Глава 3
– Дмитрий Семенович, где это вы так испачкались? – Секретарь удивленно таращила глаза. – Все пальто грязное! Надо же! Что случилось?
– Небольшое происшествие на дороге.
– Небольшое? – с недоверием переспросила Юля. – А что ж бывает, когда большое?
– Типун тебе на язык.
– Вот спасибо! – Юля насупилась. – Знаете что, Дмитрий Семенович, давайте-ка я пошлю кого-нибудь в срочную химчистку, и к концу дня пальто будет готово. Кофе будете?
– Нет, спасибо.
Дима отдал секретарю пальто, деньги и пошел в кабинет.
Стоило переступить порог, и время исчезало, лишь изредка напоминая о себе голосом секретаря в селекторе: к вам такой-то, вы назначали встречу на такое-то время… Дмитрий бросал взгляд на часы и отмечал, сколько осталось до очередного мероприятия. Вдруг замечал, что ужасно хочет есть, да и в приемной стало тише – значит, уже обед. Так же неожиданно приходил конец рабочего дня. Он просматривал бумаги на подпись, когда в дверь постучали.
– Пальто в химчистке, квитанция у меня, я все проконтролирую. – Юля положила на стол деньги. – Это сдача.
– Спасибо.
– Звонили волонтеры, благодарили за помощь.
– Позвони и спроси, что еще нужно. И вот еще что: завтра вечером я должен быть в Харькове. Если не будет билетов на самолет, возьми на дневной Интерсити или вечерний.
Он заканчивал подписывать документы, когда Юля сообщила, что забронировала билет на вечерний самолет. Дима хотел попросить у нее кофе, но тут зазвонил телефон.
Это была Софи. Мама назвала ее в честь актрисы Софи Марсо. Они познакомились на дне рождения бизнес-партнера. Она пришла с другом, Дима был один. Разговорились, обменялись визитками, тут ее друг куда-то исчез, и она попросила проводить ее домой. Дима проводил, вернее, отвез на такси, попрощался и поехал домой. В понедельник она позвонила, предложила прийти в туристическое агентство, где она работает, в торговый центр «Глобус». Мол, у них всегда есть горящие путевки, очень хорошие маршруты. Дима поблагодарил и сказал, что поездками занимается жена. Спустя неделю Софи снова позвонила и ни словом не обмолвилась ни о жене, ни о путевках, а сразу предложила вместе поужинать. Дима не отказался – из вежливости. После ужина отвез ее домой, но от предложения зайти на кофе отказался.
После этого звонки стали тяготить его – было в общении с Софи что-то вязкое. Она все время будто прощупывала его, как паук обхаживает муху, попавшую в его сеть – вырвется или нет – и обматывает паутиной. Но при этом вела себя так, будто муха – она. Дима прекратил отвечать на ее звонки, но она стала попадаться ему то в продуктовом магазине, то по дороге к дяде Вале или в спортивный клуб – туда он ходил пешком. Однажды за четыре дня было четыре встречи. Дима разозлился и попросил его не преследовать, а она обрушилась на него с обвинениями. Что он возомнил о себе?! Она его не преследует, она просто здесь ходит! Больше он ее не видел. А месяц назад они столкнулись на Крещатике – скорее всего, это была случайная встреча. Пару минут поговорили и разошлись. Она снова была пауком, и Дима даже почувствовал на лице липкую паутину.
– Дмитрий, привет, – проворковала Софи в трубку. – Есть минутка?
– Одна минутка есть.
– Сегодня вечером мы открываем офис в новом торговом центре. Хочу пригласить тебя на презентацию.
– Очень признателен, но весь день уже расписан.
– Я про вечер говорю…
– Вечер тоже расписан.
– А завтра?
– Завтра меня в Киеве не будет.
– Куда ты уезжаешь?
– Софи, – после недолгой паузы сказал Дима, – у меня нет свободного времени и в ближайшее время не будет.
– Не поняла…
– Все ты поняла.
– Дмитрий, у тебя завышенная самооценка! – довольно грубо сказала Софи. – Я всего лишь просила тебя поприсутствовать на презентации, больше ничего. Ты неправильно…
– Софи, я сейчас выключу телефон, и ты мне больше никогда не позвонишь.
В конце рабочего дня Дима позвонил Сердюку, узнал, где лежит Шумейко, и договорился с дежурным врачом о встрече. В половине седьмого он вошел в травматологическое отделение и постучал в дверь ординаторской.
– Входите!
В ярко освещенной комнате, количеством письменных столов смахивающей на бухгалтерию, сидел лысый атлет, больше похожий на санитара психбольницы, чем на врача травматологического отделения. Хотя в травмопунктах работают крепкие ребята – слабому не под силу такая работа: и пациента держать надо, чтобы ничего себе не повредил, и кости вправлять. Короткий рукав его бирюзовой форменной рубашки плотно облегал рельефный бицепс.
– Добрый вечер. Я договаривался о встрече с Виталием Петровичем…
– Это я. Вы Хованский? – спросил атлет, не отрываясь от ноутбука.
– Да.
– Кем вы приходитесь Шумейко?
– Никем.
– Хм… Ну, и что вы хотите знать? – Он откинулся на спинку стула и посмотрел на Дмитрия.
– Я хочу знать все.
– Зачем?
– Хочу ей помочь.
– Да? Чем же? – Он приподнял светлую бровь и ухмыльнулся.
– Всем. Если нужно – положу в частную клинику.
– Какую?
– Хорошую.
– Вы уверены, что только частные клиники хорошие? У нас тоже хорошо лечат.
– Я в этом не сомневаюсь. Но все-таки намерен положить ее к другу, Богдану Петренко.
– Клиника Петренко?
– Да, клиника Петренко. Так что у нее со здоровьем?
Лысый встал, сунул руки в карманы мятых бирюзовых брюк и, морща лоб, уставился куда-то, будто не видя Дмитрия.
– Больная страдает внезапными головными болями, вплоть до потери сознания. И еще у нее проблемы неврологического характера. Она переутомлена и истощена.
– Истощена? В каком смысле?
– В физическом и психологическом. Ей необходимо лечение и отдых.
– Когда я могу ее забрать?
– Вы ей никто, так что без ее согласия не заберете.
– Тогда я должен с ней поговорить. Она в какой палате?
– Сейчас это невозможно. Она спит, ей ввели успокоительное.
– И когда она проснется?
– Вот что, Хованский, – врач посмотрел на часы и пошел к двери, – я должен идти, – он распахнул дверь, – приезжайте завтра утром.
Дима вышел. Врач тоже вышел и закрыл ординаторскую на ключ.
Садясь в машину, Дима почувствовал гнетущую тоску от того, что не увидел Катю, не взглянул ей в глаза. Мысли унеслись далеко, сначала в прошлое – в молодость, потом вернулись в настоящее: «Старый дурак! Хочешь помочь ей? Вот и помогай, а про глаза забудь!»
* * *
Он доедал прямо из коробки вчерашнюю пиццу и посматривал на часы – Лена будет звонить в половине двенадцатого. Не на мобильный, а на домашний. Так она удостоверялась в его верности. И еще она никогда не вспоминала Настю.
Это стало нарывом в их отношениях, эдакой непроходящей болячкой, о которой оба знают и молчат.
После срыва первой беременности Лена быстро пришла в себя. Скорее всего, потому, что их ожидало свадебное путешествие и раскисать было некогда, да и незачем: она молодая, здоровая, все еще образуется. В Болгарии Лена ни разу не вспомнила ни о беременности, ни о Насте: все это осталось в прошлом. Для нее, но не для Дмитрия.
Они вернулись домой, и Дима сразу сообщил, что любит Настю. Да, это жестокие слова, да, это больно, но он хочет развестись.
– Неправда, ты меня любишь! Меня! Ты просто заблуждаешься!
Он смотрел на жену, а в голове вертелось: какое сложное слово «заблуждаешься», а она его так четко произнесла. Дима хлопнул дверью и ушел, оставив Лену в квартире своих родителей. Но не успел выйти со двора, как услышал крик. В распахнутом окне показался папа, отчаянно размахивавший руками и звавший его.
Дима на всю жизнь запомнил страшную картину: на полу лежит Лена, над ней суетится мама. Руки мамы в крови. Лена без сознания, ее руки и халат тоже в крови. Дмитрий плохо понимает, что делает мама, – он не может оторвать взгляд от кровоточащей раны на запястье жены. Рядом валяется лезвие «Нева», тоже в крови. Папа мечется – туда-сюда, туда-сюда. Окрик мамы, будто издалека: «Сеня, не маячь!» С каждым ударом сердца ему все громче и громче слышится чей-то голос: «Ты убил ее! Убил!» Он упал на колени и стал просить Бога, в которого не верил, не забирать Лену.
Лена не умерла. Ее положили в психоневрологическое отделение железнодорожной больницы. Лена провела там три недели, ее лечили массажем, гипнозом, какими-то пилюлями, горькими настойками, прогулками и сном два раза в день. Но не только все это способствовало выздоровлению пациентов.
Психоневрологическое отделение – слева от лифта женская половина, справа мужская – было известно не только хорошим персоналом. Персонал был мирный, услужливый, чуткий, глазастый и с цепкими, как клещи, руками. А заведующий отделением просто душка – прощаясь, он советовал ранимым дамочкам для закрепления лечения покувыркаться в постели не менее трех суток, то есть две ночи сразу после выписки, иначе все пойдет насмарку! Тот же совет он давал мужчинам.
На глазах у пациентов и персонала больницы разыгрывались целые драмы. Нет, здесь лежали не убийцы или выжившие жертвы – здесь возвращались к жизни легкоранимые существа, в основном жертвы любви.
Измену мужа-скрипача залечивала балерина на пенсии, а было ей всего-то тридцать четыре года: она пришла домой пораньше и застала мужа с единственной подругой, с которой дружила с первого класса, тоже балериной и тоже на пенсии. Уход мужа-профессора переживала и со всеми подряд обсуждала аспирантка, владелица автомобиля «Жигули»: она спала с еще одним профессором – думала, так для диссертации надежнее, но муж, увы, узнал, и диссертации конец… Она разрезала стеклом руку – разбила стекло в кухонной двери, думала, это остановит мужа. Однако, вопреки ожиданиям, мужа это так сильно испугало, что он вообще забыл о взбалмошной супруге, и в больницу наведывалась только ее мама.
Прямо с работы сюда привезли огненно-рыжую дамочку под пятьдесят, главного инженера проектного института, того, что метро проектирует, на Благовещенском рынке: она увидела чей-то проект, и с ней случилась истерика. Был здесь и мужичок из Киева, из министерства здравоохранения, который скрывался от жены и от любовницы. Говорят, любовница была не одна. Надо сказать, что некоторые пациенты действительно имели суицидальные наклонности и страдали депрессиями, потому все окна в отделении, расположенном на третьем этаже, были зарешечены. У некоторых пациентов был личный пост, то есть за ними велось круглосуточное наблюдение, но даже они по ночам ускользали из-под бдительного ока персонала и оказывались в чужих палатах. То ли не могли дождаться прощального слова заведующего, то ли депрессия была так тяжела, но их частенько находили на пятом этаже, в наркологическом отделении, где лечили от алкоголизма, потому что наркоманов в СССР не было – официально.
При Лене на пятом этаже поймали аспирантку с «Жигулями», голую и пьяную в дым, а у нее был личный пост! Потом там же поймали балерину, у которой поста не было. На три дня в отделении воцарился покой. И вдруг среди ночи больница и окрестности огласились сладострастным мужским воплем. В психоневрологическом, на мужской половине, поднялся шум, гам, крики, больные выскочили из палат, шаркая тапками и на ходу завязывая пояса халатов. Вопли, переходившие в затихающие стоны, доносились из палаты работника министерства. Дежурная сестра явилась быстро и своим ключом отперла дверь палаты люкс. Она нашла там аспирантку, балерину, огненно-рыжую главного инженера и сомлевшего от ласк киевлянина, привязанного поясами халатов к решетке открытого настежь окна. Не только у этой компании, но и у большинства пациентов депрессию как рукой сняло, а отделение надолго погрузилось в обсуждение поразившего воображение события.
Утром Лена позвонила домой и попросила забрать ее. Шрам на запястье правой руки чуть розовел, и она прикрывала его широким золотым браслетом. Психиатр спрашивал, почему она взяла скальпель в левую руку, она же правша. Она ответила, что в ту минуту не понимала, что делает. Однако чего греха таить? Она прекрасно понимала, что делает: на левой руке она носит часы на тонком браслетике, которые Дима подарил на свадьбу.
Она одаривала возлюбленного еще большей любовью, еще большим вниманием и в марте следующего года объявила о второй беременности.
Дима понял, что обязан остаться. Навсегда. А тут Прокопчуки преподнесли подарок – вручили ключи от трехкомнатной квартиры в начале Московского проспекта, в доме, где жила Тайка. Квартира была пустой, на паркете белесые следы от мебельных ножек, двери грязные, окна не мыли лет пять, обоям не менее двадцати лет. Стены в коридоре, кухне и службах окрашены, как в коммуналках. Пахло старьем, в туалет вообще нельзя было зайти, там стояла тошнотворная сладковатая вонь. У последней хозяйки наследников не было, вот друг-прокурор и подсобил тестю – прокурор был ему чем-то обязан. И с мебелью проблем не было – директор мебельного магазина тоже был обязан. Что еще надо? Живите-поживайте, детей наживайте. Ремонт отвлек Диму от печальных мыслей, все вроде начало налаживаться, потекла размеренная семейная жизнь с ее обязанностями и заботами – словом, как у всех. Но ненадолго – на двадцать четвертой неделе плод замер, у него остановилось сердце.
На этот раз Лена пришла в себя не так быстро, как в первый. Она испугалась не на шутку – пролежав в роддоме пять дней, она уехала в санаторий в Ялту. Дима приехал в конце ее отдыха на неделю, больше никак не получалось: ремонт, работа, да и мысли о Насте снова вернулись, подтачивая силы и портя настроение. Настолько, что он хотел быть один – одному ему даже дышалось легче.
Вернулись из Ялты, отгуляли новоселье, и Лена снова забеременела.
Третья беременность закончилась как вторая, неделя в неделю. Лена не испугалась, она будто окаменела, иначе это состояние не назовешь – еле ноги передвигала, говорила тихо, была ко всему безразлична. Ее снова определили в железнодорожную больницу, но не в психоневрологическое отделение, а в неврологическое, на восьмой этаж, а после этого их обоих обследовали и не нашли ни хронической инфекции, ни герпеса, ни краснухи – ничего, что могло бы стать причиной смерти плода. Генетики тоже не обнаружили никаких отклонений.
Почти пятнадцать лет Лена не беременела – не хотела. Вернее, панически боялась, что все повторится. За это время ее родители умерли. Сначала отец – в середине девяностых он потерял должность, запил, и его добил инсульт, – а через год от рака умерла Тамара Николаевна. Она умирала долго, измучив Лену, которая не отходила от нее. Бабушка ушла быстро – от инфаркта, на рубеже веков, в двухтысячном.
Квартиру родителей Лена продала. Это было оправданно – дом старый, перекрытия деревянные, полы гнилые. А потом занялась продажей дома Ирины Андреевны, но цена не устраивала покупателей. Пару раз она была готова отдать за бесценок, но Дима охлаждал пыл супруги – ему нравились и дом, и сад. Он любил проводить там выходные. Лена сдалась окончательно, когда начался кризис, но повела себя неожиданно: одним прекрасным летним вечером Дима увидел на клумбе розы «Анастасия», те самые, что росли в римской беседке. Зачем она это сделала? Неужели забыла, что связывало Диму с этим цветком? Возможно, то, что ему врезалось в память, она даже не заметила? Или заметила и тихонько мстит?
Как часто мы ошибаемся, думая, что другие видят мир таким же, каким его видим мы. Если попросить друзей рассказать о городе, не получишь ни одного одинакового описания: каждый видит по-своему один и тот же дом, сквер, перекресток. Каждый запоминает что-то свое, что дорого только ему…
Еще до того, как слегла Тамара Николаевна, у Лены участились приступы ярости – как казалось Диме, совершенно без повода ее глаза внезапно стекленели, губы белели, и она смотрела в одну точку, будто увидев что-то ужасное. Это длилось около минуты, а потом она начинала бить посуду. Побуянив, она возвращалась в нормальное состояние, но тут у нее отнимались ноги, не более чем на пять минут, и она не могла и пальцем пошевелить. Говорила, что в такие минуты свет тускнеет, цвета блекнут, а звуки слышатся как сквозь толщу воды. Движения и речь замедлялись, и на пару дней она впадала в жуткую депрессию. Дима настаивал на обследовании, на госпитализации, но Лена только как-то нехорошо хихикала.
Во время одного из таких приступов она порезала красный джемпер Димы. Его уже пора было выбросить, но Дима не мог. Испорченным он его тоже не выбросил, а спрятал в квартире у родителей, а потом забрал в Киев. Иногда доставал его и вспоминал худенькую девочку, которой так шел красный цвет…
Его мама предположила, что Лена психически больна, тогда у них не должно быть детей, ни в коем случае! Причины для этого были – в начале девяностых Ирина Андреевна лежала в военном госпитале в психиатрическом отделении. Лариса Алексеевна узнала об этом случайно – они столкнулись в коридоре. Ирина Андреевна сказала, что просто подлечивает нервишки. Всеми правдами и неправдами Лариса Алексеевна добралась до истории ее болезни.
Первый раз Ирина Андреевна была доставлена в госпиталь прямо с работы. Это было в 1986 году, КГБ тогда занимался харьковскими цеховиками, шли аресты и допросы. Во время допроса жены одного цеховика Ирина Андреевна вышла из себя и ударила дамочку шаром по голове. Шар был мраморный, с одной стороны плоский – таким бумаги придавливают. Чем все закончилось для потерпевшей – неизвестно, а Ирину Андреевну госпитализировали в полном ступоре. Второй раз Ирину Андреевну привезли в девяносто первом, в конце августа, после смещения Горбачева: она набросилась в туалете на уборщицу – та намочила пол и не успела вытереть. Ирина Андреевна поскользнулась, но не упала и ударила уборщицу головой о зеркало. Зеркало треснуло, осколки окрасились кровью.
Дима выслушал маму и удивился, почему бабку не увольняют. «Товарищ полковник не сделала ничего такого, за что увольняют из КГБ, – ответила Лариса Алексеевна. – Это же система их ценностей – покалечить, отнять, убить». Мама добавила, что информация строго секретная и он должен держать язык за зубами, а потом сообщила то, от чего Диме стало не по себе: Ирина Андреевна признана больной легкой формой шизофрении. Заболевание не передается по наследству, а вот предрасположенность передается. В качестве пускового механизма может быть психологическая травма, а она у Лены была.
С того дня Дима даже голос на Лену не повышал – не потому, что бабки боялся, а из-за предрасположенности. Да, получается, она была. И еще получается, что вот такая она, его жизнь. И Дима смирился.
А силы жить черпал в любви к Насте, в надежде на встречу. Оставаясь наедине, он разговаривал с ней, доверял самые сокровенные тайны своей души. Он просил у нее совета, иногда смеялся над такими своими странностями, но все равно спрашивал: «Что бы ты сделала на моем месте, любимая?» В эти минуты он видел ее глаза, видел, как она слушает его, как наклоняет голову, как думает, а потом отвечает. А сколько раз он просил прийти в его сны! Но она так и не пришла. Ему снились люди, имена которых он давно позабыл, места, о которых не вспоминал. Он закрывал глаза и представлял Настю в зелено-оранжевом сарафане, с рисунками, с розой. Он вспоминал ее запах, звал ее, обнимал, ласкал и шептал: «Я люблю тебя». Ему было страшно, что он никогда не увидит ее ни во сне, ни наяву. Настолько страшно, что он цепенел при мысли о бессилии что-либо изменить.
Единственный, кому в эти минуты он хотел позвонить, был дядя Валя.
Дима прижал телефон к уху.
– Привет. Не поздно?
– Нет, я только поужинал, – ответил дядя Валя, – а ты поел?
– Да.
– А что ты ел?
– Пиццу.
– Ой, фу-у-у!
– Дядя Валя, сегодня я едва не наехал на девушку.
– О господи!
– Если бы не моя реакция, быть ей на том свете, а мне – в тюрьме. Хотя я не виноват – она сама упала на дорогу прямо перед машиной. Ее забрала скорая, я уже был в больнице. У нее что-то с нервами, да и вообще… стресс.
– Сейчас у всех стресс.
– Я хочу положить ее к Богдану.
– Зачем тебе это?
– Ну… У нее здесь никого, она беженка, из Луганской области.
– А семья? Тут или там?
– Пока ничего не знаю.
– Какая она? Симпатичная? – заинтересованно спросил дядя Валя.
– Она… – Дима задумался, – скелет, обтянутый кожей.
– Знаешь, скелеты иногда бывают очень симпатичными, – сказал дядя Валя тоном Карлсона. – Делай, что считаешь нужным. Если я понадоблюсь, звони. Я могу приготовить для нее что-нибудь вкусное. Она поправится и превратится в принцессу, как лягушка. Представляешь? А в принцессу можно влюбиться. Пора бы уже…
Дядя Валя Лену так и не принял. Нельзя сказать, что он терпеть ее не мог. Напротив, он ее жалел, считал лучшей из Прокопчуков. Остальных не то чтобы не любил – он их не замечал, и Ирину Андреевну в первую очередь. Так же как и папа Димы, он считал, что кагэбисты опасны для обычного человека, а уж Ирина Андреевна вдвойне: ее отец тоже работал на Совнаркомовской, а после войны запил и выстрелил себе в рот. Перед этим он угрожал револьвером жене и дочке, но те вовремя выскочили в коридор коммуналки. Поговаривали, что папа Лены женился исключительно из соображений карьеры. До свадьбы он был в обкоме комсомола старшим на побегушках, а не успел выйти из Дворца бракосочетаний, как перевели в обком партии и дали кабинет – не с видом на площадь Свободы (тогда она еще была площадью Дзержинского), а окнами во двор, что тоже было большим достижением.
Зазвонил домашний телефон.
– Кто это так поздно тебе звонит? – спросил дядя Валя.
– Лена.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Дима поднял трубку.
– Почему так долго не подходишь? – спросила Лена.
– Я разговаривал с дядей Валей.
– Так поздно?
– Да, так поздно.
– Как дела?
– Устал.
– Билет уже есть?
– Да, есть, на самолет. Ты с Гришей договорилась на субботу?
– Да. Ой, чуть не забыла! Привези мои спортивные туфли, синие с белыми шнурками, они в гардеробной.
– Хорошо, привезу.
– Я встречу тебя.
– Я сам доберусь.
– Нет, я хочу тебя встретить.
* * *
В начале третьего он еще не спал. Он лежал на боку и смотрел на звезды.
Первый раз он поехал в Сумы осенью восемьдесят восьмого. Лене сказал, что едет в командировку на три дня, и помчался на автовокзал – билет он купил заранее. Был очень теплый октябрь, бабье лето. Он трясся в автобусе и считал остановки: Ольшаны, Богодухов… Уже в Богодухове он спросил у водителя, скоро ли Сумы. Тот засмеялся. Прежде чем они приехали в Сумы, прошло еще почти три часа. В адресном бюро ему не смогли дать информацию о Насте, и он чуть не разгромил обшарпанную деревянную стойку, отделявшую его от служащей. Он чувствовал себя разъяренным львом, пойманным в клетку. Это длилось не более минуты, но тетка сначала оцепенела, потом, видимо, зауважала его и предложила зайти часа через три – мол, еще поищет.
Он пришел, но ничего нового так и не услышал. Тетка звонила подружке, в ЗАГС, та перелопатила все что можно – даже записи о смертях и регистрации браков с середины июня. Ничего нет.
– Может, Палий уехала? А вы точно знаете, что она в Сумах прописана, а не в области?
– Не знаю.
– Ну вот… А паспорт она где получала?
– Да я у нее не спрашивал!
– Ну вот, не спрашивали. Может, вам в областной ЗАГС надо или в архив. И о родителях ничего не знаете?
– Да какие родители?! Я же вам все рассказал!
– А фамилия правильная – Палий?
– Да, Палий.
– Нам очень жаль.
– Тогда дайте адреса детских садиков.
– Это вам в управлении дошкольных учреждений дадут. Или не дадут. Я вам помогу, позвоню, я там знаю кое-кого. Сумы город маленький, все друг друга знают. Вам садики какого района?
– Все!
– Ясно. – Она подняла телефонную трубку.
– Как там Харьков?
– Стоит.
– Хорошо…
Она позвонила и договорилась. Дима получил адреса и пошел по детским садам. В тех, что успел посетить, о поварихе Анастасии Палий ничего не знали.
Позже он разослал с полсотни запросов в детские дома и получил из Харьковской области ответы из двух детских домов: Анастасия Палий действительно находилась у нас, а где она сейчас – не известно.
В Одессу, в санаторий, он тоже звонил: был уверен, что там найдет зацепку. В санатории дали от ворот поворот: списки засекречены. Оформил командировку, пришел к директору, но списки так и остались засекреченными – даже на его собственную амбулаторную карту не дали взглянуть!
В декабре снова поехал в Сумы, уже на машине, приобретенной на деньги, подаренные на свадьбу. Именно приобретенной, потому что покупкой процесс ее получения назвать нельзя – покупают с удовольствием, а тут все нервы вымотали, и это при том, что тесть везде договорился. Если бы тесть на себя оформлял – все бы, конечно, шло как по маслу, но Лена настояла, чтобы Дима оформил на себя, и номенклатурные чинуши вдоволь поиздевались над ним. Хоть и вежливо, но вдоволь: то «Вот тут поставьте еще одну подпись Сидора Поликарпыча», то «Зайдите завтра, председатель на объекте», то «Мне о вас не докладывали». Тесть почему-то не вмешивался – затаился и все. Дима к тому моменту уже получил права – не по блату, а честно.
Так вот, в декабре он сказал Лене, что едет в Полтаву, в село, к родным, и за два дня объездил оставшиеся детские сады – снова безрезультатно.
Он разослал кучу запросов в ЗАГСы, в архивы, дал деньги почтальону, чтобы она не клала в ящик письма на его имя, а оставляла записку: гражданин Хованский Д. С., получите заказное письмо. И точка.
Ответы на запросы приходили почти год, совершенно идиотские: «Ваш запрос будет рассмотрен в случае подтверждения родства с гражданкой Палий…», «Пришлите нотариально заверенную копию документа, подтверждающую ваше родство…» В общем – пошел ты!
И вдруг он сообразил, что о Насте может знать дядя Рома! Он был готов убить себя за то, что не подумал о нем раньше. Он позвонил в детдом, из которого пришел ответ, и – о чудо! – дядя Рома там все еще работал. Дима упросил отца выписать местную командировку и клятвенно пообещал, что все это в последний раз.
Калитку, в которую он вошел, можно было смело назвать добротной – тяжелая, из толстых, отполированных, без единой занозы брусков. Она не болталась, не скрипела и открывалась с размеренностью массивной двери, вышедшей из-под руки мастера-краснодеревщика. Так же добротно выглядело все за этой калиткой: тротуарная дорожка с белым низким бордюрчиком, свежевскопанная земля с едва проклюнувшимися ростками, одноэтажные дома со сверкающими окнами, побеленные к майским праздникам. Побелены были и стволы деревьев, и Дима представлял, как красиво здесь летом. Но, несмотря на красоту, детский дом есть детский дом, и это вызывало в нем щемящую боль и желание поскорее уйти. Дядя Рома, седой, крепкий, высокий, по выправке наверняка военный в отставке, с добрыми глазами, никак не гармонирующими с мощной квадратной челюстью и резкими носогубными складками, встретил так, как встречают непрошеного гостя. На вопросы, знает ли он, где Настя, ответил, что больше, чем написано в письме, он не знает. А написано было там, что Настя покинула этот детдом в возрасте семи лет и была переведена в школьный, где пробыла до шестнадцати, а потом поступила в кулинарное училище в Харькове. Да, Настя писала ему, приезжала на дни рождения, но где она сейчас – понятия не имеет. А что, ее нет в Сумах? Странно… Если Хованский ее найдет, пусть передаст, чтобы написала старику, что он волнуется. На вид старику было не больше шестидесяти – моложе Диминого папы, а папа себя стариком не считал. Прощаясь, Дима спросил, есть ли у него фото Насти в любом возрасте. Увы, фото не было.
На том встреча закончилась. Дима еще зашел к директору, поблагодарил за ответ и спросил о фотографиях. Директор показал, но это были старые, групповые, и Настя там была совсем не Настей. Заехал он и в школьный детдом, но и там ничего о Насте не знали.
– Дети стараются побыстрее забыть нас, – прокомментировала директор школьного детдома отсутствие подобной информации, – редко кто приезжает.
И там ему показали только групповые фотографии, некачественные, на которых Настя была на себя совсем не похожа.
Дима приезжал в Сумы еще много раз. Ехал в Киев и вдруг сворачивал на сумскую трассу, а не на полтавскую. Останавливался в центре, в гостинице с большим фонтаном под окнами, и, если было не слишком поздно, шел на прогулку, думая о том, где Настя могла бы сейчас ужинать. Выбирал маленький ресторанчик и входил в него. И в первые секунды, пока еще глаза не привыкли к яркому свету, он «видел» ее за столиком у окна. Обязательно у окна. Если был день и в окно светило солнышко, он видел ее в солнечных лучах, она медленно поворачивала голову и… бежала к нему, а он – к ней. Если шел дождь, Настя задумчиво смотрела в окно, а потом медленно поворачивала голову и… вскрикивала и мчалась к нему, сметая все на своем пути.
Он искал ее каждую минуту, бродя по городу.
Фонтан спать не мешал – ему и так не спалось. Он вставал и смотрел в окно или выходил на балкон и созерцал ночной город. Он боялся – а вдруг она пройдет мимо, а он не заметит! Засыпал он под утро, а потом снова шел искать…
Снова заходил в адресный стол – списки уже были электронными. Снова запрашивал ЗАГСы и архивы. Подтверждения родства не просили – просили денег. Он посылал. Результат оставался прежним.
Он снова поехал в санаторий. Там были новые хозяева, новое название. Сказали, что весь архив был уничтожен в августе девяносто первого.
И еще он по-своему объяснял название города. Он «сумував» о Насте, и название города наилучшим образом соответствовало его чувствам. А потом он где-то прочел, что название города могло произойти от слова «сумувати», потому что казаки сумской крепости тосковали по женщинам. Чтобы унять их тоску, Екатерина Вторая направила в крепость красивых женщин…
Тоску Димы не мог унять никто, даже самая красивая женщина на свете.
* * *
Лена поправила штору и села за туалетный столик. Ее распирало от желания поговорить.
В юности можно было поболтать с Тарасом даже в час ночи, а теперь? Теперь нельзя, теперь они чужие. Тарас не может простить Диме успеха. Он и к ней стал плохо относиться. О подругах и говорить нечего – они исчезли давно, как только папа начал пить.
Дима тоже стал чужим. Выскользнул, как угорь, и поймать невозможно. А ведь был когда-то податливым как воск. О, если бы ей сказали, к чему приведет любовь к нему!
Любовь! Это награда или наказание?
Их первая встреча… Дима ест клубнику, не глядя на нее, а она сгорает от любви. Ей и сейчас не по себе, когда она смотрит на него. А он ее любит или жалеет? Иногда говорит, что любит, но интонация не та, что раньше. Сейчас все иначе, не только это. Сколько раз, ласкаясь, она пыталась вернуть былое ощущение счастья и единения, но бесполезно – Дима уже другой. И что делать? Принимать его растянутые губы за улыбку, отрешенный взгляд – за влюбленный и верить словам «Я никогда тебя не оставлю»?..
А может, снова пойти к гадалке? Ведь она уже когда-то ходила, вернее, ездила далеко, в пригород Харькова. Гадалка возвращала непутевых мужей, но случай Лены был особенным. Сейчас Лена дорого заплатила бы, чтобы того гадания никогда не было…
* * *
Дима позвонил Богдану, как только открыл глаза.
– Чем могу помочь? – спросил Петренко без обиняков.
Богдан был адекватным – адекватные врачи правильно делают, что сразу проясняют ситуацию, им же звонят не для того, чтобы поговорить о погоде.
– Надо забрать из больницы на Братиславской одну девушку. Сможешь?
– А что с ней?
– Стресс, головные боли. Да ты сам во всем разберешься.
– Ладно, заберу.
– Тогда я сейчас поеду к ней, решу формальности и позвоню тебе.
– Хорошо.
– Счет мне пришлешь.
– Договорились.
Катя лежала на высоких подушках. Увидев Диму, она поднялась еще выше и пригладила руками волосы.
– Доброе утро. – Дима улыбнулся.
– Здравствуйте… – Она покраснела. – Мне сказали, что вы вчера приходили. Ой, роз не надо…
– Почему? – Он с удивлением посмотрел на небольшой букетик.
– Я их не люблю. В детстве я укололась розой, такой нарыв был, чуть палец не отрезали. Знаете, что такое панариций?
– Приблизительно.
– Это когда палец гниет и похож на фиолетовую сосиску. И так болит, что спать невозможно. Видите? – Она показала на шрам длиной пару сантиметров вдоль указательного пальца. – Хотели вообще отрезать. После операции я заснула, и мне приснилось, что розы просто лезут из меня, как в фильме «Чужой».
– Значит, то была плохая роза, недобрая, хотя… – Дима усмехнулся своему воспоминанию. – И добрые розы колются. Хорошо, в другой раз я принесу ромашки. – Он положил розы на столик у окна.
– Вы собираетесь меня навещать?
– Да, собираюсь.
– Это лишнее!
– Нет, не лишнее.
Он поставил стул рядом с кроватью и сел. В глазах Кати появился испуг. Теперь он видел, что ее глаза серо-голубые.
– Меня зовут Дмитрий Хованский, и меня не надо бояться.
– Послушайте, – Катя таращилась на него во все глаза, – я не понимаю, чего вы это… Ну зачем вам все это надо? Зачем я вам?
– Зачем? – переспросил Дима. – Ну… я хочу тебе помочь.
– Так не бывает.
– Бывает.
Она недоверчиво прищурилась:
– Не верю. Я некрасивая…
– Ты симпатичная. И вот что… – Дима потер пальцами висок. – Ты напоминаешь мне девушку, которую я люблю.
– Так помогайте этой девушке…
– Не могу. Я не знаю, где она, я потерял ее много лет назад. Поэтому хочу помочь тебе.
– Хм…
– Катя, врач сказал, что тебе нужно лечиться. Ты согласишься переехать в частную клинику?
– Частную? Вы что, издеваетесь?! У меня нет таких денег!
– Деньги – не твоя забота, а моя.
– Нет, я не согласна.
– Хорошо, в таком случае я хочу тебе помочь как беженке.
– Отправьте деньги в фонд помощи беженцам.
– Я предпочитаю знать тех, кому помогаю.
Некоторое время Катя смотрела на него молча.
– Слушайте, тут что-то не так. Одно дело дать чужому человеку сто гривен, чтобы с голоду не помер, а вот частная клиника – это совсем другое. Знаете, я не такая больная, которой нужна помощь. Чего это вы такой добренький? В бордель таких, как я, не берут, в любовницы – тоже. На органы меня не разберешь – такие органы даром никому не нужны. Чем я должна отплатить за вашу щедрость, господин хороший? Вы богатый, а все богатые за копейку три шкуры сдерут.
Дима вынул из кошелька деньги, положил на тумбочку и встал.
– Я обязался тебе передать. Пересчитай.
– Что это?
– Твои деньги. Полицейские просили передать. Взяли в твоей комнате, в квартире Федченко.
Катя пересчитала.
– Тут лишние шестьсот гривен.
– Это от Федченко, на химчистку. Все по протоколу?
Он протянул лист растерявшейся Кате:
– Внизу напиши «получила»… И прописью – сколько получила… Та-ак. И распишись вот здесь.
Катя расписалась.
– Твою сумку я оставлю на пропускнике. Прощай.
Она догнала его в коридоре и схватила за рукав.
– Дмитрий, простите меня, ради бога. – Она тяжело дышала. – Не обижайтесь. Честное слово, – она прижала руку к груди, – я просто не понимаю…
– Хорошо, успокойся, – он бросил взгляд на пациентов, с нескрываемым любопытством наблюдавших за ними, – пошли в палату.
Катя забралась под одеяло, отдышалась и уставилась на Диму.
– Буду с тобой искренним, – сказал он, ослабляя галстук. – В восемьдесят восьмом году я встретил девушку. Я полюбил ее и сразу потерял. А тебя увидел и…
Глаза Кати медленно ползли на лоб. Дима вздрогнул и помахал рукой:
– Боже сохрани, только не подумай чего! Я женат, мы ждем ребенка, я просто хочу тебе помочь. Мне это нужно, понимаешь? Очень нужно.
– Хм… А девушка та… куда она делась?
– Не знаю.
– А вы ее искали?
– Да, искал, много лет… И еще надеюсь найти.
– Она красивая?
– Она самая лучшая, у нее самые красивые глаза, фигура, волосы… Когда она улыбается, весь мир улыбается вместе с ней…
Катя склонила голову набок:
– А вы романтик! Ох, если бы мужчина так обо мне говорил! – Она закатила глаза. – А как зовут вашу девушку? Случайно не Оксана?
– Нет, ее зовут Настя. А кто такая Оксана?
– Моя мама. Отца у меня нет.
– Так не бывает.
– Он погиб к автокатастрофе.
– Жаль.
– Ну что? Ты согласна уехать отсюда?
– Даже не знаю… – Катя комкала одеяло. – Вы же так потратитесь. На лекарство столько денег нужно, вы даже не представляете. Я думала, полежу пару дней и снова буду искать работу.
– Ну, тебе решать. Я не могу настаивать. Скажу честно, вид у тебя неважный.
– Вид – это не самое главное, – возразила Катя. – Даже не знаю.
Она замолчала, и между ее широких бровей пролегли две глубокие складки.
– Давай так: если сейчас не хочешь лечиться, выписывайся, и я возьму тебя на работу. Что ты умеешь?
Она пожала плечами:
– Шить, вязать умею, убирать, готовить.
– Негусто…
– Это кому как, – с вызовом бросила она, – я этим на жизнь зарабатываю!
– А какое у тебя образование?
– Филфак университета…
– Ничего себе! А чего это ты в домработницы нанялась?
– Как это чего? Вы что, не на этой земле живете? Тут своих филологов хватает. Я пыталась устроиться репетитором украинского языка, да куда там! Как узнают, что беженка, все! – Она махнула рукой. – А в Бердичеве репетиторы нужны, как на бане гудок! Я снова пойду в домработницы.
– Хм… Тебе же нельзя работать физически.
– И что, что нельзя? Кому это интересно?
– Мне интересно. Вот что, пойдешь на курсы секретарей, мое предприятие оплатит. Потом будешь у меня работать, мне нужен специалист с хорошим знанием украинского языка.
– А где курсы? В Бердичеве?
– Почему в Бердичеве? – растерялся Дима.
– Так я там зарегистрирована, а здесь мне жить не у кого, только если у хозяев. На съемную квартиру у меня денег нет.
– У меня есть родственник, – выпалил Дима, чувствуя, что Катя вот-вот согласится. – Он холостяк, поживешь у него бесплатно.
– Бесплатно я не могу.
– Значит, будешь убирать, у него до этого руки не доходят, зато он отлично готовит.
– А что, ваш родственник уже согласился меня взять? – Она недоверчиво прищурилась.
– Я еще не говорил с ним, но уверен, что охотно согласится, он хороший человек, очень добрый.
– Фантастика какая-то, просто мексиканский сериал! – воскликнула Катя, пожимая плечами. – Ну, раз родственник уже, считай, берет меня, тогда я согласна.
Она ойкнула и закрыла глаза.
– Что такое?
– Голова… – Катя скривилась. – Будь она неладна! Вот всегда так неожиданно и резко!
Дима выбежал в коридор и позвал сестру.
– Все! – сказал он, вернувшись. – Я тебя больше не слушаю и перевожу в частную клинику. Попробуй только отказаться!
– Только я все отработаю, – прошептала она, морщась.
– Обязательно отработаешь! – буркнул Дима, поправляя одеяло.
Вошла медсестра с аппаратом для измерения давления.
– Что болит? – спросила она, проверяя пульс.
– Голова… – прошептала Катя, и по ее вискам потекли слезы.
– Плакать не надо, – отстраненно сказала медсестра, считая пульс. – Пульс нормальный. Мужчина, – она посмотрела на Диму, – а вы, собственно, кто ей?
– Я, собственно, знакомый.
– Тогда вам лучше уйти, – по-хозяйски распорядилась медсестра.
– Хорошо, я уйду. Заведующий на месте?
– Должен быть на месте, вторая дверь справа, в конце коридора.
– Спасибо, – одними губами сказала Катя.
– Мне нужен твой телефон.
– Мой номер…
Она продиктовала номер. Дима нажал кнопку вызова, и в тумбочке раздался звонок.
– Все верно. Катя, ни о чем не волнуйся, сейчас все оформят и тебя заберут.
Через полчаса, обговорив с завотделением все нюансы перевода, он спустился в вестибюль и вынул телефон:
– Богдан, это я. Документы будут готовы через полчаса, можешь присылать машину.
– Хорошо. Сейчас тебе перезвонит мой секретарь. Скажешь, кого и откуда забирать.
