Все эти разговоры о детективных сюжетах на железной дороге погрузили меня в пучину воспоминаний. Не буду говорить, что в этой истории правда, а что нет – вы сами скоро поймете: она не содержит и слова лжи. В ней также нет ни разгадки, ни концовки. Как и многие события в нашей жизни, это лишь фрагмент головоломки, чрезвычайно увлекательной, но непостижимой для человеческого ума. Вся сложность жизни в том, что в ней слишком много интересного, и потому внимание наше ни на чем подолгу не задерживается. Мелочи, которых мы не замечаем, на самом деле – обрывки бесчисленных историй, а наше обыденное и бесцельное существование – тысячи увлекательных детективных сюжетов, спутавшихся в единый клубок.

То, что я пережил, сродни всему этому, и как бы то ни было, это вовсе не выдумка. Я не измышлял события, те немногие, которыми богата данная история; но что еще более важно, я не выдумывал атмосферу той местности, а ведь именно в ней заключался весь ужас происходящего. Я помню все так, словно вижу наяву, и описывать буду именно то, что вижу.

В серый осенний полдень несколько лет назад я стоял у вокзала в Оксфорде, собираясь взять билет до Лондона. И по какой-то причине – от праздности ли, от пустоты в голове или в бледно-пепельном небе, от холода ли – взбрела мне в голову прихоть не ехать поездом, а выйти на дорогу и пройти пешком хотя бы часть пути. Уж не знаю, как оно у вас, но пасмурная погода, в которую у всех все валится из рук, впускает в мою жизнь романтику и стремление к движению. В ясные дни мне ничего не хочется; мир совершенен и прекрасен, остается лишь любоваться им. Под бирюзовым куполом неба меня тянет на приключения не больше, чем под куполом церкви. Но когда фон нашего бренного существования сереет, во имя священного побуждения к жизни я стремлюсь расцветить его огнем и кровью. Если блекнут небеса, человек сияет ярче обычного. Когда на небе свинцом и тусклым серебром постановлено ничему не происходить, именно в тот момент бессмертная душа, вершина творения сущего, возвышается и молвит – да произойдет! Даже если произойдет всего лишь убийство полицейского. Но это только отвлеченные рассуждения все о том же – тусклое небо пробудило во мне жажду перемен, скучная погода отвратила от скучного поезда, так что я двинулся в путь по проселочным дорогам. Вероятно, именно в тот момент и город, и небо причудливым образом прокляли меня: спустя годы я написал в статье для «Дэйли Ньюс» о сэре Джордже Тревельяне из Оксфорда, прекрасно зная, что он работал в Кембридже.

Местность, по которой я шел, была призрачной и бесцветной. Поля и кроны деревьев, обычно зеленые, не отличались от неба и точно так же тонули в тумане. А спустя несколько часов день стал клониться к вечеру. Болезненно бледный закат слабо цеплялся за линию горизонта, будто страшась оставить мир во тьме, и чем больше он угасал, тем ближе и угрожающе надвигались небеса. Облака, ранее просто тусклые, разбухли и вскоре излились на землю темным полотном дождя. Дождь слепил, атаковал меня как вражеский солдат в ближнем бою, а небеса склонились надо мной и загремели в уши. Я шел долго, пока не встретил наконец человека, и к тому времени уже принял решение. Я спросил у него, где поблизости можно сесть на поезд до Паддингтона. Он указал мне на тихую маленькую станцию (даже названия не могу вспомнить) в отдалении от дороги, одинокую, как горная хижина на перевале.

Пожалуй, ничего подобного этой станции я раньше не видел – ничего столь же древнего, иронично-печального и потустороннего. Казалось, дождь лил над ней с самого сотворения мира. Потоки воды струились по деревянным доскам, будто гнилой сок самого дерева, словно само здание станции, разваливаясь на части, истекало гнилью.

Мне потребовалось почти десять минут, чтобы найти там хоть одну живую душу. Душа на поверку оказалась весьма унылой, и на мой вопрос о поезде ответила сонно и неразборчиво. Насколько я смог понять, поезд должен был подойти через полчаса. В ожидании его я присел, зажег сигару и, слушая беспрерывный шум дождя, принялся наблюдать за последними клочьями истерзанного заката.

Прошло около получаса или чуть меньше, прежде чем состав медленно вполз на станцию. Он был непривычно темным; вдоль его длинного черного туловища не виднелось ни единого проблеска света, и поблизости не было проводника. Мне не оставалось иного выбора, как подойти к паровозу и громко поинтересоваться у машиниста, следует ли поезд до Лондона.

– Ну… да, сэр, – сказал он с необъяснимой неохотой. – Он идет до Лондона, но…

Тут поезд тронулся, и я запрыгнул в первый вагон. Там царила кромешная тьма. Я сидел в ней, курил и размышлял, а состав двигался по темнеющим просторам, исчерканным одинокими тополями, пока наконец не замедлил ход и не сделал остановку прямо посреди поля. Раздался глухой стук, как будто кто-то спрыгнул с паровоза, и в моем окне появилась растрепанная черная голова.

– Простите, сэр, – сказал машинист, – но мне кажется… пожалуй, вам стоит об этом знать… в этом поезде умер человек.

Будь я личностью тонкой душевной организации, несомненно, меня сразило бы это новое знание и я ощутил бы настойчивую потребность выйти из вагона и немного подышать. На деле же я, стыдно сказать, объяснил вежливо, но твердо: главное, чтобы меня благополучно доставили к Паддингтону, остальное не так уж и важно. Но, когда поезд снова тронулся, я все-таки кое-что сделал – не задумываясь, просто следуя инстинктам. Я выбросил сигару. Было в этом нечто древнее, как сама Земля, и родственное траурным ритуалам. Мне показалось вдруг невыносимо ужасным, что во всем поезде едут только два человека, причем один из них мертв, а второй курит сигару. И когда ее пылающий красным золотом кончик угас, словно погребальный костер, символически затушенный во время церемонии, я осознал, что ритуал этот воистину бессмертен. Я понял его истоки и сущность, и ощутил, что перед лицом священного таинства слова излишни, зато действия несут смысл. И я решил: ритуал всегда будет требовать отказа от чего-либо – уничтожения хлеба и вина, возложенных нами к алтарю наших богов.

Когда поезд, пыхтя, дополз наконец до Паддингтона, я выскочил из него неожиданно резво. Задняя часть состава была огорожена, вокруг стояли полицейские, но никто не подходил близко. Они что-то охраняли и одновременно прятали. Возможно, это была смерть в одном из ее самых шокирующих обличий, быть может, нечто подобное Мертхэмскому делу, столь густо замешанному на человеческой злобе и тайнах, что почти превозносимому за это; а быть может, что-нибудь гораздо хуже. Я с облегчением покинул станцию и вышел в город, где увидел смеющиеся лица, озаренные светом фонарей. С того самого дня и по сегодняшний я не имею ни малейшего понятия о том, какой странной истории тогда коснулся и что стало с моим попутчиком во тьме.