Глава 17. Грехи отцов

Сойдя с автобуса, Адольф медленно брел по тропинке, которая вилась по краю поля. Стояла золотая осень, деревья, точь-в-точь по Пушкину, стояли одетые в багрец и золото. Пшеничное поле справа от дорожки тоже было золотым от налившихся спелых колосьев. Пахло солнцем и теплой еще землей, пар от которой стелился вдоль дорожки, заботливо укутывая ноги.

Тропинка то ныряла в лесок, под кроны деревьев, то возвращалась обратно к полю, то пряталась между кустами, то взбегала на холм, то спускалась в низину. На остановке Адольфу посоветовали ориентироваться на видный издалека купол церкви. Церковь с колокольней стояла в Константиновском рядом с домом Анны, и, шагая по дорожке, он не сводил с нее глаз в предвкушении долгожданной встречи.

– Дурак, – шептал он, покусывая сорванную еще у остановки травинку. – Какой же я дурак! Надо было сразу ехать. Как я мог поверить, что она с Гурамом! Это же невозможно! Просто она уехала, и он уехал, и я решил, что это взаимосвязано. А на самом деле нет. Она просила не давать мне ее адрес. Но что, если на самом деле она ждала, что я ее найду? А я даже не попытался. Гордыня взыграла. Бросил ее одну. Скотина я! Сейчас увижу, упаду в ноги. Все отдам, лишь бы простила. Анна, Анечка, не могу я без тебя жить!

К тому, что Анны не окажется дома, да что там дома, вообще в Константиновском, он был не готов. Дверь в большой дом, стоящий действительно совсем рядом с заброшенным храмом, купол которого уже начал опасно крениться, открыла молодая еще, красивая женщина, неуловимо напоминающая Анну, хоть и не похожая на нее.

«Мать», – догадался Адольф и поздоровался:

– Добрый день, меня зовут Адольф Битнер, я друг вашей дочери. Могу ли я ее увидеть?

– Друг, говоришь? – Женщина вдруг нехорошо, зло сощурилась, и лицо ее, на которое легла тень злобы, в одночасье перестало казаться красивым. – Ну-ка, шагай во двор, друг! Там будем разговаривать.

– Хорошо. – Битнер сделал шаг назад и оказался в сенях. – А Анна выйдет?

Женщина, которую, кажется, звали Марией Александровной, вышла на улицу и с силой толкнула его в грудь. Не ожидая удара, он пошатнулся и с удивлением посмотрел на нее.

– Анна выйдет! – передразнила она его. – Нет здесь Анны, милок ты мой. В Вологде она живет. Учится там, в медучилище. Ты же ей не дал институт закончить, а работать надо, жить как-то надо, так что пришлось ей в училище поступать. Уж коли мечта стать врачом не сбылась, так хоть диплом медсестры получит.

– Я-то в чем виноват? – глупо спросил Адольф. – Я люблю вашу дочь, честное слово. Больше жизни люблю. Вы мне помогите ее найти, и я уверен, что все будет хорошо.

– Да ну, ты уверен? – Она снова прищурилась, теряя свою красоту. – Вот до тебя у нее все было хорошо. И сейчас уже тоже нормально. Нечего тебе в ее душу сумятицу вносить, понял? Всей нашей семье от вашего рода всю жизнь ничего, кроме вреда, не было, – добавила она с непонятной Адольфу горечью.

Дверь открылась, и на улицу вышла маленькая девочка в коротком желтом платьице с вышитыми на нем голубыми незабудками. Светлые волосы на голове девчушки завивались в крупные колечки. Взгляд серых глаз был не по годам серьезным и внимательным. Девочка ела крупную ярко-алую бруснику, которую доставала маленькими пальчиками из эмалированной кружки. На вид малышке было года два.

– Ты кто? – требовательно спросила она, увидев незнакомца.

– Васенька, домой иди, – переполошилась Мария Александровна. – Холодно на улице, а ты в одном платьице.

– Сейчас, – девочка покладисто кивнула. – Я сейчас пойду домой, бабушка. Мне просто интересно, как зовут этого дядю.

– Меня зовут Адя, – сказал Битнер, присев перед ней на корточки и накинув ей на плечи шарф, который он размотал с собственной шеи. Имя Адольф он посчитал для такой малютки слишком сложным.

– Дядя Адя, дядя Адя, – девочка запрыгала на одной ноге, а затем, как была, в его шарфе, скрылась за порогом дома.

– Это дочь Анны? – волнуясь, спросил Адольф у молчаливо наблюдавшей за этой сценой Маруси.

– Да, – после продолжительного молчания нехотя сказала она.

– То есть у Анны есть семья, есть ребенок? – уточнил Адольф, чувствуя, как обрывается что-то в его душе, лопается натянутый трос, на котором болталась душа последние три года, и сердце тяжелым камнем летит в бездонную пропасть, из которой не может быть возврата.

– Есть у нее ребенок. А у этого ребенка отец. Это что-то меняет?

– Да. Я не хочу быть лишним и мешать Анне.

– Вот это правильно. Мешать ей не надо. Поэтому уезжай-ка ты, мил человек, туда, откуда приехал.

Адольф повернулся, чтобы уйти. Он понимал, что со стороны похож сейчас не на сорокачетырехлетнего здорового мужика, а на старца, еле волочащего ноги по деревенской тропинке. Он и чувствовал себя старым, совсем старым, как только может чувствовать себя человек, у которого нет будущего, а все счастье и надежды на него остались в прошлом.

– Постой! – вдруг остановил его строгий окрик Маруси. Он с надеждой повернулся к ней. – Стой на месте. Я сейчас.

Маруся сбегала в дом и выскочила обратно во двор, неся в руках большие портновские ножницы. Не понимая, что она собирается делать, он стоял и просто смотрел, как она подходит к нему и отхватывает этими ножницами здоровенную прядь его длинных, кольцами сбегавших на плечи волос.

– Что это вы делаете? – удивленно воскликнул Адольф, внезапно испугавшись, что эта женщина не совсем нормальна и что оставлять на ее попечение маленького ребенка небезопасно.

– На память, – коротко хохотнула она и ловким движением спрятала прядь в карман. – Теперь все. Иди себе подобру-поздорову. И не возвращайся. У Ани все хорошо. И никакие Битнеры нашей семье не нужны.

Через несколько дней Маруся, собрав внучку, приехала в Вологду, к дочери.

– Ой, мамочка! – обрадовалась Анна. – Как же ты собралась? Но здорово-то как, что ты это придумала! Я по Васеньке так соскучилась, что сил нет. Доченька, солнышко, иди сюда. Ой, мам, как подумаю, что еще целый год учиться, а сентябрь только начался, так выть хочется.

– Ничего, еще вся жизнь впереди, намилуетесь, – довольно холодно сказала Маруся. – Аня, Васенька кашляет немного. Хочу сводить ее анализы сдать. У тебя еще много занятий сегодня?

– Одна пара, – Анна взволнованно переводила взгляд с матери на дочь. – Вася заболела?

– Нет, ничего серьезного. Просто кашляет.

– Тогда почему анализы надо здесь сдавать? А не в Погорелове?

– Потому что здесь лаборатории лучше, – ответила Маруся. – В общем, вещи я тебе оставляю. Тут банки, огурцы, брусника моченая, тебе пригодится. Ты занимайся, а мы часа через два вернемся.

Через месяц Маруся попросила соседа, с оказией ехавшего в Вологду, забрать результат генетической экспертизы, на которую она тайком от дочери сдала кровь Василисы и волосы Адольфа. Отцом ее внучки был Адольф Битнер, в этом не оставалось никаких сомнений. Лишь спустя несколько лет она созналась дочери в том, что сделала.

– Я никогда и не сомневалась в том, что Вася его дочь, – сказала Анна, побледнев лицом. – Я это чувствовала с первых дней, как ее носила. Мама, почему ты мне не сказала, что Адя приезжал? И да, я теперь понимаю, откуда Вася выкопала это имя для своей куклы. Я-то уж, грешным делом, думала, что это мистика какая-то.

– Не сказала, потому что не нужен он тебе, – отрезала Маруся. – Мы и без него хорошо живем.

– Ты хорошо, а я плохо, – тихо сказала Анна. – Раз он приезжал, значит, хотел меня видеть. И я все эти годы так и не могу его забыть. Мама, ты как хочешь, а я поеду в Ленинград, найду его, скажу, что у него дочь растет.

– Да что в этих Битнерах такого, что вы, как заколдованные! – закричала вдруг Маруся. – Отец твой всю жизнь ее любил. Всю жизнь, до самой смерти! Я всегда знала, что я замена, эрзац. Что только тело его со мной, а душа – с ней, хоть она и умерла давным-давно. Теперь ты вот. Жить, видите ли, без него не можешь.

Утерев брызнувшие слезы, она внимательно посмотрела на Анну и вдруг, в одночасье успокоившись, добавила:

– Впрочем, делай что хочешь. Твоя жизнь. Не моя. И ребенок все-таки его. Может, с отцом-то оно и лучше.

Назавтра Анна уже выезжала в Ленинград. Вернулась она спустя два дня, тихая и подавленная. Адреса Адольфа она не знала, но в Союзе художников ей сказали, что три месяца назад Адольф Битнер уехал в Германию. Насовсем.

Вася была уверена, что ее жизнь кончилась.

Каждое утро она за волосы вытаскивала себя из постели, брела в ванную, не глядя в зеркало, чистила зубы, принимала душ, вытягивала из шкафа джинсы и первую попавшуюся кофточку, шлепала на работу, дежурила, разговаривала с пациентами, утешала родственников, что-то обсуждала с коллегами. Но в глубине души она была мертва и вечером не могла вспомнить ничего из того, что делала или о чем говорила в течение дня.

Если не выпадало ночного дежурства, а оно выпадало почти всегда, потому что ей нужно было занять чем-нибудь голову, чтобы не сойти с ума от отчаяния, то она возвращалась домой, комом забрасывала одежду в шкаф и ложилась на диван, свернувшись клубочком.

«Все-таки поза эмбриона – самая естественная для человека, – лениво думала она, чтобы хоть о чем-то думать. – Когда я сворачиваюсь клубком, как в материнской утробе, мне становится легче дышать. А если я вытягиваюсь во весь рост, то становится так больно, что терпеть практически невозможно».

– Это надо пережить, – почти каждый вечер говорила ей мама, – поверь мне, девочка моя, это просто надо перетерпеть, дождаться, пока переболит. Я знаю, я через это прошла. Сначала кажется, что боль никогда не уйдет, что она раздавит, сломает грудную клетку, выдавит сердце и легкие. Но это не так. Ты просто живи пока по принципу маленьких шагов. Утром встала, наметь план до обеда, затем до вечера и так далее. С каждым маленьким шажочком тебе будет становиться легче, а боль станет ослабевать.

– А когда она совсем пройдет? – спросила Василиса, чувствуя, что у нее перехватывает горло.

– Не знаю, Васенька, – печально сказала мама. – У каждого свой срок. Кому-то хватает пары месяцев, кому-то пары лет.

– Мамочка, но ведь бабушка так и не разлюбила деда, хотя его нет в живых уже больше тридцати лет. И ты, сознайся, ты же до сих пор жалеешь, что так вышло с моим отцом.

– Жалею, – помолчав, сказала Анна. – Но болеть у меня это уже не болит. Я живу, практически не вспоминая об этом. Научила себя не помнить за столько-то лет. Так, иногда глухая тоска накатит, а потом отступает. И потом, у меня ведь есть ты.

– А у меня ничего от него нет, – с прорвавшимися слезами сказала Вася. – Не было его в моей жизни, нет и не будет больше никогда. Наверное, нам стоит общаться, в конце концов у нас общий отец. Но я не могу его видеть… братом.

Забыть не получалось еще и оттого, что Вальтер беспрестанно звонил ей. По десять-пятнадцать раз в день она вздрагивала от телефонного звонка и, еще не глядя на экран, знала, что звонит он. Она не брала трубку, потому что не понимала, как сказать о свалившемся на них обоих горе. В том, что для него это тоже горе, она почему-то была уверена, хотя ни разу за все их недолгое знакомство он не сказал ей, что любит, или хотя бы, что она ему небезразлична. Но при всем своем скромном жизненном опыте Вася читала эту любовь в его глазах, поступках, том, как он смотрел на нее, как он ее обнимал.

Василиса отдавала себе отчет, что ею движет трусость, да еще, пожалуй, обычная бабская слабость, не позволяющая взять трубку и сказать правду. Каждый день она давала себе честное слово, что завтра ответит и все объяснит, но уходящая ночь оставляла после себя новый день, и все повторялось заново.

Отработав пять дней первой после отпуска рабочей недели, Вася чувствовала себя так, словно отпахала год. В субботу у нее был выходной, поэтому, промаявшись от жестокой бессонницы всю белую ночь, нахально напоминающую о себе даже сквозь плотно задернутые шторы, она около пяти утра провалилась в глубокий, без сновидений, сон, в котором хоть ненадолго была лишена мучительных раздумий и ранящих воспоминаний.

Дверной звонок так бесцеремонно вырвал ее из нирваны беспамятства, что она глухо зарычала, осознав, что проснулась.

Дверь она открыла, не глядя в глазок. В последнее время она все делала на автомате, не задумываясь о причинах и последствиях, а потому просто распахнула металлическую дверь, повернув собачку замка, и только после этого подняла глаза на стоящего на пороге человека. Это был Вальтер Битнер.

В несколько секунд пережив адреналиновый выброс, связанный с тем, что она видит самого дорогого для нее человека, понимает, что наступает неизбежное выяснение отношений и что после этого у нее не останется даже призрачной надежды на счастье, она молча отступила в маленькую прихожую, безвольно опустив руки вдоль тела. Вальтер шагнул внутрь, невольно заполнив собой тесное пространство, в котором вдруг сразу кончился воздух.

Глаза его метали пламя. Было видно, что он сердит, причем настолько, что Вася вдруг даже испугалась.

– Ну, может быть, ты объяснишь мне, что происходит?! – спросил он голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Это что, в вашем роду так принято? История повторяется?

– Какая история? – пискнула Вася.

– Какая? Да та самая! Уже вторая женщина из семейства Истоминых без объяснения причин бросает мужчину из рода Битнеров и уезжает в несусветную даль после того, как им было невообразимо хорошо вместе. Какая муха, позволь узнать, тебя укусила? Почему ты не берешь трубку? Если ты не хочешь меня видеть, я готов уважать твой выбор, но ты бы хоть объяснила мне почему? Или я тебе был нужен только для распутывания преступления? А как убийство раскрыли, так доктор Ватсон больше не нужен Шерлоку Холмсу?

От плохо контролируемого бешенства у него раздувались ноздри, как у породистого скакуна. Васе вдруг стало на секунду смешно от того, насколько он величественен в гневе, но только на секунду. Затем ее накрыла ставшая привычной за последнюю неделю тоска. Вальтер стоял перед ней, такой досягаемый, такой красивый и такой любимый, что она вдруг заплакала. Крупные слезы текли у нее из глаз, скатывались по щекам, капали на майку летней пижамки со смешными зайчиками-плейбоями на груди. При других обстоятельствах она, пожалуй, застеснялась бы стоять в пижамке перед мужчиной своей мечты, но сейчас ей было совершенно на это наплевать. Она просто про это не думала.

– Мы не можем быть вместе, – прошептала она, слизывая слезы. – И это не потому, что я этого не хочу. Просто ты мой брат.

– Что?

– Мой отец – не Гурам Багратишвили. Мама родила меня от твоего папы. Я твоя сестра. Оказывается, бабушка действительно отрезала у твоего отца, когда он приезжал в Константиновское, прядь волос, чтобы провести генетическую экспертизу. Так что сомнений быть не может. Она просто не хотела, чтобы родители были вместе. Она ненавидела Битнеров, потому что всю жизнь ревновала к Анне, сестре твоего деда.

Вальтер вдруг резко и шумно выдохнул. Василиса просто физически почувствовала, как с его плеч падает тяжелая ноша. Он сделал большой шаг вперед и прижал ее к себе. Заплакав еще горше, она тут же уткнулась в это родное плечо, к которому успела привыкнуть. Плечо брата.

– Скажи мне, это единственная причина, по которой ты не хотела меня видеть? – спросил он, целуя ее волосы.

– А этого мало?

– Вполне достаточно, особенно если учесть, что никакой я тебе не брат.

– В смысле? – Вася оторвала свое залитое слезами лицо от его промокшей насквозь тенниски и испытующе посмотрела ему в лицо.

– В самом прямом. Дурочка ты моя, что ж ты мне сразу этого не рассказала? Хотя я тоже болван, хотел же тебе все рассказать еще в тот вечер, когда приезжал Гурам, да отвлекся на его убийство. Видишь ли, Адольф Битнер мне не родной отец, хотя мы с ним всегда нежно любили друг друга. Он женился на моей матери, когда она уже была беременна.

И он рассказал не верящей своему счастью Василисе семейную историю. Когда Адольф приехал в Ленинград, ему был всего двадцать один год. Единственным адресом, который он знал, был адрес Веры, женщины, поселившейся в домике Истоминых во время войны. Туда он и отправился. Вера охотно сдала ему бывшую комнату Василия Истомина.

Другого жилья он и не искал, потому что ему так было удобно. Он отдавал Вере деньги, а она убирала его комнату, готовила еду и стирала его нехитрое бельишко. Дочери Веры Ирине было уже двадцать семь лет. Девица она была крупная, веселая и разбитная, жила отдельно от матери и лишь временами появлялась в маленьком домике на Печорской улице.

С Адольфом у нее сразу установились дружеские отношения, лишенные, впрочем, даже малейшего намека на интимность. Ему никогда не нравились женщины старше его, тем более что богатый житейский опыт был написан у Ирины на лице, и это убивало его возможное влечение на раз. Ирина же относилась к нему покровительственно, потому что считала желторотым юнцом. Ей нравились солидные состоятельные мужчины, с помощью которых она мечтала пробиться в жизни.

Шли годы, а женское счастье никак не складывалось. Ирина меняла любовников, которые пользовались ее молодым еще, крепким и упругим телом, но вовсе не стремились бросать свои семьи. Ирина старела, полнела, тяжелела, мрачнела на глазах.

В семьдесят четвертом году вернувшийся с работы Адольф застал ее бурно рыдающей на кухне. В доме пахло валерьянкой, и Битнер вдруг встревожился, что пожилой уже Вере могло стать нехорошо.

– Где мама? – спросил он у Ирины.

– Ушла, – глотая слезы, сказала та. – Не хочет меня видеть. Сказала, что не вернется, пока я не уйду.

– Почему?

– Потому что я беременна, – ответила, как выплюнула, Ирина. – Господи, столько лет береглась, и на тебе! Кто ж знал, что эта сволочь, даже узнав о ребенке, не захочет уйти от жены? А аборт теперь уже делать поздно. Вот мать и лютует.

– Ты что, Ирка, какой аборт, тебе уж сороковник почти, – заметил Адольф. – Ты разве совсем детей не хочешь?

– Но не так же, – Ирина подняла на него перекошенное, мокрое лицо. – Мать-одиночка почти в сорок лет. Это же позор. Да и тяжело. Если я дома засяду, работать кто будет?

– Да какой позор-то, Ир? – поморщился Адольф. – Не те сейчас времена.

– Да? Ты уверен? Я, между прочим, как ты знаешь, в милиции работаю. Точно выгонят за аморалку.

Тут-то в голову Адольфу и пришла мысль, со стороны казавшаяся безумной.

– Ирка, а давай я на тебе женюсь, – предложил он. – И ребенка признаю.

– Адя, ты что? Головой ударился? – Ирина с недоумением посмотрела на него. – Тебе-то это зачем? Ты что, все эти годы пылал ко мне безответной любовью?

– Нет, не пылал, – честно признался Адольф. – Но мне уже за тридцать, жениться я не собираюсь, потому что подходящей женщины никак не встречу, а так хоть тебе помогу. Мне ж не жалко.

– А если встретишь? Ну, подходящую женщину?

– Так разведемся, делов-то, – рассмеялся Адольф. – Ребенок уже родится, отец у него будет, и твоя репутация не окажется подмоченной. Соглашайся, Ирка! У тебя же все равно выбора нет.

Свадьба состоялась через месяц. В первую брачную ночь Ирина, откинув одеяло на своей кровати, похлопала рукой, приглашая Адольфа лечь рядом. Он подошел, поцеловал ее в лоб и тщательно подоткнул одеяло.

– Нет, Ирка. Ты же мне как сестра. Брак у нас фиктивный, ради ребенка. Таким и останется.

Родившегося мальчика назвали Вальтером. Адольф, сам того не желая, искренне его полюбил.

– Я всегда считал его своим настоящим отцом, хотя знал правду о браке родителей, – рассказывал Вальтер Васе. – Адольф жил вместе с нами, содержал семью, ко мне относился как к родному сыну.

Когда случилась эта история с твоей мамой, он моей все рассказал и попросил развода. Она дала беспрекословно, соблюдая условия давнего договора. Он несколько лет помыкался по Питеру, потом съездил в Константиновское и принял решение эмигрировать. Сказал, что Питер без Анны ему не нужен, и уехал. Но связи со мной не прерывал. Я частенько к нему ездил, а потом основал свою российско-немецкую фирму, во многом благодаря его связям, кстати.

– Как интересно все получается! – задумчиво сказала Вася, крепко его обнимая. – Все разъяснилось, но спустя тридцать лет. Теперь все знают, что мама не бросала Адольфа, что она всю свою жизнь его любила, что он готов был на все, чтобы ее вернуть, но из-за вмешательства бабушки они так и не встретились. Гурам разрушил их жизнь, но это и ему не принесло счастья, а теперь он мертв и сын его тоже, и, может быть, эти смерти – искупление той его давней, непомерной вины.

– Не говори так, – попросил Вальтер. – Ты ведь совсем не злая.

– Мы сейчас пойдем к моей маме, и я вас все-таки познакомлю. Она будет рада узнать всю правду до конца, только жаль, что это все равно уже ничего не изменит. Слишком поздно. Жизнь прожита вдали друг от друга, и отца уже не вернешь. А значит, она все-таки потеряла его навсегда.

– С чего ты взяла, что мой, точнее, твой отец умер?

– Как? – Василиса не верила собственным ушам. – Гурам сказал, что пытался его найти, но его уже не было.

– Так в стране не было! Он жив-здоров. Живет в Дюссельдорфе. Как переехал туда в девяностом году, так и обосновался. Он художник, довольно известный. По крайней мере, у него до сих пор проходят персональные выставки, и его картины продаются по всему миру. Так что ты с ним обязательно познакомишься.

– Вальтер! – Василиса схватила его за руку и приготовилась бежать. – Быстрее пошли к маме! Она должна как можно скорее это узнать!

– Ты так и собираешься идти? В пижаме? – уточнил он серьезно, хотя глаза его смеялись. – Я думаю, что твоя мама вполне может подождать еще хотя бы полчаса. А вот я ждать уже не могу. Я должен стащить с тебя эту пижаму прямо сейчас. Я слишком долго тебя не видел.