Глава 3

Ольмар Роуи Весейжд Хальмгард-третий, принц Озерного края, младший сын Доноварра IV, а именно шестой отпрыск, тот, кто по закону первородства имел меньше всех в семье прав на престол, в данный момент являлся фактически единственной официальной надеждой своей страны. И, как он не без оснований мог опасаться, единственной не только в этой части континента. А и вообще во вселенной.

Нынешнее утро завершалось так же безрезультатно, как и все предыдущие с момента его прибытия в Латфор. Принц стремительно пересекал необъятные залы Латфорского дворца, изо всех сил разжигая в себе пламя злости, которое не дало бы слезам отчаяния вырваться на свет.

Тяжелые полы темно-фиолетового плаща, отороченного мехом серебристого соболя, хлопали позади него, будто при внезапно налетевшем сильном порыве ветра. Старинная фибула, полукруг из переплетенных в схватке тел дерущихся грифонов, собравший богатую ткань плаща на плече в мягкие складки, теперь съехала на спину.

Уже столько дней прошло в ожидании у наглухо сомкнутых дверей аудиенц-зала.

Его не впускали.

Раньше владетелю Латфора в голову не могло прийти выказывать подобное неуважение принцу крови из Хальмгардской династии. Пусть даже и самому младшему. Слишком дорогими могли быть последствия – так, что и не расплатишься. И никакой национальный траур не явился бы оправданием. Владетель Латфора был бы прощен лишь в одном случае – если бы умер сам.

Правда, с другой стороны, при иных обстоятельствах ни Ольм, ни кто-либо другой из его многочисленной монаршей семьи не посчитал бы для себя возможным настаивать на аудиенции в то время, когда по всему Латфору приспущены флаги и каждый гражданин считает своим долгом носить траурную ленту на своем плече в знак скорби.

Раньше.

Не так давно все было иначе.

Придерживаясь строгого протокола, никто не упускал возможности долго и церемонно расшаркиваться, пряча простые фразы приветствий в замысловатые словесные конструкции. И даже вассальный Потлов перетер привычные панибратские замашки в некое подобие этикета. Все старались соответствовать. Умение проявлять должным образом свое уважение было в чести. И сама честь была не пустым звуком.

Сейчас клеймо посланника агонизирующей страны заставляло и бывших друзей, и тех, кто был всего лишь обязан Хальмгардскому дому самим своим восхождением к вершинам власти, отводить глаза и предавать. Предавать и продавать, продавать и продаваться. Самому Ольму это клеймо жгло и ум, и сердце. Заставляло чувствовать себя прокаженным, пытающимся скрыть проступившую на коже обширную язву, завидя которую все бегут как от огня.

Распахнув грубым ударом руки очередную дверь в казавшемся бесконечным ряду одинаковых, задрапированных черной парчой дверей, принц остановился. На секунду прикрыл глаза, опершись рукой о косяк. Его мутило.

Предательство, оно было повсюду. Не из-за него ли медленно умирал зажатый в кольцо островной Ольмхольм? Сопротивлялась каждая провинция разрозненного архипелага, платя за каждый день свободы кровью своих детей. Им была обещана помощь; они ее ждали, потому что сами всегда приходили на выручку своим соседям. Всегда. Но помощи не было… Поверить в то, что все сложилось именно так, на самом деле было практически невозможно.

За дверью начиналась очередная приемная зала. Левую стену украшала огромная мозаика из топазов различных оттенков, размеров и форм в диковинной золотой раме. Это была карта, которая изображала все страны, входившие в Орден Чести. Изумрудные переливы потловских степей пронзали сапфировые русла рек, дымчатыми топазами вились хребты Харадских гор, отделявшие лазурит озер Ольмхольма и опаловую россыпь Княжградского плоскогорья от таинственных переливов Латфора. Широкой запятой венчал все это великолепие нависший над Харадом самый северный из союзников – терракотовый Ррьёркский Кряж.

Когда по этой стене пробегали лучи солнца, зрелище было великолепное. Восхитительное.

Ольм провел пальцами по камням, изображающим холодную глубину одного из семи озер. Лонэ, Вейерсдаль, Гри, Тольм, Хо, Харивайд и граничащее с начинающимися на юге равнинами вэнзов – Освиге. В пяти из них архипелагами разбросаны острова, самый большой из которых Ольмхольм – сердце страны и резиденция Хальмгардской династии.

Созданный пять столетий назад предком Ольмара Людо Великим Орден Чести – соглашение между Озерным краем, Свободным Харадом и княжеством Латфор – гарантировал каждому участнику поддержку как в случае нападения извне, так и в случае внутренних проблем. Позже на верность Ордену Чести присягнули северные рудники с Ррьёркского Кряжа, Княжград с его вассальной областью Потловом и свободный град Рыман, вотчина герцогов Арьезских.

У каждого для этого шага были свои причины, но цель в основе их лежала одна и та же – собственная безопасность.

Кряж – труднодоступная область, ее с остальным миром, как пуповины, соединяют две дороги через расположенные с запада и юга перевалы. Практически неразвитое земледелие объясняется естественной для высокогорья особенностью климата. В конце концов это привело к тому, что львиная доля провианта и зерна стала завозиться из Озерного края через доступный с конца весны по начало осени перевал Громобой или более долгим, но зато и менее опасным путем через Харад из Потлова. Перекроешь их – и для Кряжа возникает реальная опасность задохнуться в блокаде. Стада элитных ррьеркских коров и овец многочисленны, но все же истощимы, и как бы ни были шахты богаты изумрудами и сапфирами, а прокормиться ими не получится.

Рыманский град и прилежащие к нему крестьянские наделы несколько столетий назад были одной из областей Княжграда. Они были переданы в свободное владение основателю дома герцогов Арьезских в качестве награды за весьма успешный военный поход против Латфора. Как показало время, решение это было крайне недальновидным. Но в то время потрепанный войной Княжград убил этим решением сразу двух зайцев: расплатился с не любившими шутить головорезами Арьезскими, как и было обещано, по-княжески, и избавился от их присутствия, отослав их подальше от столицы.

В тот момент это было более чем необходимо – после похода влияние герцога многократно возросло. Это вкупе с мощью вернувшейся из похода армии, вся верхушка которой повиновалась ему, являлось реальной угрозой престолу. Княжградский монарх попросту боялся герцога.

В официальной же версии никто в своих страхах признаваться не собирался, и причина, послужившая для выбора «пожаловать нашему венценосному брату Арьезскому» не какую-нибудь другую, а именно Рыманскую область, звучала как «дополнительное укрепление границ в Потловском направлении».

Разгоряченные недавним военным триумфом, Арьезские со свитой прибыли, в предвкушении новых побед, в приграничный Рыман. Там ими был обнаружен совершенно мирный и никому не угрожающий Потлов.

Это стало огромным разочарованием.

А так как жажда битв в крови приближенных к герцогу персон не угасла, то сначала на границе, а потом и в более отдаленных городках и селениях Потлова, то тут то там начали возникать стычки между вновь прибывшими и местными жителями. Что выливалось в ведение бесконечных то утихающих, то вновь разгорающихся войн с соседом.

Нельзя не признать, что именно руками нескольких поколений Арьезских герцогов шаг за шагом большая часть заречного Потлова постепенно была полностью прибрана под власть Княжграда. Одновременно с этим крепнувший Рыман совершал шаги для приобретения собственной независимости от сюзерена.

Относительно легкие победы на Потловском фронте в конце концов опьянили Арьезских до такой степени, что они выказали неповиновение своему сюзерену и пошли на открытый конфликт с Княжградом в вопросах проводимой по отношению к ним политики и, более того, – объявили ему войну. И вполне возможно, что при существующем на тот момент раскладе сил князьям с плоскогорья пришлось бы очень несладко. Рыман сумел бы не только отстоять свою независимость, но и оставить за собой все захваченные территории на правой стороне Большого Бура. И не видать бы тогда Княжграду львиной доли потловских прибылей как своих ушей.

Если бы только Княжград очень вовремя не вошел в состав Ордена Чести. И тогда оказалось, что очень несладко может прийтись уже самой мятежной вотчине. К уже открытому фронту с Княжградом мог прибавиться второй – войско Озер стояло на пограничной реке Бережке, а харадские наемники заняли никем не контролируемую территорию Предгорья. Это предвещало для Рымана войну уже с Ольмхольмом и его союзником Харадом в случае отказа сложить оружие и вступить в переговоры.

И Арьезским пришлось открыть для себя новое поприще демонстрации проявлений своей враждебности – дипломатическое.

Результатом многочисленных встреч стало отчуждение от Княжграда территорий града Рымана и близлежащих к нему поселений по левую сторону Бура, второй пограничной реки, в пользу герцогского дома, и отказ Арьезских от дальнейших претензий на остальные правобережные территории. Якобы в пользу многострадального Потлова.

Честно говоря, это решение никоим образом не устраивало ни одну, ни другую сторону, но именно оно стало компромиссом, к которому в конце концов пришли.

Многовековая практика княжградского дипломатического корпуса за считаные годы обеспечила возможность так накалить политическую обстановку вокруг Потлова, что тот вскоре сам попросился под покровительство Княжграда. Дабы тот оградил его от возможных агрессий со стороны получившего вольницу Рымана. И Княжград снова принялся снимать сливки с потловских степей, звонко щелкнув по носу герцога.

Вот так на несколько десятилетий град Рыман оказался в своеобразной блокаде – ни один, ни другой из граничащих с ним соседей не хотел иметь с ним никаких общих дел.

Что оставалось?

По мнению Княжграда – попроситься обратно под его протекторат. Великодушно намеревался он принять обратно Рыман с распростертыми объятиями, словно заблудшего сына в отчий дом. Умалчивая, что это поможет ему сделаться вторым по размеру территории государством после Озерного края. И вот тогда-то уже можно будет потягаться с самим основателем Ордена Чести и отхватить и от него кусок пожирнее… Произойдет это не так чтоб сразу, а когда придет время, конечно.

Но Арьезские разыграли свою карту иначе: они напрямую примкнули к Ордену Чести.

Орден – стальной цветок, выкованный в жерле вулканов огромного количества войн. Невероятно, сколько столетий людям приходится резать друг другу глотки, чтобы потом учиться мирно жить бок о бок. Казалось, Орден навечно спаян, един и может противостоять чему угодно. А вот нет – теперь он теряет по одному свои лепестки и вскоре будет смят лапой Удматории. И первый оторванный изумительный по красоте лепесток – родина Ольма, Озерный край.

– Озера моей страны скоро станут красными от крови, разольются, как при весеннем половодье и затопят вершины Харадских гор, – произнес принц. Ему чудилось, что не луч солнца скользит по каменьям карты, а огненный меч военного плана императора Удма.

Ольм знал – плененных не было. Со своих позиций хальмгардские солдаты видели, как удматорцы добивают на полях сражений собственных тяжелораненых. Мирное население бежало в ужасе вглубь страны, рассказывая о небывалой жестокости и зверствах при тотальных зачистках на оккупированных территориях. Сама империя Удма несла немалые потери не только в боях, в этом сомневаться не приходилось. Одно то, что воевать им пришлось на обширной чужой территории, уже было одной из причин. Местность, о которой нет точных данных, чуждая растительность, другая, нежели в родном крае, вода, климат намного холодней, чем в империи… Но и дезертировать из армии, которая уничтожает все, кроме себя, солдаты не будут. Из чувства собственного самосохранения. Так что лелеять надежду, что армия разложит себя изнутри за время длительной зимней осады и ее боевой дух падет, когда снега отрежут все пути сообщения с Удматорией, не приходилось.

«Но ведь так не должно быть! Все должно быть иначе!» – Принцу казалось, что он сходит с ума. Ольм отер испарину со лба. – Где она, где пресловутая поддержка при нападении извне? Потлов – самое неконфликтное государство, де-юре и не государство даже – так, область в составе Княжграда. Вассал. Подданный. И вдруг оказывается организатором переговоров с империей! И как стремительно развиваются события – все происходит почти одновременно с нарушением удматорскими войсками границы Озерного края! Когда же они начали их вести? Под самым носом у Ольмхольма все происходило, и никто ничего не заподозрил. Слепы, как нежеланные котята, которых все хотят утопить…»

Мысли метались, как обезумевшие от боли плененные звери, в которых тычут баграми сквозь железные прутья клеток. Куда до их ярости и отчаяния сплетающимся в схватке грифонам на фибуле.

«Были отправлены четыре посольства – одно на Кряж, три других вместе прорвались через готовое вот-вот сомкнуться кольцо имперской армии в Потлов. И там разделились – те, что должны были отправиться в Харад и Княжград, отправились прямо туда, а мы должны были заехать в сам Потлов, к князю Всемиру, и только потом отправиться в Латфор… Как мило было обнаружить Потловский замок полным знати разных сортов – и княжградцы, и Арьезские! А еще милее узнать причину их собрания». – Вспомнив, с каким трудом им удалось переправиться через Бур, в сотый раз пришел к мысли, что остальные этого сделать не сумели.

Засада у переправы на Рыман все разъяснила. Для увлекшегося интригами Потлова Ольм со свитой появился на переговорах весьма некстати и сразу же получил статус персоны нон грата. Ему это ясно дали понять, как только скрылись из вида стяги княжградского посольства. В двухдневный срок им организовали стремительный отъезд, практически выдворение за границы Потлова.

Потом на самой границе, рыманской переправе, на посланников Озерного края напало собственное сопровождение. Охрану организовывал лично князь Всемир, якобы для обеспечения их безопасности.

Схватка была яростной и короткой, и ольмхольмцы вышли из нее почти без потерь. Потому что никто, пожалуй, кроме самого девятнадцатилетнего принца, не сомневался в том, что нападение непременно состоится, и все были готовы к нему. Сюрпризом стал лишь последующий обстрел из темноты. Там, прямо у переправы, несущихся в карьер послов ждала засада. Засада, не предполагавшая последующей погони. У ее организаторов не было сомнений в неотвратимости уготованной смерти.

Только из-за чужой самонадеянности и основанном на ней просчете им удалось скрыться.

Если бы не пугающие специфические штучки Шелеста, все бы, несомненно, погибли. Если бы не Годэлиск, под смехотворным предлогом поменявшийся с Ольмом плащом и отобравший у него лошадь, несомненно, погиб бы сам Ольм.

Стали ясны и уклончивые недомолвки послов Княжграда, и тупое мычание их потловских вассалов. Они сдались. Без единого боя. Не жертвуя сейчас ничем и не сознавая тяжесть последствий этой жертвы в будущем. И мимоходом успели продать по сходной цене Харад.

Явление принца полностью опровергало представление о том, что Озерный край надежно отрезан от всего остального мира и ему суждено неотвратимое удушение удматорской блокадой. Как это разочаровало всех, кто уже строил в своих мечтах новую жизнь с императором Удмом, сулившим столько благ…

«А как же клятва Ордену Чести? А как же «брат к брату станет плечом»? Сколько продержатся северные рудники? Армия Ррьерского Кряжа, должно быть, уже спускается к озерам. Они-то и предположить не смогут, что их войско станет единственным союзническим… Выступили единым фронтом, нечего сказать… В скором времени большую часть военной мощи северных рудников зажмут в кольцо вместе с частями Ольмхольма. Насколько их хватит до того, как Удматория поднимет свой флаг над Озерным краем? На неделю? Две? Быть может – месяц? Через Кряж открывается путь в Харад – а тому ждать помощи неоткуда… Обещанная дружба Потлова – мыльный пузырь, пшик – и нету! Они еще и радостно кормить начнут со своих житниц и нив удматорскую нечисть. А Харад будет вынужден открыть два фронта. – Ольмар свернул в галерею, отделяющую гостевое крыло от покоев, обустроенных для приемов и балов. – И все же, даже учитывая это, Харад все равно станет драться. И не потому, что подобно всем остальным пару сотен лет назад присягнул на верность Ордену Чести и, похоже, после Кряжа – единственный, кто сдержит клятву…»

Ольм отодвинул портьеру и вошел в огромную, выстланную коврами залу. Банты и ламбрекены на окнах. Золотые вензеля тесьмы на парче. Резная мебель из заморского белого дерева с изящными гнутыми ножками и поручнями. Мозаика паркета, скрытая в центре огромным пушистым ковром с длинным ворсом. По стенам картины мастеров старой школы в золоченых рамах.

Принцу подумалось, что более неподходящий фон для находящейся в зале четверки подобрать трудно. Они здесь так же инородны, как неуместна боевая окровавленность кинжала на кружеве бального рюша. Все четверо повернули головы как по команде, когда он вошел. Посмотрели на него. Выжидающе.

«Да, Харад будет драться, – снова подумал Ольм. – Но даст ли это что-то блокадному к тому времени Озерному краю? Харад попытается окружить окруживших? Это бред военной стратегии… Или расчет Удматора на то, что Харад двинет свои войска с гор, через Потлов, а сам Потлов, уже заключивший договор с Империей, преградит им путь? – Тут князь не мог сдержать невеселую усмешку. – Потлов против Харада – это смешно всерьез рассматривать даже в такой патовой ситуации. Харад – кузнец в доспехах, знающий, как заставить петь сталь, Потлов – подпоясанный веревкой крестьянин, задумчиво скребущий в затылке и вытирающий рукавом нос».

Только оттуда, с гор, исправно поставлялось лучшее в мире оружие. Говорили, что харадскую сталь выплавляют глубоко в недрах земли, в жерлах потухших вулканов. Тайну создания стали не знал никто за пределами Харада. Как и то, каким образом в Хараде же воспитываются лучшие в мире воины. Если в дружине было несколько наемников родом оттуда, дружина считалась непобедимой.

«Лет с восьми, не иначе, каждый в этом горном крае обучается военному делу. И обучение длится всю жизнь. Целая страна вооруженных до зубов солдат. Мужчины, женщины, дети. Их единственным уязвимым местом станет, как ни странно, именно их неуязвимость. Ни один не будет рассматривать всерьез возможность собственного поражения. Чтобы одержать победу на их территории, придется вырезать абсолютно всех. Договариваться они в принципе не умеют. Потому на змеино-вкрадчивое приглашение Всемира прислать представителей в Потлов последовал решительный отказ. Единственным достигнутым договором с этим государством со странной структурой власти было то самое, достигнутое Людо Великим соглашение, именуемое пафосно «Орденом Чести». Да что там соглашение – цены на продаваемое ими оружие оставались неизменны чуть ли не с того же времени! Если такая негибкость проявляется в торговле, то обо всем остальном говорить не приходится».

А на пушистом ковре залы – стрелы, мечи, кинжалы. Полное обмундирование четырех человек. Глянцевая помпезность убранства комнаты, казалось, находилась в замешательстве.

Гыд сидел прямо на полу у горящего камина. Следуя своей горской привычке, он всегда, когда выпадала возможность, придвигался как можно ближе к огню.

Саммар – напротив, устроился с большим, чем обычно, комфортом. Роскошь дворцовых кресел для него заключалась в исключительных размерах, которые позволяли мощной фигуре в них утонуть. Изогнутые подлокотники, казалось, подвергаются серьезной опасности, принимая на себя вес его рук, и Ольмар каждый раз ждал, что вот-вот что-нибудь жалобно скрипнет и треснет от неосторожного резкого движения. Борода была причесана, разделена на две части и украшена симметричным переплетением аккуратных косичек. Крутые кудри густой иссиня-черной шевелюры были собраны на затылке в хвост, и Саммар походил больше на экстравагантного зажиточного помещика, чем на телохранителя. Кружевной воротник парадного платья телохранителя был сейчас наполовину отстегнут и сдвинут в сторону. Время от времени мужчина пинал носком сапога каминную кочергу, отчего та шаталась, рискуя вот-вот потерять равновесие и свалиться, нарушая грохотом официальную тишину дворца.

Фигура, с головой укрытая монашеской рясой, замерла на почтительном расстоянии от картин, которыми была увешана стена. Шелест был настолько недвижим, что, видимо, даже сквозняк обходил стороной его фигуру, не нарушая четких ниспадающих линий черной ткани.

В девушке, сидевшей на подоконнике, узнать Дарину было невозможно. Разве что едва выглядывающие из-под кисеи нижних юбок сапоги наездницы могли ее выдать. Высокая прическа и макияж, которые делала каждое утро приставленная к ней горничная, меняли внешность спутницы принца до неузнаваемости. Довершало перевоплощение невероятно женственное платье, светящееся нежными оттенками. Блестящий атлас цвета мяты переливался под падающими на него холодными лучами солнца, с трудом пробивавшимися сквозь облака. Грациозную шею обнимала эфемерная прозрачность шарфа.

А за плечами девушки облетали с ветвей платанов сухие листья.

Падали в чашу времени последние дни октября.

– Скукотища-то какая, – произнесла Дарина, делая перерыв между двумя посланными вниз плевками.

– Так и тянет начистить кому пятак? – Философская интонация в вопросе Саммара была несомненна. Ответ, который могла дать девушка на данный вопрос, он, конечно, знал. Мужчина потер под воротником иссеченное шрамами плечо. – Ноет, зараза… К дождю.

– Вчера одна из дочерей князя устраивала чаепитие для дам. Меня приглашали, – протянула девушка, свешиваясь из окна. Заинтересовавшись чем-то внизу, она не посчитала нужным закончить фразу.

– Надо было пойти, когда еще выдастся момент посетить «чаепитие для дам», – сказал Саммар.

– А что, дамы пьют чай как-то не так, как мы? – озадаченно спросил Гыд, оторвавшись от тщательно проводимого осмотра обмотки тетивы арбалета.

Саммар засмеялся этому замечанию, а Дарина продолжала:

– Видимо, они действительно это делают иначе.

Продолжая смеяться, их старший товарищ снова перебил девушку:

– Так я и говорю: надо было пойти – и знала бы наверняка.

– Я и пошла! Ты все время перебиваешь и не даешь договорить!

– И как? – Простодушный Гыд с интересом смотрел на Дарину, ожидая услышать объяснения на заинтересовавшую его тему – что ж такого отличного в этом чаепитии?

– И пока меня представлял сопровождавший на террасу лакей… А он знаешь как говорил: «Вашим княжеским светлостям всеподданнейше докладываю, что приглашенная вами благородная дева-воительница, имеющая честь сопровождать высокородного принца Озерного края, его светлейшества Ольмара Роуи Весейжда Хальмгарда-третьего, младшего сына их светлейшества Доноварра IV, ныне здравствующего князя Хальмгардской династии, да продлятся дни его мудрого правления, соблаговолила принять приглашение вашей светлости и почтить своим присутствием собрание благородных дам, имевших честь пригласить ее к своей послеполуденной трапезе». Ну не ужас?

– Ужас, – согласился Гыд. Он был потрясен. – Как ты это запомнила?

– Не знаю. Видимо, впечатлилась сильно. Но дело в том, что пока все это тра-ля-ля «имело место быть» – это если говорить их языком, – сам чай остыл. – Девушка сделала выразительную паузу, которую заполнило тихое похохатывание бородача. – И опять же, если говорить их языком – «безвозвратно остыл» и превратился в безвкусную жидкость. И здесь так во всем.

– Чаепитие не несет в себе смысл трапезы, – произнес Шелест, слегка отступив от рассматриваемой им картины, чтобы иметь возможность лучше оценить ее перспективу. Если бы у них была возможность видеть лицо монаха, Дарина не сомневалась, что на нем читалось бы легкое презрение.

– Тогда к чему его так тогда называть, а, монах? – Дарина прицелилась, собирая за напряженными щеками слюну. Резко выдохнула. Очередной плевок из окна угодил в восседавшего на породистой, почти декоративной лошадке латфорца. Чуть левее блестевшей серебром пряжки, крепившей к полям шляпы длинные перья.

– Почти не промахнулась, – сообщила она, повернувшись к сидящим в комнате. И, оправдывая свою нынешнюю неидеальную меткость, добавила: – Почти – потому что лошадь этого франта дернулась.

Оплеванный мужчина возмущенно вскрикнул и задрал голову, высматривая обидчика. Увидев в окне над собой обрамленное локонами личико, грациозную шею и глубоко декольтированный бюст, он зарделся, припомнив все только что сказанные сгоряча слова, и принялся бормотать извинения. Он уважительно помахивал все той же оплеванной шляпой, а лошадь гарцевала, и, казалось, ее подковы постукивают с неменьшим уважением.

– Вот! – Дарина с досадой хлопнула по подоконнику ладонью. – Пожалуйста!

Гыд в сотый раз протирал все механизмы скорострельного арбалета от несуществующих пятен.

– Дыр еще не протер на своем исключительном стреляющем чуде?

Вместо ответа Гыд поднял одну бровь, аккуратно отложил арбалет и вытащил из ножен кинжал. Полировка продолжалась.

– Нет! Это невозможно! – Дарина связала узлом платочек и запустила им в Гыда.

– Тебе действительно нечего делать? – вздохнул Саммар.

– Да! Мне не только делать нечего. Мне даже поговорить не с кем и не о чем!

– Ты хочешь сказать, чаепитие прошло в полном безмолвии? – не преминул вставить замечание Шелест. Он чинно переместился к следующему живописному полотну. – Воспользовалась бы ситуацией. Поболтала и развлеклась.

– Знаешь, Шелест, может, я тебя, конечно, удивлю, но слово «чаепитие» в латфорском понимании не подразумевает под собой ни «поболтала», ни уж тем более – «развлеклась».

– На самом деле – ужас, – повторно резюмировал Гыд.

– Мое плечо не сможет тебя никак развлечь? Некоторые считают его забавным. – Саммар шутливо подмигнул. – Вот только поговорить с ним не удастся – плечо как-никак болтать не умеет.

– Ха! – Дарина капризно передернула плечиками, имитируя подмеченное ею ранее привычное движение придворных фрейлин. Она снова выглянула за окно. Мужчина с изгаженной шляпой все еще переминался внизу, время от времени поглядывая в сторону ее окна. Чтобы не упустить момент и засвидетельствовать еще раз свое почтение. Плюнув еще раз на прощанье, но уже с досады, девушка спрыгнула с подоконника на пол. Одернула каскад многочисленных юбок. – Нет никакой жизни здесь!

– Латфор – интересный город. Старинный. Говорят, его улицы хранят дух времени создания первого, трехглавого ордена, – вновь раздался голос Шелеста, облюбовавшего по своему обыкновению наименее освещенный угол.

– Дух этот, по всему видать, давным-давно покрылся пылью и заплесневел. Что там, что тут. – Девушка указующе кивнула на окно. – Ее теперь изящно наманикюренный пальчик выразительно щелкнул по стоящему у окна комоду.

– Пыль можно смахнуть. Хотя бы от скуки. – Шелест отвернулся от окна и поправил сползающий капюшон. – С вещей. С событий. С себя. Иногда время это делает за нас.

– Когда в это ввязывается время, – поморщился Саммар, – у таких, как я, пыль смахивают с плеч вместе с мясом.

– Мне наплевать на всю пыль вместе взятую. Если что, вон к Гыду обратитесь – ему все одно, что протирать.

– Серьезно, чем языком молоть без дела, лучше помоги добить плечо… Как никак разнообразие.

Девушка хмыкнула:

– Напоминание о боях минувших… Ну, где твое плечо? Давай сюда!

Саммар улыбнулся, запрокинув голову на резную спинку кресла.

– С удовольствием бы отдал его в твои руки. Хотя бы временно. Но не снимается оно, хоть ты тресни. – Мужчина страдальчески улыбнулся. – Ноет, зараза, сильно. То ли сырость здесь какая-то особенная, то ли действительно дождь будет неслабый. – Он расстегнул рубашку, осторожно сдвигая ткань с больного места.

Дарина подошла к креслу, вывернув пару раз сцепленные в замок ладони. Внутрь – наружу. Она разминала пальцы и присматривалась к сильной спине Саммара. Бугры мышц, как холмистая потловская степь. Рубцы шрамов то здесь, то там делят ее, будто поле на делянки. Борозда, пересекавшая плечевой сустав, была в палец толщиной.

– Тут еще надо разобраться, как подступиться. Где болит? Здесь?

– Да. – Саммар прикрыл глаза. Поморщился, когда ее пальцы сжали сустав. – Там. Везде. – И мрачно в который раз добавил, ни к кому конкретно не обращаясь и не ожидая ответа: – К дождю, что ли?

Дарина взяла с подлокотника открытый пузырек с мазью. Растерла ее между ладонями и принялась за дело.

– Если буду слишком сильно жать – скажи.

– Угу… Только сильнее, чем там ноет, ты давить не сможешь.

– Посмотрим. – Дарина улыбалась, проникая сильными пальцами в самое средоточие боли. – Я их или они меня.

Гыд тем временем вернул кинжал в инкрустированную замшу ножен. Вздохнул и достал огромный, в две трети своего роста меч, принадлежащий Саммару. Лезвие сияло безукоризненной чистотой харадской стали. Придраться было не к чему, и он нахмурился, глядя в собственное отражение на клинке:

– Эх, домой бы сейчас…

– То-то и оно. – Ладони Дарины ломали сопротивление крутых мышц наемника. – Там нам самое место. Уже скоро там будет пекло. А если на перевале раньше удматорцев встать…

Гыд нахмурился еще больше:

– С нашей стороны, чтобы до перевала добраться, нужно как раз сейчас выходить. Потом завалит все. А с их стороны…

– С какой это «их» стороны? – Девушка прикусила губу. – Нет пока в горах никакой «их» стороны.

Гыд с Саммаром переглянулись. Саммар улыбнулся:

– Боевая. В голосе слышна боевая удаль стали. Сразу видно – наша девочка. Даром что родом с Нижнего Потлова.

– Да что во мне от Потлова? Только что я там родилась?

Гыд осклабился:

– А еще там родились твои мама и папа и те, кто был до них.

Дарина фыркнула:

– И что с того? Ты же не с ними имеешь дело, а со мной!

– Не слушай его, он тебя подначивает. – Саммар продолжал улыбаться их словесной перепалке, уже не обращая внимания на боль. – Кто-то харадец по рождению, а у кого-то Харад в сердце.

– Оттого и тянет туда, – подытожил Гыд. – Там мой народ. Я им нужен.

– Мы сейчас твой народ. Не забыл уставное право? – Шелест пересек залу, старательно обойдя полукруг пляшущих отблесков горящего камина. – Ты нужен нам.

Гыд ничего не ответил. В пререкания с монахом, в отличие от Дарины, он предпочитал не ввязываться. Вместо этого он деловито отложил в сторону меч и вытряхнул на ковер арбалетные стрелы-болты из кивера Дарины. Они были гораздо короче лучных, чуть больше пяди, но ничуть не уступали им в весе. Что обеспечивало убойную пробивную силу. При этом харадские оружейники добивались идеальной балансировки – центр тяжести такой стрелы шел четко посередине.

Это обеспечивало снарядам требуемую точность попадания при значительно меньших затратах времени на само прицеливание. Что в открытом бою было весьма удобно. Да и летел болт быстрее стрелы – заостренная передняя часть и утолщенная задняя обеспечивали плавное распределение давящей на летящую стрелу силы разрезаемого ею воздуха, а отсутствие оперения снижало его сопротивление. Так что неудивительно, что это оружие было одним из самых любимых в списке молодого наемника.

– Харад – это, по большому счету, не место, – примирительно произнес Саммар. – И дух его там, где его дети.

Дарина наблюдала, как Гыд одну за другой перебирает стрелы. В какой-то момент она не выдержала:

– Нет! Меня это достало! – Ее пальцы работали уже с ожесточением, отражая ее настроение, и изувеченное плечо Саммара вздрагивало, стараясь избежать болезненного давления. – Один целыми днями бродит по плинтусам, пялится на мазню и тычет носом в уставное право… Другой полирует целыми днями… Слышь, Гыд, может, тебе столовое серебро принести, а? Вилки там всякие, ложки? А тут еще родословную мою, смотри-ка, на досуге выяснять решился – ну прямо помешанная на чистоте сплетница-служанка… Третий – с костями своими общается насчет погоды. «Будет дождь? Не будет дождь?» – Она смешно передразнивала каждого, о ком упоминала.

– Дарина! Полегче там!

– О! Какие мы нежные! Может, об тебя бюстом потереться и хватит? Чего я пальцы-то себе ломаю?

На какое-то время все замолчали, потом тишина была нарушена фразой монаха:

– Скоро все закончится. – Он перебирал четки. – Удали на всех хватит.

Костяшки разговаривали между собой – тук-тук, тук-тук…

– Шелест, говорил с Ольмом? – Саммар сделал Дарине знак прекратить экзекуцию и натянул, убаюкивая плечо в тепло рубашки, рукав.

Шелест отрицательно покачал головой.

– Не говорил, значит, – буркнула девушка. – Тогда откуда знаешь, что скоро отсюда выдвинемся? Тоже мне, пророк… Слушай, а какой это гадостью я тебя растирала? – спросила она уже у телохранителя, с подозрением поднося к носу пузырек с мазью. – Фу, вот ведь… Я руки-то теперь от этой дряни отмою, нет?! Знахарка, что ли, дала? Ну точно, ихним болотом воняет…

Ужин прошел в молчании. Приставленные к гостям лакеи и горничные церемонно прислуживали, пытались оказать максимальное уважение, чем вызывали в ответ только раздражение.

Когда служанка третий раз, как бы невзначай, подсунула Дарине именно ту самую, необходимую для данного блюда вилочку, всадница не выдержала. Сдержав подступающее к горлу рычание, она медленно, но очень твердо отложила предложенный прибор, стукнув им о зеркальную крышку стола. Чтобы сомнений в ее намерениях не оставалось, Дарина привстала и, орудуя собственным кинжалом, сама отрезала от запеченной тушки индейки приличный кусок. Шлепнула его на тарелку и принялась есть, разламывая мясо руками. А потом и вовсе, набрав на тарелку с общего блюда разнообразных фруктов, женщина удалилась с ними на облюбованный подоконник.

Саммар усмехался, наблюдая за ее столь явным протестным поведением. Ни он сам, ни Гыд от принятых в Латфоре традиций за столом не отходили.

Саммар почти за два десятка лет, проведенных при дворе Дановарра IV, впитал все великосветские выкрутасы. Харадцы славились невероятной способностью к выживанию, соответствие светскому этикету, вероятнее всего, воспринималось ими как своеобразное средство маскировки.

Камуфляж для городской мирной жизни.

Саммар как никто другой знал, что, если хочешь выжить в разных условиях, легче научиться вести себя адекватно им, чем проявлять неуместную принципиальность в приверженности к привычной линии поведения. Гыд, всегда смотревший на Саммара с безграничным уважением, просто повторял за ним каждое движение. У харадцев обучение продолжается всю жизнь, а что может быть проще – учиться у старшего, просто копируя все новые для тебя движения?

Шелест сидел над тарелкой с неизменными четками. Перед ним стоял хрустальный бокал с водой, а на тарелке лежал нетронутый кусок рыбы. Монах наблюдал через стол за Ольмом. А тот, погруженный в свои мысли, не замечал ничего.

«Большая часть военачальников и здесь, в Латфоре, и в Княжграде, и в Потлове родом из Харада. Что произойдет, когда войска Удматора, сровняв с землей Озерный край, хлынут на просторы потловских степей и отправятся дальше, через перевал, маршевым шагом?»

Четки монаха еле слышно отстукивали вязкие, тянущиеся друг за другом секунды.

«Так стучит сердце, размеренно и спокойно. Сердце, не знающее о смерти. Сердце – оно знает только жизнь и верит только в нее». – Ольм моргнул, отгоняя призрак холодного небытия, и перевел взгляд на Дарину, непривычно разодетую и причесанную.

Презирая сделанный утром маникюр, Дарина грызла ноготь, нехорошо сощурив глаза и улыбаясь левой стороной рта. Она почувствовала взгляд Ольма, взглянула в глаза в ответ.

«Если они отринут уставное право… Отряды харадцев, «продажных наемников», как, брезгливо морщась, называют их очень многие, потянутся на защиту того, что они предавать не намерены были никогда. О чем их наниматели даже представления никогда не имели. Свободу гор.

Те их отряды, что пойдут через Потлов, нарвутся на бо-о-ольшой сюрприз. Но и там они прорвутся. С потерями. Потлов, как выяснилось, мастерски умеет, улыбаясь в лицо, бить при этом в спину. Да, с потерями, не без того, но и ожидаемо отплатив за них, вырезав половину того же Потлова.

Даже не из мести за предательство, а просто потому, что стоит на пути.

Элитный Княжград вообще не в счет… Да, сама столица обнесена тремя рядами крепостных стен, но нельзя не признать – его строили для демонстрации помпезности и изысканности вкуса местной знати, а не для длительных осад. Место крайне невыгодно расположено в привычном для любого военного смысле. Они никогда не вели войн на своей территории. И это не потому, что исторически так сложилось, а потому что Княжградцы не идиоты.

Плоскогорье, открытое как ладонь. Река, питающая водой город, имеет русло глубокое и узкое. Его легко перекрыть, построив выше по течению плотину. Так что, устроив городу осаду, захватить его ничего не стоит. Они-то рассчитывают отсидеться в тылу, в тишине и спокойствии, и встретить армию Удматора уже как союзническую, только этот расчет ошибочный. Княжград неоригинален – харадцев среди их военных чинуш предостаточно. Как только дойдут вести с фронтов, начнется смута, и потерявший почти всю военную верхушку Княжград взорвет изнутри гражданская война».

«Или… Или завербованные наемники не изменят уставному праву? Среагировав на ситуацию, постараются, приспособившись, выжить в новых условиях? И Харад – «ведь он не родина, а всего лишь место» – займет бесноватая нечисть Удматора? Войска подойдут с двух сторон, и он очень скоро разделит участь Озерного края. Так и перебьют всех – одного за другим, поодиночке».

«Или уставное право такое же зыбкое, как и понятие родины? И все наемники – по определению, они же наемники, как ни крути – просто перейдут на сторону сильнейшего?..»

«Так или иначе… Что остается?» – Принц пригубил вина из бокала, смял салфетку и бросил ее в центр пустующей с самого начала ужина тарелки. Так и не произнеся ни слова, он прошествовал в свою спальню. За ним неслышно следовал приставленный лакей.

Пройдя через спальню, слуга зажег в ванной комнате свечи. Он проверил, достаточно ли тепла вода в подготовленной загодя глубокой овальной ванне, потом добавил туда смесь эфирных масел, и, несколько раз встряхнув, расправил пушистые банные простыни.

Плащ соскользнул с широких плеч, руки слуги поймали его, не дав упасть к ногам. Звякнула, ударившись о деревянный подголовник кресла, фибула. Одежда, стянутая двумя рывками, полетела в угол. Ее подняли и расправили, повесив в гардеробной.

Ольм сделал знак удалиться, и слуга, пожелав его светлости доброй ночи и охраны от высших сил, удалился, склонив облаченную в парик голову.

Ольм сел на край ванны. Принц был высок и строен. Правильные пропорции его фигуры в силу возраста еще не успели набрать всей отведенной для нее природой мужской мощи. Сильные руки были вполовину менее рельефны, чем у Саммара, его телохранителя, с которым он был одного роста. Аристократическая горделивая посадка головы мягко переходила в красивую линию плеч, не обрываясь нигде резким переходом перекачанной мышцы.

Ольм провел по воде рукой, создавая волны. Потом одним движением перекинул через край ноги и со вздохом погрузился в ванну целиком. Вода должна была успокоить, отмыть все тяжелые мысли, смыть отчаяние. Принц прикрыл глаза, облокотившись затылком о жесткий полукруглый бортик ванны.

В воздухе витал запах лаванды. У Ольма перед глазами возникла дорога, ведущая от перевала Громобой. Где-то на половине пути, за живописным очередным ущельем, начинались склоны, устланные, как ковром, сине-фиолетовыми цветами. Он увидел, как колышутся травы, когда по ним пробегают друг за другом волны утреннего ветра. Как изменяет тень от плывущего облака глубину и оттенки синего цвета.

Принц открыл глаза и загасил мокрыми пальцами шипящие язычки всех горящих свечей. Вода стекала по ребру ладони и падала обратно в рукотворный водоем. В темноте он встал, прошел в спальню. Капли ползли вниз, рисуя дорожки по его телу, оставляя мокрые следы ступней на полу.

Шелк простыней холодил горящую как в лихорадке кожу.

«Что остается? Заполненные трупами штольни рудников, разгромленные Княжград и Рыман. Потлов, который переедут вдоль и поперек сначала свои, потом чужие, обезглавленная армия Латфора… Ни одного из правителей не волнуют мертвецы, вмиг занявшие место живых. Города мертвых».

Он не знал, сколько времени лежал без сна, глядя в потолок сухими, немигающими глазами. Может быть, он лег только что, а может – уже недалек предрассветный час.

Бесшумно открылась дверь, в комнату скользящим кошачьим шагом прокралась Дарина. Она до половины зашторила огромные проемы дворцовых окон, за которыми в чернильной ночи маячили дыры звезд. Полушепотом поругиваясь, расшнуровала бесконечный ряд петель корсета. Перешагнула через легший волнами к ногам кринолин. Выдернула из волос окаймленные морским янтарем гребни. Локоны мягкой волной упали на плечи, скрыв их белоснежную линию своим шелком.

Обнаженное женское тело – силуэт, нарисованный светлыми красками дня на фоне сумрака.

Все в этой картине было правильно: мягкие полутона, округлые линии и даже свойственные одной лишь этой женщине изъяны фигуры. Они казались легкими акцентами, поставленными кистью мастера на общем фоне совершенства, для того чтобы дать возможность разглядеть ее индивидуальность в полной мере.

Один шаг – и уступчивое в женской ласке тело, только что казавшееся в звездных отблесках почти фантомом, прильнуло к принцу. Дарина прижалась к нему вся целиком; к рельефу его плеч гладкостью щеки, к жесткому боку – теплым животом, длинные ноги обвили его бедра и икры, так что он смог почувствовать прохладу ее замерзших на холодном полу босых ступней. Девушка прочертила носом узор, едва касаясь кожи его плеча, потом принялась тихонько и ласково целовать то же место, будто боясь тронуться дальше. Или словно стараясь его разбудить, прогнав поцелуями навязчивый мираж захвативших принца мыслей.

Ольм нащупал под своей ладонью кончики тонких женских пальцев, провел по ним своими и сплел крестообразно в любовном рукопожатии. Через эту руку к нему будто возвращалась жизнь. Соприкасаясь с ее пульсом, сердце принца словно вспоминало, как оно должно биться на самом деле. Какое биение правильное. Для молодости.

Ольмар повернул к Дарине свое лицо. Темнота скрывала прозрачный лазурит его глаз. Сейчас они казались темными провалами. Как будто тени, в последние дни залегшие под глазами, разрослись вполлица.

Девушка потянулась, чтобы погладить его скулы, своей нежностью смахнуть с такого красивого лица не идущую ему зловещую тень. Ольм опередил ее движение, подавшись вперед, вывернулся из-под ладони так, что она коснулась лишь его волос.

Его рот жадно искал ее губы, тыкаясь в любовной горячке в шею, подбородок, скулы. Полуприкрытые глаза ловили ее зов, растворенный во влажности зрачков, еще более черных, чем мрак спальни. Этот особенный взгляд – он будоражил, доставал из глубин сущности зной безумства. Обнаженная откровенность желания.

Страсть в один миг придала крови в венах силу водопада, обрушивающегося с огромной высоты на скалы, сковавшие его мысли, разбившего их и смывшего осколки в хладное небытие.

И не осталось ничего, кроме неудержимого бега крови как невероятно яркого ощущения жизни.

Я – живу – сейчас! Как вспышка.

Ольмар сгреб в кулак каскад ее волос на затылке, обернул их вокруг широкой ладони, как повод лошади. Дернул к себе, лишая равновесия второй рукой, подведенной под позвоночник. И накрыл своим телом, беспомощную, потерявшую враз всю свою удаль и запальчивость. Сейчас, в этой латфорской темноте, Ольм не мог видеть выражение ее глаз, но знал, насколько оно мягкое, доверчивое, истинно женское. Насколько это выражение не похоже на обычный грубый и насмешливый взгляд.

Руки побежали по стану, не лаская, а сжимая тело. Он словно лепил ее, настойчивыми сильными движениями придавая ту форму, которая устраивала полностью его одного. Прогибая под себя.

Ольм не торопился, вбирая в себя ответный жар, плавя им замедлившийся ход времени поделенной ими на двоих ночи. Повторяющаяся размеренность движений. Снова и снова. Не надоедающее однообразие, с каждой секундой все больше сжимающее раскаленную добела пружину внутри его. Стоны Дарины разбивались об его губы, эхом отражаясь в каждой клетке тела. Снова и снова. В такт своему срывающемуся дыханию. В голове Дарины стрелой пронеслась мысль, что, вот так размеренно двигаясь навстречу ей, этот мужчина может заставить стонать ее от наслаждения невыносимо долго. Пока переполнившаяся звенящая чаша чувственности не заставит ее сойти с ума.

Ольм обрекал ее на это безумие всей силой своей молодости.

Не отпускавшей весь день злости.

До гортанного крика. До кровавых полос царапин на своей спине.

Они отпустили друг друга, когда вихрь стих. Дарина гладила шершавыми от постоянных ласк тетивы и повода ладонями влажные волосы, плечи, спину любовника. Ее прикосновения как будто продлевали должное покинуть их мгновенье близости, протягивало его в каждую вновь наступающую секунду.

Ольмар поймал ее руку у бедра, снял с себя и опустил на простыню.

А ей показалось – отшвырнул. Ей показалось, он вмиг возвел невидимую границу, перечеркивая близость, отгораживая себя от нее. А может, граница была и раньше и она никуда не исчезала на самом деле, а женщина ее просто не заметила?

Бушующая буквально только что в душе знойная буря, поднимавшая лавину чувств, налетела на северный ветер. Ни бури, ни жара – всего лишь упавший на лед слой песка.

Дарина едва слышно прерывисто вздохнула. Робко. И больше не пыталась приблизиться, чтобы отогреть свое вновь обретенное одиночество.

– Ольм… – Голос сбился и запутался среди тайн его глаз. – Они…То есть мы все… Тут ничего не меняется, ты и сам это видишь. Мы сопроводили тебя сюда, и дальнейших приказов не поступает. То есть как бы присягу свою мы ничем не нарушим, если постараемся вернуться обратно, поближе к Доноварру. А ты остаешься продолжать дипломатическую миссию, Латфор же берется обеспечить твою безопасность? Понимаешь ли, Ольм, мы решили больше не ждать. Завтра мы уезжаем. Обратно. То есть не обратно в Ольмхольм, а пока что в Харад. А может, даже не сразу в Харад, Годэ ведь на болотах остался. А уже оттуда думаем пробиваться…

Принц молча рассматривал лепнину на потолке латфорского замка на протяжении всего ее сбивчивого монолога. Потом улыбнулся одними уголками губ и, медленно перекатившись на бок, повернулся к Дарине. Потянулся, заползая под простыню, и резко снова вынырнул обратно. Его рука легла на ее щеку, большой палец нежно гладил скулу на осунувшемся худом лице. Он смотрел достаточно долго, чтобы Дарина успела забыть о важности сказанного, и самым важным для нее стали его лучистые, невероятно красивые глаза.

И она умудрилась в сотый раз вновь поймать себя на мысли, что любит его. И в сотый же раз проклясть себя за столь странные мысли. Не соответствующие ни времени, ни их положению.

Потом Ольмар вдруг резко подался вперед и поцеловал девушку куда-то под глаз.

Легко-легко.

– Я еду с вами.

Латфорское утро имеет несколько особенностей. Рассказывать о них ни латфорцы, ни гости города не любят. Горожане – потому что для них это привычное дело, а приезжие боятся, что, если начнут распространяться на эту тему, им все равно никто не поверит или, что значительно хуже, поднимут на смех.

Каждый путешественник, просыпавшийся в Латфоре хотя бы два раза подряд, безусловно замечал, что на рассвете начинается истошное кудахтанье кур и заливистый лай дворовых собак. Создавалось впечатление, будто все имевшие счастье жить в Латфоре куры разом, как одна, в течение получаса бесперебойно несли яйца, а псы оповещали об этом своих хозяев.

На второе утро разбуженный человек задавался естественным вопросом: откуда в древнем городе с чистыми мощеными улочками, изящными фасадами двух– и трехэтажных каменных домов могут вообще взяться куры, да еще в таком количестве, чтобы произвести столько шума? Потом страдалец начинал вспоминать, видел ли он хотя бы одну несушку на улице. И мучимый поисками ответов на эти вопросы, он ворочался с боку на бок, отгоняя последний сон. Вновь заснуть, признав источником шума невидимых птиц, мог далеко не каждый. А так как разгуливающих по Латфору кур никто собственными глазами никогда не видел, то и признаться в том, что они были услышаны, тоже никто не решался.

Ну кому понравится выглядеть идиотом в таком претенциозном городе?

На третье утро каждый нормальный человек, предчувствуя сквозь сон скорое наступление хаоса, загодя прятал голову под подушку. И избавлялся тем самым и от шума, и от ненужных мыслей.

Осторожный стук в дверь долго не мог прорваться сквозь пух перины.

Ольм заворчал и прижал подушку к ушам обеими руками. Однако это не помогло. Стучавший был настойчив настолько же, насколько уважителен. Стук не прекращался.

Рядом жалобно застонала Дарина, прячась от навязчивых звуков как можно глубже в слои покрывал.

Ольм сел. Попытался стряхнуть недосып резким взмахом головы. Непослушным голосом произнес обычно повелительное:

– Войдите…

На пороге возник, белея напыщенной важностью парика, лакей. Голос его был тоже каким-то странным. Возможно, и для него утро тоже было необычно ранним, а возможно, он просто простыл, стоя на страже у дверей полных сквозняков дворцовых коридоров. Так или иначе, но лакей проскрипел:

– Шестнадцатидневный траур окончен. – Он поперхнулся. Сделал паузу, изо всех сил сдерживая подступающий кашель. Пауза, на его взгляд, видимо, пришлась к месту. Поэтому он выдержал ее еще немного, уже после того как приступ кашля был подавлен. Для пущей важности. И уже нараспев продолжал: – Его величество князь Иорет IX, владетель Латфора, прямой потомок их величества Иорета I, прозванного Мудрым, к несчастью, оставившего нас восемьсот лет назад и почившего в Бозе, ожидает вас в своих покоях.

Слуга ждал, застыв в проеме дверей, пока Ольмар оденется. На ничего не выражавшей маске лица движимы были только глаза. Развернувшись вполоборота, он изо всех сил пытался не уронить взгляд на лежащее на полу женское платье, старательно делая вид, что его вообще не существует. Меньше всего на свете слуге хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что ему доподлинно известно, кто является владелицей атласного одеяния цвета перечной мяты.

– Прошу следовать за мной. – Лакей услужливо распахнул обе створки двери перед светлейшей особой.

Мельком обернувшись через плечо, принц заметил, что в просвет между простынями на него смотрит Дарина. Ему показалось, что ее глаза улыбаются.

Ольм следовал за лакеем, указывающим дорогу, хотя прекрасно мог пройти по ней сам даже с закрытыми глазами. Он выучил наизусть все галереи и повороты замка за дни, потраченные на безуспешные попытки добиться встречи с Иоретом.

Сейчас принц был спокоен и холоден как никогда. Его уже не удивило бы присутствие здесь официальных представителей Удматории. Более того, его не удивило бы даже присутствие здесь самого императора Удма. Он перестал этого бояться.

Ольмар заранее принял для себя возможность предательства Ордена Чести всеми, и Латфором в том числе, и был готов увидеть сейчас, когда перед ним наконец распахнется аудиенц-зал, что по правую сторону от трона седовласого князя маячит фигура в плаще с удматорской символикой.

Лакей еще уважительней, хотя это казалось уже невозможным, склонил голову, перед тем как открыть последнюю пару дверей. Отступая в сторону, чтобы открыть принцу путь, он объявил:

– Его светлость принц Ольмар Роуи Весейжд Хальмгард-третий, принц Озерного края, сын Доноварра IV.

Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта, разливая позолоту по краям облака, откуда она блестящей росой стекала на темно-синюю полосу леса. Солнце будто потягивалось, недоуменно разглядывая невесть почему не погасшие еще звезды. Ему было некуда спешить, и можно было, приостановившись, поразмыслить над этим.

Группа всадников выехала из рощицы на берегу. Уже далеко позади за их спинами остались серые, впивающиеся стрелами в небо башни Латфорского замка с реющими на шпилях стягами.

Ветер гнал по поверхности озера рябь, сминая отражение его берегов, как неудачный эскиз.

– Значит, так, – думала вслух Дарина, глядя на отлетающую от копыт гнедой гальку, – получается, нет ниоткуда нам ни помощи, ни защиты. Принцы с князьями рыбку в мутной воде ловят, а нам, простолюдинам неграмотным, что делать? Вот что делать…

Девушка по очереди воззрилась на всех участников группы, но ей никто не ответил.

– Никто и не сказал, – подытожила она. – Выходит, что бы мы ни сделали, все едино?

Порыв ветра всколыхнул вокруг ее головы выбившиеся из гладкого высокого хвоста кудри. Дарина подняла капюшон плаща.

– Солнце еще ласковое, а ветер уже такой колючий…

– Сейчас тепло для осени. Здесь обычно холоднее в это время года. – Лошадь монаха поравнялась с ее собственной.

Дарина удивленно подняла бровь:

– Ты так говоришь, как будто жил здесь всю жизнь.

– Не всю. – Шелест старался ехать рядом с ней шагом. – В детстве.

– Ну то в детстве… – протянула Дарина.

– Ты думаешь, тогда осени были иные? – В голосе Шелеста появилась теплая улыбчивая интонация.

– Тогда все было иное, – серьезно ответила девушка. – Даже пару лет назад все было не таким.

– Ветер тянет тучи. – Гыд указал рукояткой хлыста на юго-запад. – Видите? Непогода собирается, ветер дует к нам, выходит, в ненастье едем.

Саммар поправил ворот плаща.

«В ненастье едем. Не зря плечо ныло. Ненастье. Истинно так. Усмехается судьба или знак такой явный дает? – Он покосился на спутников. – Все едино, сказала Дарина. Тогда не все ли равно, что впереди – ненастье или ясный день? И сколько лет уже для нас так – все едино. Перекати-поле. Наемники. Без дома, без долга, под чужую волю… Как же так получилось, что из-за какого-то клочка земли высоко в горах, который не видел уже лет двадцать, если не больше, так скребет на сердце? Почему он так важен? Покинутый очень давно дом разве может быть настолько дорог, чтобы хотелось видеть его свободным, пусть даже ценой собственной жизни? Дом – короб из сколоченных досок, набитых хламом…

Или нет?

Харад – это то место, которое каждый бережно хранит в глубинах сердца, – но не как светлое прошлое, а как жарко желаемое будущее. Он – уверенность, что на земле есть уголок, куда ты всегда можешь вернуться и где никогда не будешь чужим. Иначе зачем сейчас возвращаться в Харад?»

– Безопасней было отсидеться в Латфоре, – соглашаясь с его мыслями, произнес монах. – По крайней мере, пока не станет ясно, кто в этой сваре за кого встанет. Все сейчас смутно, а мы вроде бы ни с кем – а значит, против всех.

– И значит, все – против нас. – Дарина усмехнулась. – Не привыкать и к такому.

– Действительно, тебе, может, и не привыкать, – подтвердил Шелест. – Но это противостояние не в таких масштабах, к которым ты привыкла.

– Да что ты говоришь?! – В тоне женщины появилась явственная злорадная издевка. – А тебе, нужно думать, придется что-то резко в жизни менять, да? Вас, монахов, все ведь безумно любят!

– Не об этом речь, – спокойно ответил на ее выпад Шелест.

– Если ты хотел остаться в Латфоре, остался бы с Ольмом, зачем поехал с нами? Я вообще вас всех не пойму – то сломя голову рветесь защищать границы Харада, то обратно повернуть мечтаете, чтоб понадежней сховаться.

– С чего ты взяла, что я хотел там остаться? Я совершенно этого не хотел, – возразил ее собеседник.

– Зачем тогда говорить?

– Я считал, что там безопасней.

«Конечно, там безопасней. – Мысли Саммара перекликались с общим разговором, хотя сам он не произносил ни слова. – И прибыльней. Сидишь себе во дворце, во-первых – в тылу, во-вторых – телохранителям очень неплохо платят. Еще вчера было все предельно ясно. Теперь, когда мы тронулись в путь, меня мучает вопрос: зачем я еду в Харад? Поздновато для таких мыслей, если уж принял решение. И все же – зачем? Ради сопливых воспоминаний Гыда? Нет, не то… Да и есть ли они, эти воспоминания? В десять лет он, конечно, еще пас в горах овец, но в тринадцать-то уже бегал в моей сотне по Озерному краю. – Наемник легко тронул носком сапога лошадиный бок, понуждая животное ускорить шаг. – В Ольмхольме каждый из нас прожил намного дольше, чем в Хараде. Тогда что это за неуместная сентиментальность? Возвращаться сейчас в Харад через территорию Княжграда и Потлова – верная смерть».

– Я всегда думал, что Харад – это на самом деле не место. Харад – это идея, – тихо произнес Шелест.

Саммар посмотрел в сторону ссутулившей плечи фигуры в рясе. Вздохнул – то, что слова монаха могли эхом сопровождать мысли, его ничуть не удивляло. Удивляло его, что в большинстве случаев тот оказывался прав. И правота его была Саммару ближе, нежели его собственная.

– Идея свободы, – уточнил Шелест.

Гыд с Дариной переглянулись.

– Не знаю насчет идеи, – после некоторого замешательства вставил Гыд. – Я-то домой еду. У меня там семья. Мама. Отец.

– И я домой… – Дарина перехватила поудобней повод. На ее лицо набежала секундная грустная тень, которую оставляют воспоминания. – Ты никогда не говорил, что скучаешь по ним.

– Я скучаю? Нет, конечно. – Гыд удивленно глянул на спутницу. – Нет. Скучать – значит болеть. А я не болею. Я о них думаю!

– А я скучаю. Очень скучаю.

– Ну, у тебя все по-другому, – протянул младший харадец. – У тебя там не только родители.

– Да, – согласился с ним Саммар, – у нее на самом деле все по-другому.

Поворот, который приняла беседа, коснувшись Дарины, и заставила ее задуматься и замолчать.

– Кто-то тебя там сильно ждет? – нарушил молчание монах.

Дарина повернулась вполоборота и почти без обычного страха взглянула в обращенную к ней из-под капюшона темноту.

– Увидишь. Когда приедем. – Она помедлила, а потом произнесла: – Если приедем.

Саммар снова погрузился в свои противоречивые рассуждения.

Липкий опыт наемника нашептывал ему о единственно возможном выходе: найти способ перейти на сторону сильнейшего. В данном случае – на сторону имперской армии.

Ведь было уже так с ним в одной междоусобице, давно, правда, еще до того, как судьба занесла его на берега Вейерсдаля и сродственных ему озер. Сначала он сражался за одних, потом перешел линию фронта и стал воевать за других. Все объяснялось просто, никаких морально-этических заморочек, – на другой стороне платили больше.

«Но сейчас все не так…» Как ни старался чернобровый харадец, он не мог представить себя в рядах удматорских гвардейцев, подминающих в кровавом марше под себя Озерный край, Кряж, Потлов…

«Эх, старею… – решил бородач. – Старею, значит? А зачем тогда жалеть себя или что-то выгадывать? Смерть, она придет, как ни выворачивай, так что от нее петлять-то? Хотя бы раз сделать так, как хочется – как лежит на сердце. В Харад так в Харад. И мы бойне будем рады, и она нам… Гыда только жалко – не понял он ничего еще в жизни. Кроме блеска стали ничего и не видел. Чем для него жизнь измеряется? Мастерством в битве да теплым ночлегом после перехода. Вот и все счастье…»

Что есть путь?

Дорога, уходящая за горизонт, манящая неведомыми далями?

Почему она, собственно говоря, манит?

Разве не разумно предположение, что за твоей деревней возникнет еще одна деревня? Будет она больше или меньше, чуть-чуть иной или идентичной твоей, какая, в сущности, разница – все равно это будет еще одна деревня, так что же тут заманчивого?

Или глазу приятен калейдоскоп пейзажей, сменяющий друг друга с каждым истекающим часом путешествия? Леса – степи – пустыни – горы – береговая полоса?

А может быть, дорога – это возможность встречи с людьми, которых никогда не встретишь, сидя дома?

Или это шанс, дающийся судьбой мыслям? Чтобы они смогли найти родственные, близкие себе в вырванном из обыденной чехарды суеты вакууме восприятия?

«Вот там – да, там люди живут, а у нас что? Так, мутотень одна, – сетует на завалинке очередной дед Лапоть, скручивая самокрутку. – Там счастье, где нас нет. Значит, верно, что тутова его нетути…»

Наслушается его откровений любопытная деревенская детвора, и сбежит из-за этих слов с котомкой за плечами особо отчаянный малец, счастья искать.

Запамятовав, что тот же дед Лапоть не менее часто изрекает и другую явную для себя истину: «Басурмане вокруг, а чё ты так глядишь? Испужался? Так правильно – их бояться и надо. Где басурмане? Где-где… хе… да я ж говорю – везде! Вот на прошлую ярмарку приезжали к нам из-за Бобровского обрыва хуторяне, видел ты их? Ну? Ты слышал, как они курей называют?» – Тут дед делает многозначительную и, по его мнению, все объясняющую паузу. Для пущей важности он картинно выкатывает глаза, изо всех сил пытаясь сымитировать говор приезжих. – «Пяа-аструшка! Это куру, слышь? Пяа-аструшка! А как цигарки сворачивают – вообще смотреть тошно… И что, скажешь, не басурмане они? Все у них не по-людски. Спят, верно, вместе с собаками… Одним словом – ниче хорошего, окромя плохого, там быть не может. Срамота одна – не то, что у нас. У нас-то все чин чином. По-че-ло-ве-чес-ки!»

И чистят потом другие отчаянные мальцы пришлым парням пятаки, сцепившись под предлогом какой-нибудь ерунды. Чтоб басурманам впредь неповадно было в их расчудесный край соваться.

Два этих противоположных суждения об окружающем мире мирно уживаются в голове деревенского философа. Веселый дедов прищур всем слушателям дает право выбора. Ведь может быть так, а может быть и эдак – как на самом деле, Лапоть не знает. Сам-то он за пределы деревни за всю свою долгую жизнь никогда не выезжал. И мысли такой не было. Вот поговорить, это да, это другое дело. Это завсегда с большой радостью.

Путь начинается с одного шага. Иногда это решение, принятое из-за чьей-то высказанной бредовой мысли, зародившей в душе мечту. Шаг, сделанный внутри, зачастую важнее. Мысль может унести намного дальше, чем это в силах будут сделать ноги. И начинается путь, определяющий судьбу.

При рождении девочку нарекли Ильдаринай-Дагар Иссия Лей. Это была дань еще не изжившей себя традиции, память о той земле, откуда родом были ее предки. Она появилась в семье переселенцев с запада за несколько лет до того, как семья осела в предгорной части Потлова.

На новой родине длинных имен не любили. Местные жители во всем предпочитали определенность, и такое многословное именование одного и того же человека ставило их в тупик. Поэтому очень быстро ее имя само собой сократилось до трех слогов – Дарина. А дети еще больше упростили задачу, называя ее между собой исключительно Риной.

Самой пожилой представительнице семейства, доводившейся Рине двоюродной прабабкой, это не имевшее ничего общего с традиционным уменьшительным именем сокращение категорически пришлось не по вкусу. В нем она видела предзнаменование всевозможных бед, которые свалятся на голову человека, разъединенного со своим истинным именем.

– Почему они не называют тебя Ильда? Или Лей? – шамкала поредевшими рядами зубов прабабка, пытаясь узловатыми неловкими пальцами собрать в косу шелковистые, ускользающие от нее светло-русые пряди волос. – Что за Дарина? Выдрали кусок посреди имени. Будто лишили его сердца. Так они тебе накаркают этим «Рина-Рина», и у судьбы твоей сердцевина окажется без начала и конца. Тело без головы и ног!

Отец, который сидел у окна и бесконечно тачал ряды разновеликой обуви, каждый раз, слыша это, поднимал от работы голову. Слова старухи казались ему пророческими не относительно ребенка, они словно касались всех членов семьи. «Тело без головы и ног» – он и сам уже давно так окрестил свою судьбу.

Сорвавшись с обжитого места, ушел искать лучшей доли еще его дед. Пропав без вести на несколько лет, за что его едва не объявили умершим, он внезапно снова появился в родных местах – у озер, богатых рыбой и янтарем, с дивными рассказами про сказочный край Потлов, где молоко течет вместо воды, а хлебные нивы родят по три раза в год.

Убедив родичей, что перебраться туда – это именно то, что нужно их разросшейся семье, с трудом кормившейся с родового надела, он быстро организовал переезд. Так больше века назад предки Рины оказались в одной из деревень, обильно разбросанных между двумя великими потловскими реками Буром и Бережкой. Старая прабабка вспоминала те времена как самую светлую полосу своей жизни. И не раз с гордостью рассказывала, как ловко тогда устроил все с переездом ее старший брат.

Край, называвшийся Межбрежным Потловом, был и вправду богат и красив. Сами потловчане – рассудительные, немногословные и все как один охочие до работы, пришлись по душе таким же работящим переселенцам. Да и зимы на новом месте выдавались не в пример мягче озерных. И все было бы прекрасно, если бы не совпал переезд по времени с возвращением этих земель, долгое время живших под властью дома Арьезских, обратно под протекторат официального Потлова.

Уходя, Арьезские забирали все, что считали своим, да и чужое прихватывать не чурались. А что не могли забрать – жгли. Горели новостройки герцогских усадеб, горели бревна вековых деревьев, которые не успели сплавить по реке, горели неубранные хлеба.

Народ разделился на обозленных и плачущих. Злые сбивались в банды и куролесили в округе, от безысходности да безвластия больше, нежели от голода. Плачущие прятались в лесах или уходили, побросав все нажитое, с одной тощей котомкой за плечами в спокойные места, ближе к Харадским горам.

По сути своей, и те и другие были обездолены, лишены крова. И тех и других сиротила потеря близких.

В какой-то момент деревня, в которой пытались обосноваться предки Рины, тоже оказалась на непонятно чьей земле. Сменяя друг друга, словно в дурной чехарде, приходили отряды то под герцогскими флагами, то под княжескими. Сначала им требовались вполне разумные вещи: деньги, еда и кров. Привыкшие платить дань не этим, так другим жители деревни потуже затянули пояса. Да так лихо, что он, этот пояс, чуть в конце концов не перерезал их надвое. Люди роптали, но стойко переносили голод. Пока дело не дошло до требований, выдвинутых главами обеих дружин, – выдать с каждого двора по человеку в новобранцы.

И выходило так, что если и дальше слушаться и тех и других, то каждая семья должна вооружить двоих своих детей, поставить затем супротив и смотреть, как они друг друга убивают.

Семья Дарины перебралась в этот край не для того, чтобы кого-то терять в междоусобной войне чужих князей. А их соседи селяне искренне недоумевали, какая может быть война, когда на носу покос. Они не встали ни на чью сторону. А когда ты ни с кем, все против тебя.

После того как выгорела вся деревня, в которой так неплохо поначалу жилось, им снова пришлось отправиться в путь. В сторону, где, говорили, живется спокойно и свободно. Это место находилось где-то в горах. И название у него было чудно́е – Харад.

Перебираться с места на место без гроша за душой – это ничем не напоминало первый переезд. Батрачить за еду и ночлег, – так низко планка семьи Рины не опускалась никогда. Но им надо было выжить, сохранить себя, для того чтобы пустить корни и прижиться на новом месте.

Приходилось подолгу останавливаться в попадавшихся на пути деревнях. Когда, чтобы заработать, когда – чтобы переждать в непогоду распутицу дорог, растягивающихся на осень, зиму и весну, когда – чтобы дать покой занедужившим.

Кто-то пути не вынес, и линия дороги от Межбрежного Потлова до Харадских гор в нескольких местах прерывалась пунктиром, оставленным могилами с длинными чужестранными именами на надгробьях. В одной из них упокоился затеявший всю эту авантюру патриарх семейства, которому так и не довелось обрести надежный кров над головой.

Его дорога привела семью к сей юдоли.

Некогда самая младшая сестричка постепенно стала старше всех. Тонкие губы на иссохшем от ветра времени лице скорбно поджаты. Сквозь сетку морщин иной раз прорывается: «Где ж тот Харад? Есть ли земля эта, раз за столько лет не сумели прийти к ней? Мы стали вэнзами, степными кочевниками, перекати-полем, для которых дорога – дом, а не путь, ведущий к дому…»

Сыновья переселенцев росли, мужали и брали в жены дочерей других народов. Их же девы уходили в чужие племена, навсегда отлетая от семьи, потерянные ею без вести. Как мало осталось от семьи на рубеже века скитаний!

«Тело без головы и ног – куда мы можем прийти?» – бормотал себе под нос отец. Его сильные пальцы снова и снова пробивали дубленую кожу, прошивая ее, стягивая детали будущей обуви шпагатом из жил.

Лет до пяти Дарина не замечала никаких отличий между собой и детьми коренных жителей. Среди тех тоже попадались не все сплошь черноволосые и кареглазые. Потом она заметила отчуждение. «Эта девочка не такая, как все. Потому что у нее родители не такие, как все».

«Не такие, как все» значило «не такие, как мы». И чем взрослее становились друзья ее детских игр, тем сильнее чувствовала Рина, как ее все дальше и дальше выталкивало из себя разделенное на кланы и сплоченное ими же в монолит строгой иерархии общество предгорий.

Однако Дарина не так сильно нуждалась в общении, чтобы тяготиться этим фактом. Не умом, нет – она на уровне собственной крови знала, что в мире есть куда более занимательные вещи, на которые стоит тратить силы и время. Которые больше этого достойны, чем заранее обреченные на провал попытки вписаться в кем-то выстроенные здания местных каст.

Проявляемого внешне дружелюбия было с нее довольно, она не пыталась кому-то что-то доказать, ведь по рассказам прабабки выходило, что они здесь ненадолго.

«Еще совсем немного, и…» – Старуха переводила дух, перед тем как высказать мысль, от которой начинали совсем по-юношески светиться ее серо-голубые глаза, в обычное время будто подернутые туманом дурных воспоминаний. – …И они смогут перебраться в Харад».

Старуха уже давно говорила об этом событии в третьем лице. Сказать «вы сможете перебраться в Харад» или тем более «мы сможем перебраться» ей уже не хватало смелости.

Время шло. Отец все так же шил у окна обувь, старуха, сидя на ступеньках небольшого дома, рассказывала то ли быль, то ли сказки, мать, которая сама была родом из соседнего селения, сетовала, что дом неплохо бы расширить, коров прикупить, сад досадить… Ведь деньги-то есть, – недоумевала мама. Она не понимала нежелание своего совсем нескупого мужа расширять хозяйство.

Отец слушал ее, соглашался, а потом снова принимался шить. И все посмеивался в светло-русую бороду да подмигивал Ильдаринай пронзительным синим глазом.

«У нас нечего есть?» – спрашивал он и сам же отвечал: «Есть, и с избытком. Тебе нечего надеть? И этого достаточно».

С такими доводами и жили несколько связанных кровными узами человек.

На землю Харада семья Рины ступила, когда ее первый сын уже мог самостоятельно держаться в седле, а второй ходил, цепляясь за все трогательными пухлыми ручками с маленькими пальчиками.

Глаза прабабки к тому времени почти полностью покрыла белесая пелена старости. Ясный ее ум, бывало, проваливался куда-то за такую же непрозрачную для лучей действительности завесу. Она заговаривалась, называя «Ильдаринай» другую маленькую девочку, которую звали совсем иначе.

«Когда мы приедем в Харад?» – начинала по-детски капризничать бабушка, и никому не удавалось ее в такие моменты переубедить в том, что Харад – вот он, уже везде вокруг и сейчас.

А ведь судьба Ильдаринай вполне могла сложиться так, что до Харада бы она так и не добралась.

Она отлюбила свою первую страсть, будучи еще пятнадцатилетней босоногой Дариной из Предгорья. Совсем еще девчонкой она сошлась с харадским наемником, возвращавшимся через Предгорье домой.

Возможно, ее к нему толкнуло то, что парню было все равно, чем она отличается от местных девушек, и что нет места на земле, которое она по праву могла бы назвать родиной. А может, ее покорило то, что он всегда говорил: «Я – Эзхан из Харада!», и название этого края действовало на нее как магическое заклинание.

Родня девушки гордо называла этот союз браком, в деревне посмеивались, радуясь пересудам и строя предположения насчет его длительности.

Среди семейных радостей, скандалов и похожих один на другой будней она вдруг поняла каждую из тех дочерей, безвозвратно исчезнувших из истории семьи, будто отвалившихся от ствола мертвых веток. Они уходили, чтобы прорасти где-то своими стволами, написать свою историю – и их Харад был ими уже найден намного ранее всех остальных.

И для самой Дарины перестало быть необходимым стремиться куда-то, и все больше раздражало преследующее шамканье прабабушкиных рассказов. Она почти решила осесть тогда в Предгорье, оставив семью, как многие до нее. Но этого не произошло.

В призме будней Дарина разглядела своего наемника как под очень сильным оптическим стеклом, которое использовали длиннобородые ученые мужи, беспечно разглядывающие небо сутки напролет. Мощный красивый мужчина при этом увеличении оказался маленьким, как кусок гальки на ее ладошке. И его пока еще жена поняла, что Эзхан никогда не станет ее Харадом. Ослепляющая страсть сменилась прозрением разочарования.

Но пока она не могла ничего с собой поделать – ее тянуло к нему. Дарине нравилось, когда, приезжая на краткие побывки из Потлова, Эзхан учил ее стрелять из лука и владеть плоским широким палашом, считавшимся у харадцев исключительно женским оружием. А еще ей нравился его смех. В нем было столько солнца.

Потом ее муж пропал. Некоторые говорили, что его отряд попал в засаду, устроенную одной из банд на границе с Рыманом, другие – что его сманили в далекий край вербовщики с озер, третьи – что просто бросил ее, когда узнал, что девушка забеременела.

Так или иначе, потянулись одна за другой длинные тоскливые зимы. За спиной Рины уже не шушукались, над ней открыто смеялись. Сидя у окна, глядя на возвышающиеся синей кромкой горы, Дарина думала о том, как глупо было совсем недавно хотеть остаться в Предгорье, огрызаться на бедную старенькую бабушку и думать, что она, Рина, умнее и счастливее всех.

Вторым мужем Рины, прозванной соломенной вдовой, стал деревенский кузнец Ясвиль. Его местные за своего не признавали еще более, чем приехавших на обозах неизвестно откуда людей со странными длинными именами.

Кузнец обладал невероятной силой и крайней неуклюжестью в подпитии. На его счету была вереница возникших пожаров и покалеченных за несговорчивый характер лошадей. К тому же Ясвиль был хром из-за размозжившего кости ступни упущенного молота и крив на один глаз, куда срикошетили металлические опилки. Девушки от него шарахались, еще издали пугаясь внешности, а непьющие мужчины сторонились, не желая, чтобы на них перекинулась его невезучесть.

Оба, и Дарина и Ясвиль, были слишком молоды, чтобы долгое время смиренно принимать холод вынужденного одиночества. И если бы причины, вызвавшие его, имели одну природу, возможно, их брак бы не распался в конце концов. Взаимная несхожесть с остальными сплавила бы мужчину и женщину, заставляя защищаться от всего мира, сплотила бы в семью.

Если бы оба они были пришлыми или оба имели физические недостатки – возможно, они бы поняли боль друг друга. Но несхожесть не была тождественна, на фоне собственных изъянов чужие казались еще более уродливыми и преступными.

Приняв на грудь, кузнец, наваливаясь на стол, высказывал молодой жене претензии по поводу ее подозрительной родословной и неблаговидного первого супруга, изводил припадками ревности. На что Дарина, подбоченясь, с безопасного расстояния отвечала тирадой о его, Ясвиля, косоруких руках, которые растут не из того места, и тотальной невезучести в делах. Кузнец рычал, прицеливаясь косым глазом, пытался нетвердой рукой швырнуть первое, что под нее попало, в языкастую супругу. Под руку попадало разное, но в цель – ничего. И, поглядев на неуклюжие попытки мужа, плюнув с досады, совсем еще молодая девушка хлопала дверью и, прихватив с собой сына, уезжала подальше в лес, чтобы пострелять и успокоить нервы.

А так как скандалы были нередки, то стрельба ее очень скоро приобрела почти профессиональную меткость.

Когда на семейном совете было принято решение в очередной раз отправиться в путь, Рина совершенно не удивилась. Ясвиль от предложенной перспективы переезда пришел в ярость.

«Жена должна быть при муже! Слышишь – жена! Там, где муж, там ее место!» Видя ее неспешные, но и непрекращающиеся сборы, кузнец то уходил в многодневные запои, в результате которых громил все вокруг и бросался на людей, всех и каждому обещая порешить себя, их и пущенную в дом приблуду, то ползал перед Дариной среди черепков побитой посуды, хватая за колени и причитая: «Ну куда ж ты собралась ехать – живот вон какой большой, где рожать собираешься, под телегой?»

В день отъезда семьи соседи видели, как Ясвиль, заперев жену дома, заколачивает двери и окна со словами: «Там же мой ребенок, мой! Рожай его, а потом уезжай, куда хочешь! Хоть к убийцам в Харад, хоть к гулящим бабам в Потлов!»

«Сам же отпирать будешь, скотина! А меня ничем здесь не удержишь!» – слышался из дома звонкий голос Дарины.

«Да кому ты нужна, зараза!» – зверел кузнец, и единственный живой глаз его наливался кровью, не предвещая ничего хорошего.

«Ребенок тебе для чего, ты ж и его пропьешь, когда больше пропивать нечего будет!» – не унималась из-за закрытых дверей Дарина и смеялась недобрым, издевательским смехом. – Вот подожди, я выберусь отсюда – пристрелю тебя, как бешеного пса!»

«А-а-а!» – орал Ясвиль и лупил по толстым доскам двери молотком, не разбирая места.

Конечно же к вечеру он напился вдрызг и сам же ночью, страшно матерясь, повыдергивал из двери забитые поутру костыли, чтобы попасть внутрь. Напрочь забыв в пьяном угаре, для чего они были вбиты. Шатаясь, глядя на все стеклянными глазами, едва узнавая свой дом, Ясвиль прошел мимо сидящей у камина жены и с грохотом упал на кровать в соседней комнате. Дарина же спокойно, как будто именно так все и было запланировано, подошла, укрыла его одеялом, а потом вышла из дому, держа в правой руке узел с вещами, а в левой – ладошку сына.

По двору бродила брошенная Ясвилем лошадь, Дарина впрягла ее в стоящую в сарае телегу. Сложила на нее собранные загодя в кладовке мешки и жбаны с продуктами. Поставила клетку, в которую сунула пяток несушек и черного петуха. Посадила на узлы ребенка. И, последний раз взглянув на дом, отправилась догонять уехавшую без нее поутру семью.

Прячась за прикрытыми ставнями, соседи смотрели, как сбегает от кузнеца его сумасшедшая беременная жена.

«Гляди, гляди – и кур прихватила, и жбан с медом сперла! А сыру-то, сыру сколько! Она ж из бродяжек, прихватит все, что плохо лежит. Не усиделось-таки на месте! Обобрала бедного парня небось до нитки, он же кузнец – а у них всегда копейка к копейке копится…»

Как-то забылось сразу у них, что каждую полученную копейку Ясвиль старался спустить в шинке, стоящем на дороге, ведущей из Потлова в Харад. Деньги ему словно жгли руки, он стремился избавиться от них как можно скорее.

Сплетни сделали сбежавшую жену самым что ни на есть истинным корнем зла, от присутствия которого происходили все несчастья, вплоть до того, что во всей деревне зимой плохо неслись куры и не уродились каждый второй год яблоки. Ее исчезновению злорадно радовались, а кузнецу попервой сочувствовали и даже пытались подыскать ему новую зазнобу из вдовых деревенских баб.

Впрочем, сочувствие длилось ровно до момента появления очередных всполохов, выпрыгнувших из кузни на соседствующие с ней дворы, напомнивших, что пил и куролесил всю жизнь Ясвиль совершенно не в связи с Дариной.

В Харад семья прибыла почти через год пути.

И теперь отец, повторявший раньше как приставшую поговорку про тело без ног и головы, заимел привычку бормотать себе под нос: «Лучше позже, чем никогда, но почему же не раньше?»