Глава 7

Говорят, Германия проиграла. Реальность настигает сверхоптимистичные выдумки. Волна слухов, газеты, говорливые уста Schreiberins, до которых доходит эхо сражений, поражений в кабинетах, где они переписывают статистику, ведут учет живых и мертвых, они ухватывают любой обрывок новости, который просачивается в блок. А потом из блока в блок – нужно быть глухим, чтобы не услышать. Фиолетовые треугольники – свидетели Иеговы, кормилицы и прислуга в эсэсовских семьях – вызывают в памяти тихие вечера на виллах, тихие попойки, и это, вероятно, вызывает страх. Освободили зеленые треугольники – немецких заключенных-уголовниц, которым нечего делать в Равенсбрюке, потому что они не имеют никакого отношения к войне, те, кто получил по заслугам за то, что, воспользовавшись резким изменением своего статуса, дал волю своему внутреннему тирану; в один день их не стало. Когда заключенные получают редкие посылки, они находят там записки, плавающие в банках с вареньем, послания на картонках среди грецких орехов: «Германия зажата в тиски с запада и востока. Нужно только продержаться, крепитесь». Еще может фантазировать, угадывая дату капитуляции немецких войск, впрочем, какая разница, вывод один: капитуляция – вопрос нескольких недель, максимум месяца, все предрешено, нужно терпеть. Польша почти освобождена. Польша – это совсем рядом. Через стены сведения о событиях просачиваются извне так быстро, как никогда ранее, идет почти непрерывная связь со свободными территориями, и это уже не слухи. Известно, что это произойдет где-то возле реки Одер, остается лишь вопрос «когда?». Когда Германия капитулирует? Вот уже два дня, как эсэсовцы заставляют убирать глыбы замерзшего дерьма вокруг блоков, стоит посмотреть, как Aufseherins дубинками управляют группами вооруженных лопатами Zimmerdienst, которые разбивают ухабы льда на Lagerplatz, чтобы сделать ее чистой, потому что, если завтра придут американцы или русские, лагерь должен быть вылизанным, они спасают свою шкуру как могут. Убрать дерьмо. Все дерьмо. Сделать лагерь чистым, респектабельным, заставить врага посмотреть в эту отполированную зеркальную поверхность. Но сколько же людей при этом умрет?

За озером, за колокольней Фюрстенберга, небо вспыхивает от бомб, мерцает фосфорным дождем; теперь небо принадлежит не только пламени крематория, но и союзным державам. Теперь даже Мила не сомневается: Германия проиграла. Но в данный момент ей на это наплевать. Поражения немцев на линиях фронта ее не касаются. С момента прибытия в лагерь и до сих пор неизвестно, выживешь ты или умрешь. В Равенсбрюке Германия имеет право на жизнь и на смерть всех. И тут до сих пор есть то, против чего бессильны пулеметы и бомбы: болезни, жгучий мороз, голод. Это война в войне.

Каждый день в Revier прибывают новые больные – одурманенные и в горячке. Они дрожат, страдая светобоязнью, прячут глаза от света, от солнца, от электрических ламп, они закрывают лицо, опуская на него волосы или задрав рубашку, их тела покрыты красными пятнами. Их голоса корчатся в кратком, пронзительном бреде, который поглощают одежда и ткань простыней, под которыми скрыты их фигуры и которые они запихивают в рот, чтобы заглушить этот бред, потом, задыхаясь, они выплевывают ткань с кашлем, похожим на скрежет наждачной бумаги. Вдруг они скрючиваются, как паук под каблуком. Одна полька постоянно зовет мать, Мила узнает звуки, которым ее научила Тереза. «Mama, mama, gdzie jesteś? – Мама, где ты?» Теперь полька идет в Waschraum, вытянув одну руку вперед, а второй прикрывает глаза от света. «Mama», – она натыкается на нары, врезается в стену, до тех пор пока Мила ее не помогает. К счастью, в бараке нет эсэсовцев. «Mama, gdzie jesteś?» Мила спрашивает у Дарьи, чешской медсестры: «Чем больна эта женщина?» Дарья отвечает: «Flecktyphus». Дарья указывает пальцем на одни нары: «Flecktyphus». На другие: «Flecktyphus». На женщину, лежащую на полу: «Flecktyphus». Еще на одну, напротив: «Flecktyphus». Два этажа нар и труп, который она только что накрыла. «Flecktyphus, alles Flecktyphus».

В коридоре медсестра, принимавшая роды у Милы, бьет по рукам женщину, которая в кровь расцарапывает себя. Медсестра достает из кармана кусок веревки и связывает запястья молоденькой девушке, которая отрешенно сидит с полузакрытыми глазами и даже не сопротивляется, бьет по пальцам другую, которая скребет себе локти. «Kratz dich nicht, du Dummkopf!» Спокойно и решительно медсестра ходит от женщины к женщине, бьет по рукам всех, кто пытается сорвать корочки, расчесывает кожу. «Kratz dich nicht!» Заметив Милу, которая стучится в Kinderzimmer, медсестра идет прямиком к ней и, пригвоздив взглядом, говорит: «Du auch nicht, horst du?» Дверь открывает Сабина. Мила смотрит вслед уходящей немке.

Сабина впускает Милу в комнату и говорит: «Повсюду тиф. Ни в коем случае не дотрагивайся до укусов вшей, их экскременты попадают под ногти, а потом инфицируют раны. И тогда бактерии, которые переносят насекомые, размножаются в ране, питаются ею и пожирают тебя. Женщины, которые чешутся там, в коридоре, которые еще переносят свет, пока не заражены, возможно, у них грипп или дизентерия, но еще не тиф, их еще можно спасти. Немецкая медсестра бьет их из лучших побуждений».

Следует избегать вшивых женщин, как, например, ту русскую, чья шевелюра и декольте кишат насекомыми, а она их даже не ловит. В сторону таких заключенные плюют и выказывают презрение. Каждая на своем языке: odpychający, nechutný, dégueulasse, отвратительно, modbydelig, undorító. Каждый день приток новых заключенных, вши кишат в нескончаемом человеческом мясе. Вши сосут кровь у мертвых в Revier, они гроздьями висят под мышками еще теплых трупов.

Сабина говорит, что у детей тоже есть вши. Она приспускает ползунки Саши-Джеймса. Саша начал стареть, Мила замечает медленное истощение, как у Джеймса, и вместо того, чтобы смотреть на его увядающее лицо, она смотрит на тонкие, но пока еще почти не тронутые голодом, едва желтые ноги – они еще держатся; на бедре маленькая красная дырочка. Сабина говорит: «К счастью, он не может почесать свою рану, она расположена слишком низко. Другие дети исцарапали себе лицо». Сабина и голландка раздевают детей два раза в день и одну за одной снимают спрятавшихся в складках вшей. Когда Мила возвращается к тифозным больным и берет в руки швабру, она думает: «Эти женщины точно все умрут, от тифа или после отбора, поскольку они слишком опасны для лагеря и для эсэсовцев, а самое главное – их нельзя показывать русским или американцам». Какое облегчение, когда Kinderzimmer переводят в блок № 32, освобожденный от заключенных, подальше от тифозных. Блок окружен колючей проволокой. Колючая проволока внутри колючей проволоки – зачем это?

Однажды в Revier приходит дрожащая Адель, глаза она прикрывает рукой. У Адель длинные белокурые волосы, бледная кожа. Она похожа на сказочную принцессу с книжной картинки, которая сидит на вершине башни, подперев щеку рукой. Ее волосы украшает цветок, и за ней приезжает принц на белом коне. Мила видит, что Адель идет маленькими шажками вслепую, и крепче сжимает рукоятку швабры. Адель укладывают на нары к одной тифозной, и она натягивает себе на голову простыню. Мила подходит ближе, медленно проводит шваброй под нарами Адель, выигрывая время:

– Адель, это я, Мила.

– О Мила, сегодня так солнечно!

Под простыней ее тело съеживается.

– Я хочу потрогать твой лоб.

– Нет, ни в коем случае, ни в коем случае.

– Ты хочешь пить?

– Мне нужно поспать, потом станет лучше, понимаешь, отец ждет меня на вокзале, не хочу, чтобы он волновался!

Простыня пропитывается потом, на ней прорисовывается лицо Адель, его впадины и изгибы, словно на саване.

– А возможно, мой пес тоже там будет. О, это солнце! Мила, закрой шторы, пожалуйста…

Мила делает круг вокруг нар, продолжая мыть.

– Мила, будь осторожна, у многих тиф. Мы с женихом поедем в Анси на озеро, если бы ты видела мое платье… о, мои глаза…

Кашель раздирает ее.

– Ш-ш-ш-ш, Адель, отдохни.

– Нужно немного поспать… Я сажусь верхом на Оникса, а ты позади меня.

– Конечно.

Наверное, в Равенсбрюке Германия никогда не проиграет. Тогда о чем говорят воскресные хоры на пяти языках, песнопения в праздничные дни, рождественские фигурки из хлебного мякиша, которые стоили десяти дней выживания; о чем говорит рассказанное однажды вечером подругам стихотворение, маленькое стихотворение из детства про бабочку и полевой цветок, которое никак не забывается; о чем говорит жалость эсэсовки к раненой птице; о чем говорит концерт на ногтях, сыгранный для Жоржетты; о чем говорят ажурные носовые платки, вышитые по ночам, кусочки украденного угля, четки, изготовленные из бракованных деталей «Siemens»; о чем говорит то, что одна женщина вырезает орнамент на своем деревянном котелке, просто для красоты, и то, что другая ворует твои носки, лежащие на краю умывальника; о чем говорят отломанные от булавок иголки в ширинках солдатских брюк, которые шьют в Betrieb; о чем говорит то, что в день твоего прибытия в лагерь ассистентка врача, тоже заключенная, умалчивает о том, что ты беременна, и спасает тебя; о чем говорит урчание в животе младенцев в Kinderzimmer; о чем говорит грудь Ирины, полная молока, которое она отдает Джеймсу; о чем говорит забота Сабины, когда она укладывает мертвого Джеймса в руки мертвой матери; о чем говорят открытые глаза Саши-Джеймса, о чем говорят слова любви, которые ему говорит Мила; о чем говорят тощие дети, которые играют в шарики на Lagerplatz; о чем говорит то, что каждую ночь тело Терезы приклеивается к телу Милы; о чем говорит колючая проволока под напряжением и то, что уже на протяжении многих месяцев там не сушится ни единого клочка мяса; о чем говорит то, что немка бьет по рукам женщин, которые чешутся; о чем говорят сотни раз произнесенные вслух кулинарные рецепты; о чем говорит белый круглый воротник заключенной, который она пошила из подола своего платья и который стоил ей двадцати пяти ударов палкой; о чем говорит смех Blockhowa, когда она видит, как заключенная копирует Аттилу; и самое главное: о чем говорит то, что ты еще можешь радоваться при виде отблесков солнца в сугробах на Lagerplatz во время утреннего Appell, при виде хрустальных вспышек, которые тебе совсем не безразличны? О чем это говорит? О том, что ты это видишь, что от этого у тебя слезятся глаза, что на одну секунду все отодвигается на задний план и в эту долю секунды ты прикасаешься к прекрасному. О чем все это говорит? Да о том, что даже в Равенсбрюке Германия не выиграла и никогда полностью не выиграет.

Но Лизетта мертва.

Виолетта мертва.

Мать Луизы мертва.

Джеймс мертв.

Марианна мертва.

Сили мертва.

Мать Саши мертва.

Венгерские еврейки из палатки исчезли.

Адель умирает, и все те, у кого нет имен, – Германия никогда не проиграет.

Что же это значит: выиграть или проиграть? Тереза ответила бы: «Ты проигрываешь, когда ты сдаешься».

Повсюду смерть. В это утро, пятнадцатого января, Мила запоминает число. Она начинает запоминать даты. Не сдаваться, говорит Тереза, и Мила начинает в это верить и верить в то, что однажды она сможет об этом рассказать. Утром пятнадцатого января в блоке № 10 не проснулись десять туберкулезниц, остальные на грани комы. Одно за другим выносят тела, Schwester Марта отдает приказы, и даже Милу зовут на помощь. Они тащат тела, чьи ноги волочатся по земле и кровоточат от рывков, – эти женщины умерли только что. Мила второй раз идет в морг, возле ступенек ее рвет. Этой ночью работала Дарья, и, пересекая площадь, она шепчет Миле: «Schlaftablette». Все понятно, Schlaf – это сон, tablette – это таблетка, Schlaftablette – снотворное.

Дарья продолжает, оглядываясь вокруг: «Schwester Martha, zu viele Schlaftablette. Weiss Pulver, – говорит она, глотая слова. – Zu viel weiss Pulver, – и, уходя: – Du musst sprechen».

Так вот, пятнадцатого января, нет, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое января, нужно запомнить дату, отпечатать ее в памяти раз и навсегда, Дарья видела, как Schwester Марта давала туберкулезницам белый порошок, и многие из них умерли. Говорить прямо сейчас. Настал ее черед, она не сдастся. Мила рассказывает об этом, распространяет новость, ей больше не нужно шифровать послания музыкальными нотами, чтобы перенести на них реальность, записать на партитуре вещи, перед тем как о них узнают в реальности. Она говорит, она не сдается, она видит. И эта новость распространяется по всему блоку, переходит из блока в блок, и это не сплетни, потому что это кто-то видел, а самое важное – увидеть. Дарья видела, Мила «позаимствовала» ее глаза: если туберкулезницы не идут в Revier, их травят.

В тот же день, пятнадцатого января, сотни женщин топчутся tsu fünft на лагерплац. Среди них Мила узнает Франсуазу, Вивиан, Марсель. Все с розовыми карточками. Мила встречается взглядом с Франсуазой, чьи пальцы едва заметно шевелятся в прощальном жесте, а на лице – робкая улыбка. Перед Франсуазой стоят пожилые женщины, позади нее – пожилые женщины, все вязальщицы стоят в дисциплинарных рядах. «Значит, это великий день», – говорит про себя Мила. Их отправляют в Уккермарк. О нем уже давно рассказывают всем уставшим женщинам, побуждают их взять розовую карточку, которая откроет им путь в лагерь отдыха, где они будут меньше работать, будут лучше питаться. Это небольшой лагерь недалеко от Равенсбрюка, и теперь они стоят в очереди туда. Каждая сжимает свой котелок, котомку, на шее привязана зубная щетка – целая колонна скелетов, которая движется, как класс, отправляющийся на пикник, очень послушно, прямо к выходу из лагеря. Они идут, под их ногами трещит лед. Кажется, что Уккермарк находится по ту сторону стены. Женщины из других блоков, из блока № 27, французские политзаключенные говорили всем, и особенно «розовым карточкам»: «Не уходите, настоящий отдых – это смерть, они вас убьют». Мила тоже это слышала. Но что поделаешь, поставьте себя на их место: получить надежду на комфорт – теплая печь, конец поверкам, добавка маргарина и хлеба. Они мечтают об этом, они берут карту, отваживаются на отсрочку, а у Милы и многих других заключенных сжимается сердце, вспыхивает одновременно и злость, и любовь. Но что можно противопоставить мечте? Они записались в Уккермарк и теперь уходят. В этих рядах и Даниэль. И Франс. Они из тех, кому страшно уходить, кто взял розовую карточку, а затем почувствовал опасность вечного покоя, который должен наступить. Почему они здесь? Дарья тоже отправляется в путь. На своем примитивном немецком она говорит:

– Мила, смотри. Внимательно смотри и запоминай.

Пятнадцатое января. Запомнить дату и положение солнца в небе. В блоке Verfügbars спрятали на балках под крышей двух женщин с розовыми карточками.

Не сдаваться. Обнимать Сашу-Джеймса, говорить ему слова любви. Сабина утверждает, что он понимает, и, даже если это ложь, не важно, Мила сама слышит слова, которые произносит, она договорилась с собой не отступать. Она видит, как отблескивает солнце в сугробах. Говорит Джеймсу слова нежности. Немцы, наверное, не выиграют.

Не сдаваться, даже когда двадцать второго и двадцать третьего января – нужно запомнить числа, двадцать второе и двадцать третье, – Мила видит, как в Revier возвращаются врачи-заключенные и медсестра Дарья, которую отправляли вместе с «розовыми карточками» в Уккермарк. Одна из врачей слегла в постель и больше не поднимается. Она больше не говорит. Больше не шевелится. Больше не ест. Она спит, чтобы забыться. Дарья говорит между двумя прибытиями больных: «Уккермарк – это лагерь смерти». И Мила возвращается в блок «с глазами» Дарьи, со словами Дарьи. Десятки женщин перехватывают ее взгляд, и Тереза, конечно, первая, и те, кто еще остался, Мари-Поль, Луиза, они внимают ее голосу: «В Уккермарке у тебя тотчас же забирают все вещи; ты стоишь минимум пять-шесть часов в день, иногда целый день в хлопковом платье босиком на снегу, и во время Appell окоченевшие женщины замертво падают; ты спишь на земле; порции хлеба и супа уменьшены вдвое, поскольку их себе забирает немецкий персонал. Иногда женщины умирают от отравлений».

Франсуаза, Марсель, Вивиан, Даниэль и Франс в Уккермарке. Не сдаваться, даже когда с наступлением ночи грузовики покидают Уккермарк и едут не по обычной дороге – заключенные отлично знают шум удаляющегося грузовика, – а движутся вдоль лагеря и останавливаются напротив Krematorium – ухо улавливает вибрацию мотора у стены ограждения. Заключенные блоков № 1 и 12 слышат выстрелы сквозь шум мотора: стреляют в затылок, об этом знают все, и они об этом рассказывают. Теперь очень легко переходить из одного блока в другой из-за переполненности лагеря. Schreiberins, которые каждый день ездят в Уккермарк, тоже обо всем рассказывают, и их слова быстро распространяются: «Эсэсовцы приказали составить специальный список, сгруппировав имена увезенных в грузовиках женщин по пятьдесят-шестьдесят человек». Помимо обычного списка есть еще «список задержанных, которых переводят в лагерь Mittwerda».

Итак, об этом говорят на нарах.

– Mittwerda?

– Что это такое, какой-то Kommando?

– Нет, потому что грузовик едет прямиком в Krematorium!

– Ты уверена?

– Так же как и в том, что меня зовут Дениз.

– Тина из блока № 1 и еще одна девушка из блока № 12, я не помню, как ее зовут, – Мила думает: «Нужно узнать имя девушки, выучить его», – они слышат звук моторов грузовиков с другой стороны стены.

– Так вот, это то, о чем я говорю: Mittwerda – это вранье.

– Эх, вы, шайка страусов, Mittwerda – это Krematorium.

– Пуля в затылок – и в печь.

Значит, Mittwerda – это смерть. Несколько дней спустя не сдаваться, запомнить число, в то время как Джеймс усыхает в желтухе. Возле Krematorium слышен звук мотора, но больше ни одного выстрела.

– Никто ничего не слышал, только звук мотора.

– Девушки из блоков № 1 и 12 слышали крики женщин, когда грузовики остановились.

– Но потом не стреляли.

– Ты несешь вздор, бестолковая.

– Значит, их сразу запихивают в печь.

– Живых? Мы бы тогда долго слышали, как орали бы «розовые карточки»!

– Ну, тогда их туда отправляют мертвыми. Их убивают в Уккермарке.

– Нет, потому что Тина слышала крики.

Остается одно предположение. Тихий метод. Массовый. Грузовик полон женщин, нет никаких выстрелов; сначала крики, а потом мертвая тишина. Многие об этом подумали, но ни одна из них не решается произнести вслух, пока Тереза не произносит это слово – «газ». Мила размышляет: «Если в Равенсбрюке есть Kinderzimmer, то наверняка есть и газовая комната. Газовая камера. Газовый грузовик. Называйте, как хотите». В скором времени рабочим колоннам, направляющимся в цех «Siemens», не разрешают проходить вдоль стены и крематория. Заключенные рассказывают, что делают огромный крюк по лагерю, проходят мимо казарм, сторожевых постов, эсэсовской столовой и Industriehof. Они переходят через рельсы, склады с награбленным и входят в мастерские с восточной стороны. Этот путь в три раза длиннее, чем раньше, но у эсэсовцев наверняка есть на то причины.

Продержаться еще немного, несмотря на предположение о газе.

В феврале забирают женщин из туберкулезного блока, Мила сама это видит. Этих женщин отправляют на грузовиках в Уккермарк, это же видят и Schreiberins. Мила сообщает Мари-Поль номера увезенных заключенных. Мари-Поль говорит, что эти номера есть в списке Mittwerda – она видела список. Теперь, когда в руки Мари-Поль попадает список женщин, отобранных в Mittwerda, она сообщает имена этих заключенных, чтобы Мила смогла заменить их номера на номера трупов из Revier, – и список Mittwerda содержит уже мертвых. Это гонка на время: отпороть номера у отобранных женщин и у трупов, поменять номера, быстро пришить ниткой и иголкой, украденными Терезой в Betrieb, потереть нить и испачкать ее, чтобы она не казалась новой. В итоге четыре женщины спасены от смерти. Затем отбор происходит в блоках с больными. Осматривают ноги, волосы, седые – это плохо, женщины натирают волосы сажей. Учитывают возраст, продолжительность постельного режима, хроническую форму болезни. И сразу направляют в Уккермарк. Нет даже пометки Mittwerda, не лгут даже о каком-нибудь другом месте: тебя забирают и убивают без всяких церемоний. Но нельзя молчать, нужно говорить до изнеможения, везде, при любых обстоятельствах, сказать все, что она видела. Видеть – самое важное слово. Отпечатать в себе, а затем извергать из себя картинки, реальность. Говорить в Kinderzimmer с матерями на всех языках и на всех смесях языков, говорить в Tagesraum, в блоке, говорить сейчас, чтобы однажды это было сказано – ею или одной из них, не важно, – там, снаружи, теми, кто спасется, чтобы они были вооружены своими глазами, ее глазами, глазами всех. Лишь бы только они об этом помнили. Все в деталях. Каждый вечер они с Терезой еще раз повторяют события. Имена. Цифры. Даты. Не сдаваться, рассказывать. И всегда сохранять слова любви для Джеймса.

Продержаться. Даже когда они приходят производить отбор в блоки. Когда они приказывают женщинам проходить перед ними с поднятыми юбками, заставляют их бегать и смеются над ступором тех, которые ждут своей очереди, над старыми женщинами с опухшими щиколотками, над теми, у кого полные трусы дерьма и мочи, кто стоит в рваной обуви, с гноящимися ранами; над лысыми и беззубыми, с желтыми глазами, с чесоткой на локтях и коленях, над теми, кто сильно выпрямляется, чтобы произвести хорошее впечатление, над хорошими ученицами, которые для того, чтобы их на этот раз еще не забрали, держатся в группе справа, в той группе, где еще остались сильные, те, кого можно представить врагу. Смотреть во все глаза, ничего не забыть, запомнить первое число, восемнадцатое января:

– смех врача во время гротескного показа – wie elegant!

– селекционера, «продавца коров», который, как сумасшедший, носится на велосипеде по рядам tsu fünft,

– слезы, которые никак не польются у женщин из левой группы,

– реверанс Кати в конце бега,

– окровавленный кулак Терезы, которым она в ярости бьет по стене,

– огонь Krematorium, который горит день и ночь, до тех пор пока от перегрева одна из печей не взрывается,

– ликование женщин при виде рухнувшей крыши.

Двадцать восьмого января Тереза видит, как полек выводят из лагеря. По словам Мари-Поль, они идут в Уккермарк. Тысяча восемьсот женщин.

Каждый вечер список вещей, которые нужно запомнить, удлиняется. Повторить его пять раз, десять раз и поверить в то, что можно сохранить невредимыми все эти картинки, факты, эмоции. Держаться.

Мила больше не помнит точных дат. День, когда прибыли бельгийки с толстощекими младенцами, упитанными, без сомнений из внешних Kommandos. Женщины прижимают к себе этих великолепных, хорошо откормленных младенцев, с розовой мягкой кожей, которые мирно сопят во время поверки. У них красные губы, полные красной крови. Мраморно-молочная кожа. Мила всматривается в них: какого же они возраста? День за днем дети худеют. Усыхают. Примерно через три недели женщины стоят одни.

Джеймс. Согреть Джеймса, поднести его к груди всех женщин, которые торопятся в Kinderzimmer, одну каплю здесь, другую каплю там, пережеванный Милой картофель. Сухое молоко. Петь для Schwester Евы и уходить с одной, двумя или тремя ложками сухого молока для Джеймса. Вследствие аварии электросети блок погружается в темноту с шестнадцати до девяти часов следующего дня. Несмотря на это, нужно идти в Kinderzimmer, на ощупь, уповая на лунный свет. Голландка уже без сил, Сабина заболела. Самой найти своего ребенка в темноте. Помнить, что Джеймс – десятый справа на нижнем этаже нар. Те, кто поздоровее, лежат на верхней полке, а Джеймс чахнет. Девяносто один день минус шестьдесят один – еще тридцать дней. Посчитать головы, прикасаясь указательным пальцем к холодным лбам: один, два, три, четыре… А если кто-то умер? А если Джеймс девятый? А если кто-то родился? Тогда одиннадцатый? Она считает несколько раз: один, два, три, четыре; у них нет ни отличительной одежды, ни лиц – у них у всех лица, как у смерти. Она берет десятого ребенка, выносит его в погруженный в темноту коридор. Она подносит лицо под лунный свет. Она не уверена, кладет ребенка на место и берет девятого. Это должен быть он. Или нет? А если это кто-то другой? Какой-нибудь Александр, Петр или Марианна? Она смотрит на бедро. Красная ранка. Это Джеймс. Легкий, как тряпичная кукла.

Сабина говорит, что из лагеря готовится отъезд небольшого внешнего Kommando.

– Есть пять мест, для пяти матерей. Поезжай ради Джеймса. По словам Schreiberin, это ферма недалеко отсюда.

– Уккермарк тоже недалеко отсюда… – Мила пристально смотрит на Сабину. – Что же выращивают на ферме в промерзшей земле?

– Ничего.

– Это ферма? Ты уверена?

– Нет. Возможно, там есть животные. Может быть, там лучше, чем здесь. А там, где есть животные, есть молоко.

– Они нас отправляют подальше. Мы слишком уродливые животные.

– Джеймс слаб. Тебе решать. Я только знаю, что отъезд может произойти в любой момент.

Сегодня пятнадцатое февраля. Конечно же, она поедет. Пес ее не укусил, не весь транспорт черный. Не сдаваться, помнить о псе. Она покинет Равенсбрюк, чтобы поехать в какое-то место, о котором она ничего не знает, даже названия, не имеет ни малейшего представления о нем. У нее появляются такие же ощущения, какие она испытывала в поезде, когда ехала из Роменвиля в Германию. Она возьмет с собой Сашу-Джеймса, единственную известную ей территорию размером 51 на 21 сантиметр, и прижмет его к себе так, как прижимала тогда маленький чемодан, как сжимала руку Лизетты в ту майскую ночь. Перед тем как за ней приходят, она просит Сабину передать несколько слов для Терезы: «Тереза, будь моими глазами; запоминай даты, имена, все увиденное, все услышанное. Будь моими глазами».

Когда Милу вызывают и ведут к выходу из лагеря, она еле держится на ногах. Снаружи стоит телега, запряженная лошадью, на ней уже сидят четыре женщины, их платья отмечены крестами святого Андрея, на месте кучера – старик. Только не оборачиваться. Смотреть на грязную дорогу, убегающую к горизонту, такому далекому и расплывчатому, что даже взглядом не за что зацепиться. От этого кружится голова. Надзирательница сказала, что ребенка принесут, но, как только Мила садится в телегу, старик бьет коня плетью и копыта начинают стучать по ледяной земле. Мила и женщины переглядываются, оборачиваются к воротам и приходят в бешенство. Одна женщина спрыгивает с телеги, бежит к Равенсбрюку и кричит: «Mein Kind!» Спрыгивают все, одна за одной, Мила – последней. Им навстречу бросаются два эсэсовца, угрожая резиновыми палками. Старик останавливает телегу, конь ржет. Женщина, которая спрыгнула первой, в ожидании двух эсэсовцев стоит прямо, как деревце: «Ich will nicht ohne mein Kind gehen». Эсэсовец дает ей пощечину. Четыре женщины, среди которых Мила, становятся рядом с ней, образуя стену. «Töten Sie mich! – говорит женщина. – Но я не уеду без своего ребенка». Эсэсовец замахивается палкой. Ни одна из них не моргнула, они замерли, лишь видно, как вздымаются груди и рывками выходит пар. Мила не сильная, просто она пришла в ужас от того, что оказалась вне лагеря без ребенка. И тогда, не отводя взгляда от женщин, эсэсовец отдает команды, и другой немец идет к лагерю. Это может затянуться на три часа, но Мила знает, что никто из женщин не пошевелится, они вросли ногами в землю. Три часа или целая жизнь – целая жизнь, пожалуй, меньше. Вдруг прибегают Сабина и Дарья, держа в руках свертки. Они протягивают женщинам детей. Хоть что-то временно спасено. Слишком холодно для новых прощаний, поэтому женщины снова взбираются на телегу, возница погоняет коня, и они погружаются в белоснежное поле, одновременно печальное и нежное, размытое и новое, как сон.