В те дни весь Лондон гудел пересудами о человеке, чье имя теперь давно и прочно забыто. Рубен Розенталь сколотил миллионы на алмазных приисках Южной Африки и возвратился на родину, чтобы наслаждаться обретенным богатством сообразно собственным вкусам. История его успеха была хорошо известна каждому читателю вечерних газет ценой в полпенни: они смаковали бесконечные анекдоты об изначальной крайней бедности и нынешнем безудержном мотовстве, перемежая их любопытнейшими подробностями о весьма эксцентричных порядках, которые миллионер завел в своем жилище в Сент-Джонс-Вуд. Там он содержал целую свиту чернокожей прислуги из кафров Южной Африки, находившихся буквально в положении рабов; оттуда он отправлялся в светские вылазки, сияя бриллиантами немыслимых размеров на манишке и на пальце, в сопровождении профессионального боксера наигнуснейшей репутации, который, тем не менее, являлся далеко не самым худшим элементом в окружении Розенталя. Таковы были светские сплетни; впрочем, их подтверждали и достоверные факты, полученные в результате полицейского вмешательства, закончившегося судом, подробные отчеты о котором с большим смаком и огромными заголовками были оперативно предоставлены вышеупомянутыми газетами.

Этим и ограничивались сведения о Рубене Розентале на тот день, когда Клуб Старой Богемии, переживавший далеко не лучшие дни, почел выгодным для себя организовать торжественный обед в честь столь состоятельного адепта клубных принципов. Сам я на банкете не присутствовал, однако один из членов клуба пригласил туда Раффлза, а уж он поторопился поведать мне о приеме, едва тот окончился.

– Это было самое необычайное представление, которое мне доводилось лицезреть, – объявил он. – Что касается именно субъекта – я, конечно, заранее приготовился увидеть нечто гротескное, однако и у меня буквально дух захватило. Начать с того, что на вид он – просто поразительный детина: росту – больше шести футов, грудь – как бочонок, огромный крючковатый нос, шевелюра же с бакенбардами – наиярчайшего рыжего цвета, какой только можно себе вообразить. Пил как пожарная машина, а напившись, произнес спич, который я не пропустил бы и за десять фунтов. Жаль только, тебя там не было, друг мой Банни.

Я уже и сам начинал об этом сожалеть: Раффлза ни в коей мере нельзя было назвать человеком легковозбудимым, а сейчас он был возбужден как никогда. Уж не последовал ли сам примеру Розенталя? Это предположение, конечно, шло вразрез со всеми моими познаниями о природе А. Дж. Раффлза, однако такой внезапный полуночный визит – всего лишь, чтобы поведать о том, как пообедал в клубе, – мог, полагаю, служить мне некоторым оправданием.

– И что же он сказал? – рассеянно поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытую истинную причину его прихода и теряясь в догадках, в чем она могла бы состоять.

– Что он сказал! – воскликнул Раффлз. – Легче перечислить, чего он не сказал! Он похвалялся своим возвышением, хвастал богатствами и крыл общество на чем свет стоит: и за то, что, дескать, его принимают только из-за денег и за то, что пренебрегают им – ясное дело, исключительно из зависти, что их у него такая прорва. Потом бросался именами, причем с самой что ни на есть очаровательной вольностью, и божился: именно на таких, как он, держится величие старушки-империи – при всем уважении к присутствующей Старой Богемии. А в доказательство тыкал в огромный бриллиант у себя на манишке мизинцем, украшенным другим таким же камнем: мол, кто из наших надутых принцев сможет похвастать такой парой? Камни и вправду были превосходные, с необычным пурпурным оттенком – сразу видно, сто́ят немыслимых гор денег. По крайней мере, старина Розенталь клятвенно заявлял, что не расстался бы с ними и за пятьдесят тысяч, а затем требовал доложить ему, где еще найти человека, который бы разгуливал с двадцатью пятью тысячами на груди и еще с двадцатью пятью – на пальце. Нет такого человека! А если бы и был, у того пороху бы не хватило выйти с ними на улицу. А у него – хватает, и сейчас он расскажет почему! И прежде чем ты успел бы выговорить «Джек Робинсон», выхватил откуда-то огромный револьвер!

– Но ведь не за столом же?

– За столом! Посреди собственной застольной речи! Однако это еще ничего по сравнению с тем, что он намеревался делать дальше. Он настаивал на том, чтоб ему позволили пулями выбить свое имя на стене – в таком случае, мол, мы увидим, почему он не боится расхаживать повсюду, обвешанный бриллиантами. Тогда горилле Первису, его наемному телохранителю-боксеру, пришлось буквально силой урезонивать хозяина – до тех пор, пока тот не оставил свою затею. Несколько мгновений у нас царила настоящая паника: один парень возносил молитвы, укрывшись под обеденным столом, все официанты разом бросились к нам, чтоб унять этого субъекта.

– Поразительно гротескная сцена!

– Да, вполне – но я бы предпочел, чтоб они позволили ему ни в чем себе не отказывать и уж пойти до конца. Он ведь просто сгорал от желания продемонстрировать нам, как может сам позаботиться о пурпурных бриллиантах. А что касается меня, Банни, мне очень не терпелось посмотреть на это.

И Раффлз склонился ко мне, медленно расплываясь в лукавой улыбке, которая наконец-то открыла истинную цель его прихода.

– Ты сам, что ли, задумал их украсть?

Он пожал плечами.

– Признаю́, звучит ужасно банально. Но ты прав, я полон решимости прикарманить эти камушки! Если уж начистоту, я давненько о них подумывал: просто невозможно постоянно слышать об этом типе, о его горилле-боксере и бриллиантах, и не почувствовать, что несомненно обязан попытаться их увести. Однако если уж дело дошло до размахивания револьвером и практически вызова всему миру, то выбора вовсе не остается. Меня буквально вынуждают это сделать! Мне было суждено услышать такой вызов, Банни, и я обязан его принять. Жаль только, не хватило мне духу сказать ему это прямо там, на месте.

– Вообще говоря, – выразил я возражение, – учитывая состояние наших дел, я сейчас не вижу в этом необходимости. Хотя ты, конечно, можешь на меня рассчитывать.

Возможно, в моем голосе не прозвучало особенного энтузиазма – несмотря на то что я и силился его изобразить. Ведь с момента нашего «подвига» на Бонд-стрит едва минул месяц, и мы вполне могли позволить себе некоторое время вести себя примерно. Дела наши шли превосходно: я накарябал по его совету вещицу или две; воодушевленный Раффлзом, даже написал статью о краже драгоценностей, совершённой нами же; и на текущий момент мне вполне хватало приключений именно такого рода. Я полагал, что стоит понимать, когда дела твои обстоят неплохо, и не видел смысла пускаться на новый риск, прежде чем меня на то вынудят обстоятельства. С другой стороны, боялся создать впечатление, что хоть в малейшей степени расположен нарушить союз, заключенный нами месяц назад. Однако Раффлза задело вовсе не отсутствие энтузиазма с моей стороны.

– Необходимость, дорогой мой Банни? Берется ли за перо писатель, только когда голод постучится в двери? Рисует ли художник лишь ради куска хлеба насущного? Должны ли ты и я быть всего лишь вынуждены пойти на преступление подобно какому-нибудь Тому из Боу или Биллу из Уайтчепела? Ты делаешь мне больно, дорогой приятель. И не смейся, ибо это так. Искусство ради искусства – отвратительное клише, но, призна́юсь, идея мне близка. В этом деле мои побуждения исключительно невинны, ибо весьма сомнительно, что нам когда-либо удастся сбыть такие своеобразные камни. Однако если я не попытаюсь их добыть – после сегодняшней-то ночи! – то никогда больше не смогу смотреть людям в глаза.

Его взгляд при этом грозно сверкал – а возможно, и озорно поблескивал.

– Нам придется нелегко, – только и смог вымолвить я.

– Но разве я бы загорелся так, если бы все было просто? – воскликнул Раффлз. – Дорогой мой друг, да я бы с радостью ограбил собор Святого Павла, однако мне уже совесть не позволяет просто-напросто умыкнуть кассу, пока управляющий зазевался: для меня это не менее бесчестно, чем таскать яблоки из корзинки у бедной старухи. То небольшое дельце в прошлом месяце оказалось само по себе недостойной затеей, так как было вызвано необходимостью – хотя я надеюсь, избранная нами изящная стратегия его до некоторой степени оправдала. И насколько же интереснее дело, а риск более благороден в случае, когда перед нами хвастают, что ежечасно настороже! Идеальной мишенью был бы, например, Банк Англии; но там потребовалось бы с полдюжины таких, как мы, да еще несколько лет на подготовку. Рубен Розенталь, между тем, – добыча как раз нам по зубам. Мы знаем, он вооружен. Известно и то, что Билли Первис – хороший боец. И эти бриллианты не преподнесут нам на блюдечке, это уж я тебе обещаю. Однако что из того, друг Банни, что из того? Человек должен пытаться ухватить то, что за пределами вытянутой руки, мой мальчик, иначе на кой дьявол нам даны небеса?

– Как по мне, лучше бы нам пока не выходить за наши пределы, – отвечал я, смеясь, поскольку его напору было невозможно противостоять, и, невзирая на все опасения, у меня уже начал вырисовываться план.

– Доверься мне, – был его ответ. – Ведь я все время буду с тобой. К тому же, как полагаю, почти все вероятные сложности очевидны с самого начала. Оба парня пьют словно черти – это должно значительно упростить нашу задачу. Но мы не станем торопиться, и сперва все как следует разузнаем. Думаю, найдем с дюжину способов провернуть это дело и нам еще придется выбирать, какой больше по душе. В любом случае сперва следует последить за домом – хотя бы с неделю. Возможно, потом потребуются другие приготовления, которые продлятся намного дольше. Словом, дай мне неделю, и я узнаю больше. Разумеется, если ты в деле.

– Конечно в деле! – отвечал я возмущенно. – Однако зачем давать тебе неделю? Почему мы не можем следить за домом вместе?

– Потому что одна пара глаз увидит ровно столько же, сколько и две, а внимания привлечет меньше; никогда не стоит охотиться вдвоем без крайней на то нужды. Но к чему этот оскорбленный вид, Банни! Тебе тоже хватит работы, когда время придет, уж это я обещаю. И на твою долю станет веселья, можешь не беспокоиться, еще и получишь собственный пурпурный бриллиант в придачу – если нам повезет.

В целом, однако, разговор оставил во мне прохладное впечатление, и я до сих пор помню уныние, охватившее меня после ухода Раффлза. Все безрассудство – чистое, беспричинное и совершенно необязательное безумие предприятия, на которое я согласился, – казалось теперь очевидным. Все те парадоксы, коими так упивался Раффлз, и переусложненность дела, оправданная не более чем наполовину, казавшиеся заманчивыми лишь благодаря силе его убеждения в тот момент, когда он их излагал, по здравому размышлению меня совершенно не привлекали. Я восхищался тем духом чистого озорства, с которым он хотел рискнуть своей свободой и самой жизнью, однако, поразмыслив, понял: сам я этим духом совершенно не заражен. При этом у меня ни на миг не возникло мысли отказаться от участия в затее: наоборот, задержка, определенная Раффлзом, лишь воспламенила мое нетерпение. Вполне вероятно, что немалая доля моего недовольства была вызвана весьма обидной его решимостью обходиться без меня до самого последнего момента.

Не обнадеживало и то, что эта черта натуры характерна и постоянна в его отношении ко мне. Целый месяц мы с ним были, я полагаю, самыми закадычными приятелями во всем Лондоне, однако наша связь оставалась престраннейшим образом неполной. При всей очаровательной искренности, в Раффлзе наличествовала жилка некой капризной сдержанности, достаточно ощутимая, чтоб вызывать заметное раздражение. В нем чувствовалась инстинктивная скрытность отпетого преступника. Он умел устраивать тайны из обыденных, казалось бы, вещей. Например, я так и не узнал, где и как он распорядился драгоценностями с Бонд-стрит, на вырученные средства от которых мы с ним до сих пор могли вольготно прожигать жизнь не хуже сотен прочих светских молодых франтов Лондона. Он последовательно скрывал от меня и это, и прочие детали, о которых, как мне казалось, я уже заслужил право знать все. Также я не мог не вспоминать, каким образом он вовлек меня в свои комбинации впервые – при помощи обмана, не будучи уверенным, достоин ли я доверия.

На тот случай я не обижался уже давно, однако задевала его нынешняя недоверчивость в отношении меня. Я держал свои чувства при себе, и все же терзали они меня ежечасно, а в неделю, последовавшую за обедом в честь Розенталя, – как никогда прежде. Когда я встречался с Раффлзом в клубе, он не рассказывал мне ничего; когда навещал приятеля в апартаментах, его не было дома – либо он предпочитал, чтобы я так думал.

В один из дней он сказал мне: дело продвигается хорошо, но медленно – игра оказалась более рискованной, чем он предполагал; а когда я начал задавать вопросы, тут же умолк. Именно тогда, раздосадованный Раффлзом, я и принял свое решение. Если уж он скрывает от меня результаты своих изысканий, я исполнился решимости начать свое собственное расследование – и тем же вечером оказался у парадных ворот миллионера.

Дом, который занимал Розенталь, полагаю, – самый большой особняк в районе Сент-Джонс-Вуд. Он расположен у пересечения двух широких улиц, при этом ни по одной из них не проходят автобусные маршруты, и я сомневаюсь, найдется ли много столь же тихих мест в радиусе четырех миль. Безмолвным казался и сам огромный квадратный дом, стоящий посреди сада с лужайками и декоративным кустарником; свет был приглушен – миллионер со своими приятелями, по-видимому, проводил вечер где-то в другом месте. Стена, окружавшая сад, имела высоту всего-то около двух футов. Боковая дверь, расположенная с одной стороны, вела в застекленную галерею; с другой была пара деревянных, покрытых лаком ворот – в ближнем и дальнем концах полукруглого въезда, и те и другие распахнуты настежь. Все выглядело настолько неподвижным, что я набрался смелости и решил войти разузнать что-нибудь о самой территории; собственно, я как раз собирался это сделать, когда услыхал быстрые шаркающие шаги позади. Обернувшись, оказался лицом к лицу с мрачной рожей и грязными сжатыми кулаками одетого в лохмотья бродяги.

– Болван! – выговорил он. – Полный идиот!

– Раффлз!

– Да, точно, – прошептал он яростно, – всей округе расскажи, выдай меня, заори еще громче!

С этими словами он развернулся и пошел прочь по улице, подволакивая ноги, передергивая плечами и бормоча что-то под нос, как будто я в ту минуту отказался подать милостыню. Несколько секунд я постоял, ошарашенный, возмущенный и совершенно растерянный; затем пошел следом. Его ноги волочились, колени подгибались, спина была скрючена, голова тряслась; походкой он напоминал восьмидесятилетнего старика. Вскоре Раффлз остановился подождать меня в затемненном месте, одинаково отдаленном от двух уличных фонарей. Когда я подошел, он раскуривал короткую глиняную трубку, набитую дрянным табаком, при помощи весьма зловонной спички. В ее пламени я разглядел на его лице слабую усмешку.

– Прошу прощения за вспышку, Банни, но это и правда было очень глупо с твоей стороны. Целую неделю я изворачиваюсь как могу – прошу милостыню под дверью в один вечер, прячусь в кустах на следующий, – в общем, делаю все, что во власти смертного, лишь бы не стоять и не таращиться на дом, как только что поступил ты. Это костюмированное представление, а ты врываешься на сцену в обычном наряде. Уверяю тебя, они настороже, они поджидают нас день и ночь. Самый крепкий орешек, за который мне когда-либо доводилось браться!

– Однако, – промолвил я, – если бы ты рассказал мне обо всем этом раньше, то я, разумеется, не приходил бы. Но ты ничего мне не рассказывал.

Он тяжело взглянул на меня из-под надорванного края своего видавшего виды котелка.

– Ты прав, – ответил наконец. – Я был слишком скрытным. Когда берусь за дело, скрытность – моя вторая натура. Однако я немедленно положу этому конец, Банни, во всем, что касается тебя. Сейчас отправлюсь домой, и я хочу, чтобы ты следовал за мной. Но ради всего святого, сохраняй дистанцию и молчание, пока я сам к тебе не обращусь. А теперь – дай мне небольшую фору.

И он снова зашагал вперед – руки в карманах, локти врастопырку, истрепанные фалды сюртука болтаются из стороны в сторону – ни дать ни взять дряхлый бродяга.

Я последовал за ним. Мы дошли до Финчли-роуд, где он сел в омнибус Атлас, а я пристроился на верхнем этаже, в нескольких рядах позади него, но определенно недостаточно далеко, чтобы избежать ядовитого смрада его табака. Поразительно, до каких деталей он вошел в образ своего персонажа – человек, который обычно курил только определенный сорт сигарет! Этот последний, мельчайший штрих, нанесенный стремящимся к совершенству художником, словно по волшебству развеял остатки терзавшей меня обиды: я вновь был очарован своим товарищем, всегда способным заново поразить меня какой-нибудь новой неожиданной гранью своего характера.

Когда мы подъехали к Пикадилли, я стал гадать, куда он отправится дальше. Не собирается же заявиться к себе на квартиру в Олбани в таком виде! Но нет, он пересел на омнибус, следовавший до Слоун-стрит, а я занял место позади него, как и прежде. На Слоун-стрит мы сделали еще одну пересадку и теперь катили по длинной тонкой артерии Кингз-роуд. Я уже умирал от желания узнать, куда мы направляемся, однако томиться в неопределенности мне оставалось всего несколько минут. Раффлз вышел из омнибуса. Я последовал за ним. Перейдя дорогу, он исчез за темным поворотом. Я поспешил вслед и успел увидеть, как мелькнули растрепанные фалды, когда мой приятель нырнул куда-то вправо, в еще более темный проулок. Теперь он снова держался и ступал как молодой человек и даже каким-то непостижимым образом умудрялся выглядеть гораздо респектабельнее – очевидно, потому, что здесь его видеть мог только я: проулок был погружен в густую тьму и абсолютно безлюден. Дойдя до конца, Раффлз открыл дверь своим ключом, и мы вошли в дом, где царил еще более глубокий сумрак.

Я инстинктивно отшатнулся, и тут же услыхал его негромкий смешок. Темно было хоть глаз выколи, и мы совершенно не могли видеть друг друга.

– Ну вот, Банни! На сей раз – никакого обмана. В этом доме располагаются студии для художников, мой друг, а я – один из законных съемщиков.

И правда, через минуту мы уже входили в просторную комнату со стеклянной крышей, мольбертами, гардеробной, помостом для рисования с натуры и всем, чем положено, кроме, разве что, признаков какой-либо художественной деятельности. Первое, что я увидел, когда Раффлз зажег газовую лампу, было отражение света в шелковом цилиндре, висевшем на крючке рядом с прочими деталями его обычного костюма.

– Ищешь, где припрятаны произведения искусства? – продолжил Раффлз, зажигая сигарету и начиная освобождаться от лохмотьев. – Боюсь, тут ты их не найдешь, хотя есть один холст, на котором я все собираюсь начать свою гениальную работу. Я всем рассказываю, как без устали ищу, но никак не найду идеальную модель. Дважды в неделю заглядываю сюда, из принципа протапливаю помещение, оставляю газету и аромат турецких сигарет – нет ничего лучше, когда целый день скакал как взмыленная лошадь! Кроме того, я плачу за аренду и во всех остальных отношениях тоже являюсь идеальным съемщиком. Иметь подобное pied-a-terre весьма полезно – не говоря уж о том, насколько выгодным оно окажется, если меня угораздит попасть в настоящий переплет. Образно говоря, в эти двери входит истрепанный котелок, а наружу выходит шелковый цилиндр, и никто не обращает ни малейшего внимания ни на первое, ни на второе, ибо в это время суток во всем здании обычно нет ни единой живой души, кроме нас с тобой.

– Ты никогда не говорил мне, что владеешь искусством перевоплощения, – заметил я, наблюдая, как он снимает грим с рук и лица.

– Да, Банни, я обходился с тобой препаршиво. Положительно, не было никаких причин не показать тебе это место еще месяц назад – как не было причин и показывать. В целом, обстоятельства складывались так, что для нас обоих было лучше, чтобы ты находился в искреннем неведении относительно моего местопребывания. Как видишь, здесь мне в случае надобности есть на чем переночевать, и, разумеется, на Кингз-роуд я известен вовсе не под именем Раффлз. Так что, как ты еще сможешь убедиться, бывают норы и похуже.

– А эту квартиру ты используешь в качестве гримерной?

– Это мое секретное убежище, – ответил Раффлз. – Перевоплощения? В некоторых случаях это половина успеха. К тому же всегда приятно знать, что, если дело примет совсем уж скверный оборот, не обязательно идти под суд под собственным именем. Маскировка незаменима, когда нужно сбыть добычу. Я все свои сделки провожу на языке и в облачении жителя Шордича. Если бы не это, черт знает сколько мне приходилось бы платить шантажистам. Так вот, этот шкаф полон всевозможных костюмов. Женщине, убирающей у меня, я говорю, что наряды предназначены для моих моделей. Кстати, надеюсь, здесь найдется что-нибудь и твоего размера, ведь завтра вечером маскировка тебе пригодится.

– Завтра вечером! – воскликнул я. – Почему? Что ты собираешься сделать?

– Провернуть одну затею, – сказал Раффлз. – Я намерен по возвращении сюда немедля написать тебе и договориться о встрече завтра во второй половине дня. Там я изложил бы тебе план всей кампании, чтобы после тут же приступить к осуществлению задуманного. Нервных игроков лучше всего пускать в дело первыми, долгое ожидание убивает их боевой дух. Это еще одна из причин моей скрытности. Попытайся простить меня, я не мог не вспомнить, как отлично ты отыграл свою роль во время последнего нашего дела, не имея прежде времени для колебаний. Все, что мне нужно, – это чтобы завтра вечером ты действовал так же спокойно и разумно, как и в тот раз, хотя, ей-богу, эти два предприятия и сравнивать нельзя!

– Я знал, что ты будешь такого мнения.

– И ты был прав, так я и считаю. Заметь, не говорю, что это дело будет сложнее во всем. Вероятно, мы без проблем проникнем внутрь, а уж выбраться наружу, вот где может быть загвоздка. Это худший из непредсказуемых домов! – воскликнул Раффлз в порыве благородного негодования. – Уверяю тебя, Банни, я провел весь вечер понедельника в кустах соседнего сада, подглядывая через стену, и, веришь ли, там все время кто-то был, всю ночь напролет! Я не имею в виду кафров. Не думаю, будто они вообще когда-либо ложатся спать, бедолаги! Нет, я говорю о самом Розентале и том одутловатом чудовище Первисе. Эти двое, вернувшись вместе, напивались с полуночи и до утра, когда я покинул свой пост. И даже тогда я оставил их достаточно трезвыми, чтобы поносить друг друга. Между прочим, они чуть не подрались в саду, в нескольких метрах от меня, и я услышал то, что может принести нам пользу и заставить Розенталя промахнуться в критический момент. Знаешь, что такое СКА?

– Скупщик краденых алмазов?

– В точку. Похоже, Розенталь был одним из них. Видимо он, будучи пьян, проговорился об этом Первису. Я слышал, как тот шантажировал его, припоминая ему бриллиант Баркли Брейкуотер в Кейптауне. И начинаю думать, что наши приятели на самом деле не так уж дружны. Однако вернемся к завтрашней ночи. План мой весьма прост: пробраться внутрь, когда их обоих не будет дома, затаиться, пока они не возвратятся, и еще дольше. Коли выйдет, хорошо бы подмешать снотворного в виски. Пускай это неспортивно, однако зато упростило бы дело: не следует забывать о револьвере Розенталя. Мы же не хотим, чтобы он расписался пулями на нас. Но со всеми этими кафрами вокруг ставки десять к одному против виски и сто к одному против нас, если мы будем ходить и выискивать его. Стычка с язычниками может все испортить. Кроме того, там есть еще и дамы.

– Это уж точно!

– Изысканные леди, чей визг разбудит мертвого. Ох, боюсь я, поднимется шум! Для нас это будет смерти подобно. Если же, вопреки чаяниям, мы сумеем пробраться незамеченными, полдела сделано. Ежели Розенталь завалится спать пьяный, это означает по одному пурпурному бриллианту на брата. Коль будет бодрствовать трезвый, вместо того можем получить по пуле. Будем надеяться на лучшее, Банни, – и что стрелять будет не одна только сторона, – но здесь уж на все воля Божья.

На этом мы пожали друг другу руки на Пикадилли – намного раньше, чем мне бы хотелось. В тот вечер Раффлз не пригласил меня в свой номер. Он сказал, что взял себе за правило хорошо высыпаться перед крикетом и другими играми. Его последние слова, обращенные ко мне, призывали последовать этому принципу:

– Сегодня вечером только один стакан, Банни. В крайнем случае два, если жизнь тебе дорога – в том числе и моя тоже!

Я помню, как безропотно подчинился приказу, из-за чего провел нескончаемую бессонную ночь; помню, как из серо-голубого лондонского рассвета наконец выступили крыши домов напротив. Я не знал, увижу ли следующий рассвет, и казнил себя за эту небольшую авантюру, предпринять которую решился вполне сознательно.

Между восемью и девятью вечера мы заняли позиции в саду по соседству с садом Рубена Розенталя; сам дом был заброшен благодаря этому эксцентричному развратнику, который, распугав соседей, сильно упростил нашу задачу. Будучи практически застрахованными от сюрпризов с тыла, мы могли наблюдать за интересующим нас домом под прикрытием стены почти в человеческий рост, а переросшие стену кустарники в обоих садах обеспечивали нам дополнительную защиту. Заняв такие позиции, мы провели около часа, поглядывая на два полукруглых освещенных окна, в которых за шторами постоянно передвигались размытые тени, и слушая хлопки пробок, звон бокалов и постепенно растущее крещендо грубых голосов, доносившихся изнутри. Похоже, удача нас оставила: владелец пурпурных бриллиантов ужинал дома, кроме того чрезмерно долго. Я решил, что у него вечеринка. Раффлз отрицал это и в конце концов оказался прав.

Возле подъезда скрипнули колеса, перед парадным входом остановился экипаж, запряженный парой. На выходе из столовой образовалась давка, и грубые голоса утихли, чтобы с новой силой зазвучать с крыльца.

Я должен подробнее описать нашу диспозицию. Мы стояли по ту сторону стены, сбоку от дома, но в нескольких футах от окон столовой. Справа от нас угол здания по диагонали разделял задний газон на две части; слева другой угол открывал нашему взору лишь выступающие ступеньки парадного входа и стоящий экипаж. Мы увидели, как выходил Розенталь, – сначала слабый блеск его бриллиантов, потом все остальное. Следом вышел боксер; за ним – дама с прической, похожей на мочалку; за ней другая, и все были в сборе.

Раффлз, пригнувшись, в сильном волнении потянул меня вниз.

– Дамы едут с ними, – прошептал он. – Это отлично!

– Это еще лучше.

– В «Гардению»! – проревел миллионер.

– А это вообще замечательно, – сказал Раффлз, вставая на ноги под звук копыт и колес, выехавших за ворота и прогрохотавших по улице на внушительной скорости.

– Что теперь? – прошептал я, дрожа от возбуждения.

– Они будут убирать со стола. Да, вот их тени. Окна гостиной выходят на газон. Банни, это психологический момент. Где маска?

Я достал ее рукой, дрожь которой не мог унять, и готов был жизнь положить за Раффлза, после того как он воздержался прокомментировать это, хотя не мог не заметить. Его собственные руки были тверды и холодны, когда он поправлял маску на мне, а потом на себе.

– Клянусь Богом, старина, – прошептал он весело, – ты самый заправский бандит из всех виденных мной! Одни только эти маски прикончат негра, если мы встретим какого-нибудь из них. Но я рад, что не забыл сказать тебе не бриться. В самом худшем случае ты сойдешь за обитателя Уайтчепела, коль не забудешь говорить на жаргоне. Ежели не уверен, лучше просто хмуро молчи и предоставь вести диалоги мне; но если будет на то воля небес, в этом отпадет надобность. Ну что, готов?

– Вполне.

– Кляп при тебе?

– Да.

– Пушка?

– Да.

– Тогда за мной!

Спустя мгновение мы перемахнули через стену, еще через секунду оказались на газоне перед домом. Луны не было. Даже звезды на путях своих скрылись, чтобы помочь нам. Я крадучись проследовал за своим предводителем к каким-то французским окнам, выходящим на небольшую веранду. Он толкнул их, и они подались.

– Снова везение, – прошептал Раффлз, – исключительное везение! Теперь свет.

И свет зажегся!

Не менее двух десятков электрических лампочек на долю секунды засветились слабым красным светом, после чего ослепили нас безжалостными белыми лучами. Когда к нам вернулась способность видеть, мы узрели, что нас держат на мушке четыре револьвера и между двумя из них от хриплого смеха сотрясается с ног до головы огромное тело Рубена Розенталя.

– Добрый вечер, ребята, – икнул он. – Рад наконец вас видеть. Ну ты, слева, попробуй только пошевелить ногой или пальцем, и ты труп. Да, ты, мазурик! – прорычал он Раффлзу. – Я тебя знаю. Я ждал тебя. Я следил за тобой всю эту неделю! Ты, наверное, считал себя чертовски умным? Сначала попрошайка, потом мошенник, затем какой-то старый приятель из Кимберли, который никогда не появляется в одном помещении со мной. Но ты оставлял одинаковые следы каждый день, баран, и каждую ночь, повсюду вокруг моих владений.

– Ну ладно, начальник, – протянул Раффлз, – успокойся. Хорошая облава. Нам до лампочки, как ты ее провернул. Только не начинай пальбу, мы без пушек, Богом клянусь!

– Ага, ты тертый калач, – сказал Розенталь, держа пальцы на спусковых крючках. – Но напоролся на более тертого.

– О, известное дело! Вор вором губится, конечно.

Мой взгляд оторвался от круглых черных дул, от проклятых бриллиантов, заманивших нас в ловушку, одутловатого рыла раскормленного боксера, а также пылающих щек и крючковатого носа самого Розенталя. Я смотрел мимо них в дверной проем, где дрожал шелк и плюш, а черные лица с яркими глазными белками, кудрявыми шевелюрами уставились на нас. Но внезапная тишина способствовала тому, что я вновь взглянул на миллионера. Прежний цвет сохранял только его нос.

– Ты о чем? – прошептал он, грубо выругавшись. – Говори, или, видит Бог, я тебя продырявлю!

– Почем был Брейкуотер? – спокойно протянул Раффлз.

– А?

Револьверы Розенталя описывали все более широкие круги в воздухе.

– Почем был Брейкуотер, старый СКА?

– Откуда ты это взял? – спросил Розенталь с хрипом в толстой шее, который должен был обозначать смех.

– Хороший вопрос, – ответил Раффлз. – У нас об этом все говорят.

– Кто мог распустить такую грязь?

– Не знаю, – сказал Раффлз, – спроси джентльмена слева от тебя, может, он знает.

Джентльмен слева от него сделался мертвенно-бледным. Никогда еще нечистая совесть не показывала себя столь явно. На мгновение маленькие глазки на сальном лице боксера выпучились как изюминки; в следующую секунду он профессиональным жестом убрал оружие в карманы и набросился на нас с кулаками.

– Отойди! – безумно завопил Розенталь.

Он опоздал. Как только грузный боксер очутился на линии огня, Раффлз выпрыгнул из окна; а меня, спокойно стоявшего и ничего не делавшего, научным методом сбили с ног.

Видимо, пока я был без сознания, прошло не так много времени. Когда очнулся, все суетились в саду, а гостиная оказалась в моем распоряжении. Я сел. Розенталь и Первис бегали за окном, проклиная кафров и огрызаясь друг на друга.

– Через ту стену, говорю тебе!

– А я говорю, через эту. Ты не можешь посвистеть, чтобы пришла полиция?

– Дьявол побери полицию! Хватит с меня чертовой полиции.

– Тогда давай вернемся в дом и примемся за второго подонка.

– Держись лучше за свою шкуру. Мой тебе совет. Джала, черный ты боров, если я увижу, что еще и ты отлыниваешь, то…

Саму угрозу я так и не услышал. Я выползал на четвереньках из гостиной, держа свой револьвер в зубах.

На мгновение подумал, что коридор тоже пуст. Но ошибся и столкнулся с кафром, тоже ползущим на четвереньках. Не в силах заставить себя вырубить этого беднягу, я устрашающим образом пригрозил ему револьвером и оставил его белые зубы стучать в черной голове, а сам побежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Не могу объяснить, почему я так решительно побежал наверх, словно это был единственный вариант. Однако сад и первый этаж кишели людьми, и решение мое оказалось не самым худшим.

Я завернул в первую попавшуюся комнату. Это была спальня – пустая, но с включенным светом; никогда не забуду, как подскочил, наткнувшись вдруг на жуткого бандита, которым оказалось мое собственное отражение в огромном зеркале! В маске, вооруженный и всклокоченный, я действительно был подходящей кандидатурой для пули или же виселицы и даже смирился с этой перспективой. Тем не менее предпочел спрятаться в гардеробе за зеркалом. Там я стоял, дрожа и проклиная судьбу, собственную глупость и больше всего Раффлза – его в первую и последнюю очередь – на протяжении примерно получаса. Потом дверь гардероба внезапно распахнулась; они прокрались в комнату без единого звука и теперь поволокли меня, бесславного пленника, вниз по лестнице.

В холле последовали отвратительные сцены: на подмостки вышли дамы – при виде отчаянного преступника они синхронно завизжали. По правде говоря, я, наверное, дал им основания для этого, хотя маску с меня сорвали и она прикрывала теперь только левое ухо. В ответ на их визг Розенталь заорал, веля всем молчать; женщина с волосами-мочалкой пронзительно завопила, проклиная его в ответ; все вокруг превратилось в неописуемый Вавилон. Я помню, как прикидывал, сколько времени пройдет до появления полиции. Первис и дамы были за то, чтобы вызвать ее и незамедлительно сдать меня. Розенталь об этом и слышать не хотел. Он пообещал пристрелить любого, кто скроется из его поля зрения. С него хватит полиции. Он не позволит полицейским приехать сюда и испортить праздник; он разберется со мной по-свойски. С этими словами Розенталь вырвал меня из всех остальных рук, швырнул в сторону двери и выпустил пулю, которая прошла сквозь дерево в дюйме от моего уха.

– Пьяный идиот! Это будет убийство! – закричал Первис, преграждая путь выстрелу во второй раз.

– Какая разница? Он же вооружен, так? Я застрелил его, обороняясь. Будет предупреждение всем остальным. Ты отойдешь или хочешь получить свою долю?

– Ты пьян, – сказав Первис, все еще стоя между нами. – На моих глазах ты приговорил полный стакан с тех пор, как зашел сюда, и окосел будто свинья. Соберись с мыслями, старик. Не нужно делать того, о чем потом будешь сожалеть.

– Тогда я не стану стрелять в него. Буду стрелять вокруг этого подонка. Ты совершенно прав, старина. Я не наврежу ему. Это большая ошибка. Вокруг него. Вот так!

Его веснушчатая лапа взметнулась поверх плеча Первиса, из кольца сверкнула пурпурная молния, из револьвера – красная вспышка, а из присутствующих дам исторглись вопли, не умолкавшие, пока не затихло эхо выстрела. У меня в волосах застряло несколько щепок.

В следующее мгновение боксер обезоружил Розенталя, и я выскочил из огня, будучи в конечном счете обречен на полымя: среди нас уже находился полицейский. Он вошел через французское окно в гостиной; это был офицер, отличающийся немногословностью и похвальным проворством. В один миг он надел мне на запястья наручники, пока боксер объяснял ему ситуацию, а его шеф в бессильной злобе осыпа́л проклятиями органы правопорядка и их представителя. Хорошо же они несут службу; много же от них пользы, когда они пришли уже после того, как все кончено и всех обитателей могли к этому моменту перебить во сне. Офицер соизволил обратить на него внимание, только когда уводил меня прочь.

– О вас-то мы всё знаем, сэр, – презрительно сказал он и отклонил предложенный Первисом соверен. – Увидимся снова, сэр, в Мэрилебон.

– Мне пойти сейчас?

– Как хотите, сэр. Мне кажется, другой джентльмен нуждается в вас больше, и я не думаю, будто этот молодой человек причинит много проблем.

– Я полностью повинуюсь, – сказал я.

И вышел.

Мы прошли молча с сотню ярдов. Было около полуночи. Вокруг ни души. Наконец я прошептал:

– Как же, черт возьми, тебе это удалось?

– Благодаря чистому везению, – сказал Раффлз. – Мне повезло смыться, потому что я знал каждый кирпичик этих садовых стен, и вдвойне повезло иметь эту одежду среди всего прочего в Челси. Шлем – из обширной коллекции, собранной мною в Оксфорде; его мы забросим вот за эту стену, а шинель с ремнем понесу-ка я лучше в руках, покуда мы не встретили настоящего полисмена. Когда-то я достал их якобы для маскарада и буду настаивать на этой версии. Всегда считал, что они мне еще пригодятся. Главной проблемой было отвязаться от экипажа, на котором я сюда вернулся. Я отправил его обратно в Скотленд-Ярд, вручив кэбмену десять шиллингов и записку для старины Маккензи. Через полчаса к Розенталю нагрянет весь сыскной отдел. Конечно, я рассчитывал на ненависть нашего джентльмена к полиции – еще одна большая удача. Если бы ты убежал, никаких проблем бы не было; но в противном случае он, по моим ощущениям, играл бы с мышью как можно дольше. Да уж, Банни, это было куда в большей мере костюмированное представление, чем планировалось, и завершили мы его намного бесславнее. Но, клянусь Богом, нам чертовски повезло закончить его хоть как-то!