Эпилог

Сюзанна Ланглуа опускает штору и садится в кресло. Она дрожащими руками открывает плотный конверт, раскладывает на столе серые кусочки бумаги, исписанные неровным почерком. На листочках загнуты углы, а карандаш почти стерся. За окном садится солнце.

Первый раз после войны она рассматривала эти листочки в один из ноябрьских вечеров 1965 года. Саше-Джеймсу тогда только исполнился двадцать один год. Его жизнь была уже у него в руках. Его история – пока еще нет.

Она постучалась в его комнату. Вошла, стол и пол были засыпаны раскрытыми партитурами, а Саша-Джеймс стоял на стуле и играл на воображаемой гитаре, I got a ticket to ride, I got a ticket to ride but she don’t care, светлая прядь волос упала ему на глаза. Она улыбнулась, ее сын еще мальчишка, и ее это радует. «Ты не хотел бы выключить музыку?» Он спрыгнул со стула, выключил и, запыхавшись, спросил: «Ну?» Она села на кровать и похлопала рукой рядом с собой. Он присоединился к матери. Она считает его красивым, у него высокий лоб, который сейчас блестит от пота, после игры на призрачной гитаре, голубые глаза, длинные загнутые ресницы. Она подумала: «Он даже не замечает несходства». Сын же смотрел на виниловую пластинку на проигрывателе, в нетерпении подергивая коленом. Сюзанна подумала: «Мой сын счастлив». Он повернулся к матери: «Что случилось?» Она протянула ему маленькое картонное удостоверение. Саша-Джеймс взял его, увидел на нем свою фотокарточку, которую сделали, когда он был в девятом или десятом классе: серьезный, безупречный пробор, воротник рубашки заправлен под шерстяной пуловер. «Что это такое, мама?» Справа от фотографии он прочитал свое имя: Делорм Саша-Джеймс. Делорм – фамилия его отца и та, которую его мать присоединяет к своей, Сюзанна Ланглуа-Делорм. Он начал читать дальше: дата рождения – 29 сентября 1944 года, адрес – улица Дагер, а потом дата интернирования – с 29 сентября 1944 года, период депортации – с 29 сентября 1944 года по 7 июня 1945 года. Он нахмурился и глянул на Сюзанну, которая тоже смотрела на удостоверение. В самом верху, над строкой «Министерство по делам ветеранов и жертв войны», Саша-Джеймс прочитал «Удостоверение политического ссыльного».

– Что это за штука?

– Оно твое.

– Как мое?

– Посмотри вот здесь. – Сюзанна указала ногтем на строку в удостоверении.

Саша-Джеймс прочитал:

– «Родился в Равенсбрюке, Германия». – Он засмеялся. – Я родился не в Равенсбрюке, я родился в Париже!

Она показала ему свое удостоверение. Он склонился над ним. Осенью 1944 года, в день, когда родился Саша-Джеймс, она была в Равенсбрюке.

– Нет, что это за история?

Сюзанна прикусила губу:

– Ты родился в Равенсбрюке.

Саша-Джеймс уставился на мать. Сквозь нее он увидел замученные тела, ему об этом рассказывали, но немного – ему это не нравилось. Он наложил на эту картину младенца; в это невозможно было поверить, это нельзя было себе представить. Он вытер лоб, вскочил с кровати и затряс головой, как собака, которая сушится. Он пытался избавиться от наваждения.

– Саша… – прошептала Сюзанна, она догадывалась, что вызывала у него в памяти жуткие образы, но это нужно было сделать, правда – это огромный камень.

Она рассказала все. О том, что не была его матерью, что его матерью была русская женщина, о ней она ничего не знала, знала лишь то, что она назвала его Сашей. Она нежно гладила сына по руке, в которой он до сих пор держал удостоверение. Рассказала, что потеряла своего ребенка, а Саша потерял свою мать. Что она взяла его и вернулась с ним во Францию. Она встала, подняла его подбородок и заставила посмотреть ей в глаза.

– Во Франции я встретила твоего отца. Я вышла замуж, он тебя усыновил.

– Да что ты такое рассказываешь… Что ты рассказываешь, мама?!

Саша-Джеймс медленно попятился, сбежал по лестнице и вошел в кабинет отца. Дверь стукнула о стену. Он стал посреди комнаты и спросил:

– Что мама такое рассказывает? Что она – не моя мать, что ты – не мой отец, что это за вздор?

Отец снял очки, поднялся с кресла, и тогда Саша-Джеймс вдруг тихо, почти без сил, сцепив зубы, произнес:

– Почему ты не сказал мне об этом раньше? Почему именно сейчас?

В кабинет вошла Сюзанна, с дрожащими губами, но прямой спиной, потому что ее сын должен иметь достоинство, он родился не от несчастья, ужаса и слабости, а в результате обдуманного и взвешенного решения и от безупречной любви.

– Потому что мы не говорили о Равенсбрюке. Не говорили о лагерях. Мы не могли рассказать о тебе, это пугало людей. Ты бы их пугал, ты бы тоже боялся, ты бы не понял.

– Но я не понимаю! Я и сейчас ничего не понимаю!

– Ты уже совершеннолетний. Это твое удостоверение.

В тот же день Сюзанна раскрыла конверт и по одному вытаскивала серые листочки. Она смотрела на этот склад воспоминаний, где все лежало в беспорядке. Она сказала:

– Помоги мне, нужно все рассортировать по датам, я буду тебе рассказывать.

– Это все написала ты?

– Да.

И Саша-Джеймс разложил кусочки бумаги на столе и начал расшифровывать карандашные каракули, потирая свои голубые глаза и бормоча: «Я ничего не понимаю. Что такое черный транспорт? Что такое розовые карточки?» Вдвоем они сложили паззл на большой белой скатерти по числам: 15/16 июня 1944 года – транспорт Kommando в Нойбранденбург; с 15 по 30 июля – Вера получает двадцать пять ударов палкой; ноябрь – черный транспорт в лагерь Зводау; январь 1945 года – женщины из Аушвица уезжают в Уккермарк… Саша-Джеймс рассматривал листочки, такие чуждые его собственной истории. А Мила, читая эти даты, события, записанные на скорую руку и теперь вновь возникшие, пыталась вспомнить, кто и что говорил в блоках, в свинарнике, на ферме недалеко от Фюрстенберга. Кому принадлежали эти слова? Эти образы? Сколько женских ртов, глаз на этих маленьких серых бумажках, которым удалось уйти от забвения?

– Скажи, как звали мою настоящую мать?

– Нина.

– Когда я по-настоящему родился?

– В конце ноября, точнее не скажу.

– Ты забыла или никогда этого не знала?

– Уже не знаю. Я не все записывала. Эти записи – не только мои воспоминания.

Сюзанна надеется, что время поможет разбудить память, что все эти воспоминания в конце концов создадут образ лагеря, доступный для Саши-Джеймса. Что однажды Саша-Джеймс придет в Ассоциацию жертв Равенсбрюка, услышит свидетельства, встретит двух французских детей, выживших в лагере, и Сабину из Kinderzimmer, которая взъерошит его волосы со словами: «А я видела тебя нагишом, мой мальчик, теперь ты выглядишь куда лучше!» Однажды он узнает свою историю, запечатленную в глазах этой толпы женщин, и он родится на свет второй раз.

Сорок лет спустя, вечером того дня, когда она была в лицее, Сюзанна Ланглуа сидит у себя дома в кресле и второй раз раскладывает серые листочки. Она снова спрашивает себя: что из всего этого принадлежит ей? Что принадлежит Мари-Поль? Терезе? Катрин? Вере? Клаудии? Жоржетте? Лизетте? Луизе? Адель? За все эти годы, после всех судебных процессов, где необходимо было говорить, она стала глазами, устами, памятью каждой из них, точно так же, как воспоминания каждой стали воспоминаниями всех. Бесспорно, где-то есть бывшие заключенные, которые рассказывают школьникам об озере в Фюрстенберге, которое они никогда не видели. Да, озеро действительно было по ту сторону лагерной стены. И правда, что многие из женщин никогда его не видели. В каждом лагере существовало множество подлагерей. И тогда она вспоминает о той девушке с красным кольцом в брови: «Существовала тысяча лагерей, но когда вы узнали, что этот лагерь назывался Равенсбрюк?» Видел ли кто-нибудь написанное где-нибудь слово «Равенсбрюк» или кто-то его произнес? Кто именно говорит, когда говорит Сюзанна, когда Сюзанна произносит «я», когда она с уверенностью утверждает: «Я шла в Равенсбрюк»?

Сквозняк переворачивает листочки. И Мила понимает, сколько здесь всего не написано. Колыбельная Брижит. Котелок Лизетты. Теплая рука Терезы в ее руке. Белые лебеди, скользящие по озеру. Окоченелые трупы в Waschraum. Заснувший Саша-Джеймс рядом с ней в кровати, на ферме. Возможно, однажды появятся такие люди, как эта девушка с красным кольцом, чтобы разобраться, проанализировать историю, вернуться к истокам, к моменту зарождения событий, в неведение, в начало всего, когда нельзя было сказать: «Я шла в лагерь Равенсбрюк», потому что они еще не знали этого слова, как и не видели еще озеро и не знали о его существовании. Возможно, эта девушка с красным кольцом и найдет способ, как можно встать на то место, где находилась Мила в апреле 1944 года и где она еще ничего не знала. Где было только неведение. Нужно писать романы, чтобы возвращаться назад, в начало всего.

Когда Сюзанна Ланглуа вернется в тот класс, она скажет: «Нужны историки, которые будут разбираться в событиях; обрывки свидетельств, которые поведают о страшном опыте; романисты, которые додумают то, что исчезло навсегда».

Она также скажет, стоя напротив карты, висящей на стене в глубине класса: «Во мне есть вещи, которые остались нетронутыми». Она посмотрит на девушку с красным кольцом, которая так похожа на девушку, которая восемнадцатого апреля 1944 года очутилась на платформе вокзала немецкого города Фюрстенберг. Она скажет ей, что, к примеру, не забыла, что пес ее не укусил и она осталась жива, жизнь иногда держится на такой малости. Жизнь – это вера. Она также скажет, что не забыла первую сирень весной 1945 года, что она помнит двадцать четвертое апреля, размытую дорогу на выезде с фермы и ярко-голубое небо, военнопленных, от которых падали косые тени, и себя, одну из четверых матерей, и как она одной рукой держала ребенка, завернутого в одеяло, а второй сорвала гроздь сирени, фиолетовой и пахучей, и поклялась помнить об этом, об этом сиреневом цвете, режущем взгляд на грязной дороге, и яркой траве, недавно пробившейся из-под снега. Она скажет: «Моя сирень осталась не в общей истории, а в моей личной. Сирень отмечает тот день, когда впервые после ареста я шла свободно и когда у меня появилась цель – спасти своего сына. В тот день я поверила, что это возможно, что он сможет выжить. Этого точно не напишут в школьных учебниках, однако именно благодаря этому крошечному событию мы вернулись, и оно значит для меня больше, чем разгром Дрездена или взятие Берлина, чем точная дата, когда я узнала название «Равенсбрюк», и тот факт, что я не могу об этом вспомнить. В день, когда я увидела сирень, двадцать четвертого апреля 1945 года, я думала о своей подруге, о своей сестре из Равенсбрюка, о Терезе, которой обязана жизнью. И сейчас, разговаривая с вами, я думаю о Терезе. А впрочем, посмотрите на эту белую ветку сирени, да, как раз позади вас, молодой человек; посмотрите, как она тихо стучит в окно».