Итак, Павел Петрович вдруг из гатчинских казарм, где ему грозила участь остаться ни с чем, возвысился на российский престол, где теперь он повелевал всем. В положении же Александра Павловича изменилось немногое. Юридически он стал ближе к трону как цесаревич, наследник, но фактически дальше. Дело даже не в том, что Павел был сравнительно молод (42 года), здоров и мог царствовать долго, а в том, что Александр, хотя и освободился от риска балансировать между дворами отца и бабки, попал под дамоклов меч любой опалы от непредсказуемого и теперь всемогущего Павла.

Личность Павла I до сих пор вызывает споры у историков и писателей. Долгое время преобладал взгляд на него как на умственно «поврежденного», маньяка и параноика. Такого взгляда держались не только иные его современники, вроде Н.П. Панина, С.Р. Воронцова, А.А. Чарторыйского, но также и Н.М. Карамзин, А.И. Герцен, художник А.Н. Бенуа, психиатр П.И. Ковалевский, ряд советских историков (С.Б. Окунь, А.М. Станиславская и др.). Между тем еще Адольф Тьер тонко определил диагноз «болезни» Павла: «самодержавие!» Сегодня и отечественные, и зарубежные исследователи большей частью отвергают легенду о сумасшествии Павла, находя в нем государственный ум, образованность, живость мысли и слова, чувство юмора, но все это в сочетании с крайней вспыльчивостью, даже взбалмошностью, вследствие которой он мгновенно переходил от доброго смеха к бешеному гневу, от рыцарски благородных жестов к садистскому издевательству. Самой неприятной, пагубной для окружающих чертой его характера была именно спонтанность, непредсказуемость поведения. Даже Александр Павлович при всей его обходительности с трудом избегал родительского гнева.

В первое время, на радостях по случаю воцарения, Павел очень благоволил к сыновьям, особенно — к старшему. Александр был назначен петербургским военным губернатором и шефом одного из двух самых привилегированных полков русской гвардии — Семеновского (шефом другого полка, Преображенского, был сам царь). На десятый день нового царствования Павел взял с собой Александра для участия в деле, которое вызвало резонанс в европейских странах. Царь и наследник-цесаревич собственными персонами прибыли в Мраморный дворец, спустились в нижний этаж, где содержался тогда под стражей взятый в плен два года назад А.В. Суворовым национальный герой Польши Тадеуш Костюшко. «Вы свободны! — заявил ему Павел. — Я сам желал принести вам эту утешительную весть». Костюшко растроганно благодарил. Но еще больше был тронут этой сценой цесаревич Александр. Он несколько раз обнял Костюшко и прослезился. Столь эффектный акт милосердия сблизил Александра с отцом.

Ранней весной 1797 г. Павел со всеми членами императорской фамилии отбыл на коронацию в Москву. Торжественный въезд в белокаменную состоялся 27 марта. Император на белом коне гарцевал один впереди, за ним, соблюдая дистанцию, придерживали вороных сыновья — Александр и Константин, а далее блистала туалетами, наградами, оружием многолюдная свита: дамы — в каретах, господа, не исключая старых и немощных, — по приказу царя, на конях. Так Александр впервые увидел Москву и провел в ней больше месяца.

3 мая Павел с сыновьями и частью свиты отправился из Москвы в поездку по России, посетив за четыре недели Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Гродно, Ковно, Вильно, Митаву, Ригу и Нарву. Лишь 2 июня «его величество» с «их высочествами» возвратились в Петербург. В это и в следующее (весной 1798 г.) путешествие по России с посещением десяти городов, включая Новгород, Тверь, Ярославль, Нижний Новгород, Казань и вторично Москву, император уделял сыновьям много внимания, почти не обижал их и только строго обязывал каждый день и час «познавать любезное отечество наше».

Но в Петербурге сыновья интересовали Павла и значили для него гораздо меньше. Отец даже старшего сына, наследника, не принимал всерьез: строго спрашивая с цесаревича за служебные мелочи, больше трех лет не допускал его к государственным делам. Между тем государственная деятельность самого императора была поистине кипучей. Менее чем за 4,5 года царствования он успел издать 2179 законодательных актов, т. е. в среднем до 42 в месяц, тогда как Петр Великий издавал их меньше 8 в месяц, Екатерина Великая — 12. Правда, многие указы Павла относились к мелочам («запретить ношение очков», тоже — «круглых шляп», «никому не иметь бакенбард» и т. п.), но немало среди них было и серьезных, а главное, полезных для России.

Павел давно презирал узаконенный Екатериной порядок записи дворянских детей на военную службу (предпочтительно в гвардию) буквально со дня рождения, дабы к совершеннолетию записавшегося отрока поспевал уже «приличный» чин. На второй день по воцарении он объявил смотр всех записанных в гвардию, после чего номинально числившиеся там младенцы и недоросли были «за неявкою уволены». Только в лейб-гвардии Преображенском полку таковых оказалось несколько тысяч.

Радикальнее любого из своих предшественников Павел затронул святая святых — крепостное право. 5 апреля 1797 г., в день своей коронации, он издал ставший историческим указ о трехдневной барщине. Для Великороссии, где барщина местами была тогда почти ежедневной, это означало смягчение помещичьего гнета. Но русские помещики дружно начали саботировать указ, а на Украине, где барщина ранее была двухдневной, напротив, его радостно приняли к исполнению. Другой указ Павла (18 декабря 1797 г.), освободивший крестьян от недоимок в подушном сборе в 7 млн. руб., вызвал недовольство всех помещиков, которые не спешили его исполнять. Когда же Павел распорядился повесить на воротах Зимнего дворца ящик для прошений и жалоб на свое имя, ключ от которого он хранил у себя, чтобы собственноручно изымать его содержимое, именно помещичьи оппозиционеры, боясь разоблачений, стали подбрасывать в ящик непотребные доносы на самого императора, побудив его таким способом отказаться от своего начинания.

Впрочем, одновременно с полезными, даже передовыми нововведениями Павел затеял военную реформу, которая отбрасывала русскую армию почти на полвека назад, к временам Семилетней войны. Подобно своему отцу, Петру III, он считал идеальной военную систему Фридриха Великого. Догматически ориентируясь на нее, Павел уже 29 ноября 1796 г. обнародовал новые армейские уставы, которые во всем — от вооружений и тактики до одежды и прически (т. е. париков с пропитанными салом, смоченными квасом и напудренными буклями и косами) — копировали прусские образцы. Главное, солдат по этим уставам готовили не столько к войне, сколько к параду. Муштра и палочная дисциплина, основанная на принципе «двух забей — третьего выучи», душила в них воинскую инициативу, что вполне устраивало Павла с его воззрением: «Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный». Новаторские традиции П.А. Румянцева и А.В. Суворова, которые умели преодолеть косность феодального мышления и поощряли солдатскую инициативу («Каждый воин должен понимать свой маневр!»), изживались. Румянцев, Суворов и соратники их, естественно, переучиваться на прусский лад не хотели. «Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!» — возмущался Суворов.

Именно военная (хотя и пассивная) оппозиция озлобила Павла и подтолкнула его к репрессиям, которые стали важной сферой его внутренней политики. Начал он с милосердия: освободил всех взятых в Тайную экспедицию (политический розыск), амнистировал А.Н. Радищева и Н.И. Новикова. Затем обрушился на всех недовольных и просто казавшихся ему таковыми. В результате с 1 января 1797 г. по 11 марта 1801 г. через Тайную экспедицию прошло 721 дело, в среднем 180 в год, т. е. в семь раз больше, чем при Екатерине (862 дела за 35 лет), причем большей частью репрессии Павла касались дворян.

Дворяне, привыкшие к «вольностям» (дворянским, разумеется) Екатерины, восприняли павловские репрессии как надругательство над «благородным сословием», тем более что Павел однажды прямо сказал: «Дворянин в России — лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю». В противоположность Екатерине, желавшей, чтобы дворянство «чувствовало свою силу», Павел заставлял дворян чувствовать над собой силу монарха. Как-то он, по рассказу А.ф. Львова (автора российского гимна «Боже царя храни»), выслушал ссылку вельможного юриста на закон и крикнул, ударив себя в грудь: «Здесь ваш закон!». Он мог не просто наказать, но и унизить любого дворянина — в особенности, конечно же, из «екатерининских орлов». Одновременно с похоронами Екатерины он устроил торжественное перезахоронение рядом с ней Петра III, повелев, чтобы гроб Петра несли первым и чтобы за его гробом шел генерал-адмирал Алексей Орлов, граф Чесменский, — младший из братьев Орловых, которые возвели Екатерину на престол через труп ее мужа (старший брат — Григорий — умер в 1783 г.).

Недовольных его военной реформой Павел изгонял, невзирая на их чины и заслуги. Он уволил 7 фельдмаршалов (включая Румянцева и Суворова), 333 генерала и 2260 офицеров, иных — в оскорбительной форме. Будущий фельдмаршал, а в то время гвардии прапорщик И.И. Дибич (отец которого был адъютантом самого Фридриха Великого) удостоился такого приказа: «Сего безобразного карлу уволить немедля за физиономию, наводящую уныние на всю гвардию». Знамена, прославленные в битвах с турками, Аракчеев с ведома Павла называл «екатерининскими юбками».

Все это раздражало дворян. Но больше всего восстановил их против Павла царский указ от 3 января 1797 г., по которому «благородное сословие» лишалось такой привилегии (дарованной ему в 1785 г. Екатериной), как свобода от телесных наказаний. Дворянская Россия была буквально потрясена, узнав, что в Петербурге штабс-капитан Кирпичников прогнан сквозь строй, получив 1000 палок, а на Дону два брата, два гвардейских полковника Евграф и Петр Грузиновы забиты насмерть кнутами.

Вот почему современники, а затем и дворянские историки, начиная с Н.М. Карамзина, возмущались «тиранией» Павла, ибо тиран для них, как подмечено Н.Я. Эйдельманом, это «прежде всего бивший в своих». Между тем Павел вовсе не был «противником дворянства», как называли императора недовольные дворяне. Просто он считал, что либеральные декорации просвещенного абсолютизма a la Catherine бесполезны (хотя бы потому, что они не помешали Французской революции) и что государство может быть вполне жизнеспособным только в условиях жесткого авторитарного режима. Но, взяв на себя роль законченного автократа, он все же опирался именно на дворянство, желая лишь пригнуть и сплотить его вокруг себя. Ради этого он раздарил своим приближенным 600 тыс. государственных крестьян, а 28 апреля 1798 г. исключил из военной службы всех офицеров-недворян и повелел впредь не представлять лиц недворянского происхождения даже к младшему офицерскому чину.

Что касается внешней политики, то здесь, по крайней мере, до конца 1799 г. Павел фактически продолжал линию Екатерины — непримиримого врага Французской республики. За несколько дней до смерти Екатерина подписала рескрипт о назначении А.В. Суворова командующим 60-тысячной армией, которая должна была в декабре 1796 г. идти на помощь Австрии против Бонапарта. Павел решил с этим походом повременить, ибо донельзя был озабочен внутренними делами и, в частности, собирался реформировать армию. Он сразу же разослал европейским дворам ноту, в которой так объяснил свое решение: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение». Однако здесь же было подчеркнуто, что новый государь, «как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой Французской республике».

Готовясь к войне с «неистовой республикой», Павел заботливо собирал под свое крыло зубров ее эмиграции. Он принял на русскую службу и расквартировал в Подолии отряд принца Л. Конде, а самого принца, его сына — герцога Бурбонского и внука — герцога Энгиенского приютил с почестями в Петербурге. Герцогу В.Ф. Брольо Павел присвоил звание российского фельдмаршала. В декабре 1797 г. он пригласил к себе и самого Людовика XVIII, который вместе со своим двором был роскошно поселен в Митавском замке на русскую пенсию в 200 тыс. рублей и награжден высшим российским орденом — св. Андрея Первозванного. Английский посол при Павле Ч. Уитворт сообщал в Лондон, что предполагается даже брак великой княжны Александры Павловны с герцогом Энгиенским…

Осенью 1798 г. Россия в составе 2-й антифранцузской коалиции начала военные действия. В Австрию был направлен вспомогательный корпус генерала А.Г. Розенберга, в Швейцарию — еще один корпус генерала А.М. Римского-Корсакова, в Средиземное море, на помощь Г. Нельсону, — эскадра адмирала Ф.Ф. Ушакова. Наконец, 4 февраля 1799 г. Павел вызвал из кончанской ссылки А.В. Суворова и отправил его с 30-тысячной армией помогать австрийцам в Италию. «Иди спасать царей!» — напутствовал император фельдмаршала. И добавил самое главное: «Веди войну по-своему, как умеешь!»

Так действовал внутри страны и вне ее российский цесарь Павел Петрович. Как же относился ко всему этому цесаревич Александр Павлович и участвовал ли он в чем-либо? На эти вопросы сам Александр ответил в письме к Ф.Ц. Лагарпу от 27 октября 1797 г., которое он переслал с надежной оказией (через преданного ему Н.Н. Новосильцева), не боясь перлюстрации. «Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно, — читаем в этом письме. — Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком большой степени, лишь увеличился еще более <…> Выбор исполнителей основан на фаворитизме: заслуги здесь ни при чем <…>Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера <…>».

Итак, цесаревич приветствовал «первые шаги» отца, включая и военную реформу, но был шокирован «последующими событиями», т. е. репрессиями против дворян, начиная с указа 3 января 1797 г. Свою долю участия в государственных делах он тогда определил верно. Хотя с 24 ноября 1796 г. он являлся петербургским военным губернатором, его обязанности походили на унтер-офицерские. Цесаревич — обычно в сопровождении Аракчеева и старших офицеров — занимался даже проверкой будочников: на постах ли они и в трезвом ли виде? Каждое утро в 7 часов и каждый вечер к 8 часам он должен был докладывать императору «о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона», с постоянным риском впасть в немилость за какой-нибудь недосмотр. Такие доклады были для Александра пыткой. С малых лет он привык бояться отца, как, впрочем, и младший брат его Константин, получивший тоже титул цесаревича за «храбрость и примерное мужество» в боях 1799 г. под начальством А.В. Суворова. Н.К. Шильдер заметил, что оба цесаревича, уже будучи взрослыми, детски терялись перед отцом, «и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист».

Отстраненный от государственных дел, Александр, хотя и жаловался Лагарпу на свои унтер-офицерские обязанности, исполнял их не за страх, а за совесть, с видимым удовольствием. Генетическая любовь к муштре, фрунтомания была свойственна ему и, кстати, всем его братьям не менее чем их отцу и деду. Екатерина Великая даже ворчала на то, что ее «ангел» не только в Гатчине, но и в Царском Селе с утра до вечера занят экзерцициями: «Расстучал мне голову своею пальбою». С годами Александр это свое «экзерцирмейстерство» все более шлифовал и на парадах ревностнее самого Павла следил, чтобы «от соблюдения верности в плечах не происходило никакого криволинейного направления».

Думается, Казимир Валишевский ошибался, полагая, что «застенчивый и близорукий, глухой на одно ухо и слегка хромой (? — Н.Т.) на одну ногу, — недостатки, нажитые во время маневров, Александр мог с трудом удовлетворить такого требовательного начальника, как Павел». Доказательств в пользу такого вывода историк не привел. Скорее можно заключить, что Александр вполне удовлетворял и даже подкупил отца своим «экзерцирмейстерством»; тот стал о нем лучшего мнения и приблизил его к государственным делам: 1 декабря 1799 г. цесарь назначил цесаревича сенатором и членом Совета при высочайшем дворе (прообраз будущего Государственного совета). С этого времени Александр, будучи занят делами Сената и Совета, невольно стал меньше заниматься экзерцициями. Правда, решать что-либо и даже советовать Павлу по государственным нуждам он не смел (зная, что Павел не терпит советов), но вникал в них все основательнее; он стал серьезнее, приохотился к разговорам с государственными мужами о политике, праве, нравственности и тем самым… вызвал подозрения у Павла.

Дело в том, что Павел еще 5 апреля 1797 г. отменил закон Петра Великого о престолонаследии и восстановил принцип первородства, сохранившийся с тех пор до 1917 г. Таким образом Александр как старший сын императора получил законодательные гарантии своих прав на престол. Павел тогда шел на это, хотя и не питал к Александру (как, впрочем, и к Константину Павловичу, внешне очень похожему на отца) теплых отцовских чувств. Лояльность Александра к гатчинским порядкам, его «экзерцирмейстерство», в принципе, устраивали Павла. Но когда Александр проявил интерес к большой политике, Павел насторожился. В том, что наследник не советуется с ним, молчит, а с другими (включая тех, кто Павлу не нравился) шепчется, собеседует, император усмотрел небрежение к себе, возможность какой-то интриги или даже оппозиции. Он не знал, что Александр просто боится навлечь на себя его гнев непрошеным советом. Время шло, и чем подозрительнее становился отец, тем осторожнее вел себя сын, лишь усиливая своей осторожностью подозрения отца. В феврале 1801 г. над головой Александра завис, по его собственному выражению, «отцовский топор».

7 февраля в только что отстроенном по проекту гениального В.И. Баженова Михайловском замке, куда вся царская семья переехала из Зимнего дворца шестью днями раньше, появился вызванный Павлом из-за границы 13-летний племянник Марии Федоровны и, следовательно, двоюродный брат цесаревича Александра принц Евгений Вюртембергский. К тому времени Павел имел от Марии Федоровны уже 10 детей. Правда, дочь Ольга, седьмой ребенок, умерла в январе 1795 г., не прожив и трех лет. Зато все другие дочери буквально расцветали и все, кроме неприметной Марии, — Александра, Елена, Екатерина, даже шестилетняя Анна — были красавицы, а старшая из них, 18-летняя Александра Павловна, походила на Александра Павловича не только именем, но и лицом, статью, повадками, как его живой портрет, Павел любил дочерей, но присматривался больше к сыновьям. Младшие — Николай, которому шел пятый год, и трехлетний Михаил — пока лишь забавляли его. Константин был точной копией отца — и внешностью, и характером (только крупнее, представительнее), но именно своей похожестью в гневе, дурных привычках, гримасах отпугивал Павла, как живой укор ему. Что же касается Александра, то все его достоинства, которыми так восхищалась Екатерина и которые уже поэтому отталкивали Павла, теперь, когда в наследнике проклевывался возможный оппозиционер, стали раздражать отца. С февраля 1801 г. Павел определенно склонялся к мысли заменить сына в качестве престолонаследника племянником жены.

В один из февральских дней Павел объявил воспитателю принца Евгения генералу И.И. Дибичу (отцу будущего фельдмаршала), что решил женить его воспитанника на своей дочери Екатерине, усыновить его и назначить своим наследником. Люди, близкие к Павлу, рассказывали, что император будто бы поделился со своим другом и лакеем И.П. Кутайсовым (цирюльником, возведенным в графы) мыслью о «великом ударе», который он задумал нанести по своей семье: Марию Федоровну сослать в Холмогоры, а сыновей заточить — Александра в Шлиссельбургскую крепость и Константина в Петропавловскую, что расчистило бы место возле трона для принца Евгения. Эти рассказы, хотя и зафиксированные в разных источниках, включая воспоминания самого Евгения Вюртембергского, возможно, грешат преувеличениями, но резкое охлаждение Павла к Александру, после того как в Михайловском замке появился Евгений, — факт бесспорный. Как своего рода memento mori воспринял Александр случившееся в те же февральские дни происшествие. Павел, войдя в комнату цесаревича, увидел на его столе трагедию Вольтера «Брут», раскрытую на последней странице с такими строками:

Вернувшись к себе, Павел вызвал Кутайсова и приказал отнести наследнику «Историю Петра Великого» того же Вольтера, раскрытую на странице, где речь идет о смерти цесаревича Алексея.

Вероятно, к тем дням относится письмо Александра к генералу А.Ф. Ланжерону, которое сам Ланжерон много лет спустя показывал А.С. Пушкину: «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором» (выделено мною. — Н.Т.).

В такой обстановке и с таким настроением Александр согласился на участие в заговоре против отца.