Поначалу раздалось возле конюшен тонкое, пронзительное пение молодого петуха, а вслед за ним — басистый крик старого кочета. На востоке в черном небе бледно-серой лентой обозначились очертания холмов.

Светало.

Казалось, будто внизу зашевелились глыбы земли. Вдали глухо послышалось бряцанье оружия. Черными волнами пошла земля — шум, лязг становились все громче. К звяканью сабель примешивался звон колокольчиков и тихое пение дудок. Серая лента на горизонте все ширилась, ночная мгла стала прозрачной, как вуаль.

Видно было, как заколыхались внизу стяги, как собрались кучками белые тюрбаны, как поднялись ввысь узкие, высокие лестницы и, качаясь, двинулись к крепости.

Небо быстро светлело. Серые тона сменились розовыми, и в бледном, холодном сумраке показались плоские верхушки крепостных башен и порушенные стены.

— Господин капитан! — окликнул Борнемисса спящего Добо, положив ему руку на плечо.

Добо проснулся.

— Это ты, Гергей? — спросил он и кинул взгляд вниз, на волнующийся турецкий стан. — Вели трубить зорю.

Зазвучала труба на башне. Тотчас ответили ей восемь труб. Отовсюду послышалось бряцанье оружия, топот и людские голоса. Оживились и наружные укрепления. На башнях и стенах выстроились солдаты.

Добо спустился вниз, вскочил на коня и стал рассматривать при свете сияющей зари расположение турецких войск.

Больше всего их подошло со стороны дворцов.

— Как только они бросятся на стены, тут же кидайте снаряды, — распоряжался Добо.

На рыночной площади он повстречался с оруженосцем Криштофом.

Криштоф, одетый в теплый темно-синий ментик, сидел на сивой турецкой лошадке.

— Доброе утро, господин капитан! Привезти панцирь?

— Нет, я сейчас сам заеду домой.

Но домой он не заехал, а понесся от одной башни к другой, проверяя, как готовится народ к отражению приступа.

— Стреляйте только в самую гущу турок, — говорил он пушкарям. — Сейчас главное — зажигательные снаряды.

Потом крикнул:

— Не подниматься на стены, пока турок не выстрелит из пушек!

Возле пробоин большими пирамидами лежали гранаты. Их немало заготовили за несколько недель. Гергей Борнемисса заставил положить в них и зажигательные заряды. Таким образом, гранаты приобретали двойную силу. Первый раз они разрывались, когда их сбрасывали. Второй раз — когда выскакивал заряд. Тогда из них летели во все стороны большие белые искры — видимо, в снарядах был толченый фарфор, и тот, кому он попадал в лицо или на одежду, подскакивал как ужаленный.

Турки не умели делать такие снаряды.

Оруженосец Криштоф ждал некоторое время своего господина у дверей дворца, потом, увидев, что Добо все быстрее мчится от одной башни к другой, вошел в дом и принес оттуда нагрудник, поножи, поручи и железные перчатки. Все это он погрузил на коня, взял под мышки шлем и возле угловой башни предстал перед капитаном.

Добо надел доспехи, сидя на коне. Криштоф, не слезая с седла, надевал на него нагрудник, поручи и железные перчатки, потом соскочил с лошади и ремнями прикрепил к ногам капитана поножи, наконец протянул ему золоченый шлем.

— Принеси другой, — сказал Добо. — Стальной принеси.

Заря разгоралась, и внизу уже ясно можно было различить турецкие войска. С севера и востока под стенами и во рвах белели тысячи тюрбанов и колыхались сверкающие серебром шлемы. Но турки еще не двигались — ждали сигнала, чтобы пойти на приступ.

Ждать пришлось недолго. Как только совсем рассвело и стали видны все проломы, выступающие камни, ряды бревен, со всех концов турецкого табора послышалось благоговейное пение муэдзинов. В огромном лагере все турки с шумом бросились ниц, потом поднялись на колени.

Точно ропот приближающейся бури, доносилась молитва из необозримого турецкого стана:

— Аллах! Пророк Мохамед! Пошли отвагу сердцам! Протяни над нами, непобедимый, свои руки. Заткни глотки их орудиям, изрыгающим огонь. Преврати нечестивых безумцев в псов, дабы они загрызли друг друга! Пошли смерч на их земли, дабы он засыпал им песком глаза и придавил к земле! Перебей кости ног их, дабы враги наши не устояли перед нами! Покрой их позором поражения, наш славный пророк, дабы мы возвеличились сиянием славы и дабы страна твоя цвела во веки веков!

Вскочив с громким шумом, они закричали:

— Биссмиллах!

Турки разом выпалили из всех пушек и ружей. Стены крепости дрогнули, потрескались валы от неисчислимых ударов пушечных ядер. На тыны башен градом посыпались пули и стрелы. Воздух наполнился смрадом пороха. В этот гром, потрясший небо и землю, ворвались звуки рогов, труб, барабанов, и вихрем взвились тысячеголосые крики: «Аллах!»

Из рвов, словно туча саранчи, выскочили в клубах дыма асабы, янычары, дэли, джебеджи и другие пешие воины. Целый лес осадных лестниц двинулся к поврежденным стенам и башням. Из-за лестниц высоко взлетали на стены стрелы.

И повсюду гремела турецкая военная музыка.

Но и сверху обрушился ответ. Наведенные с башен пушки изрыгали огонь, железо, осколки стекла, целясь туда, где гуще всего роились турки. Сотни окровавленных людей, шатаясь, валились наземь. По их телам шли на приступ новые сотни осаждающих.

Зловонные облака серы клубились и внутри крепости.

Железные крючья осадных лестниц впились в камни, в скрепы, в бревна, и множество турок чуть не бегом взобрались на стены. Головы они защищали щитами. В одной руке держали хвостатую пику, в зубах — кинжал.

В воздухе колыхались, вились двадцать семь турецких флагов. Их несли во главе войска, с ними поднимались вверх по лестницам к проломам, зиявшим позади дворцов.

— Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я керим! Я рахим! Я феттах! — слышались несмолкаемые вопли.

— На стены! На стены! — раздался клич в крепости.

И стены тотчас заполнились народом.

Вот когда гранаты пошли в ход! Их сбрасывали просто руками. Шипя, воспламеняясь и наконец грохоча взрывом, они низвергались, как тысячи молний, порождая кругом треск и гром. Смрад, крики, дым, грохот, запах серы… Ад! По крючьям лестниц стучали кирки, топоры и алебарды. Лестницы падали, и вместе с ними летели вниз десятки турок.

— Аллах! Я керим!

Сбивая друг друга, турки падали, как в пропасть, и на мгновение внизу расступался бурлящий поток людей.

— Я рахим! Аллах!

Но через минуту уже катилась новая волна наступающих, и поднимались все новые и новые лестницы.

— Аллах! Аллах акбар! Аллах!

На угловой башне, которая со вчерашнего вечера называлась башней Бойки, командовали Гергей и Золтаи. Гергей наблюдал за всем, Золтаи следил за стеной.

Вихрь штурма бушевал здесь еще неистовее, чем у остальных трех проломов, потому что брешь здесь была шире, да и турок карабкалось к ней больше.

— Аллах акбар! — вопил все заглушающий металлический голос; казалось, будто он исходит из громадного медного котла.

Осаждающие карабкались сотнями; их сшибали гранаты, в них стреляли из ружей. Но что значили для турок эти потери, когда их была тьма-тьмущая! Пусть хоть десяток воинов пробьется — в крепость вслед за ними, тесня друг друга, могучей рекой хлынет вся рать!

Да, здесь нужны молодцы!

Уже с час отбивали гранатами нападение, а враг непрерывно лез на стену. Турки не привыкли к гранатам, которые взрываются дважды. Внизу вокруг иной взорвавшейся гранаты они скакали и вопили целой толпой, но через минуту-другую поредевшие их ряды становились гуще прежнего — на передних напирали задние. Приставляли новые лестницы, и новые солдаты лезли на стену. Как бы их ни косил огонь, а все же некоторые лестницы удержались, а по лестницам взбирались люди. И когда большую лестницу удавалось зацепить крюками за камень, лестницы поменьше передавались наверх из рук в руки, их зацепляли за проломы, за верхний карниз.

— Хватайте лестницы, тащите наверх! — крикнул Гергей.

К величайшему удивлению турок, венгры перестали отдирать и отталкивать от стен лестницы, а напротив, как только турки поднимали их вверх, венгры хватали лестницы и одним рывком перебрасывали к себе за стену.

Лестниц пять утащили таким способом. Но вдруг турецкий офицер в желтых медных доспехах зацепил свою лестницу и тут же всей тяжестью навалился на нее.

— Тащите! — закричал Гергей и, засунув копье между ступеньками лестницы, налег на древко. — Помогай, ребята! — крикнул он снова.

Лестница выгнулась над крутизной стены. На конце ее болтался медно-желтый турок с длинной хвостатой пикой в руке. Но, очутившись в воздухе, он уронил и пику и щит, обеими руками ухватился за нижнюю ступеньку и повис в воздухе.

Внизу все турецкое воинство завопило:

— Аллах! Аллах!

Гергею хотелось втянуть турка вместе с лестницей, да времени не было — по другой лестнице уже карабкался асаб в меховой шапке, надо было и с ним расправиться.

— Переверните лестницу! — обливаясь потом, крикнул Гергей четырем солдатам, которые тянули лестницу.

Один из солдат, Дюри Дюлаи, упал у ног Гергея. Гергей перескочил через него и вонзил копье в плечо асаба. Асаб пошатнулся, алая кровь залила ему руку, и он полетел вниз головой, увлекая за собой еще десяток устремившихся кверху турок.

Теперь и солдаты поняли Гергея: рывком перевернули лестницу, и турку в медных доспехах пришлось выбирать — либо вывихнуть себе руку, либо пролететь двадцать саженей в воздухе.

Он избрал последнее.

Турецкий барабанщик, колотивший внизу в большой барабан, упал под тяжестью медного латника, рухнувшего на его голову, и оба легли бездыханными среди других мертвецов.

Но что значили эти две жизни, когда турок тысячи!

По лестнице быстро-быстро поднимался щит из крокодиловой кожи — так быстро, будто он был крылатым. Под щитом никого не было видно. Острие венгерского копья соскользнуло с его гладкой поверхности. Хитрый турок, должно быть, прикрепил щит к навершию своего шлема. И откуда ни били по щиту копьем, он только покачивался в воздухе, а копье скользило в пустоту.

Но Гергей был тут как тут.

— Вот как надо! — сказал он и, повернув копье толстым концом древка вверх, ударил что есть силы по щиту. Турок полетел вниз головой.

А кругом слышались несмолкаемые вопли:

— Аллах акбар! Я керим! Я феттах!

А иногда и по-венгерски:

— Сдавайте крепость!

— На, получай! — орал Золтаи и страшными ударами кирки пробивал щиты, шлемы и головы.

Он стоял у пролома и бился только киркой. Стена укрывала его по пояс. Орудовать копьем он предоставил своим солдатам, а сам занял место над бревенчатой стеной, где легко было зацепить лестницу и где лестницы стояли тесно друг возле друга, а по ним непрерывно поднимались толпы вооруженных людей.

Золтаи приказал ломать лестницы, потом крикнул:

— Ребята, бей их по башке!

В стальном панцире, с длинной киркой в руке, Золтаи встал впереди всех, чтобы первому встретить непрошеных гостей. По лицу его струился пот, но он был полон веселой бодрости. Временами он поплевывал себе на ладони и орал.

— Лезь, лезь, черномазый, дай полюбуюсь на твою губастую рожу! — подбадривал он темнолицего сарацина, который в клубах дыма взбегал по лестнице, держа над головой круглый легкий сплетенный щит, из-под которого только иногда поблескивали белки его глаз.

Поднявшись уже высоко, сарацин весь съежился, согнулся и полез дальше, намереваясь на верхней ступеньке внезапно выпрямиться, вонзить пику в Золтаи и вскочить на вышку.

Первому, кто водрузит флаг победы, был обещан эгерский пашалык. Это знали и защитники крепости.

И вот черный барс взбирался наверх. Вслед за ним лез длиннобородый джебеджи и с пеной у рта вопил: «Аллах акбар!» Сзади, за поясом, у него торчал бунчук на коротком древке, а в зубах он держал широкий обнаженный ятаган.

— Аллах акбар! Я керим! Я рахим!

Золтаи рывком опустил забрало. И как раз вовремя: сарацин выпрямился, взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема.

В тот же миг Золтаи ударил его киркой, и сарацин полетел с лестницы вниз головой.

Пыхтя, как кузнечный мех, бородач взобрался наверх. В руке у него — не пика, а кистень.

Золтаи увернулся от кистеня и так хватил бородача киркой, что сломал ему руку.

Повиснув на одной руке, турок ревел: «Аллах!» Но от второго удара он умолк, и огромное мертвое тело, сметая живых, покатилось вниз по лестнице.

— Пророку своему привет передай! — крикнул ему вдогонку Золтаи и поглядел в ту сторону, где черным облаком расплывался пороховой дым. — Бей, сынок, бей, Янош! — заорал он одному из витязей. — Бей их, рази, как молния! Пали! Этому тоже не быть эгерским пашой!

— А ты чего мешкаешь? — крикнул он другому. — Ждешь, когда турок тебя поцелует? Пали, шут его дери!

Когда же к нему самому подскочил гуреб в тюрбане и кольчуге, Золтаи закричал стоявшим по соседству солдатам:

— Вот как надо с ними расправляться! — и дал гуребу киркой по шее.

Кровь брызнула на стену, и гуреб, кувыркаясь, полетел вниз.

— Катись к черту в пекло! — весело захохотал Золтаи.

Но потом с удивлением посмотрел на свои ноги: штаны разодраны, у колен зияют две большие прорехи, сквозь которые видна красная кожа. Однако и удивляться нет времени — опять лезет басурман.

— Иди, иди, куманек…

Уже выглянуло солнце. Это заметно было даже сквозь дым пушек и гранат. Иногда ветер разгонял облака дыма, и тогда видно было, как волнами катится турецкое воинство, ослепительно сверкает в солнечных лучах множество стальных щитов и блещут стяги с золотыми наконечниками древка. Гром, грохот, треск, вопли «Иисус!», «Аллах!», адский шум не смолкали ни на один миг.

Добо скакал верхом от одного атакуемого пролома к другому. Здесь он наводил пушки, там наблюдал за переноской раненых, а тут следил за тем, как заряжают пушки. То он торопил пушкарей, то заставлял подносить копья и пики туда, где оружие уже было на исходе. Он ободрял, хвалил, корил, бранился, то и дело гонял своих оруженосцев к резервным войскам, которыми командовал во внутренних укреплениях Мекчеи.

— Сто человек к дворцам! Пятьдесят на башню Бойки! Пятьдесят к Старым воротам!

После получасовой схватки отряды сменялись. Потные, грязные, пропахшие порохом, но полные воодушевления, они шли отдыхать к двум корчмам крепости и, хвастаясь, рассказывали о своих подвигах товарищам, еще не вступавшим в бой.

А у тех земля горела под ногами — так рвались они в битву. Мекчеи и сам втайне злился, что не участвует в сражении, а торчит во дворе крепости да выполняет приказы Добо — отправляет отряды туда-сюда и напутствует их кратким словом:

— Смелее, дети мои! Идите! Судьба родины в ваших руках!

И ратники мчались с раскрасневшимися лицами в вихрь сражения.

Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови. Вокруг лестниц стена окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые груды раненых и мертвецов, а по этим грудам с воем наступали новые и новые тысячи. Вопили трубы, грохотали барабаны, гремел лагерный оркестр. Несмолкаемые вопли «Аллах!» смешивались наверху с боевыми кликами, а внизу — с окриками конных ясаулов, пушечным ревом, ружейной пальбой, с разрывами гранат, ржаньем коней, хрипом умирающих, с потрескиванием и скрипом осадных лестниц.

— Иди сюда, паша, иди! Раз!..

— Передай своему пророку, что это Золтаи рубанул тебя! — послышался сквозь завесу дыма другой крик с башни.

Дикий вой и грохот мортир заглушали возгласы витязей. Но по тому, как сновали люди, как быстро размахивали оружием, видно было, что ратники и здесь даром времени не теряли.

Облака дыма застлали солнце. Дым клубился и кругом крепости. Лишь иногда вырисовывались отряды турецких солдат в шлемах или показывались вереницы верблюдов, подвозивших порох, да развевались стяги и бунчуки.

Больше всего ратников сменилось у башни Старых ворот, где командовал Гашпар Пете. Каждый раз, как у этой башни редел лес осадных лестниц, турки били туда из пушек, пробивая стену и тын огромными каменными ядрами.

Заложенные ворота ломали кирками и лопатами; уже выломали и три кола органки.

— Пятьсот! — крикнул Добо Криштофу.

Криштоф повернул лошадку и помчался передать приказ: приведите пятьсот человек.

Это был почти весь резерв.

Мекчеи поплотнее надел шлем и с десятком ратников побежал к Старым воротам. Если турки ворвутся, тогда ему найдется дело — оборонять ядро крепости.

Под воротами и у воротной башни турки падали, как мухи. Их валили стрелки, усердно палившие с вышки. То и дело слышались громовые возгласы Гашпара Пете:

— Ребята, за мной! Держись крепко! Круши проклятых обеими руками!

Сам он уже был по пояс забрызган кровью и бил с размаху то киркой, то копьем.

— Господи, помоги!

— Аллах! Аллах!

Когда полчище на лестницах редело, отовсюду слышались крики: «Воды! Воды!»

Женщины тащили воду к подножию башен в кувшинах и деревянных жбанах.

Пете схватил жбан, поднял забрало и пил жадно, припав к жбану; вода с двух сторон ручейками стекала с губ за панцирь, потом полилась из панциря по локтям, по коленям, по ступням и вытекла, как из колодца. Но что до этого Гашпару Пете, когда он в ярости да к тому же изнемогает от жажды.

Не успел он оторвать от жбана запекшихся губ, как заметил турка, прыгавшего на стене. В одной руке турок держал бунчук, второй — неистово рубился. За спиной его показалась другая басурманская башка, потом третья.

— Эх! Лопни твои глаза!.. — крикнул Пете и, стащив за ногу турка с бунчуком, покатился вместе с ним по ступенькам башенной лестницы, держа его за глотку. Когда они застревали, Пете колотил турка по лицу кулаком в железной перчатке.

— На, пес, получай!

Затем Пете вскочил, запыхавшись, и, оставив полузадушенного турка на расправу снующим внизу крестьянам, взбежал на башню. Бил, рубил, проворно поворачиваясь во все стороны.

— Аллах! Аллах!

Турки кишмя кишели на стене. Падали окровавленные тела венгров. Один акынджи кошкой прыгнул на вышку башни. Вскочил, водрузил стяг. Турецкая рать бурно приветствовала его снизу победными воплями.

— Господи, помоги!

Не прошло и двух минут, как вражеского знамени на башне не стало. Сбежавшиеся витязи били карабкавшихся кверху турок по чему попало. Венгерский ратник в ржавом шлеме стремительно взобрался вслед за акынджи на макушку башни и, лишь только поставил ногу на каменную плиту, нанес акынджи страшный удар. Рука турка вместе со знаменем полетела с башни вниз.

— Кто ты такой? — радостно заорал у подножия стены Пете.

Витязь обернулся и гордо крикнул в ответ:

— Антал Комлоши!

Со стороны дворцов вскачь примчался юный оруженосец Балаж. Голова у него была обмотана белой повязкой. Он все же летел как ни в чем не бывало.

— Пробили заделанный пролом у дворца! — крикнул он.

— Сотню! — скомандовал Добо.

Покуда мальчик скакал за подкреплением к Мекчеи, Добо, пригнувшись к шее коня, несся ко дворцу.

Турки вновь пробили заделанную стену. Из пробоины торчали балки, как кости от жареной рыбы. Точно рыжие муравьи, копошились на стене турки. Добо взбежал на гребень стены. Одному турку рассек голову пополам, другого сбросил пинком и крикнул:

— Толкайте балки наружу!

До сих пор балки тянули кирками внутрь. Теперь, по команде Добо, рывком повалили их вниз, и, падая, бревна сметали воющих басурман вместе с лестницами.

— Провались вы пропадом вместе со своим аллахом! — завопил старик Цецеи, перекрывая шум.

Но когда басурман смели, стало видно, что в стене зияет огромная дыра. Только одна. Турки будут карабкаться к ней, и придется драться с врагом у огромной саженной пробоины.

Пуля сшибла со стены венгерский флаг. Он упал к туркам. Вот когда пригодилась большая брешь! Через нее выскочил какой-то венгерский солдат, кулаком ударил турка в глаз и, прежде чем атакующие успели опомниться, притащил флаг обратно.

— Я все видел, Ласло Терек! — радостно крикнул Добо. — Молодец, сынок!

Ядро ударилось о стену и засыпало глаза солдат каменной пылью. Полный седовласый человек припал к стене, потом рухнул, вытянувшись во весь рост. Шлем упал у него с головы и покатился к ногам Добо.

Добо протер глаза и тогда узнал убитого. Это был эгерский староста Андраш. Он лежал озабоченный, насупив брови, и все еще крепко сжимал саблю; с шеи, точно развязавшийся галстук, длинной ленточкой сбегала кровь.

Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул взгляд на вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два… пять… десять — все больше и больше становилось этих хвостатых флагов.

Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи на вышку лезли янычары. Один из них нес в зубах красный флаг с полумесяцем, чтобы водрузить его на башне.

Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух сотрясали победные вопли сотни тысяч турок, обложивших крепость.

— Аллах! Я керим!

У венгров побледнели лица. Сабли опустились, точно у всех эгерчан отнялись руки.

Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел орудия на вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали по ней, выпалил сразу из трех пушек.

Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю. Известковая пыль облаком поднялась с развалин; меж камней сочилась турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино.

От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в ворота и проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти минут, как осадные лестницы опустели.

Старые ворота и крепостная стена вокруг них снаружи и изнутри были облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих.

К полудню схватка постепенно затихла везде. Дым рассеялся. Пробились лучи солнца. У подножия стен тысячами валялись черные от копоти, окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух захмелел от воплей раненых; крики «Эй ва и медед!» раздавались, словно блеянье овец.

Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день на приступ.

В крепости рыночная площадь тоже полна была раненых. Они стояли, сидели, лежали на земле.

Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В руках у них были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни из раненых стонали, другие дергались, скрежетали зубами.

Из развалин вышки все приносили раненых. Кого привозили на тележке, кого несли на простыне.

Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя передавалось из уст в уста:

— Петер Гергеи… Янчи Пожгаи… Якаб Зирко… Дюри Урбан…

— Жив?

— Жив пока. Только плечо прострелено.

Цирюльники брали в работу прежде всего тех, у кого была прострелена рука или нога. Перевязывали как умели. Остальные временно должны были довольствоваться тем, что женщины промывали им раны. Большинство переносили страдания молча и ждали, пока дойдет до них очередь. А некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду.

— Господи! Господи! — плакал молодой эгерский стрелок Михай Арань, прижимая к окровавленному лицу обгорелый рукав рубахи. — Глаз у меня выбили…

Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияла большая рана; из нее под стул натекла лужа крови. Ранила Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня.

— Не вопи. Мишка! — бросил Пете солдату. — Лучше хоть одноглазому, да жить в Эгерской крепости, нежели с обоими глазами попасть к туркам на виселицу.

И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему страшную рану на ноге.

Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами мылись. Намокшая от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами:

— А вот я…

— А вот мне…

Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью, окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, обожженные, неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала одинокая рука, одетая в рукав доломана, — видно, ее оторвало от туловища.

Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви.

Добо слез с коня, снял шлем и, мрачный, утомленный, подошел к мертвецам.

Тут же лежал и эгерский староста. Его седые волосы были обагрены кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь. Видно, и в ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына.

Добо сказал оруженосцу Балажу:

— Принесите стяг города.

И, сорвав с древка красно-синий флаг, комендант покрыл им эгерского старосту вместо савана.