Глава 14
Такие разные комбаты. Неожиданности Наревского плацдарма
За этот час не пишем ни строки.
Молись богам войны — артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники…
Владимир Высоцкий
Батальон штрафной,
Или просто штрафбат.
Не напугаешь нас войной,
Повидали мы сущий ад.
Ваня Воробей
В одной из предыдущих глав я рассказал о том, как прибыл из госпиталя и нашел без особого труда батальон, находящийся на отдыхе и переформировании. От первого встреченного знакомого офицера узнал, что наш Батя-Осипов убыл к новому месту службы, то ли комдивом, то ли замкомдивом. На его место назначен подполковник Батурин. Вот почему были такие указки на перекрестках дорог. Архив Минобороны выслал мне выписку из приказа по батальону № 212 от 19 августа 1944 года:
«Сего числа я, полковник Осипов Аркадий Александрович командование батальоном передал подполковнику Батурину.
Командир 8-го ОШБ полковник Осипов. Начальник штаба майор Лозовой».
Когда я сдавал госпитальные документы в штаб, узнал, что за бои под Брестом действительно награжден, но не орденом Отечественной войны, как меня обнадежили в госпитале и как в действительности представлял на меня наградной лист Ком-Батя Осипов (это подтвердилось документально только в 2012 году), а только медалью «За отвагу». Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже солдатского ордена Славы или Красной Звезды, но тем не менее у меня снова закралась мысль «сын за отца», нет-нет, да и преследующая меня вроде «расплаты» за репрессированных родных. Правда, здесь мне подсказали и другую возможную причину: и у командармов, говорят, были «квоты» на ордена, вот и выпала мне именно медаль. Конечно же, я был очень рад этой «отважной» награде, но меня теперь мучили угрызения совести: я же разослал фотографии с чужим орденом Отечественной войны II степени своим близким! Стыдно-то как! Пошел представляться и доложить новому комбату о возвращении из госпиталя после окончания лечения по ранению, в справке о ранении была довольно странная приписка о «17 сутках санаторного лечения».
Свежеиспеченный начштаба батальона Филипп Киселев зашел вместе со мной и передал комбату медаль со справкой о награждении.
Новый комбат вручал мне эту медаль как-то не торжественно, не по-осиповски. Я успел рассмотреть на его погонах дырочку от прежней майорской звездочки. Видимо, он получил звание подполковника недавно и не успел или по каким-то причинам не захотел старые майорские погоны заменить новыми. Но что особенно бросилось в глаза, на его гимнастерке как-то очень одиноко светилась юбилейная медаль «ХХ лет РККА». Спросил меня новый комбат, какие награды уже имею, хотя единственный мой орден Красной Звезды я не маскировал, и, как мне показалось, он недобро поморщился, когда я бросил взгляд на его единственную медаль. Это потом кто-то из штабников рассказал мало известную тогда еще фольклорную эпиграмму:
«А на груди его могучей,
Сверкая „множеством“ рядов,
Одна медаль висела… „кучей“,
И та — за выслугу годов…»
Первое впечатление иногда бывает обманчивым, но чаще определяющим, а при смене начальников почти всегда так: если предыдущий начальник был хорош, то нового встречают настороженно. Как он поведет себя с подчиненными, будет ли строг или мягок, справедлив или не очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом, или самым важным для него будут собственные амбиции. Совсем немного времени прошло, и мы смогли ответить на эти вопросы…
Внешне это был мужчина не из привлекательных, лет близко к 50, небольшого роста, казавшийся непривычно округлым нам, стройненьким еще в большинстве офицерам. Чем-то он напоминал Ив. Ив. Бывалова из фильма «Волга-Волга», которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик. Но Батурин, как вскоре прояснилось, был далеко не комиком, хотя его командирским качествам, отношению к командному составу и к штрафникам еще предстояло проявиться.
В своих записках, присланных мне уже в 2001 году в помощь для работы над первым изданием моей книги о штрафбате, мой фронтовой друг Петр Загуменников незадолго до своей кончины от инсульта писал: «Новый комбат был, кажется, из политработников (так почему-то многие считали!), перешедших в конце войны на строевую (командную) работу. По характеру был он капризен и вообще не пользовался таким авторитетом и у офицеров, и у штрафников, как его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович». Так что мои впечатления и предположения не были необоснованными, а слух о том, что он из бывших политработников да еще и с непростым характером подтвердился, так как оказалось, что Батурин в свое время действительно им был, в 1944 году прошел 7-месячные курсы «ВЫСТРЕЛ», а потом «засиделся» в тылу заместителем командира учебного кавполка.
Итак, вместе с гордостью за свою «отважную» медаль пришло беспокойство. А удастся ли мне в будущих боях заслужить вообще какую-нибудь награду? Тем более — именно тот орден, который теперь мне нужен позарез! Решил никому об этой неприятности моей не сообщать и ничего никому не говорить о моей злополучной фотографии «дважды орденоносца». Даже Филиппу Киселеву, теперь моему начальнику, с которым у меня давно уже сложились по-дружески доверительные отношения. Правда, о награждении меня медалью «За отвагу» — не удержался, все-таки написал моим близким. Но о конфузе с орденом — ни слова!
Командир роты капитан Иван Матвиенко, получивший недавно из рук прежнего комбата за предыдущие бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то вновь формировал роту, тогда как некоторые, и давно находящиеся в батальоне, и вновь прибывшие на такие же должности офицеры, находились в резерве. Может, мне показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного. Матвиенко настоял, чтобы я снова был зачислен в его роту, чему я был рад.
В общем, формировались мы под наблюдением нового комбата и его штаба, а также под влиянием складывающихся обстоятельств весьма энергично. В период завершения активных боевых действий по освобождению советской земли пополнение в штрафбат уменьшилось значительно. Было понятно, что теперь батальон будет воевать не в полном составе, а как и до Осипова, поротно. Да и наш Батя-Осипов был перемещен именно потому, что его организаторским способностям и полководческому умению в рамках отдельно действующей роты будет тесно. А нового комбата, еще не имеющего боевого опыта, можно поставить на организацию подготовки рот, которые будут воевать без участия самого комбата.
Познакомили меня с некоторыми вновь поступившими в батальон офицерами. Среди них выделялся командир пулеметного взвода, неторопливый и, как оказалось вскоре, расчетливый и отважный старший лейтенант Георгий Сергеев. Судя по огромному, во всю левую щеку, шраму на лице, он уже немало повидал на фронте, и мы многому учились у него потом, в боях. К тому времени пулеметчики взвода, который формировал Сергеев, получили новые станковые пулеметы системы Горюнова, которые хорошо знал Сергеев и умело обучал переменников. Эти пулеметы были почти вдвое легче прежних «максимов» (40 кг вместо 70!). Лента к ним вмещала те же 250 патронов.
Вместо Феди Усманова, еще не вернувшегося из госпиталя, временно в роту был зачислен младший лейтенант Иван Карасев, удивительно спокойный и улыбчивый человек довольно высокого роста, крепкого телосложения, с плечами саженного размаха. В любом движении его угадывалась недюжинная сила.
Батальон размещался недалеко от Вислы около Минска-Мазовецкого, что юго-восточнее Варшавы. В памяти осталось только название. Помню, что рядом с нами размещалась какая-то часть Войска Польского. Соседство это способствовало знакомству с польскими воинами («жолнежами»). Кто знает, может, окажемся соседями и в бою… Наряду с коренными поляками часть их была или русскими с фамилиями на «ский», или поляками, давно обрусевшими. Непривычно было смотреть на их странный по нашим меркам головной убор — «конфедератки» — фуражки с квадратным, а не круглым верхом. И честь друг другу они отдавали не ладонью, а двумя сложенными, средним и указательным, пальцами. Удивляли нас на первых порах также их утренние и воскресные молитвы. Подумалось: а в боевых условиях, например, в наступлении или в атаках, которые часто случаются именно утрами, они тоже будут делать перерывы на молитвы?
Известно, женщин в нашем батальоне не было, и соседство с Войском Польским было интересно тем, что там часто устраивали вечера танцев. Многих из нас сами эти танцы интересовали мало, хотя некоторых все-таки влекло туда наличие девчат в польской военной форме. Но их командиры строго пресекали романтические отношения с нашими офицерами и бойцами, хотя это им не всегда удавалось.
У нас шло формирование одной роты и взводов усиления за счет нового пополнения, хотя и не массового, как раньше. Хорошо, что большинство бойцов было с богатым боевым опытом, и мы использовали их в роли инструкторов по боевой подготовке, и делали они это с охотой, каждый по своей собственной методике.
Понятно, что ни о каких 17 сутках санаторного лечения, рекомендованных в справке из госпиталя, не могло быть и речи, но наш главный медик, Степан Петрович Бузун, специально прикрепил ко мне своего фельдшера Ваню Деменкова делать мне перевязки еще не совсем зажившей раны и ежедневные массажи. Этой методикой и я пользовался еще долгие 10 лет после войны до полной нормализации чувствительности ноги.
В те дни мы узнали о восстании в Варшаве, понимая, что уж очень не вовремя поднялись повстанцы. Наши войска не в состоянии были ничем им помочь, так как они преодолели к тому времени с боями более 250 километров местности с естественными, трудно преодолимыми рубежами и сильно укрепленными вражескими позициями. Артиллерия почти полностью израсходовала созданный перед началом операции «Багратион» боезапас, а большинство танков и другая техника, как утверждали наши штрафники из таких родов войск, нуждались в восстановлении моторесурса. Тылы и базы снабжения даже нашего штрафбата, не говоря уже о тылах дивизий, а тем более о фронтовых и армейских, сильно отстали. Это и мы чувствовали, не ведя уже боев. Живая сила, солдаты и их командиры тоже были измотаны до предела.
Это восстание началось еще 1 августа по решению польского эмигрантского правительства из Лондона. Тогда 70-я армия, в составе которой нам довелось и обороняться, и наступать, как многие другие войска фронта, еще только завершала очищение района окружения брестской группировки немцев. И хотя передовые части некоторых армий фронта к тому времени с ходу захватили Магнушевский плацдарм на Висле, в 50–60 км южнее Варшавы, сил для дальнейшего наступления не осталось.
Сколько потом было истрачено чернил и извергнуто из лживых уст неправды, чтобы обвинить советское командование и лично Сталина в якобы умышленном нежелании помочь повстанцам! Но организаторы этого восстания, руководители так называемой Армии Крайовой (генерал Бур-Комаровский), толкнувшие варшавян на опасную авантюру, вовсе и не хотели этой помощи. Они просто старались помешать Красной Армии войти в Варшаву, «установить там свою красно-коммунистическую власть». Старались не допустить даже контактов повстанцев с командованием Красной Армии, боялись, что мы не дадим им установить свою «демократию».
Нам, благо погода стояла хорошая, из района нашей дислокации было хорошо видно, как над Варшавой однажды появилась армада американских бомбардировщиков, «летающих крепостей». Как стало ясно из официальных источников уже после войны, их было 80, не считая истребителей сопровождения, и летели они на высоте более четырех с половиной километров, чтобы не попасть в зону зенитного огня немцев. Когда началась выброска на парашютах грузов с такой высоты, они рассеивались далеко за пределы повстанческих районов, часть грузов попадала либо в воды Вислы, либо даже к немцам. Немецкие зенитки сбили два самолета из этой армады, и больше эти «крепости» в небе над Варшавой не появлялись.
С середины сентября восстание стало безнадежно захлебываться. По запоздалой просьбе его руководителей, наконец-то вышедших на связь со штабом маршала Рокоссовского, наша авиация начала снабжение повстанцев. И уже 18 сентября по команде из Лондона генерал Бур-Комаровский, руководивший восстанием, вынужден был сообщить по английскому радио, что налажена связь с командованием русского фронта и что советские самолеты непрерывно сбрасывают восставшим боеприпасы и продовольствие. Однако эта помощь по вине руководства Армии Крайовой (АК) пришла слишком поздно.
Стремясь помочь повстанцам, маршал Рокоссовский развернул операцию по высадке десанта на другой берег Вислы в районы, указанные связными от АК. Но к моменту их высадки по приказу Бур-Комаровского срочно отвели и восставших, и подразделения АК, и подразделения Войска Польского попали в лапы к гитлеровцам. Это же подлость!
В таких условиях, как вспоминал маршал Рокоссовский, смысла в продолжении десантной операции не было. Пришлось все прекратить. Все эти подробности нам тогда не были известны, но впоследствии они нашли убедительное подтверждение в документах.
Период нашего формирования был очень напряженным. Наш ротный командир взял в роту еще одного офицера, младшего лейтенанта Федора Давлетова, который помогал мне формировать взвод и организовывать занятия по боевой подготовке, тем более что некоторые занятия мне проводить было тяжело из-за не совсем залеченной раны, да еще было необходимо отлучаться в санчасть для перевязок и других процедур. Потом ротный, видимо, учитывая мое недавнее ранение и необходимость регулярного посещения санчасти, перевел меня в резерв, а взвод полностью передал Давлетову, остроумному и незлобивому татарину, сходному по характеру с отсутствующим Усмановым. Вскоре из госпиталя вернулся хорошо «подремонтированный» Усманов, и стало у нас в роте «два татарина», как они сами себя называли.
В то время иногда бывала «разрядка», когда вечерами кинопередвижка показывала и веселые кинокомедии, и фильмы о полководцах гражданской войны. Бывали и короткие киноновеллы, где комдив Чапаев со словами «Врешь, не возьмешь!» переплывает-таки реку и уже в наше время ведет в бой свою дивизию. В другой ленте Николай Щорс со своим Богунским полком громит фашистов. Все это заметно поднимало и настроение наше, и боевой дух. Можно предположить, какими кинопасквилями про штрафников снабжали бы нас Володарский-Досталь-Михалков и как это могло «поднимать» дух бойцов.
Да и сами иногда «дух поднимали» розыгрышами. Помню, однажды зашел разговор, кому на войне физически тяжелее. Штрафники-летчики, хлебнувшие пехотного пота, говорили, что все летные пайки отдали бы пехоте. Танкисты доказывали, что броня, конечно, прикрывает от пуль, но тем, кто горел в этих стальных посудинах, едва ли кто-то позавидует. Многие высказывали свои доводы и, в общем, уже стали соглашаться с тем, что все-таки тяжелее всего пехоте. Но тут ввязался в спор недавно переставший быть штрафником и ставший общим любимцем старший лейтенант Валерий Семыкин, командир взвода связи. За мужество в боях по окружению Бреста он, штрафник, награжден медалью «За отвагу» и остался в постоянном офицерском составе батальона.
Так вот, в разгоревшейся «дискуссии» его довод заключался в том, что пехота захватила вражеский окоп или окопалась на новом рубеже — и все, дальше она физически уже отдыхает, если не окапывается или не отражает контратаку. А связисты с тяжеленными катушками и телефонным аппаратом все еще мотаются вдоль окопов, устанавливая телефонную связь между подразделениями.
Или же в походе десятки километров радист тащится с рацией, а в ней, матушке, килограммов 20–30. Иногда тянут телефонный провод метров на 500, а то и больше. «Вот и бегает связист, навьюченный, как ишак, да еще со своим вещмешком и своим оружием», — завершил Валерий. Когда все затихли, сраженные убедительными доводами Валерия, в наступившей тишине вдруг Вася Цигичко своим сочным басом негромко, но вполне четко сказал: «И все без толку…»
Через мгновение разразился громкий хохот понявших шутку. Пожалуй, чуть ли не громче всех хохотал сам связист Валерий. Так вот, Валерий Захарович Семыкин с его редкой скромностью и неутомимой работоспособностью за короткое время пребывания в батальоне стал особенно авторитетным офицером, чему совершенно не мешало, что он был штрафником.
Судя по тому, что пополнения штрафников поступало мало, формировалась одна рота и взводы усиления: пулеметный, ПТР и даже минометный.
Здесь нужно сказать, что еще раньше анализ того, как использовались штрафные части, заставил первого заместителя наркома обороны маршала Г.К. Жукова в начале марта 1943 г. отдать командующим фронтами директиву № ГУФ/1902 от марта 1943 г., из которой привожу только приказную часть:
«В целях использования штрафных частей в строгом соответствии с Приказом Народного комиссара обороны № 227 и положениями о штрафных частях, приказываю:
…2. В случае значительного некомплекта в штрафных батальонах вводить их в бой поротно, не ожидая прибытия новых штрафников из лиц начсостава с целью прикрытия некомплекта всего батальона».
Формирование нашей роты было уже в стадии готовности вести самостоятельно боевые действия. Обстановка тогда складывалась не лучшим образом. Еще 5 сентября 65-я армия генерала Батова захватила плацдарм на реке Нарев севернее Варшавы в районе Пултуска-Сероцка, и с трудом удерживала его. Однако после 15 сентября немцам удалось потеснить «батовцев» и несколько смять фланги этого плацдарма, который тогда еще устоял. Немецкое командование не прекращало усилий для его ликвидации. Как писал в своей книге «В боях и походах» командарм 65-й генерал Батов Павел Иванович:
«…4 октября последовал огромной силы контрудар. Это было для нас полной неожиданностью. Враг перешел в наступление. Немецкие танки дошли через боевые порядки чуть ли не до самого берега…
Многие батальоны стали отступать. Противник разорвал боевой порядок на стыке и вышел к Нареву… Во второй половине дня 6 октября фашистским танкам удалось вклиниться в нашу оборону. Его атаки продолжались до 10 октября. Нашему плацдарму на Нареве уделяли очень большое внимание и руководство фронта, и представители Ставки во главе с Г.К. Жуковым».
В то время по своему лейтенантскому, еще сравнительно узкому кругозору мы не могли даже приблизительно судить о причинах этой неудачи. Только после войны, изучая воспоминания военачальников и военно-исторические труды, я кое-что для себя прояснил, о чем упомяну ниже. Но видимо, на плацдарме создалась особо угрожающая обстановка, если по словам Павла Ивановича Батова, «командующий фронтом маршал Рокоссовский перенес свой наблюдательный пункт на НП 65-й армии». По приказу комфронта в помощь генералу Батову стали выдвигаться с других участков фронта и из фронтового резерва танковый корпус и несколько стрелковых дивизий.
Видимо, командующий фронтом вспомнил и о «банде Рокоссовского», как наш штрафбат величали немцы, о его напористости и бесстрашии, если нам было приказано 16 октября срочно грузиться в автомобили, чтобы убыть туда же, на плацдарм. И наша усиленная рота с командованием штрафбата, как маленький ручеек, влилась в мощный поток войск, двигавшихся к плацдарму. Мы даже обгоняли армейские машины, часто с девушками-солдатками госпиталей, медсанбатов или даже расчетов зенитно-артиллерийских установок. Не совсем уверен, с чем это связано, но, если попадались такие машины, наши бойцы кричали: «Воздух!», «Рама!», как при воздушной тревоге. Может быть, таким образом они связывали это с последующей в таких случаях командой «Ложись!» или двухфюзеляжная «рама» что-то им напоминала?
Во время одной из коротких остановок в городе Вышкув, захваченном у противника еще в начале сентября, мы увидели указку «Фронтовой санаторий для командного состава». Вот, подумал я, откуда эта фраза о «санаторном лечении» в моей госпитальной справке. Но взводному командиру санаторный отдых даже и не мерещился. Наверное, для него санаторием в лучшем случае оказывался госпиталь.
Вскоре мы достигли Нарева и за понтонным мостом через него остановились в небольшом населенном пункте. Малые села здесь назывались «фольварками», что в узком смысле слова — барская усадьба. Там у небольшого домика нас остановили. Здесь нашего комбата встретил офицер штаба 65-й армии. Вскоре комбат вызвал к себе ротного Матвиенко, а через некоторое время тот вышел и собрал нас, своих командиров взводов, и пояснил предстоящий план действий. Все время я невольно сравнивал действия подполковника Батурина с поступками бывшего нашего комбата полковника Осипова. Сразу пришла мысль о том, что прежний комбат непременно бы сам вышел не только к офицерам, но и к штрафникам, воодушевил бы их своими добрыми напутствиями и пожеланиями.
Наш новый комбат не нашел нужным спуститься со своей высоты не только до штрафников (а вспомните генерала Горбатова!), но и до командного состава, сказать хоть несколько теплых слов людям, которых посылал в бой, зная, что кто-то из них не вернется уже никогда. Он должен был понять значение своего слова старшего начальника, да и просто обязан был найти ободряющие, мобилизующие слова. Может, думал, что штрафникам это не нужно, или еще не догадывался, что на войне убивают? Здесь почему-то даже замполит, с приятными чертами лица майор Казаков, и никто из политсостава батальона не произнес подходящих к этому непростому случаю слов. Майора Оленина, вызвавшегося идти вместе с ротой Матвиенко, Батурин оборвал и приказал без него не принимать таких решений. Казалось, что право говорить комбат безоговорочно присвоил.
Рота, как стало ясно из приказа, доведенного до нас капитаном Матвиенко, должна была выдвинуться на передний край плацдарма и во взаимодействии с полком, не помню его номера, пойти в наступление, чтобы выбить немцев с занятых ими позиций. Затем как можно дальше войти в глубь его обороны, расширив левый фланг плацдарма в направлении города Сероцк.
Три взвода (командиры Булгаков, Давлетов, Карасев) и подразделения усиления — взвод ПТР Смирнова и пулеметный Сергеева — капитан Матвиенко повел для восстановления утраченной части плацдарма. Заместителем командира роты был наш любимец Ванюша Янин. Утром следующего дня рота пошла в атаку без артподготовки, поскольку атака планировалась внезапной. Только уже в ходе атаки роту стала поддерживать авиация. А наступательный порыв был настолько стремителен, что фрицы не смогли предотвратить рукопашную схватку, которую им навязали штрафники.
Это была, по свидетельству ее участников, короткая, но жестокая схватка. Вот что об этом рассказал Ванюша Янин, всегда оказывающийся, как он сам говорил, «на главном направлении». И я постараюсь, может быть, не так эмоционально, как он сам, передать по его рассказу, как это я сам представляю. (Иван Георгиевич Янин больше никогда никому об этом не расскажет, так как через несколько дней погибнет совсем не в рукопашной.)
Когда атакующие уже почти достигли вражеских окопов, Янину удалось первым туда швырнуть гранату. Вслед за ней он влетел в траншею, посылая из своего ППШ направо и налево короткие очереди в серо-зеленые фигуры немцев, стремящихся выбраться из окопа. Рядом с ним еще несколько штрафников работали штыками, винтовочными прикладами и дополнительно заточенными малыми саперными лопатками. Стремительная, горячая схватка выплеснулась из траншеи, бойцы добивали фрицев, кто рядом — штыками, лопатками, кого не достать ими — того выстрелами. Гранат уже не применяли, опасно для самих.
Так в результате этой атаки, вдохновителем которой, как все считали, был наш любимец Ваня Янин, была полностью захвачена первая траншея немцев, и рота без остановки перешла к преследованию отступавших гитлеровцев, которых продолжали «утюжить» наши штурмовики и истребители с бреющего полета. Резерв немцев во второй траншее встретил огнем как своих отступавших солдат, так и наступающих наших. Возбужденные боем и успешной рукопашной при сравнительно небольших своих потерях, бойцы выбили немцев и из второй траншеи. По сигналу ротного остановились, чтобы перевести дух и дозарядить оружие.
Немцы же, воспользовавшись этой передышкой, организовали контратаку с танками и самоходными орудиями. Как мне потом рассказывали офицеры-очевидцы, отражение этой контратаки было трудным. Нередко были моменты, когда наши бойцы и вражеские солдаты перемешивались, шла, что называется, «рубка» врукопашную, и только через какое-то время становилось понятно, что захваченные ротой позиции оставались нашими.
А мы, я и Федя Усманов, назначенные в резерв и оставшиеся недалеко от КП комбата, слыша не очень далекий жаркий бой, с тревогой за своих боевых друзей ждали, когда же мы понадобимся. И вдруг к нам бегут связист Семыкин и недавно прибывший в батальон политработник лейтенант Мирный. За ними, почти рядом, едет «виллис» комбата. Оказывается, комроты по радио попросил срочно доставить нас в его распоряжение. Ну, подумали мы, значит, кого-то уже нужно заменять! Но пусть он будет не убит, а только ранен! Вскочили мы в открытую машину все вчетвером, и помчал нас шофер без дороги, напрямую. Ехали на такой скорости, что даже казалось, что, влетая на бруствер окопа, машина, как с трамплина, будто перепрыгивала его.
Оказывается, в это время рота уже завершала отражение контратаки, в ее тылу стояли подбитые гранатами и противотанковыми ружьями два горящих танка («тигр» и «пантера») и одна вроде бы целая самоходка «фердинанд». И вдруг это чудовище вздрогнуло, взревев двигателями, стало разворачиваться и сделало несколько выстрелов из пушки в сторону немцев. Это бывшие танкисты все-таки справились с этой трофейной махиной. Уверен, что, если бы машина была на ходу (у нее была порвана гусеница), бойцы наши смогли бы на ней преследовать отступающих немцев. Выскочив из машины, мы увидели, как на столпившуюся около горящих танков группу немцев, готовых, казалось, сдаться в плен, надвигается здоровый, метра под два ростом, бронебойщик-пэтээровец, схвативший свое противотанковое ружье за конец ствола. Он яростно размахивал этим более чем двухметровым и полуторапудовым ружьем и что-то кричал, пытаясь, то ли размозжить головы этим фрицам, то ли куда-то согнать их. Уж очень напомнил он мне Василия Буслаева, громившего своей дубиной псов-рыцарей из недавно показанного нам кинофильма «Александр Невский».
Тем временем впереди, куда мы еще не успели добежать, наши подразделения упорно преследовали отступающих гитлеровцев. Воодушевляла атакующих мощная поддержка с неба, где «Илы» — штурмовики, прозванные «летающими танками», вели огонь из скорострельных пулеметов ШКАС и крупнокалиберного ШВАК. Дистанция между нашими бойцами и отступающими немцами заметно сокращалась.
И вот тут произошло непредсказуемое. То ли комвзвода Давлетов сам вырвался в пылу боя так далеко вперед, то ли пилот не смог разглядеть, где отступающие, а где их преследователи, но одна из очередей пулемета ШВАК сразила лейтенанта. Едва догнав командира роты и узнав о случившемся, я с его согласия бросился к обезглавленному взводу, который уже закреплялся на одной из немецких траншей. Взвод меня знал, ведь я вместе с Давлетовым его формировал. Замкомвзвода-штрафник быстро оказался рядом со мной, доложил о потерях, которые, к счастью, оказались небольшими, если не считать гибели командира, двух или трех бойцов, да нескольких легко раненных, продолжающих сражаться. Федя Усманов заменил здесь тяжело раненного командира другого взвода, Диму Булгакова. Вскоре пришлось отражать новую попытку опомнившегося противника.
День уже клонился к вечеру, ротный отдал приказ принять все меры к прочному закреплению на занятом рубеже, подготовке оружия к возможному ночному бою. Впереди виднелись каменные постройки, а также разрушенные деревянные дома с каменными фундаментами. С рассветом нам предстояло их захватить. А для этого нужно было и боеприпасами пополниться, да и хотя бы консервами из сухого пайка подкрепиться. Ну как тут еще раз не вспомнить добрым словом нашего начпрода, организовавшего в этот раз доставку пищи в термосах. Правда, пока без спиртного, потому что суточную норму свою рота употребила еще утром, перед первой атакой.
Ночь прошла более или менее спокойно. Наши связисты быстро навели нужные телефонные линии. Вероятно, здесь помогло присутствие Валерия Семыкина, теперь уже ПНШ по спецсвязи.
В штабе Валерию не сиделось, здесь он считал свое пребывание более нужным, и вскоре он проявил себя в деле, далеком от штабного. Контратак немцы больше не предпринимали, каких-либо вылазок противника в нашу сторону не было. За ночное время комроты условился со штабом полка, в полосе которого мы действовали, о времени начала и продолжительности артподготовки, о сигналах на утреннюю атаку. Те постройки, которые мы видели в конце дня, были все-таки далековато, километрах в полутора, и потому рубеж атаки, уже определенный ротным командиром, находился чуть дальше километра от траншей, которые мы занимали. Было решено затемно, до рассвета, тихо, без выстрелов, используя неровности поросшей редким кустарником местности, еще до артподготовки достичь рубежа атаки и там уже ждать сигнала «в атаку».
Ночь была безлунной, выдвигались мы к рубежу атаки перебежками от куста к кусту, а на открытых местах — по-пластунски, сливаясь в темноте с серым фоном уже пожухлой травы. Еще с вечера тщательно проверили свои вещмешки, уложили все так, чтобы в них ничего не гремело и не выдавало нас. Нам удалось тайно и заранее выдвинуться вперед и хорошо замаскироваться, чтобы немцы не догадались, что мы совсем близко.
Едва забрезжил рассвет, как небо будто раскололось. Артподготовку открыл залп «катюш», огненные кометы их прочертили свои трассы в небе. Честно говоря, боялся я, не сорвется ли со своей траектории «катин» снаряд, как однажды на Друти. Но обошлось, минут десять огонь вели артиллерия и минометы, а перед завершающим залпом «катюш» взвились красные ракеты, словно подбросившие всех нас.
Атака была дружной. Противник не успел опомниться, как мы были уже у его траншей. Немцы не ожидали, что мы окажемся так близко, а сравнительно короткая артподготовка не позволила им хорошо подготовиться к отражению нашей атаки. Бронебойщики с пулеметчиками грамотно организовали поддержку атакующих, ведя прицельный огонь по довольно узким окнам каменных подвалов, как по амбразурам. Захватили мы эти здания с ходу и, как потом оказалось, с немалыми трофеями и боеприпасов, и продовольствия.
Меня часто спрашивают, брали ли штрафники пленных? Как правило, редко. Но здесь их было много. В эти подвалы наши бойцы влетали не иначе, как вслед за брошенной гранатой, но когда собрали всех оставшихся в живых, в том числе и легко раненных гитлеровцев, их оказалось чуть ли не больше всей нашей роты. Этот факт, пожалуй, был первым на моей памяти, когда взяли фашистов в плен в таком количестве. Тяжело раненных фрицев не оказалось, видимо, их добили свои. Согнали всех их в одно подвальное помещение, отобрали оружие, ножи и, как «законные» трофеи — часы, зажигалки, портсигары и прочее.
До вечерних сумерек было еще далеко, командир роты получил приказ закрепиться на этом рубеже и ни в коем случае не уходить с занятой нами какой-то фермы. Дождавшись вечера, отправили в штаб батальона плененных. Конвоирами у них были легко раненные штрафники. Нескольких наших раненых, неспособных самостоятельно двигаться, уложили на носилки из досок, жердей и плащ-палаток и заставили пленных нести их. Говорят, несли они аккуратно, опасаясь, что конвоиры шутить не будут.
Теперь нужно было доложить о выполнении задачи, об обстановке и получить приказ на дальнейшие действия. Рация повреждена, но уже через 10–15 минут была установлена телефонная связь. Валявшимися в большом количестве кирпичами и какими-то бетонными блоками стали укреплять выходящие в сторону противника окна подвалов, превращая их в огневые точки.
Нам показалось, что всех немцев, оборонявших эти здания, мы или уничтожили, или взяли в плен, так как не видели отступавших. Значит, на каком-то удалении у них мог быть очередной эшелон обороны, и от него можно было ожидать всего, тем более что силы там были свежие, а занятое нами место наверняка хорошо пристреляно. Ночью нас они пока не беспокоили, и в этой относительной тишине мы услышали цокот копыт. Это приближалась походная кухня! Вот когда подоспел вчерашний ужин. Не прерывая работ по укреплению своей обороны, приняли пищу, глотнув предварительно «наркомовскую». Наливали ее в свои кружки из стандартных поллитровок (одна на 5 человек). Удивлялись, как это удается иногда довозить до самой передовой эти хрупкие емкости!
Я так часто и подробно останавливаюсь на проблеме горячего питания в бою, чтобы, во-первых, этим лишний раз опровергнуть ложь, будто штрафников вообще не ставили ни на какое довольствие, и, во-вторых, подчеркнуть, что это не менее важный вид обеспечения, чем пополнение боеприпасами, и то и другое на войне переоценить или недооценивать нельзя. Если наличие боеприпасов говорит, так сказать, о технической боеспособности воина, то от того, сыт ли он, зависят его моральное состояние и силы, а от них — и боевой дух, самое важное для победы.
В ту ночь мы вроде бы уже привыкли к тому, что в течение нескольких часов не было слышно стрельбы, не рвались мины и снаряды, смолк гул самолетов над нами.
Вдруг налетевший шквал артиллерийско-минометного огня мгновенно развеял наши почти мирные настроения. Не успел ротный закончить доклад по телефону в штаб об этом, как пропала и телефонная связь. Видимо, во время артобстрела был поврежден провод. А телефонную связь в звене «взвод-рота-батальон» обычно устраивали по однопроводной схеме. Это когда тянули от телефона к телефону один провод, а вторым проводом была земля, в которую от вторых клемм телефонов втыкали короткий провод с металлическим штырем. Слышимость была не ахти, но зато какая экономия провода!
Ротному командиру нужно было докладывать обстановку, которая могла каждую минуту измениться. Помначштаба Семыкин сидел у рации и пытался ее оживить. Устранить разрыв провода вызвался штрафник из моего взвода. Я его приметил еще во время формирования. Тогда у нас уже редко появлялись «окруженцы», но он был одним из них. Какой-то он всегда был неактивный, что называется, «себе на уме», а здесь меня удивила его решимость, но и обрадовало то, что человек наконец переборол это свое мрачное состояние. И рад был за штрафника-«окруженца», фамилию которого Федоренко установил лишь в 2014 году через ЦАМО РФ.
Однако прошло 10… 20 минут — связь не действовала. А тут еще после довольно продолжительного артналета противник через каждые 5–7 минут давал короткие залпы по нашим позициям и ближайшим тылам. Капитан Матвиенко торопил связистов срочно восстановить линию. И тогда старший лейтенант Семыкин, бросив рацию, в которую пытался вдохнуть жизнь, сказав «Пойду я!», выскочил из укрытия и скрылся в надвигавшихся сумерках, накинув на себя видавшую виды обыкновенную солдатскую шинель.
Минут через 10 связист, постоянно и безуспешно, до хрипоты кричавший в телефонную трубку «Висла, Висла, я — Буг», вдруг истошно заорал: «Есть связь!!!», хотя немцы продолжали вести артобстрел наших позиций. Капитан вырвал у него трубку, и после некоторого времени внезапно появившаяся и пока еще неустойчивая связь стабилизировалась. Ротный успел доложить обстановку, получить нужные указания или распоряжения, как связь снова прервалась, правда, ненадолго. Затем она восстановилась, и минут через 10–15 возвратился Валерий. Шинель его была испачкана землей, в репейниках, а кисти рук обмотаны обрывками носового платка.
Посланного штрафника он не нашел — ни живого, ни убитого. Обрыв провода обнаружил, но оказалось, что снаряд разорвался прямо на проводе, взрывом вырвало приличный его кусок, а второй его конец отбросило далеко в сторону, метров на 50. Исползав все вокруг, нашел конец оборванного провода, однако дотянуть его до обнаруженного места обрыва не смог, даже изо всех сил натягивая оба конца. Тогда, понимая цену каждой секунды, под артналетом он зубами зачистил концы провода, вонзил их стальные жилки себе в ладони обеих рук и зажал, таким образом превратив свое тело в недостающее звено линии связи. Уже после войны, читая литературу о войне, я где-то встретил похожий случай, когда вот в такой же ситуации связист обеспечил связь, зажав концы провода зубами, так и погибнув.
И вот здесь, когда Валерий почувствовал, что телефонный разговор завершен, достал из кармана имевшийся у него всегда на всякий случай моток провода, соединил концы и даже на ощупь заизолировал сростки изолентой. Настоящий связист: и моток провода в кармане, и изолента при себе!
Когда мы спросили его, как же он узнал, что телефонный разговор окончен, он ответил, что чувствовал это по импульсам слабого электротока, возникающего во время телефонного разговора. А их он чувствовал оголенными концами провода, вонзившимися в ладони. Вот так проявились здесь и храбрость, отвага и высокий профессионализм моего друга, офицера Валерия Захаровича Семыкина.
Штрафника Федоренко, вызвавшегося исправить линию связи, тогда не нашли, потому что сбежал он, дезертировал с поля боя. Ошибся я в нем, неопытным психологом был еще, доверчивым. Мы долго считали его без вести пропавшим, но в январе 1945 года, уже после боев за Варшаву, его где-то выловили и доставили в батальон и до окончания следствия держали его под охраной на чердаке. В архивах ЦАМО в книге донесений 8-го ОШБ есть следующая запись: «21.02.1945 г. г. Зельхов. Находящийся под следствием на гауптвахте боец-переменник Федоренко Василий Федорович при попытке бежать взломал крышу помещения и, несмотря на ряд предупреждений часового, начал ломать дверь. Часовой боец-переменник Корявченко после предупредительных третьим выстрелом ранил Федоренко в руку. Он отправлен в госпиталь на излечение. Внеочередное донесение № 0127 отправлено Нач. Отд. кадров 1БФ 4.03.45».
Вернемся в ту ночь напряженного ожидания. Короткие артналеты продолжались систематически, и всю ночь мы ожидали возможной контратаки, на которую немец решился только с рассветом. Пехота, наступающая за танками, которых было штук 5, выбежала из-за них и пошла вперед. По ракете, пущенной командиром роты, ожили все наши пулеметы, и ручные, и станковые. Цепи наступающих фрицев стали редеть на наших глазах. Огонь ПТР и пулеметов велся и по смотровым щелям приближавшихся «пантер» и «тигров». И вот, когда водитель вырвавшегося вперед немецкого танка, видимо, потеряв ориентировку из-за попадания пуль в смотровые щели, подставил борт своей машины под выстрелы бронебойщиков, эта «пантера» была подбита и загорелась, немцы стали выскакивать. Тогда старший лейтенант Сергеев, крикнув «Прикрой!» своему заместителю, высокому, крепкому, единственному в этом наборе штрафников бородачу со знаменитой фамилией Пушкин, с пистолетом бросился к этой группе. Сделав несколько пистолетных выстрелов в бывших рядом гитлеровцев, подскочил к этому немцу, сбил его с ног, прижал к земле и держал так, пока к ним не подбежали наши.
В наступившем переломе, когда остальные танки, пытаясь развернуться, подставили борта и еще один из них оказался подбитым, а оставшиеся повернули назад, капитан подал сигнал на продолжение атаки. Немецкие танки покидали поле боя значительно быстрее, чем шли на нас. Жаль, не удалось бронебойщикам подбить хотя бы один из улепетывающих «тигров», хотя их кормовая броня уязвимее. Поднявшиеся штрафники с особой яростью добивали не успевших убежать фрицев. А Жора Сергеев и подбежавшие к нему бойцы подняли и разоружили немца, оказавшегося гауптманом, командиром танкового батальона. Не знаю, как он отличил офицера в группе вроде бы одинаково одетых немецких танкистов, однако ценный трофей добыл Сергеев! Пленного вскоре отправили в штаб батальона под конвоем бронебойщиков, подбивших танки и заслуживших тем самым награды и досрочное освобождение. И это была последняя серьезная на этом фланге попытка фашистов вернуть утраченные позиции. Больше они на это не решались.
А мы, развивая успех, преследовали отступающих еще километра два, захватили позиции их второго эшелона обороны близ города Сероцк и на этом остановились. Несколько менее значительных вылазок фрицев, видимо, прощупывавших нашу стойкость и готовность дальше вести бои, мы отразили на том уровне напряжения, которое возникло в начале атаки.
Через два дня нашу роту сменил стрелковый батальон, командир которого, майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного о контингенте воинов роты и совсем немного — о противнике. Видимо, они дальше наступать не собирались. Как и раньше, сделали за них это мы.
Итак, за эти трое суток боевых действий задача, поставленная нашей роте, была выполнена быстро и, как оказалось, с небольшими для такого результата потерями. Эту часть плацдарма мы восстановили и даже углубили на 2–3 километра. Естественно, что вывод нас из боя и отвод в тыл был расценен штрафниками как признание командующим 65-й армии генералом Батовым смелости, геройства и мужества бывших офицеров, достойных того, чтобы без ранений быть прощенными, восстановленными. Надеялись быть и награжденными, как в свое время у другого командарма, генерала Горбатова. Эхо Рогачевского похода и легендарного командарма, да и брестских реабилитаций без ранений по ходатайствам Бати-Осипова докатилось до этих дней, и те их решения считались теперь мерилом справедливого отношения к штрафникам-офицерам.
Когда проходили знакомые каменные подвалы, теперь уже занятые каким-то штабом или тылами сменившей нас части, командир роты приказал сделать здесь маленький привал-перекур. Я и некоторые офицеры подошли к подбитым немецким танкам еще раз посмотреть на них вблизи. Меня удивило, что в некоторых местах была разрушена не броня, а откололось только бетонное ее усиление, довольно толстое. Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если и здесь уже не настоящая, а эрзац-броня.
Через много лет из технической военной литературы я узнал, что то был не простой бетон, а специальная цементообразная антимагнитная обмазка — циммерит, которая предохраняла броню от действия магнитных кумулятивных мин или гранат, которые из-за нее не удерживались на броне. Кроме того, эта довольно толстая обмазка намного уменьшала пробивную эффективность кумулятивных или подкалиберных бронебойных снарядов. Так что моя ирония насчет «крупповской стали» и эрзац-брони была, как теперь понимаю, следствием неведения.
Капитан наш снова построил роту, поблагодарил всех за образцовое выполнение боевой задачи. «А теперь споем?» — завершил он свое краткое выступление. Наш новый политработник, лейтенант Мирный, с артиллерийскими эмблемами на погонах и знаком «Гвардия» на гимнастерке, оказался довольно «свойским» и как-то сразу пришелся всем по душе. Оказалось, что этот политрук обладает еще сильным и звонким голосом. С первого шага (это считалось добрым знаком) он запел популярную тогда у артиллеристов песню «Марш артиллеристов»:
Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,
Идем мы в смертный бой за честь родной страны.
Пылают города, охваченные дымом,
Гремит в седых лесах суровый бог войны.
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет Отчизна нас,
Из многих тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь! Огонь!!
Как же вовремя подоспел этот лейтенант-артиллерист и именно с этим «Маршем артиллеристов»!С каким воодушевлением, несмотря на еще не затихшую, но уже не рядом, а все более удаляющуюся трескотню автоматов и пулеметов, пели штрафники охрипшими голосами всю дорогу, до самого КП батальона, как мне показалось вначале, даже совсем другую песню на мелодию того же марша! Штрафники, оказывается, уже давно переделали эту бодрящую дух песню на свой лад, переиначив слова. В конце этого не столь уж долгого пути, она, эта песня, уже звучала стройно, даже помогая чеканить по-строевому шаг.
Я не записал тогда эти новые слова, не смог потом вспомнить весь новый текст, но вот припев и один из запевов, кажется, запомнил:
Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга,
Узнайте, все друзья, село и весь район,
Что крепко бьют врага, фашистского зверюгу
Ваш верный сын страны и смелый батальон!
И новый припев звучал совсем по-другому:
Бойцы штрафбата, Сталин дал приказ,
«Назад ни шагу!» — Родина зовет!
За слезы наших матерей,
За сыновей и дочерей,
Вперед! За Сталина! За Родину! Вперед!!!
Этот вариант был популярным в батальоне даже после тяжелых боев и больших потерь, которые предстояло нам позже пережить на этом Наревском плацдарме. Он жил и в период подготовки к Висло-Одерской операции, передавался из «поколения в поколение» менявшихся штрафников.
Когда же наша рота, подтянувшаяся под эту удивительно бодрящую песню, дошла до штаба, капитан Матвиенко остановил строй у домика, где разместился комбат, и, подав, как положено по уставу, команду «смирно», пошел докладывать. Неожиданно долго тянулись минуты в ожидании. Вышел комбат Батурин невозмутимо-спокойным, за ним непривычно понуро шел наш ротный. Какое-то странное предчувствие охватило, наверное, каждого. Не подав команды «вольно» (а может, не заметив, что стояла рота не так уж «смирно», как положено), комбат закатил довольно длинную речь, полную казенных фраз и привычных лозунгов. Смысл его слов заключался в том, что он благодарит всех за выполнение боевой задачи. От командования 65-й армии и именем Родины он призывает всех послужить верой и правдой, не пожалеть и в дальнейшем сил своих на благо Отечества, выполнить новый приказ Отчизны ради грядущей победы… и т. д.
Ропот разочарования прокатился по шеренгам. Бойцы зашевелились, хотя команды «вольно» так и не последовало. Почувствовав недовольство в строю, Батурин быстро завершил свою речь постановкой задачи от имени командарма Батова на расширение еще и части правого фланга плацдарма, которое, дескать, нам достанется так же легко. Знал бы он, как «легко» (а может, и знал уже?) достанется нам эта новая задача.
К нашему строю добавилась еще небольшая группа штрафников, человек 5–6. Среди них я заметил выделяющегося ростом и телосложением человека, напоминавшего кого-то из давно мною виденных. Ну просто навязчивый «эффект дежавю»! Группу эту передали во взвод Феди Усманова, а дальнейший калейдоскоп событий не позволил заняться уточнением своего «дежавю». И только теперь, получив доступ к документам ЦАМО РФ по нашему ОШБ, у меня возникли почти неоспоримые предположения, о которых чуть ниже.
Понурые, вконец утратившие еще тлевшую надежду на высокую оценку их подвига штрафники без аппетита и без обычных в это время шуток поедали ужин, и даже боевые сто граммов не подняли упавшего настроения.
Сразу же после ужина, без так необходимого хотя бы на несколько часов отдыха нам предстояло преодолеть ускоренным маршем километров 15, чтобы еще до рассвета занять окопы назначенного участка обороны на правом фланге плацдарма. Где шагом, где бегом еще задолго до рассвета, взмыленные, как загнанные лошади, ввалились мы в окопы, которые, как теперь я узнал из архивных документов, занимали части 44-й Гвардейской стрелковой Краснознаменной Барвенковской дивизии генерал-майора Борисова. Мое представление об отношении этого комдива к штрафникам я приведу в дальнейшем.
Изучая архивные материалы, касающиеся боев на этом плацдарме, я узнал, что в полосе, где нам пришлось сражаться, действовали 407-й, 444-й и 539-й стрелковые полки, чьи подразделения «отдавали нам право» идти за них первыми в атаки, кто из них сменял нас потом на отвоеванных у немцев позициях, не помню. Поскольку в окопах мы появились еще задолго до рассвета, те, кого мы сменяли, сразу же покинули траншеи, чтобы смену эту не заметил противник. Мы успели узнать у сдавших нам оборону, что немецкие окопы от нас метрах в 150 и что часто фрицы совершают артналеты, а за нашими офицерами и солдатами охотятся снайперы.
Задачу нам еще не поставили, но в течение дня войсковые снабженцы доставили боеприпасы, в том числе много ручных наступательных гранат РГ-42 и РГД-43, которые в отличие от оборонительных Ф-1 имели небольшой радиус убойной силы и предназначались в основном для применения на ходу. Естественно, восстанавливать плацдарм можно только наступлением, значит, впереди не оборона, атаки. Это и понятно: штрафбат все-таки. На каждое отделение получили по одной противотанковой гранате РПГ-40. Значит, и здесь встреча с танками неизбежна.
Дальнейшие события развивались так, что в течение этого дня нам даже удалось урывками подремать. Кто умудрялся сделать это сидя, кто даже лежа в так называемых подбрустверных нишах, горизонтальных невысоких «норах» длиной в рост человека, вырытых вдоль окопа в нижних, ближе ко дну, стенках. Поместиться в них можно было из-за малой высоты «потолка» только лежа.
Те артналеты, о которых нам говорили наши предшественники по обороне, не заставили себя долго ждать. У немцев здесь было много артиллерии, в том числе и шестиствольных минометов, которые на фронте получили прозвища «боровы», «ишаки» и еще как-то, наверное, из-за того, что звуки их выстрелов напоминали то ли свинячий визг, то ли крик осла. Их мины с навесной траекторией опасны и для укрывшихся в окопах. Поэтому те, кого мы сменили, и вырыли эти ниши для защиты от осколков таких мин.
Я уже писал, что штрафники, часто рискуя своей жизнью, делали многое, чтобы сохранить жизнь своих командиров. И отмечал также, что особой их любовью пользовался старший лейтенант Иван Янин, безумной храбрости офицер, заместитель командира нашей роты. Чтобы надежнее упрятать его от мин этих шестиствольных «ишаков», штрафники облюбовали одну из таких подбрустверных «нор». Чтобы усилить надежность ее защиты, расширили эту нишу так, чтобы, кроме Янина, поместилось еще хотя бы два человека для прикрытия.
Во время одного такого артналета опекающие Ивана штрафники настояли, чтобы он лег в эту нишу, и прикрыли его, улегшись рядом. Едва успели они там разместиться, как артиллерийский снаряд разорвался рядом, земляной потолок рухнул и завалил спрятавшихся. Лежавший у края боец сам выбрался из этой нечаянной могилы с помощью бросившихся на помощь товарищей, кое-как успели откопать едва живого второго бойца, а пока добрались до Янина, уже было поздно. Так погиб храбрейший офицер Иван Егорович Янин, имевший за все бои, выпавшие на его долю, всего одно легкое пулевое ранение.
Всех нас, привыкших к фронтовым потерям, эта неожиданная и нелепая смерть потрясла. Скорбя, попрощались мы со своим боевым другом. Было нестерпимо больно смотреть на его лицо, спокойное, словно не тронутое смертью. Отправили его тело в ближний тыл для достойного захоронения.
К вечеру к нам в окопы пришел НШ Филипп Киселев, с ним начштаба стрелкового батальона в сопровождении нескольких, тоже незнакомых офицеров. Погоревал Филипп вместе с нами. Сказал, что Ванюшу похоронили с почестями и даже в гробу, хоть и наспех сколоченном, что на фронте нечастая роскошь. А в моей поэме о штрафбате, написанной вскоре после Нарева, ему я посвятил такие строки:
Янин Иван! Ты бессмертен, ты с нами,
Хоть захоронен в земле нам чужой.
Мы не забудем тебя. Мы оставим
Место в сердцах для тебя, наш Герой.
Командир роты Матвиенко собрал взводных и доложил начштаба Киселеву, что назначает своим заместителем вместо погибшего Янина меня, оставив одновременно и командиром взвода, передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были у Ванюши. Это решение я встретил без особого удовольствия. Потом Киселев представил нам прибывших с ним офицеров, которые рассказали, что нам в ближайшее время надо атаковать передний край немцев и, захватив немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил. Это было похоже на ту задачу, которую ставили перед нами, когда мы преодолевали по льду реку Друть около Рогачева.
Тогда мы тоже должны были захватить вражеские траншеи и обеспечить ввод в бой других войск. Только реки теперь перед нами не было, Нарев был позади нас, и преодолевать его нам не требовалось, нужно было не дать это сделать противнику. Несколько непривычным и странным показалось то, что задачу мы получали не от своего комбата, как это было при Осипове, а от офицеров, в подчинение которым нас официально даже и не передавали.
Войсковые офицеры, уходя, сказали, что придут саперы и разминируют минное поле перед нами и что будет хорошая артподготовка. Когда я довел эти сведения до своих командиров отделений, я не почувствовал их воодушевления. Подстегивая свое собственное настроение, приказал им бодрее довести эти сведения до бойцов и потом доложить мне о моральном состоянии штрафников, считая это одним из важнейших слагаемых предстоящего успеха. Почему-то тревожно было у самого на душе, будто какое-то недоброе предчувствие глодало сердце. Приходили и дурные мысли, не погибну ли сам в этом предстоящем бою. Старался прогнать их и сосредоточиться на главном — как лучше выполнить поставленную задачу.
После полуночи в окопы действительно пришла группа саперов, чтобы сделать проходы в минном поле перед нашей ротой. Меньше чем через час они вернулись, и их командир, бодренький старший лейтенант, сообщил, что минного поля нет. Эта весть в мгновение облетела всех и заметно подбодрила бойцов. Прибывшим к нам полковым солдатам с термосами, доставившим очень ранний завтрак, пришлось уйти, почти не опорожнив их. Так уж у нас было заведено: перед атакой набивать диски, магазины автоматов и пулеметов, а не собственные желудки. А вот боевые «сотки» приняли, рассвета ждали в другом настроении. И у меня отлегло от сердца, даже минут 20 вздремнул.
Проснулся я оттого, что стало светать и фрицы снова совершили свой короткий артналет. Почти одновременно с этим прибежал от комроты связной с криком: «Ротного капитана убило!» Я приказал этому связному пробежать по окопам и сообщить, что командование ротой принимаю на себя, а моим замом назначаю командира пулеметного взвода, старшего лейтенанта Сергеева. О том, какие неожиданности нас ждали впереди, — в следующей главе.
