державы. В сорок первом я участвовал в эквадорской кампании. Дошли бы до самого Кито. Но тут вмешались великие и нашли дипломатический выход, видите ли. Все решают штатские. Надо быть кретином, чтобы в Перу служить в армии.
– Раньше было не так, – сказал Гамбоа. Сержант Песоа и шесть кадетов возвращались бегом. Капитан подозвал их.
– Всю высоту обошли?
– Да, сеньор капитан. Никого нет.
– Без одной минуты девять, сеньор капитан, – сказал Гамбоа. – Я начинаю.
– Валяйте, – сказал капитан. И прибавил угрюмо: – Дайте им жизни, лежебокам.
Гамбоа пошел к роте. Он обвел кадетов медленным взглядом, словно прикидывая на глаз, что они могут, сколько выдержат, на что готовы. Голову он чуть-чуть откинул, ветер рвал его защитного цвета рубаху и ерошил черные пряди, выбивавшиеся из-под берета.
– Не сбивайтесь в кучу! – крикнул он. – Хотите, чтобы вас ухлопали? Дистанция не меньше пяти метров. Вы что, в церковь собрались?
Все три колонны дрогнули. Командиры групп, выскочив из строя, кричали: «Разомкнись! Разомкнись!» Три цепи растянулись, как резина, просветы стали шире.
– Двигаться змейкой, – сказал Гамбоа; он говорил очень громко, чтоб слышали сзади. – Три года долбим! Не идите в затылок, вы не процессия. Кто не заляжет или тронется с места без приказа – считать убитым. А убитым увольнительная ни к чему. Ясно?
Он обернулся к капитану Гарридо, но тот, кажется, не слышал – он рассеянно смотрел вдаль. Гамбоа поднес свисток к губам. Колонны слегка дрогнули.
– Первая цепь атаки – приготовиться. Взводные – вперед, сержанты – сзади.
Гамбоа взглянул на часы. Было ровно девять. Он дал долгий свисток. Пронзительный звук резанул слух капитана, он удивленно повернулся, понял, что на несколько секунд забыл об учениях, почувствовал себя виноватым и поспешным шагом направился к кустам, чтобы оттуда следить за ходом событий.
Не успел отзвучать свисток, а капитан уже видел, как первая цепь, разделенная на три группы, двинулась вперед. Кадеты неслись по полю, развертываясь на бегу, словно павлиний хвост. Впереди бежали взводные, за ними, пригибаясь, – кадеты. Правой рукой они крепко держали винтовку – дуло смотрело в небо, а приклад был в нескольких сантиметрах от земли. Капитан услышал второй свисток, короче, но пронзительней первого; Гамбоа бежал сбоку, чтобы управлять действиями, и вдруг цепь как ветром сдуло – исчезли в траве. Капитан вспомнил – так сметает со стола костяшки проигравший игрок в домино. Резкие крики Гамбоа молниями прорезали тишину: «Почему эта группа бежит? Роспильоси, хотите, чтоб вам башку оторвало? Осторожней, не волочить винтовку!»; и снова свисток, и цепь показалась из травы и бежит; свисток – и она исчезла, и голос Гамбоа глохнет вдали. Капитан еще слышал урывками брань и неизвестные фамилии; видел, как движется первая цепь, отвлекся на секунду, а вторая цепь и арьергард уже приходили в движение. Забыв о его присутствии, кадеты вслух издевались над теми, кто бежал с лейтенантом: «Смотри, негритяга валится, как мешок! Наверное, кости резиновые. А Холуй-то, Холуй, вот сопля! Боится личико поцарапать».
Вдруг перед капитаном возник лейтенант Гамбоа. «Вторая цепь – приготовьсь!» – кричал он. Командиры групп подняли правую руку, тридцать шесть кадетов застыли на месте. Капитан посмотрел на Гамбоа: спокойное лицо, кулаки сжаты, только глаза живые, светлеют, улыбаются, хмурятся. Вторая цепь понеслась по полю. Кадеты становились все меньше, лейтенант снова бежал с фланга, размахивая свистком и повернув голову к цепи.
Теперь капитан видел, как две цепи то исчезают, то встают, оживляя пустынное поле. Он не мог разглядеть, правильно ли кадеты падают – сперва на колено, потом на бок и левую руку – и прижимают ли винтовку к бедру раньше, чем коснутся земли; он не знал, сохранились ли уставные дистанции в цепи, и не рассыпались ли боевые группы, и по-прежнему ли взводные бегут впереди, словно кончик летящего копья, не теряя из виду лейтенанта. Фронт роты растянулся на несколько сотен метров. Глубина боевых порядков возросла. Вдруг снова возник Гамбоа, по-прежнему спокойный, только глаза сверкают, – дал свисток, и третья цепь с сержантами во главе кинулась к холму. Теперь все три цепи бежали далеко впереди, он остался один у колючих кустов. Постоял, подумал немного о том, как неповоротливы кадеты, если сравнить с солдатами или слушателями военной школы. Потом двинулся вслед за ними, время от времени поднося к глазам бинокль.
Гамбоа размахивал руками, тыкал пальцем в кадетов – словно стрелял, – и, хотя звуки не доносились, капитан легко представлял себе его команды и брань.
Вдруг он услышал выстрелы и взглянул на часы: «Минута в минуту, – подумал он. – Девять тридцать». Поднял бинокль – первая цепь находилась уже на расстоянии двухсот метров от мишеней. Мишени он видел, но не смог разглядеть попадания. Пробежал метров двадцать, взглянул снова и теперь увидел примерно десять отверстий. «Солдаты и те лучше стреляют, – подумал он. – А этих выпускают офицерами запаса. Позорище!» Он шел, почти не отнимая от глаз бинокля. Перебежки стали короче. Вторая цепь открыла огонь, и, не успело смолкнуть эхо, свисток возвестил первой и третьей цепям, что они могут идти вперед. Крошечные фигурки на фоне неба прыгали, падали, вставали. После каждого залпа капитан вглядывался в мишени, подсчитывал попадания. По мере приближения к холму попаданий становилось все больше – круги мишеней стали похожи на сито. Он посмотрел на лица: все безбородые, детские, красные, один глаз зажмурен, другой прижат к рамке прицела. Приклад при выстреле ударял в еще некрепкое плечо, плечо болело, а приходилось вскакивать, бежать согнувшись, снова падать и снова стрелять, опьяняясь мнимой жестокостью. Капитан Гаррида знал, что война не такая.
И тут он заметил зеленую фигурку – он чуть не споткнулся о нее – и винтовку, против всяких правил уткнувшуюся дулом в землю. Он не понял, почему здесь лежат кадет и винтовка, и наклонился. Лицо кадета исказила гримаса боли, глаза и рот были широко открыты. Пуля попала ему в голову. Струйка крови текла по шее.
Капитан уронил бинокль, поднял кадета – одну руку под колени, другую под плечи – и побежал к холму, крича: «Лейтенант Гамбоа! Лейтенант Гамбоа!» Ему пришлось пробежать немало, прежде чем его услышали. Кадеты первого взвода, одинаковые, как жуки, ползли по склону к мишеням; им было не до его криков, они слушали только Гамбоа и совсем выбились из сил. Капитан пытался различить светлую форму лейтенанта и сержантов. Вдруг жуки остановились, повернулись, и капитан почувствовал, что десятки глаз глядят на него. «Гамбоа, сержанты! – крикнул он. – Скорей сюда!» Кадеты со всех ног бежали вниз, и ему было неловко стоять тут под их взглядами с кадетом на руках. «Везет как утопленнику, – подумал он. – Полковник это мне запишет в послужной лист».
Первым добежал Гамбоа. Он ошеломленно посмотрел на кадета и наклонился, чтоб разглядеть, кто это, но капитан крикнул:
– В госпиталь! Немедленно! Сержанты Морте и Песоа подхватили парня и побежали по полю; за ними бежали капитан, лейтенант и кадеты. Со всех сторон десятки глаз с ужасом смотрели на мотающуюся голову, на бледное, худое, всем знакомое лицо.
– Скорей, – говорил капитан. – Скорей. Гамбоа вырвал кадета у сержантов, взвалил его на плечи и понесся вперед. Через несколько секунд он вырвался метров на десять.
– Кадеты! – крикнул капитан. – Остановите первую машину.
Кадеты кинулись на шоссе.
Капитан остался позади, с сержантами.
– Он из первой роты? – спросил капитан.
– Да, сеньор капитан, – сказал Песоа. – Из первого взвода.
– Имя?
– Рикардо Арана, сеньор капитан. – Песоа замялся и прибавил: – По прозвищу Холуй.
Назад: VII
Дальше: 2