Глава шестая
Наутро Эрцум, Кизелак и Ломан были очень бледны. Среди шумливых одноклассников каждый из них чувствовал себя преступником, делом которого уже занялся прокурор, а близкие еще ничего не подозревают. Время меж тем исчислялось минутами… Кизелак, подслушивавший у дверей директорского кабинета, уверял, что слышал там голос Гнуса. Он забыл о хвастовстве и, закрывшись рукой, сквозь зубы процедил на ухо Эрцуму: «Дело дрянь, старина». Ломан сейчас охотно поменялся бы местами с самым нищим из «нищих духом».
Гнус вошел торопливо, запыхавшись, и немедленно взялся за своего Овидия. Для начала он вызвал первого ученика Ангста и велел наизусть читать заданные стихи. За ним последовали ученики на букву Б. Затем он вдруг перескочил на М. Кизелак, Ломан, а затем и Эрцум с изумлением убедились, что их фамилии обойдены.
По переводу их тоже не спрашивали. Они страдали от этого, хотя, как всегда, не подготовились. Им казалось, что они изгнаны из общества, что их уже постигла гражданская смерть. Что он задумал, этот Гнус? На перемене они избегали друг друга: как бы кто не заподозрил, что их связывает недобрая тайна.
Три следующих урока с другими учителями они непрерывно терзались страхом. Шаги на дворе, скрип лестницы: директор!.. Но ничего не случилось. Урок греческого Гнус провел так же, как и урок латыни. Кизелак с отчаяния поднял руку, хотя ничего не мог бы ответить. Гнус его не замечал. Тогда он стал после каждого вопроса вскидывать вверх свою синюю лапу да еще щелкал пальцами в воздухе. Ломан, устав ждать, раскрыл под партой «Богов в изгнании». Эрцум, снова порабощенный, уничтоженный гимназист, как всегда, лез из кожи вон, чтобы угнаться за классом, и как всегда, отставал.
Уходя, они ждали, что служитель со зловещей улыбкой позовет их к директору. Ничего подобного: человек с колокольчиком просто снял шапку перед молодыми господами. На улице все трое переглянулись, стараясь не дать воли своему торжеству.
Но Кизелак не выдержал.
— Видали? Я же вам говорил, что он не посмеет.
Ломан досадовал на свой страх.
— Если он воображает, что ему удастся провести меня…
Эрцум его прервал:
— Погоди, неизвестно, что будет дальше. — И вдруг, рассвирепев, добавил: — Пусть попробует! Я уж знаю, что мне делать.
— Могу себе представить, — заметил Ломан. — Сначала ты вздуешь Гнуса, потом привяжешь к себе веревкой Фрелих и бросишься с ней в реку.
— Нет… не так, — удивленно протянул Эрцум.
— Ну, дети мои, вы совсем скисли, — сказал Кизелак, и они распрощались.
Ломан заметил напоследок:
— Меня, собственно, совсем не тянет в «Голубой ангел», но и труса праздновать я не намерен; теперь уж я обязательно туда пойду.
Вечером он и Эрцум почти одновременно подошли к «Голубому ангелу» и остановились, поджидая Кизелака. Его они всегда пропускали вперед; он первый входил в актерскую уборную, первый открывал рот, первый уютно там располагался. Без Кизелака у них бы ничего не получилось, им был нужен он и его нахальство. Денег у Кизелака не было, им приходилось платить за него, и Кизелак опасался, как бы они не заподозрили, что цветами, вином и подарками Розе Фрелих оплачивают его, Кизелака, тайные радости.
Наконец он появился, при виде приятелей нисколько не прибавив шага, и они вошли в дом. Хозяин сообщил им, что в уборной у Розы Фрелих сидит учитель. Они растерянно переглянулись и ударились в бегство.
Накануне ночью, благополучно добравшись до дому, Гнус встал возле своей конторки и зажег настольную лампу. Печка еще дышала теплом, часы тикали, Гнус перелистал свою рукопись и проговорил:
— Истинны только дружба и литература.
Он чувствовал, что освободился от актрисы Фрелих и что «посторонние занятия», которым предавался гимназист Ломан, ему теперь глубоко безразличны.
Но, проснувшись в предрассветной мгле, понял, что не успокоится, пока гимназист Ломан не будет «пойман с поличным». Правда, он тотчас же занялся партикулами Гомера, но дружба и литература больше не увлекали его. И никогда не увлекут, — он это ясно чувствовал, — покуда Ломан беспрепятственно сидит у актрисы Фрелих!
А как этому воспрепятствовать, его надоумила сама же актриса Фрелих; она ведь сказала: «Приходите завтра опять, а то ваши ученики здесь набезобразничают…» Вспомнив эти слова, Гнус покраснел. Они словно воскресили голос актрисы Фрелих, ее дразнящий взгляд, ее пестрое лицо и два тонких пальца, которыми она дотронулась до его подбородка… Гнус пугливо оглянулся на дверь и, точно ученик, старающийся укрыть «посторонние занятия», с лицемерным усердием склонился над своей работой.
И все это три головореза — ясно и самоочевидно — видели сквозь красную занавеску. Если он, Гнус, потащит их на суд к директору, терять им будет уже нечего, и, откинув остатки стыда, они, чего доброго, отважатся предать гласности увиденное. В списке преступлений Ломана значилось и оплаченное им вино, которое выпил Гнус… Пот прошиб его. Он в ловушке. Враги будут утверждать, что не Гнус поймал Ломана с поличным, а наоборот… Сознанье, что ему предстоит более грозное, чем всегда, единоборство с целой армией мятежных учеников, укрепило дух Гнуса, придало ему уверенности, что еще многим из них он испортит, а не то и вовсе погубит карьеру.
Исполненный страстной решимости, он отправился в гимназию.
Для того чтобы сцапать троих преступников, оснований имелось достаточно. С Ломана, например, хватило бы его бесстыдного сочинения. Перед тем как выставить недельные отметки, Гнус спросит всех троих, и спросит так, что ответить они не смогут. Он уже придумал кое-какие вопросы… Но когда городские ворота остались позади, им овладели сомнения, и, по мере того как он приближался к гимназии, будущее рисовалось ему во все более мрачных тонах.
Трое мятежников, вероятно, уже взбунтовали весь класс рассказами о «Голубом ангеле». Как он встретит своего наставника? Революция вспыхнула. Страх тирана, под которым качается престол, давил, мял его, словно беспорядочно отступающая конница. Отравленный страхом, он тревожно оглядывался на перекрестках, ища гимназистов — тираноубийц.
Войдя в класс, Гнус уже не был зачинщиком войны. Он выжидал, чаял спасенье в том, чтобы замолчать события вчерашней ночи, скрыть опасность, не видеть троих преступников… Гнус собрал все свое мужество. Он не знал, каким страхом терзаются Кизелак, Эрцум и Ломан; но и они не знали о его страхе.
По окончании занятий он, как и они, вновь воспрял духом. Ломану не придется злорадствовать. Его надо удержать вдали от актрисы Фрелих; добиться этого для Гнуса — вопрос власти, вопрос самоуваженья. Но как? «Завтра вы должны прийти опять», — сказала она. Ничего другого ему не оставалось; осознав это, Гнус испугался. И в этом испуге было что-то сладостное.
Он был так возбужден, что отказался от ужина и, несмотря на протесты своей домоправительницы, тотчас же вышел из дому, чтобы первым прийти в «каталажку» — в уборную актрисы Фрелих. Не будет Ломан сидеть у нее и потягивать вино. Это мятеж, а Гнус не потерпит мятежа. О дальнейшем он не размышлял.
Впопыхах добравшись до «Голубого ангела», он не сразу заметил цветную афишку на воротах и несколько секунд в полнейшей растерянности искал ее… Слава богу, вот она! Значит, актриса Фрелих не уехала внезапно, чего он только что так боялся, не сбежала, не провалилась сквозь землю. Она еще пела, еще ослепляла своей пестротой, дразнила манящим взглядом. Из чувства облегчения, испытанного им, Гнус сделал вывод: удержать гимназиста Ломана вдали от актрисы Фрелих недостаточно, Гнус сам хочет сидеть у нее… Но эта мысль только вспыхнула в его мозгу и тотчас же погасла.
Пустой и полутемный зал казался огромным сараем, а бесчисленные грязно-белые стулья и столы, сдвинутые с мест, напоминали стадо баранов на лугу.
Возле печки при свете маленькой жестяной лампы сидел хозяин с какими-то двумя мужчинами; они играли в карты.
Стремясь проскользнуть незамеченным, Гнус, точно летучая мышь, жался к темной стене. Когда он уже готовился переступить порог артистической, хозяин крикнул ему, и этот возглас оглушительно прозвучал в пустых стенах:
— Добрый вечер, господин профессор, очень рад, что вам понравилось в моем заведении.
— Я только хотел… я имел в виду… артистка Фрелих…
— Зайдите туда и подождите ее, ведь сейчас только семь часов. Я принесу вам пива.
— Благодарю, — в свою очередь, закричал Гнус, — мне что-то не хочется пить… Но позднее… — он высунул голову из двери, — я, видимо, закажу хороший ужин.
С этими словами он закрыл дверь и ощупью стал пробираться в непроглядной темноте уборной. Когда ему удалось зажечь свет, он убрал со стула чулки и корсеты, уселся возле стола, на котором ничто не изменилось со вчерашнего вечера, вынул из кармана записную книжку и из цифр, проставленных вслед за фамилией каждого ученика, принялся составлять предварительную оценку успеваемости. После первых букв он торопливо перескочил на М, совсем как утром в классе. Потом вдруг начертал яростные «неудовлетворительно» против фамилий Кизелака, Ломана и Эрцума. В комнате было тихо и покойно, а рот Гнуса кривился от жажды мести.
Немного позже в зале, видимо, появились первые гости. Гнус встревожился. Вошла вчерашняя толстуха в черной шляпе с невероятно широкими полями и сказала:
— А, это вы, господин учитель! Право, можно подумать, что вы здесь ночевали.
— Я явился сюда по неотложному делу, уважаемая, — наставительно отвечал Гнус.
Но она погрозила ему пальцем:
— Могу себе представить, что это за дело.
Она сняла боа и жакет.
— Ну, а теперь разрешите мне снять кофточку.
Гнус пробурчал что-то нечленораздельное и отвернулся. Она подошла к нему в полинялом капоте и похлопала его по плечу.
— По правде говоря, господин учитель, я ни чуточки не удивилась, что вы опять здесь. Такая уж наша Роза, и мы к этому привыкли. Кто ее узнает поближе, обязательно полюбит, тут ничего не поделаешь. Да и не удивительно, девочка-то ведь — красавица писаная.
— Весьма возможно… — опять-таки в свою очередь, — что вы и правы, уважаемая… но я не потому…
— Понятно! У ней и сердце золотое. А это ведь всего важнее. Господи, да что там говорить!..
Она приложила руку к своему сердцу под незастегнутым капотом. На лице ее изобразилось блаженство, жирный подбородок дрожал от умиления.
— Ей-богу, она готова палец себе отрезать из любви к ближнему! Наверное, это потому, что ее отец был помощником фельдшера. И вот еще что: хотите верьте, хотите нет, а Роза всегда питала слабость к пожилым мужчинам, и не только из-за… — она быстро-быстро потерла большой палец об указательный, — нет, такое уж у нее сердце. Ведь пожилые мужчины особенно ценят ласковое обхождение… Иногда, правда, она бывает добрее, чем это разрешено полицией. Я-то ведь ее с детских лет помню. От меня можете все узнать, что называется, из первых рук.
Она уселась на край стола, приперла Гнуса своими телесами к спинке стула и, казалось, с головой окунула его в атмосферу своего рассказа.
— Девчонке еще шестнадцати не стукнуло, а она уже бегала по балаганам и путалась с тамошними артистами. Что с нее взять? Артистическая натура… Ну, там… нашелся, значит, один пожилой господин, который захотел дать ей образованье. Что это за образованье, мы-то уж знаем. Начинается оно с Адама, Евы и кислого яблочка! Раз как-то прибегает ко мне Роза и ревмя ревет; выходит дело, она уже с начинкой. Я ей, конечно, говорю: не плачь, мы из старикашки все жилы вытянем, тебе ведь еще и шестнадцати-то нет, придется ему тряхнуть мошной, и основательно. А она не соглашается! Ну, виданное ли это дело, а? Жалеет своего старикашку — и ни в какую. Мало того, она опять к нему пошла по доброй воле; вот какой человек! Роза мне показала его на улице — настоящий хлюпик. Никакого сравнения с вами, господин учитель, куда там!
Она игриво ткнула Гнуса двумя пальцами прямо в лицо. И, решив, что он еще недостаточно распалился, повторила:
— Никакого сравнения! Не старик, а просто дрянь! Он скоро умер, и как вы полагаете, что он отказал Розе? Свою фотографию в медальоне с секретным замком. Гляди и лопайся от счастья! Нет, Розе нужен человек потороватее, и чтобы он хорошо сохранился; такой сумеет оценить девочку по достоинству, да и ей придется по вкусу.
— В таком случае, конечно… — Гнус старался найти подобающий оборот для перехода, — как бы там ни было, но тем не менее… — улыбка у него была такая смущенная, что казалась язвительной, — есть основания предполагать, что молодой человек, с одной стороны, не лишенный умственных способностей, и с другой — остроумия, будет иметь больше шансов на успех…
Толстуха живо его прервала:
— Если дело только за этим, так нечего и разговаривать. Мальчишки у нашей Розы — вот где сидят! Я-то уж знаю.
Она с изрядной силой встряхнула Гнуса за плечо, чтобы заставить его физически прочувствовать правдивость своих слов. Затем слезла на пол и заявила:
— Хватит языком чесать. Пора мне приниматься за работу, господин учитель, в другой раз я с удовольствием займусь вами.
Она уселась перед зеркалом и стала мазать себе лицо жиром.
— Смотрите лучше на что-нибудь другое, это не слишком красивое зрелище.
Гнус послушно отвернулся. Кто-то взял несколько аккордов на рояле. Зал глухо шумел, видимо, он уже наполнялся.
— А ваши гимназисты, — сквозь зубы проговорила толстуха — она что-то держала во рту, — пусть себе вытягивают шеи и лопаются от зависти.
Гнус поддался искушению и взглянул на окно. За красной занавеской какая-то тень и вправду вытягивала шею.
Из зала донеслось протяжное «го-го-го-го!..». Артистка Фрелих стояла на пороге, дверной проем позади нее заполняла внушительная фигура артиста Киперта. Когда оба они вошли в уборную, Киперт крикнул:
— Весьма польщен, господин учитель, что вы снова здесь!
Артистка Фрелих заметила:
— А-а, вот и он! Ну что ж!
— Возможно, вы удивлены… — промямлил Гнус.
— Ни вот столечко! — отвечала она. — Помогите-ка мне снять пальто.
— …что я так быстро повторил свой визит…
— С чего б это мне удивляться?
Она подняла руки, чтобы вытащить булавки из громадной красной шляпы с перьями, — шляпа мгновенно стала походить на корзину с ручками, — и из-под полей лукаво улыбнулась Гнусу.
— Но, — он явно был в затруднении, — вы же сами порекомендовали мне снова прийти.
— Ясное дело! — Она взмахнула шляпой, точно огненным колесом, и вдруг выпалила: — Вот чудила-то!.. Конечно же, я не хочу отпускать вас, старикашечка!
Она уперла руки в боки и почти вплотную приблизила свое лицо к лицу Гнуса.
Он походил на ребенка, испуганного тем, что театральная фея вдруг обронила фальшивую косу. Артистка Фрелих это заметила и поспешила скорей покончить с приступом резвости. Она вздохнула, склонив головку набок.
— Будьте уверены, что мне было совсем не все равно, придете вы или нет. Честное слово, правда. Я все время твердила Густе: ведь он же доктор, профессор, а я бедная неученая девушка, что я могу дать такому человеку… Ну скажите, фрау Киперт, что я не вру!
Толстуха подтвердила.
— А она, — продолжала актриса Фрелих, невинно передернув плечиками, — Христом-богом клялась, что вы обязательно придете… Так оно и вышло!
Артист Киперт, переодевавшийся в углу, издавал какие-то нечленораздельные звуки. Жена делала ему знаки — потише!
— И с чего это я взяла, что вы пришли из-за меня, — снова заговорила артистка Фрелих, — вы мне даже пальто снять не помогаете. Похоже, что вы явились ради своих поганцев, которых вам надо изрубить на котлеты.
Гнус покраснел и беспомощно огляделся вокруг.
— В первую очередь, разумеется… но, собственно говоря… первоначально…
Она сердито покачала головой.
Толстуха встала из-за стола, намереваясь прийти к ним на помощь. Она уже была во всеоружии — красная блузка с низким вырезом и вчерашний ослепительный цвет лица.
— Почему вы не поможете барышне снять пальто? — осведомилась она. — Дама вас просит, а вы никакого внимания! Так не годится!
Гнус стал тянуть рукав. Рукав не поддавался, актриса Фрелих пошатнулась и упала в его объятия. Растерявшись, он замер.
— Вот как надо это делать! — наставляла его толстуха.
К ним бесшумно приблизился ее супруг, уже в трико, от бедра к бедру через весь живот у него змеилась толстая складка жира, на шее красовалась волосатая бородавка. Он поднес к глазам Гнуса маленькую газетку.
— Прочитайте-ка, господин учитель. Здорово же они разделали эту банду.
На лице Гнуса тотчас же изобразилась серьезность знатока, к этому его обязывало печатное слово. Он узнал местный социал-демократический листок.
— Что ж, посмотрим, — отвечал он, — как обстоит дело с этой статьей.
— В ней как раз идет речь об учительских жалованьях, — сказал артист. — Мы с вами вчера об этом толковали.
— Ах, брось, — решительно вмешалась его супруга и отняла у Гнуса газетку. — Жалованья с него и так хватает, ему кое-что другое нужно, а это уж не твое дело. Иди-ка лучше фигурять перед этими свиньями.
Зал хрюкал, рычал, свистел, заглушая гром рояля. Киперт повиновался. Он мгновенно придал себе тот самовлюбленный вид, что уже вчера поразил Гнуса, упругой подпрыгивающей походкой направился к двери и исчез в еще сильнее зашумевшем зале.
— Ну, этого сплавили! — заметила толстуха. — Покуда они там его переваривают, давайте-ка, господин профессор, переоденем Розу.
— Разве ему можно? — поинтересовалась актриса Фрелих.
— Надо же ему знать, как раздевают и одевают женщину. В жизни все пригодится.
— Что ж, если вы не против. — И актриса Фрелих сбросила юбку. Лиф она уже раньше расстегнула, и Гнус не без страха заметил, что под платьем она вся черная и блестит.
Но еще удивительнее было открытие, что на актрисе Фрелих не нижняя юбка, а широкие черные панталоны до колен. Ее это, видимо, нисколько не смущало, так как вид у нее был самый невинный. Гнусу же чудилось, что ему нашептывают на ухо первооткровения сомнительных таинств, скрытых под респектабельным бюргерским покровом, накинутым из уважения к полиции. И он чувствовал гордость, к которой примешивался страх.
Там, за дверью, Киперт сорвал бурные аплодисменты и начал новый номер.
— А теперь ему, пожалуй, лучше отвернуться, — сказала Роза Фрелих. — На мне сейчас ровно ничего не останется.
— Бог с тобой, детка, он же солидный, разумный человек, что ему сделается?
Но Гнус уже успел отвернуться. Он напряженно прислушивался к шуршанию за своей спиной. Заторопившаяся толстуха что-то сунула ему.
— А ну-ка, подержите.
Гнус взял, не зная, что именно. Это было нечто черное, легко сжимавшееся в маленький комочек и странно теплое, точно живой зверек. Вдруг он выронил из рук этот предмет, ибо понял, отчего он так тепел. То были черные панталоны!
Он быстро поднял их и замер. Густа и артистка Фрелих, занятые своим делом, торопливо обменивались какими-то замечаниями чисто технического порядка. Киперт уже закончил и второй номер.
— Мой выход, — сказала его супруга. — Помогите вы ей одеться. — И, так как Гнус не шевелился, крикнула: — Да вы что, оглохли, что ли?
Гнус вздрогнул: он задремал, как его ученики во время затянувшегося урока; очнувшись, он покорно взялся за шнурки от корсета. Актриса Фрелих улыбалась ему через плечо.
— Почему вы все время от меня отворачивались? Я ведь уж давно в приличном виде.
Сейчас на ней была оранжевая нижняя юбка.
— Да и вообще, — продолжала она, — я ведь только из-за Густы велела вам стать спиной. Мне так даже интересно знать, как, по-вашему, я сложена?
Гнус ничего не ответил, и она сердито отвернулась.
— Тяните сильней!.. Бог ты мой, да говорят же… давайте сюда, где уж вам!
Она зашнуровалась сама. И, так как он продолжал стоять, беспомощно протянув свои праздные руки, спросила:
— Неужто же вы не хотите быть со мной чуточку полюбезнее?
— Я, разумеется… — в смущении бормотал он. Он долго искал слова и наконец объявил, что в черном, да, да, в черной одежде находит ее еще красивее.
— Ах вы поросенок! — ответила актриса Фрелих. Корсет сидел безупречно…
Совместный номер Густы и Киперта имел большой успех.
— Ну, теперь скоро мой выход, — сказала артистка Фрелих, — осталось только «сделать» лицо.
Она села к зеркалу и начала проворно орудовать баночками, флакончиками, цветными палочками. Гнус не видел ничего, кроме ее тонких рук, мелькающих в воздухе, перед его растерянным взглядом происходила какая-то сложная игра бело-розово-желтых линий; они рождались, исчезали, и каждая из них, прежде чем раствориться в небытии, заменялась новой. Ему было велено брать со стола и подавать ей какие-то непонятные предметы. Несмотря на свою лихорадочную деятельность, она выбирала время, чтобы топать ногой, если он подавал не то, что ей требовалось, и вознаграждать его дразнящим взглядом за проявленную расторопность. Меж тем ее взгляд становился все более и более дразнящим. Гнус наконец понял, что этому немало способствуют карандаши для подрисовки, которые он подавал; красные точки в уголках глаз, красные же линии над бровями и нечто черное и жирное, чем она мазала себе ресницы.
— Надо еще только уменьшить рот, — изрекла она.
И перед ним мгновенно возникло ее вчерашнее, отчаянно пестрое лицо. За туалетным столом сейчас сидела уже подлинная актриса Фрелих. Он был свидетелем ее возникновения и только сейчас уяснил себе это. Ему довелось бросить беглый взгляд на кухню, где изготовлялись красота, душа, сладострастие. Он чувствовал себя одновременно и разочарованным, и приобщенным тайн. Он думал: «Это все?» — и тут же: «Но это изумительно». Сердце его учащенно билось, а артистка Фрелих тем временем вытирала о тряпку руки, измазанные той самой жирной краской, которая заставляла биться его сердце.
Затем она укрепила в волосах вчерашнюю диадему… В зале неистовствовали. Она пожала плечами, покосилась в сторону зала и, нахмурившись, спросила:
— Вам это тоже понравилось?
Гнус ничего не слышал.
— Сейчас я вам покажу, что значит «гвоздь программы». Сегодня я буду петь убийственно серьезный романс, поэтому мне нужно длинное платье… Давайте-ка сюда вон то, зеленое.
Гнус сновал взад и вперед между охапками костюмов, фалды его сюртука развевались. Зеленое платье наконец нашлось, и в мгновенье ока она уже стояла перед ним в какой-то сказочной чешуе, незатянутая в талии, с гирляндой роз, вьющейся вокруг ляжек и живота. Она взглянула на него, он ни слова не говорил, но выраженьем его лица актриса Фрелих осталась довольна. Она величаво прошествовала к двери. Но, не дойдя до нее, обернулась, вспомнив о жирном пятне сзади, которое в эту минуту созерцал Гнус.
— Ладно, я ведь не нанималась показывать его этим обезьянам, — с бесконечным презрением объявила она и, широко распахнув дверь, милостиво кивнула публике. Гнус отскочил, его могли увидеть.
Дверь осталась непритворенной. В зале кричали:
— Черт возьми! Поди ж ты, в шелковом платье! — и: — Гляди, гляди, все напоказ выставила!
И смеялись там тоже.
Рояль зарыдал. Дисканты слезливо всхлипывали, басы громко сморкались. Гнус услышал, как артистка Фрелих запела:
Плывет луна, сияют звезды в небе.
Твоя любовь на берегу морском
Оплакивает свой печальный жребий…
Звуки, как бледные жемчужины, подхваченные черным потоком, неслись из скорбных глубин ее души.
Гнус думал: «Опять, значит, в свою очередь…» Но сердце его грустило и млело. Он подкрался к двери и стал смотреть, как медленно ложатся и вновь расходятся зеленые складки на платье артистки Фрелих… Она откинула голову назад, в поле зрения Гнуса появилась изогнутая диадема на рыжих локонах и пестрая щека под высоко заломленной черной бровью. За одним из передних столиков восхищенный голос, голос широкоплечего крестьянина в синей шерстяной куртке, произнес:
— Ну и хороша же девка! Дома на жену и глядеть не захочешь.
Гнус со снисходительной благосклонностью посмотрел на крестьянина, он думал:
«Ясно и самоочевидно, любезный!»
Этот-то не присутствовал при возникновении актрисы Фрелих! Не знал, что значит красота, не был призван судить о ней, ему оставалось брать ее такой, какой она ему предлагалась, и он должен еще радоваться, что эта красота отбивает ему вкус к жене.
Куплет закончился жалобным:
Рыдаю скорбно я в своем челне —
И смехом вторят звезды в вышине.
Но среди слушателей кто-то смачно расхохотался. Гнус, выведенный из оцепенения, стал тщетно искать голову весельчака среди сотен голов. Второй куплет актриса Фрелих опять начала со слов: «Плывет луна…» В то время как она исполняла припев «И смехом вторят звезды в вышине», засмеялось еще человек шесть или семь. Один из них, посреди зала, гоготал, точно негр. Гнус нашел его, это и вправду был негр! Чернокожий заразил смехом соседей. Гнус видел, что многие лица начинают подергиваться от смеха. У него руки чесались привести мускулы этих лиц в спокойствие. Он переминался с ноги на ногу и страдал…
Актриса Фрелих в третий раз возвестила:
Плывет луна…
— Это мы уже слыхали, — решительно проговорил чей-то громкий голос. Несколько благонамеренных людей запротестовали против возрастающего шума. Но смех черномазого оказался не в меру прилипчивым. Гнус увидел, что целые ряды уже сидят, до ушей раскрыв зияющие пасти с двумя желтыми клыками и зияющим провалом посередине или полумесяцами белых зубов, сверкающих над полукруглой морской бородкой или под щеточкой усов на верхней губе. Гнус узнал торгового ученика, бывшего гимназиста, который вчера так нахально осклабился при встрече с ним на крутой уличке, а теперь во всю ширь разевал пасть в честь актрисы Фрелих. Он почувствовал, что ярость туманит ему мозги, трусливая ярость тирана. Все, что касалось актрисы Фрелих, кровно касалось и его! Он одобрил ее, следил из-за кулис за ее выступлением, был связан с нею, можно сказать — сам вывел ее на подмостки! Те, кто не признает актрису Фрелих, наносят оскорбление ему, Гнусу! Он ухватился за дверной косяк, потому что его так и подмывало ринуться в зал и угрозами, пинками, страшными карами привести к повиновенью всю мятежную толпу беглых школяров.
Мало-помалу он высмотрел человек пять-шесть своих бывших учеников. Зал кишел бунтарями старых выпусков! Толстый Киперт и толстая Густа, расхаживая между столиков, пили из стаканов гостей, — зарабатывали себе популярность. Гнус презирал их за недостойное панибратство. На недосягаемой высоте в зеленом шелковом платье с изогнутой диадемой в волосах стояла актриса Фрелих. Но публика отвергала ее, ей кричали:
— Хватит! Убирайся! Сматывай удочки!
И Гнус не мог этого изменить! Ужасно! Он мог запирать учеников в каталажку, заставлять их писать сочинения о том, чего и в природе не существовало, подчинять своей воле их поступки, насиловать их убеждения, мог, если какой-нибудь ученик осмеливался думать, одернуть его: «Думать не разрешаю!!» Но он не мог заставить их находить прекрасным то, что было прекрасно по его непреложному мнению. Может быть, это было последнее убежище их злобной строптивости. Деспотизм Гнуса натолкнулся здесь на предел человеческой способности к повиновению… Это было невыносимо! Задыхаясь, он ловил воздух ртом, озирался по сторонам, ища выхода из тупика своего бессилия, метался, одержимый желаньем раскроить череп хоть одному такому тупице и корявыми пальцами вложить в него понимание красоты.
И подумать только: актриса Фрелих оставалась безмятежно-спокойной да еще посылала ручкой воздушные поцелуи этим злобным крикунам! Как она величественна в своем поражении! Вот она стала вполоборота к публике и что-то говорит аккомпаниатору там, внизу. И ее лицо, веселое и приветливое, внезапно, как в кинематографе, принимает огорченное, злое выражение. Гнусу показалось, что она нарочно затягивает разговор с аккомпаниатором и все больше отворачивается от публики… Больше, но не совсем, а то станет видно жирное пятно па платье… Вдруг она вызывающе тряхнула головой, подобрала зеленое платье, задрала выше колен оранжевую нижнюю юбку и решительно запела:
Ведь я невинная малютка…
Отвага актрисы Фрелих была вознаграждена, ей аплодировали, кричали «бис».
Возвратившись в уборную и с силой захлопнув за собой дверь, она спросила, еще не отдышавшись:
— Ну как? Здорово я выкрутилась, а?
Итак, всем на радость, ошибка была исправлена; только в глубине зала, у самого выхода, прислонившись к стене, стоял Ломан, опустив мертвенный, отсутствующий взгляд на свои скрещенные руки, и думал о том, что его стихи, осмеянные чернью, несутся сейчас по воздушным волнам над темными улицами к окну одной спальни; они стукнут в него тихо-тихо, и никто не услышит их…
Толстуха Густа и Киперт вернулись в уборную. Актриса Фрелих вскинула голову и обиженным голосом сказала:
— Больше уж вы меня не уговорите выступать с дурацкой песней этого олуха.
Гнус слышал ее слова, но не понял, о чем речь.
— Публика, детка моя, народ ненадежный, — пояснила толстуха, — пора бы знать. Не будь там негра, они бы плакали, а не гоготали.
— В общем-то мне наплевать, — сказала актриса Фрелих, — если профессор позаботится о том, чтобы мы пропустили глоточек. Что у них там есть в буфете?
И, как вчера, легонько дотронулась двумя пальцами до его подбородка.
— Вина? — догадался Гнус.
— Молодчина! — одобрила актриса Фрелих. — Да только какого?
Гнус был несведущ в винах. Он озирался, надеясь на подсказку, как запнувшийся школьник.
Супруги Киперт с интересом смотрели на него.
— Начинается на ш, — и вправду подсказала актриса Фрелих.
— Шато, — закончил Гнус, он даже вспотел. Трактирная терминология давалась ему нелегко. Он повторил: — Шато.
— И совсем не то, — в рифму отвечала она. — Дальше идет ам, шам…
Гнус стал в тупик.
— Ей-богу, не пойму, как это вам в голову не приходит. Даже удивительно.
Внезапно лицо Гнуса озарилось наивным счастьем. Догадался!
— Шампанское!
— Наконец-то! — воскликнула актриса Фрелих.
Густа и Киперт подтвердили правильность его догадки. Артист пошел в буфет передать заказ. Когда он возвращался через залу, хозяин заведения собственноручно нес перед ним ведерко, из которого торчали горлышки двух бутылок. Киперт, затянутый в трико, раздувал щеки, и все вокруг покатывались от хохота.
В артистической уборной стало шумно. Когда наполнялись бокалы, Гнус всякий раз думал, что это его вино и тут уж Ломану не примазаться. Вдруг актриса Фрелих тоже сказала:
— На шампанское ваши желторотые ни разу не расщедрились. — Взгляд ее делался все лукавее: — Да я бы их и не стала просить.
Лицо Гнуса оставалось бесстрастным, и она тяжело вздохнула. Киперт поднял свой бокал.
— Господин профессор: за тех, кого мы любим!
Он подмигнул Гнусу и актрисе Фрелих, которая досадливо пробормотала:
— Вздор! Куда уж ему скумекать.
Толстухе надо было переодеться для следующего выхода, так как после пения опять шли акробатические номера. Она заметила:
— Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко наша дружба еще не зашла. — Она поставила друг на дружку три стула и на спинки навесила платья. Высота этой стены была достаточная, но в ширину Густа ее превосходила. Из-за импровизированной ширмы то и дело выставлялись ее телеса, и присутствующие громко вскрикивали. Актриса Фрелих хохотала, уронив руки на стол; на Гнуса ее веселье подействовало так заразительно, что он, вытянув шею, нет-нет да и косился на Густу. Толстуха взвизгивала, Гнус менял позу и снова не без робости принимался за ту же игру.
Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:
— Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.
И прыснула.
Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.
Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:
— Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.
— Перемены? В ката… здесь у вас? — залопотал Гнус.
— Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?
— Ах, да, да — совершенно очевидно… два букета.
— А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.
Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, артистка Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить артистке Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:
— Милейшая фрейлейн, — суммирую, — вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?
— А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…
— Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно, — как говорится, в свою очередь, — встретили этих троих?
— Подумаешь, какое счастье!
— Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.
Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:
— Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.
— А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?
Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил:
— Посмотрим, что тут можно будет сделать.
— Посмотрите, пожалуйста, да и вообще… кое-что можно сделать. Только кумекать надо.
Она вытянула губы и приблизила к нему свое лицо. Но Гнус не скумекал. Он посмотрел на нее растерянно и недоверчиво. Она поинтересовалась:
— Скажите на милость, ну зачем вы здесь?
— Гимназисты не смеют… — начал он.
— Ладно уж… — Она стала расшнуровываться. — Мне надо надеть что-нибудь покороче. Помогите-ка, вас от этого не убудет.
Гнус повиновался. Толстяки вернулись после своего триумфа, томимые жаждой. Шампанского оставалось только в одной бутылке, с полбокала, не больше. Киперт предложил свои услуги: он сходит за новой порцией живительной влаги. Гнус с благодарностью принял его предложение. В бокал артистке Фрелих вылили весь остаток, ей надо было спешить на выход. Она покрыла себя славой. Шампанское становилось все слаще, Гнус все счастливей. Артист Киперт, когда наступил его черед, вышел на сцену на руках; его встретили овацией, и он стал всякий раз применять этот способ передвижения. Темперамент артистки Фрелих возрастал от номера к номеру, соответственно возрастал и ее успех. Гнус уже не мог себе представить, как он встанет со стула.
Последние гости разошлись. Артистка Фрелих, вся светясь довольством, заметила:
— Так-то вот мы и живем изо дня в день, старикашечка, а по воскресеньям и того хлеще.
И вдруг разразилась рыданиями. Сквозь пелену хмеля Гнус в изумлении видел, как она уткнулась носом в распростертые на столе руки и как заходила вверх и вниз ее изогнутая диадема.
— Шик-блеск это только сверху, — рыдала она, — а поглубже-то беды-горя не обобраться…
Она продолжала плакать. Гнус мучительно недоумевал: что бы такое ей сказать? Меж тем воротился Киперт, поднял его со стула и вызвался проводить до ворот. Только на пороге Гнуса осенило. Он обернулся, протянул дрожащую руку к артистке Фрелих — она уже успела заснуть — и пообещал:
— Я вас как-нибудь протащу.
Благожелательный учитель мог сказать такую фразу ученику перед окончанием учебного года, мог хотя бы подумать так. Но Гнус еще никому так не говорил и ни о ком так не думал.
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая
