Глава 13

Домой я вернулся около двух часов ночи, испытывая огромное желание принять горячий душ, выпить стопку коньяку, съесть что-нибудь мясное и лечь в кровать с книгой об археологических раскопках в Египте. Давно так не уставал!

Я открыл дверь, вошел в холл и застыл. На вешалке висело много верхней одежды, из столовой слышались голоса. В полном недоумении я двинулся туда и был встречен аплодисментами.

– Вава пришел! – закричала Николетта, у нее на голове сидела корона из золотой бумаги.

– Котик мой! – взвизгнула Кока. – Как ты вырос!

– И постарел, – икнула Люка.

– Отста… от… ста… ста… отстаньте от мальчика, гидры имп… импер… имериализма, – с трудом выговорила Зюка. – Пристали к ребенку! Иди к тете, Ванечка… Ну да, ты уже совсем не молод. А вы что, состаренных детей никогда не видели? Жабы!

– За жабу ответишь! – взвизгнула Кока и швырнула в подружку яблоко.

Фрукт угодил Зюке прямехонько в лоб, она молча свалилась со стула. Я живо наклонился над поверженной дамой. Та, распространяя резкий запах спиртного, уже храпела аки сапожник, перебравший спотыкача на Пасху. Я выпрямился и сделал шаг в сторону.

– Вау! – взвизгнула маменька. – Давно мечтала ей в рыло засандалить, ты меня опередила.

Когда Николетта вымолвила сию фразу, я как раз собирался опуститься на стул и чуть было не сел мимо. «В рыло засандалить»? Знаю, конечно, что госпожа Адилье живет на свете немало лет, побывала в разных переделках, владеет всем многообразием лексики великого и могучего русского языка. Но до сих пор маменька никогда не произносила бранных и жаргонных слов, потому что свято уверена: они удел простонародья, к которому она ни малейшего отношения не имеет. И вдруг «в рыло засандалить»?

– Девочки, не ссорьтесь, – попросил Фред, сидевший во главе стола. – Боря, сунь Зюке под голову подушку, да плед на нее кинь, а то еще простудится.

– Вава! Ты зачем пришел? – заголосила матушка.

Хороший вопрос, если учесть, что компания расположилась у меня дома.

– У нас праздник, – продолжала Николетта, – а ты своим видом его, как всегда, портишь. Ступай отсюда!

Я молча поманил Бориса, который стоял в кухонной зоне, мы вместе пошли в мой кабинет.

– Что происходит? – спросил я, усаживаясь на диван.

Помощник развел руками:

– Сам не знаю.

– Зачем вы в мое отсутствие впустили в дом посторонних людей? – продолжал я.

– Не открывал им дверь! – воскликнул секретарь.

– Сомнительно, что дамы, чей совокупный возраст почти тысяча лет, смогли влезть по веревке в окно, – не выдержал я.

Борис прижал руки к груди.

– Когда вы уехали, я накормил завтраком Фреда с Алевтиной, и они ушли. Потом прибрал в квартире, взял Демьянку и повез ее к ветеринару. Около шести вернулся, открыл дверь, а тут… дым коромыслом. Ума не приложу, как они сюда попали. Фред варит жженку, присутствующие ее поглощают в немереном количестве.

– Надо их выставить, – разозлился я.

– Я пытался, но ведь не уходят, – пригорюнился Борис. – Не звать же полицию!

– «Таганка! Все ночи, полные огня! – запел в гостиной приятный баритон. – Таганка! Зачем сгубила ты меня!»

– «Я твой бессменный арестант…» – подхватили женские голоса.

Не веря своим ушам, я поспешил назад к непрошеным гостям. Честная компания сидела за столом. Люка, Кока, Мака, Муся, Пуся, Куся и Николетта самозабвенно завывали: «Пропали юность и талант в твоих стенах! Таганка, Таганка, тюрьма центральная…»

Фред начал всхлипывать, дамы тоже пустили слезу, теперь солировала одна Николетта.

– «Опять по пятницам пойдут свидания и слезы горькия…»

Лежащая на полу Зюка неожиданно села, икнула и заорала:

– «И слезы горькия моей родни…»

– «Таганка-а-а, тюрьма центральная», – дуэтом вывели маменька и ее заклятая подруженция.

Зюка издала крайне неприличный звук, снова рухнула на паркет и захрапела.

– Наливай, вертухай! – потребовала Николетта, стуча ножкой пустого бокала о стол. – Капель Саган мне! Литруху!

– Сейчас, моя радость, – пообещал Фред и наклонил над фужером кувшин. – Хорошо сидим!

Я снова лишился дара речи. Фраза «в рыло засандалить», вылетевшая из нежных уст госпожи Адилье, накрашенных, как всегда, помадой от Шанель, померкла на фоне страстного исполнения матушкой музыкального произведения в жанре блатной песни. Николетта способна воспроизводить то, что сейчас именуют шансоном? Ей ведомо слово «вертухай», что в переводе на нормальный язык означает «охранник»? Чего еще я не знаю о родной матери?

От входной двери донесся звонок. Я потряс головой и пошел в холл. А компания в столовой завела иную песню. На сей раз солировала Кока:

– «Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый. Как шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…»

– ы… ы… ы… – взвыл хор, – трюмы… ы… ы…

Очутившись в прихожей, я увидел, что Борис уже успел открыть дверь. В квартиру вплыла моя соседка Эмма Эмильевна Розалиус. Она всплеснула руками, воскликнув:

– Безобразие! На часы смотрели?

Крыть было нечем. Я потупился.

– Работать мне не даете! – возмущалась дама. – Я пишу монографию. Ночь – время моего вдохновения.

– «На море спускался туман, ревела стихия морская», – вопили гости.

– Простите, – пробормотал я, – сейчас попробую их утихомирить.

– Нечего пробовать! – вскипела дама. – Просила же, воспользуйтесь носками!

Я потер лоб.

– Носками? Мне крайне неудобно перед вами за производимый гвалт. Я постараюсь его ликвидировать. Но запихнуть носки в глотки дамам… боюсь, этого не смогу проделать.

– «Вставал впереди Магадан, столица Колымского края, – бесновался в столовой хор. – Края-я-я-я! Ух! Края-я-я-я…»

– Наденьте носки, голубчик, – требовала старуха.

– «Пятьсот километров тайги, живут там лишь дикие звери…» – гремело под потолком.

– Но я в носках, – окончательно растерялся я.

– Не о вас речь, золотко, о собаке, – пояснила соседка.

– О псе? – переспросил я.

– «Машины не ходят туда, бредут, спотыкаясь, олени…» – вела сольную партию Люка.

– Да, любезный, – кивнула Розалиус. – На часах давно за полночь, у меня разгар вдохновения, а ваша дворняга ходит и стучит когтями над моей головой. Цок-цок-цок-цок… Хуже может быть только вода, капающая из крана.

– У нас сантехника в полном порядке, – живо заметил Борис.

– Зато псина, как на каблуках, топает, – сверкнула очами бабуся. – Примите меры. Наденьте на нее носки, тапочки… не знаю, что еще. Или пусть она после десяти вечера не ходит по полу.

– «Прощай, моя мать и жена», – примкнул к ансамблю баритон Фреда.

– «А-а-а-а-а», – эхом отозвались дамы.

– Как можно запретить Демьянке ходить? – поразился я. – Она же живая.

– Носите ее на руках, – не сдавалась ученая дама, – сшейте рюкзак, таскайте ее на спине… У меня из-за вас гипертония разыгралась. Цок-цок! Цок-цок!

– Я думал, что вам не дает задремать пение, – протянул я, слушая, как дамы дружно перешли к новому произведению, теперь это был фольклорный опус «Васька втрескался в Дуняшку, не девчонка, а гармонь». От визгливого крика в холле звенела подвесками люстра.

– Песня? – не поняла соседка. – Какая песня?

– «Дуняшка-а-а, – пели в квартире, – политграмоту читает, на собраниях орет, и в хозяйстве понимает, и наварит, и нашьет…»

– Неужели не слышите? – поразился Борис.

– «Ух ты, ах ты, все мы космонавты!» – завизжала Зюка, которая, похоже, перепутала музыкальные произведения.

– Не надо меня от основной темы отвлекать, – покраснела бабка. – В моей голове бушует вдохновение, а ваша собака цок-цок, цок-цок… Примите меры! Уже сменила одну квартиру из-за того, что над моей головой с утра до ночи дети в теннис играли. Стук-стук мячиком о пол, стук-стук. Риелтор здоровьем матери поклялась, что в новом доме сверху будет жить холостяк, тихий, интеллигентный. И что? Теперь цок-цок, цок-цок постоянно.

Прижав ладони к вискам, Эмма Эмильевна удалилась с видом королевы.

– «Гляжу я в зеркало и ужасаюся, завянул юности последний цвет. Моя подруженька, как не печалиться, когда нам стукнуло за сорок лет», – тоненько пропела Муся.

– Как можно уловить шарканье Демьянки и не воспринять ор из столовой? – вздохнул я, когда Борис запер входную дверь.

– Болезни бывают разные, – пожал плечами секретарь. – Может, Эмма Эмильевна, как летучая мышь, обитает в мире ультразвука? Интересно, над какой книгой работает госпожа Розалиус?

Я сел на пуфик у зеркала.

– Судя по настойчивости пожилой дамы и по тому, как она упорно добивается своей цели: обувания лап Демьянки в шерстяные носки, это будет опус под названием «Как водить каток, выравнивающий свежеположенный асфальт». Но меня волнует другой вопрос: что делать с ансамблем в столовой? Я устал, хочу лечь, побыть в тишине.

– Если дадите мне разрешение, я быстро освобожу квартиру от непрошеных гостей, – пообещал секретарь. – До сих пор от решительных действий меня останавливало только присутствие Николетты. Неудобно было выставить ее за порог, она же ваша мать. Если скажете…

Я кивнул.

Борис улыбнулся.

– Иван Павлович, идите в спальню, через пять минут в доме воцарится покой. Учитывая, что утром в вашей постели была обнаружена обутая в сапог Алевтина, я поменял вам белье.

– Спасибо, – устало поблагодарил я.

Затем пошел в ванную и принял душ. Потом глянул в зеркало и вздохнул.

«Ваня, – сказал тихий внутренний голос, – вот ты сейчас осуждаешь Николетту за то, что она впервые на твоей памяти опьянела. А сам-то! Кто вчера переборщил с алкоголем? У кого теперь волосы розового цвета? Кто сегодня из-за креативной, так сказать, прически весь божий день ходил в шерстяной шапке, натянув ее на уши, и снял ее только сейчас, становясь под душ? Завтра-то что делать будешь, а? Розовое ты фламинго, Иван».

Я вышел в спальню. Не люблю головные уборы. Не носил их даже в те времена, когда наличие тортоподобной ондатровой ушанки являлось свидетельством высокого социального статуса ее владельца. Но сегодня мне пришлось много часов проходить в вязаном колпаке, который я спешно приобрел в первом попавшемся на глаза магазине. Может, поэтому мне теперь кажется, что мой череп пилят ножовкой? Да, наверное, дело не в усталости, просто я не привык к шапке, стесняющей голову.

Конечно, сейчас мужик с розовыми волосами не вызывает особого удивления, но учитывая род моих занятий… Вы решитесь иметь дело с частным детективом с такой прической? То-то и оно. И что делать? Еще один день в шапке мне не выдержать. Побриться наголо? Но у меня густая шевелюра, не хочется ее лишаться. Ладно, утро вечера мудренее, решу проблему завтра, а пока спать.

Не зажигая света, я добрался до кровати, со стоном лег, закрыл глаза…

– Эй, подвинься! – раздался недовольный голос. – Не видишь, куда плюхнулся?

Я, не ожидавший ничего подобного, вскочил, щелкнул выключателем и с воплем: «Борис!» – вылетел в коридор.

– Все спокойно, Иван Павлович, – бодро доложил секретарь, – гости ушли. Они не обижены, даже довольны вечеринкой. Можете мирно спать.

– В моей постели негритянка! – заголосил я. – Вернее, дама, похожая на кекс «Зебра» – лицо у нее черное, а руки и шея белые.

Борис кинулся в мою спальню. Я же пошел в столовую, сел на диван, зевнул, и вдруг кто-то погасил свет…