Глава 11
«Багратион». Рядом с гвардейцами. Битва за Брест
Когтями терзает стервятник проклятый
Великое сердце страны.
Пылают в ночах белорусские хаты,
Деревни врагом сожжены.
Муса Джалиль
За последние две недели нас хорошо пополнили боеприпасами. Видимо, не зря в обороне призывали экономить патроны. Теперь, перед наступлением, боеприпасы выдавали без ограничений. На каждый автомат ППШ мы получили по 200–250 патронов в «цинках», металлических упаковках из тонкого оцинкованного железа, или в картонных просмоленных пачках. К автоматам было по два магазина, каждый емкостью 71 патрон. Бойцам, у кого были винтовки-трехлинейки, выдали в дополнение к табельным подсумкам еще по два.
Выдали нам и сухие пайки, объем которых остряки именовали по-другому, совсем немного меняя буквы в слове «сухой». Мало чем эти пайки отличались от тех, что выдавали нам в феврале, перед рейдом в тыл к немцам под Рогачевом. Разве что теперь туда входили небольшие баночки с американским, непривычно остро пахнущим сыром (все американское и английское по-прежнему у нас именовалось «вторым фронтом») да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее от этого своей прелести свиное сало. Все это было выдано на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки, если будет позволять боевая обстановка, горячее питание из наших походных кухонь, к регулярности и полновесности порций из которых мы привыкли в обороне. Тыловые службы хорошо позаботились даже о ремонте и замене износившейся обуви: впереди были длительные боевые походы по болотистой и песчаной земле Полесья. Только до границы с Польшей предстояло пройти с боями более сотни километров.
Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы» почти все в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу». На замену давали и новенькие английские ботинки (тоже «второй фронт»!). Они были не черными, привычными для нас, а коричневыми и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подметкой. Как потом оказалось, подметки эти, на первый взгляд прочные, были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного особого картона, который через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки напрочь теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, тоже не черные, как наши, советские, а цвета хаки оказались достойными похвалы — прочными, долговечными. Длинные, плотные, двойные, они годились даже на подарки девушкам прифронтовых деревень и армейским связисткам или медсестрам вместо чулок.
Ремонт обуви, наверное, везде в армейских условиях отличался определенной изобретательностью в экономии починочного материала. Помню себя еще красноармейцем разведвзвода в 1941 году на Дальнем Востоке в дивизии полковника Чанчибадзе, на фронте ставшего генералом, а к концу войны — командующим 2-й Гвардейской армии.
То дальневосточное время вспоминается очень напряженной боевой учебой, одной из главных составляющих чего была маршевая подготовка. Ей были подчинены и физзарядка, и всякие передвижения в строю, не говоря уже о марш-бросках по пересеченной местности. А что это такое на Дальнем Востоке — кто там бывал, знает: сопки, тайга, болота даже на сопках! А марши эти совершались с «полной выкладкой», то есть кроме винтовки (пулемета) — вещмешок с грузом не менее пуда!
В одном из таких тяжелых марш-бросков, где соревновались все разведподразделения дивизии, нашему взводу удалось прийти первым. И хотя к финишу мы, особенно новобранцы, пришли, еле передвигая ноги, зато со строевой песней! Вконец обессилевшие после завершающего, почти километрового марш-броска бегом, от усталости мы были уже «никакие». И не попадая в такт нестройного шага, хриплыми голосами, пересохшими ртами, но пели! Пели через все свои, казалось, последние силы. Правда, вначале песня звучала слабо, но с каждым шагом ее сила крепчала, она сама поднимала дух и силы, становилась громче, бодрее, а колонна взвода — ровнее, и шаг ее четче.
Пели мы почти всегда «Дальневосточная, опора прочная…». Комдив Чанчибадзе, встречая на финише разведчиков, был, наверное, тронут тем, что пели мы песню, которую сам очень любил, да и шагали уже в ногу, с поднятыми головами и приличным равнением. Остановил он взвод, объявил всему взводу благодарность и добавил со своим кавказским акцентом: «…и награждаю взвод адным пара новий батынок!» Надо сказать, что обувь, особенно у «стариков», которым уйти в запас помешала война, порядком износилась, так что сроки носки их сапог давно уже истекли. И вот эту «пара батынок» наш взводный лейтенант вручил красноармейцу, самые потрепанные сапоги которого были затем пущены на починку тех, что еще можно было починить. И не одну пару починили!
Вот таким же методом делался ремонт «ходовой части», обуви, и здесь, на 1-м Белорусском. Бывало и удивительное: привезли несколько пар новеньких трофейных немецких сапог. Пусть, мол, не желающие брать ботинки с обмотками поменяют их на добротную обувь, путь-то предстоит неблизкий! В это время у нас, в том числе и на фронте, появился красочный плакат, на котором изображен советский солдат, надевающий новый сапог, и подпись: «Дойдем до Берлина!» И ведь не нашлось никого, кто бы захотел совершить этот обмен, уж очень свежи, наверное, были в памяти другие плакаты, на которых изображены эти кованые фашистские сапоги, топчущие священную землю нашей Родины, а бежавшим из немецкого плена, они, наверное, навевали недобрые воспоминания.
Во второй половине июля 1944 года наконец настал и наш черед подключиться к уже набравшей силу операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. Батальон вместе с левофланговыми частями 1-го Белорусского фронта переходил от обороны к наступлению. Многие публикации о штрафбатах говорили, что их предназначением были лишь разведка боем да атаки без артподготовки. Надеюсь, мы убедительно опровергли такое представление.
В ночь на 19 июля 1944 года мне как главному «минеру», устроителю «нашего» минного поля, было приказано в определенных местах сделать несколько проходов, так как была уже объявлена готовность к наступлению. Хотя я сам месяц назад с погибшим при этом пограничником Омельченко минировал тот участок, оказалось, что снять и обезвредить мины тоже ой как не просто.
Тогда я впервые услышал выражение «инициатива наказуема!». Наступало очередное новолуние, и ночь в июле, и так не очень длинная, была еще и темной. Фонариком не воспользуешься — демаскирует, приходилось все делать на ощупь. Привлечь к этому делу кого-либо из взвода я не хотел, чтобы не повторилась трагедия, как с Омельченко.
Конечно, самым сложным в этой работе было снятие мин-растяжек, и пока я благополучно сделал проходы, обозначил их вешками с белыми тряпочками, мою гимнастерку, совершенно промокшую от пота, впору было выжимать. Таково было напряжение! Но к рассвету все-таки успел!
Как только стало светать, разразился мощный грохот артподготовки. Пока она шла, наши подразделения преодолели по проходам это минное поле, успешно перешли болотистые берега и неглубокую Выжевку. Завершающий залп «катюш» был условным сигналом «В атаку!». В зареве взрывов были видны дружно поднявшиеся бойцы и их стремительный рывок к немецким окопам. Но очень уж удивительным было то, что немец не вел встречного огня. Ну, думаем, хорошо поработала наша артиллерия, все огневые точки подавила! И какая-то гордость, что за время окопного бездействия мы точно разведали эти огневые точки. Когда с громогласным «ура!» в ожидании рукопашной схватки бойцы вскочили в немецкие траншеи, удивились еще больше: траншеи были пусты!!!
Нам еще в обороне говорили, что перед нами вместе с венгерскими вояками (их тогда называли мадьярами) оборонялась и отборная дивизия фашистов «Мертвая голова». Куда же они все подевались? Фрицы уже знали, что перед ними советский штрафбат, — может, поэтому они нас просто боялись? Так что наше «ура!», когда мы ворвались в окопы, как-то сразу заглохло. Вроде бы и хорошо, что так случилось, но настрой-то был другой!
Наступление, как позже нам стало известно, началось по всему левому флангу фронта. Это было частью операции «Багратион». Задача нашему штрафбату тогда была вместе с 38-й дивизией замкнуть кольцо окружения мощной Брестской группировки немцев с юга.
Вскоре стало понятно, что противник, оставляя отряды прикрытия, в эту ночь начал отход, минируя дороги, разрушая мосты и переправы. Но как далеко увели они эти силы? После того как мы достигли второй траншеи, посыльный от командира полка, на фланге которого мы действовали, передал нашим ротам приказ резко изменить направление наступления с задачей овладеть частью городка Ратно. В нем противник довольно сильно сопротивлялся, нужно было захватить пока еще целый мост через Припять, не дать немцам взорвать его.
Не успели мы пройти метров 200–300 по более или менее сухому месту к берегу Припяти, как вдруг по нашим колоннам ударили несколько плотных пулеметных очередей. Наша 1-я рота и рота Павла Тавлуя залегли и сразу же принялись готовить к предстоящему ближнему бою оружие, в том числе и ручные гранаты. По условленному ранее сигналу ракетами роты мощным рывком бросились вдоль берега реки, прикрывая себя шквальным огнем собственных автоматов и пулеметов, и, не останавливаясь, ворвались в Ратно.
Гранатами забрасывали места, откуда фрицы вели огонь, в том числе и несколько дзотов. И буквально не отрываясь от убегавших гитлеровцев, сравнительно большая группа нашей роты, в основном взвод Усманова и мой, влетела на мост, удалось быстро перебить и его охрану, и тех, кто пытался заложить взрывчатку в опоры моста и подорвать его. Захватив мост, мы сосредоточились на западной окраине городка.
Потери у нас, конечно, были. Но, как оказалось, среди наступающих штрафников было несколько человек, получивших ранения еще до штурма моста, но не покинувших поля боя, хотя право на это они уже имели: вину «кровью искупили». Но могли еще воевать — и воевали, такие случаи были не единичными и говорили о высокой сознательности бойцов-штрафников. Конечно, иногда бывало, что малейшую царапину выдавали за «обильно пролитую кровь». Но это уже было дело офицерской совести и чести. У кого-то они успели выветриться, а у кого-то были основой фронтового братства и боевой солидарности.
Как только мы вышли на западную окраину Ратно, вслед за нами по мосту уже мчались танки. Теперь нам нужно собрать свои подразделения и, пользуясь тем, что противник своими уцелевшими силами вновь успел оторваться от нас, уточнить потери и уяснить дальнейшую задачу. По шоссе на Брест уже подтягивались войска и техника, а до границы с Польшей было еще далеко.
Взвод мой, к сожалению, заметно поредел. Погибли 3 человека, раненых тоже было трое, но среди них всех не оказалось нашего уникума Гефта. И никто не видел его ни среди убитых, ни среди раненых. Включили Гефта пока в список «без вести пропавших». После боев за Брест, где я сам был тяжело ранен, вернувшись из госпиталя, узнал, что Гефт благополучно объявился с какими-то справками об участии в боях с другими частями, да еще с полученным легким ранением и с «проявлением героизма». Комбат у нас тогда сменился, Гефт был отчислен из батальона с восстановлением во всех правах.
Когда за мостом мы собрали свои взводы, перемешавшиеся в ходе атаки и штурма моста, отправили в тыл раненых, поступила команда соединиться вновь с полком, форсировавшим реку Припять южнее. Значит, нам опять вместе с ним продолжать наступление в направлении села Жиричи и далее, к озеру Турское.
На подступах к Жиричам полк снова встретил упорное сопротивление. Наши подразделения были срочно переброшены на самое опасное направление, усилив собой боевые порядки полка. Перемешавшись с его солдатами, мы заметили, что в рядах гвардейцев возникло оживление. Поняли они, что рядом с ними в роли рядовых бойцов находятся недавние офицеры и в атаку они пойдут вместе. И в этих солдат будто влилась какая-то новая, свежая сила. Все-таки мудрым было это решение — слить воедино такие разные контингенты воинов. Ведь и у большинства штрафников, наверное, повысилось чувство ответственности за свое поведение на поле боя в присутствии вчерашних, а может быть, и завтрашних подчиненных.
Находившийся рядом со мной, не помню его фамилии, штрафник-пулеметчик заметил, что в нашем направлении особенно интенсивно ведут огонь несколько пулеметов немцев, засевших на чердаке большой хаты с соломенной крышей. Ответный винтовочный огонь полковых солдат должного эффекта не давал. А так как место было открытое и большинство бойцов не успели отрыть даже «ячейки для стрельбы лежа», то от этих пулеметов еще до атаки можно было ожидать немалых потерь. Ну а во время атаки они еще многих бы положили.
И вот этот штрафник-пулеметчик говорит: «Сейчас я их оттуда выкурю», подбирает и заряжает магазин патронами с зажигательными и трассирующими пулями. Я понял, что он хочет поджечь крышу этой злополучной хаты. Вроде и жалко, ведь добротная хата сгорит, но… война есть война. И так четко при свете еще не совсем угасшего дня были видны впивающиеся в эту крышу огненные трассы, посланные славным моим пулеметчиком!
Буквально через несколько минут крыша задымилась, а затем и заполыхала. Огонь немецких пулеметов прекратился (жарко им там стало!), и тут взвились ракеты, означавшие начало атаки. Штрафники, а за ними гвардейцы полка поднялись и устремились к селу. Бой был опять скоротечным, и через 15–20 минут село было полностью нашим. Уже в начинавших сгущаться сумерках ярко горела зажженная пулеметными очередями хата. Немецких трупов было много, но они вдруг как по команде пользуясь сумерками и густым лесом западнее Жиричей, исчезли из виду.
По команде снова кратковременный отдых, снова сбор подразделений, подсчет потерь. С огорчением я узнал о гибели пулеметчика, что «выкурил» немцев с крыши теперь догорающей хаты и фактически спас во время атаки многих наступающих солдат полка и наших бойцов.
Уже совсем стемнело, когда нашли нас походные кухни и подвода с боеприпасами. Как кстати, ведь за целые сутки фактически не было возможности даже погрызть сухарей, да и боеприпасы уже надо пополнить. А тут полкотелка наваристого супа, приличная порция гречневой каши с мясом, да еще и боевые сто граммов!
Подкрепились добрым «обед-ужином», разобрали патроны и гранаты, а посыльный от полка принес новую задачу: не дать противнику оторваться далеко и не позволить ему за ночь закрепиться на каком-нибудь рубеже. Наши роты вновь выводились из состава полка на его правый фланг, и фактически штрафбату предстояло теперь действовать самостоятельно. Стало ясно, что немцы и впредь будут не просто отступать, но, оставляя группы прикрытия, стараться сбивать темп нашего наступления, укрепляться на выгодных рубежах. Конечно же, предполагалось, что главным из них может стать крупная преграда — река Западный Буг, впадающая в реку Нарев в отличие от Южного Буга, устье которого у Черного моря. На этом Нареве, забегая вперед, скажу: через 3 месяца мы «хлебнули» лиха, еще невиданного.
А здесь, в ночь на 20 июля, наступал период новолуния, видимых звезд было неисчислимое множество, как бывает вдали от освещенных улиц, когда звездный свет ничем не забивается. Глядя на эту звездную бесконечность, становилась понятнее безграничность мироздания и то, какая песчинка в нем — судьба одного человека, особенно на войне.
Мы медленно, почти ощупью продвигались вперед, ориентируясь по звездам и слабо подсвечиваемому компасу, опасаясь напороться на вражескую засаду, пока не уткнулись в озеро Турское. Осторожно двигаясь в темноте, мы потеряли непосредственный контакт не только с полком, который теперь должен был действовать слева от нас, но и с остальными ротами батальона. Получилось, что у нашей группы из двух рот оба фланга оказались открытыми. Это очень опасно, а вдруг немцы ударят во фланг? Но, как говорится, и на этот раз «пронесло»!
К рассвету колонна из двух рот приблизилась к селу Тур. Противник встретил наше походное охранение пулеметным огнем, основные силы наших рот вступили в бой. Где были остальные силы батальона, мы тогда еще не знали и вдруг услышали бой на другой окраине села. Это как раз и была та часть батальона, с которой у нас было утрачено соприкосновение, она обошла озеро слева, и общими силами штрафбата немцы были выбиты из села Тур. Так как немцы опять от нас оторвались и их заслону здесь спрятаться было негде, наши взводы снова свернулись в колонны, чтобы идти по дорогам легче и быстрее.
И тут нас поджидал «сюрприз», подготовленный отступающими фрицами. По одной из дорог, ведущей из села Тур на Хотислав (новое направление), двигалось наше передовое охранение. И вдруг там прогремел взрыв: подорвался боец на мине. Командир роты вызвал меня на место взрыва (в роте я уже считался «специалистом» по минам), и мы обнаружили еще несколько мин. Наверное, передовое охранение от взвода Булгакова, занятое наблюдением за возможным появлением противника, не обращало должного внимания на саму дорогу, вот и результат. Оказали помощь раненому, доложили в штаб и медпункт батальона, из винтовочных шомполов соорудили щупы, и движение возобновилось. Теперь внимательнее смотрели и под ноги, урок был дан. Темп движения, естественно, снизился.
Неожиданно в небе возникла довольно значительная группа немецких «мессеров» с крестами на крыльях и фюзеляжах. Быстрое рассредоточение позволило избежать серьезных потерь, огонь по ним бойцы вели, но, к сожалению, без результата. Не успела скрыться эта группа фашистских стервятников, как с более мощным гулом моторов и заметно выше в небе появились бомбардировщики. Как подсказывали бывшие авиаторы, то были «хейнкели» и «юнкерсы». Вскоре стало видно, как с них вниз посыпались какие-то разной конфигурации предметы, стремительно увеличивающиеся, приближаясь к земле. Я впервые видел бомбежку, но вместе с бомбами летело всякое другое железо! Даже для усиления устрашения порождающие леденящие душу звуки продырявленные металлические бочки.
Задержали нас эти налеты, тем не менее мы приближались к селу Хотислав. Немцы не успели укрепиться и потому опять ограничились заслонами, которые, открыв огонь и заставив нас развернуться в цепь, вскоре покинули свои позиции. На этом рубеже снова попробовали налететь «мессеры», но их отогнали краснозвездные «ястребки». Мне здесь впервые довелось увидеть воздушный бой, хотя и короткий. Фашистские «асы» сразу ретировались, как только один из них был сбит.
Форсирование небольших речушек, протекавших как-то параллельно друг другу и на небольшом расстоянии между собой, проходило без особых трудностей вброд. К вечеру село Хотислав мы прошли с ходу, не встретив в нем немцев. Нужно сказать, что многие села, поселки, деревни были как-то неправдоподобно похожи друг на друга: у всех одна и та же участь — либо разбомблены, либо сожжены, часто вместе с людьми. Таким оказался и Хотислав, как и многие другие деревни Белоруссии.
Спустя более 60 лет после этих событий, в 2005 году, нам с санкт-петербургской делегацией общества «Знание» довелось посетить печально знаменитую белорусскую Хатынь. На мемориальной стеле там значилось, что фашисты сожгли в Белоруссии вместе с жителями более 500 деревень, 186 из которых после войны так и не были возрождены. «Корней» не осталось!
Развивая успех, батальон продолжал движение, в котором нашей роте было определено направление на шоссе севернее села Олтуш. Немцы там оказали нам сильное сопротивление. Но мощный бросок туда поднявшейся в атаку роты фактически не дал убежать большинству фрицев, и их добивали в острой, жестокой рукопашной. Фашисты были, казалось, ошеломлены яростью, с какой бросались на них наши бойцы. Многие, наверное, помнят слова замечательной поэтессы-фронтовички Юлии Друниной, обидно рано ушедшей из жизни, не выдержав трагедии ликвидации СССР:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву… И тысячу — во сне!
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
А мы вступали в рукопашные бои за ту войну не один раз, и снились они нам еще долго…
Итак, немецкий заслон на этот раз был, кажется, разгромлен. Но сразу после угасшего боя мы услышали шум моторов. Подумалось, что сейчас из-за леса невдалеке от шоссе выскочат танки и нам придется туговато. Однако шум этот постепенно угасал, и пришла разгадка: они же отрывались от нас на машинах! Вот бы танков нам! Но танки, естественно, избегали болотистых мест и теснили врага на других участках и направлениях.
Темпы нашего наступления стали с каждым часом, с каждым километром заметно снижаться. Ведь позади была уже третья бессонная ночь (в ночь перед наступлением тоже было не до сна), вконец вымотавшая и штрафников, и нас, их командиров. Мы ведь не просто шли, а наступали, вели бои, и у бойцов нет крыльев, да и ходят они не напрямик. Это в геометрии есть аксиома: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. А на войне все дороги кривые, а то их и вовсе нет, одни болота, да сколько других препятствий! Ох, какими длинными порой бывают фронтовые солдатские километры!
Наш комбат, все понимающий и чувствующий Батя Осипов, хотя сам большую часть времени продвигался на своем «виллисе», точно оценил, что совсем немного отделяет нас всех от той последней черты, когда люди вообще теряют способность выполнять уже любую задачу, ведь сон может просто сморить и свалить их!
Близко к полудню наши роты преодолели широкую полосу леса и вышли на сухое поле, с которого на 1–2 километра просматривалась местность и дальнейшее направление наступления — село Радеж. Вот здесь комбат приказал приостановить движение и дать короткий, часа на три, отдых. Место для этого было выбрано удачно еще и потому, что немецкому заслону тут негде было притаиться, практически исключалась внезапность его нападения.
Все были основательно уставшими от почти безостановочного передвижения по заболоченному украинско-белорусскому Полесью, чаще — под огнем противника. Одна мысль владела: упасть, заснуть хотя бы на час, на минуту… Ведь за эти трое суток с начала наступления не было фактически ни минуты, чтобы сомкнуть глаза, вздремнуть и хоть чуть-чуть тем самым восстановить свои силы. Тем более что от обеда-ужина у села Жиричи остались лишь воспоминания.
Как же трудно оказалось установить очередность отдыха, организовать охранение спящих силами тех, кто не меньше нуждается в отдыхе и сне. Мой заместитель, сильный физически и не менее сильный духом, Семен Петров понимал, как мне нелегко было шагать, успевать со всеми, когда боль в недолеченной ноге все сильнее давала о себе знать. Заботясь о своем командире, он предложил мне отдыхать первым, пока он будет бодрствовать и организует охранение на неожиданном биваке.
Понятно, что рядовые наши штрафники да вскоре и мы, офицеры, как только осознали смысл команды «отдыхать», тут же попадали, и буквально через мгновение всех сморил долгожданный, но тревожный сон. И я тут же, как и многие бойцы наши, почти мгновенно провалился в глубокий сон, хотя ускользающим сознанием успел услышать многоголосый солдатский храп. Теперь, много лет спустя, мне кажутся очень подходящими к тому времени известные слова Фатьянова из знаменитой песни Соловьева-Седого «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат! Пусть солдаты немного поспят…». Только время тогда было уже не соловьиное, конец июля.
Через те полтора часа, которые мне достались на отдых, Петров едва меня разбудил. Еще несколько минут я не мог стряхнуть остатки сна, но, окончательно проснувшись, сообразил, что нужно срочно менять охранение, чтобы и ему дать отдохнуть, поспать! Оказалось, мой зам это уже сделал, тем самым дав мне несколько лишних минут отдыха. Спасибо тебе, Семен Иванович, за заботу!
Наши тыловики к этому времени подоспели с кухнями и боеприпасами. Несмотря на опустевшие желудки, многие в первую очередь бросились пополнять свой боезапас, а уж потом шли к кухне. Пожалуй, все наши «временные» солдаты хорошо усвоили истину, что жизнь в бою зависит в первую очередь не от того, набит ли твой желудок, а от того, хорошо ли набит диск твоего автомата или магазин пулемета.
На этот раз комбат приказал разъяснить бойцам, что наркомовская «сотка» водки, если ее принять на пустой желудок и при такой степени усталости, только усугубит физическое состояние. Поэтому водку всем нам выдали только после обеда, перед тем как снова поступила команда «Вперед!», и уже без риска опьянеть.
Дальнейшее наше наступление шло через село Радеж, оказавшееся небольшой, но удивительно сохранившейся от разрушений и пожаров, почти целой деревенькой, каждый дом которой был густо обсажен фруктовыми деревьями. Подумалось, что название это, возможно, сродни слову «радость» или «радуга». Редкие жители, выползавшие из подвалов и погребов, успевали угощать нас на ходу уже поспевшими плодами. Что-то, видать, помешало фрицам сжечь эту красоту. Или эту деревню война обошла стороной?
Мы снова спешили вперед, чтобы не дать фашистам укрепиться на крупном водном Бугском рубеже. По ширине, глубине и скорости течения он был серьезнее, не шел ни в какое сравнение с оставшейся уже позади Припятью и другими многочисленными речками с заболоченными поймами, а также каналами, превращавшими эту заболочь в пригодную для земледелия ниву. К вечеру нас снова обстрелял противник, засевший между шоссейной и железной дорогами. Нам удалось перерезать эти дороги южнее Бреста и Домачево. Только в 2005 году, посетив мемориальный комплекс «Хатынь», мы узнали, что в этом Домачево гитлеровцы сожгли, повесили и расстреляли около двадцати тысяч человек!
А тогда, в июле 1944 года, мы подошли вскоре довольно близко к тому самому Бугу, на котором стояла еще не известная нам своей легендарностью Брестская крепость. В том месте, куда мы подошли, Буг оказался сравнительно нешироким, со спокойным течением. На другом его берегу среди уже заметно пожелтевших полей вилась грунтовая дорога, уходящая в синеющий недалеко лесок. Вроде бы знакомый русский пейзаж, с березками, но там, за Бугом, уже «заграница», Польша.
Между тем нас разыскал мой друг, ПНШ по разведке капитан Боря Тачаев, который привел сюда одноконную подводу с боеприпасами. Целую подводу на один мой взвод! Оказывается, наш Батя-комбат «мобилизовал» почти всех офицеров штаба и хозяйственных служб на доставку боеприпасов и даже индивидуальных перевязочных пакетов. Вот это был подарок! Подарком для меня лично было то, что именно Борис доставил нам боеприпасы. К нему я давно, еще с Рогачевского рейда батальона в немецкий тыл, испытывал чувства благодарности и какого-то особого уважения к его улыбчивости и дружелюбию. Знал он и о моем неумении плавать, особо волновавшем меня перед Бугом, более опасным, чем Друть… Но именно его дружеское ободрение придавало уверенность и перед этой рекой.
Борис рассказал мне, что где-то в километре за нами ждут наступления еще несколько повозок, но груженные пограничными столбами, уже раскрашенными по стандарту, и даже с металлическими гербами Советского Союза и соответствующими надписями «СССР». Молодцы пограничники, знают, что штрафбат уверенно преодолеет границу-реку и отвоюет Советскую землю, а наши пограничники вновь (и навсегда!) будут стойко стеречь границы Родины.
Форсирование реки планировалось с рассветом, мы располагали каким-то резервом времени, чтобы дать дополнительный отдых бойцам, хотя определенная часть ночи ушла на дозаряжание оружия, подготовку к форсированию и к предстоящему бою. Для преодоления реки вброд нужно было так расставить бойцов, чтобы каждый не умеющий плавать (на солдатском жаргоне — «топор») находился между двумя умеющими. Кто-то из штрафников, уже имевший опыт, предложил собрать обмотки от ботинок, связать их на каждое отделение в длинную связку, чтобы за нее могли держаться все, как за импровизированный спасательный канат.
Да мало ли какие еще меры надо было предусмотреть, а главное — дозарядить оружие. В нашей роте, вооруженной в большинстве автоматами ППШ (по-солдатски — «папашами»), дозаряжание оружия, особенно ночью, было сопряжено с большими неудобствами. С винтовками проще, а чтобы дозарядить дисковый магазин автомата, нужно снять крышку, завести пружину выталкивающего устройства, ухитриться при этом не рассыпать патроны из улитки магазина, на ощупь дополнить ее до предела. А предел у него — 71 патрон.
Не каждому это удавалось сделать сразу, как и солдату, впервые обувающему ботинки с обмотками. Прежде чем их намотать, он не раз убеждался в том, что они, коварные, иногда выскакивали из рук и разматывались во всю длину. И тогда начинай все сначала! А ночью-то найти обмотку проще, чем семь десятков патронов!
В течение этой ночи нужно было незаметно для противника разведать и обозначить броды, вместе со снаряжением подготовить оружие к преодолению сравнительно крупной водной преграды. Я, да и все мы были обрадованы, когда к нам из соседнего полка прибыл офицер с двумя солдатами и сказал, что ему приказано подорвать несколько крупных деревьев, стоящих прямо на берегу, чтобы облегчить переход реки вброд. Подрыв они будут делать в целях маскировки во время артподготовки, но пообещал, что комли деревьев при этом оставят на берегу, а кроны — в воду. Сомневался я в такой точности подрыва и лихорадочно искал способ преодолеть наиболее глубокую часть реки у нашего берега. После рогачевской Друти меня мучила мысль, почувствую ли я ногами твердь дна у того берега.
С рассветом заговорила артиллерия, подорвали саперы деревья, но так, как задумывалось, удалось только (опять везение!) на участке моего взвода. Дерево действительно легло в точном соответствии с обещанием — поперек прибрежной части русла реки, комлем на берегу. Крона его упала в воду, к нашей радости, ее не сносило течением, своими ветвями дерево легло на мелкую часть дна реки и упиралось в него широкой кроной. Я снова подумал: то ли судьба опять мне благоволит, то ли какая-то высшая сила меня охраняет. Ведь мои «успехи» в плавании после февральской купели в Друти не улучшились.
Немцы почему-то отстреливались довольно вяло, в основном из стрелкового оружия. С началом форсирования дерево, подорванное на нашем участке, значительно облегчило нам действия. Для «топоров» это был почти мост. Кроме того, и обмотки сыграли свою роль. Да и предыдущий месяц без дождей сделал эту реку сравнительно маловодной, что также было подарком всем нам, и мне в частности.
Фашисты уже в который раз практически серьезно не сопротивлялись, оставили свои позиции, отступили, испугавшись штрафбата, того напора и той быстроты, с которыми мы, пешие, успевали догонять немецкие моторизованные заслоны.
Заняв прибрежную часть западного берега, бойцы быстро стали приводить себя в обычное состояние, даже обмотки кое-кто успел намотать. Была передана команда преследовать противника параллельными маршрутами ротных колонн. Особое внимание уделялось разведке, в том числе и на предмет обнаружения мин.
Теперь мы были на территории Польши, граница СССР позади! Нам досталась почетная и вместе с тем нелегкая миссия вернуть Советскому Союзу его западную границу, а многострадальной Белоруссии — ее славный город Брест, героизм защитников которого был, к сожалению, по достоинству оценен лишь через много лет после войны. Еще в окопах, в ожидании, когда окажемся «за границей», на земле другой страны (а очень многие из нас никогда даже и не собирались побывать за рубежами Родины), мы много говорили об этом.
Среди штрафников были участники освобождения Западных Белоруссии и Украины в 1939 году. Живые участники тех походов, они рассказывали о разных происшествиях. Говорили, например, будто в колонны красноармейцев из толп населения бросали букеты цветов, в которые иногда были упрятаны… гранаты! Не очень верилось в это, но настораживало.
А сейчас наша ротная колонна была построена так, чтобы при необходимости можно было быстро развернуться в цепь. Вперед высылалось усиленное походное охранение, в состав которого входили и бойцы с самодельными щупами для обнаружения мин. Всего через километр-полтора встретился пожилой поляк, сносно говоривший по-русски. От него мы узнали, что немцы уехали на машинах, как только на реке загремела канонада. Значит, прошло уже около двух часов. Никаких признаков засад или заслонов не было. Пройдя от берега километров 5–7 на запад, мы должны были повернуть на север и выйти восточнее Бяла-Подляски на автостраду Брест — Варшава. Главная задача этого маневра была оседлать автостраду, завершить окружение в Бресте большой немецкой группировки, перекрыть коридор и отрезать им путь возможного отхода. Нашему батальону и полкам 38-й дивизии как раз и ставилась эта задача.
Полные решимости поскорее достичь этого шоссе, мы безостановочно двигались по проселочной дороге сквозь все более сгущавшийся лес. И вдруг в середине колонны второго взвода раздался сильный взрыв! Было похоже, что разорвался крупный снаряд. Сразу пришла мысль, что заслон на этот раз нам поставили мощный. Прямо у меня на глазах люди из взвода моего друга Феди Усманова падали, как снопы, ногами к месту взрыва. Упало несколько человек и в моем взводе. Я сам почувствовал такой сильный удар в грудь, что еле устоял на ногах. Почти одновременно с этим взрывом стали раздаваться менее мощные хлопки по обе стороны дороги, куда бросились оставшиеся. Будто по хорошо пристрелянному месту немцы теперь били из минометов небольшого калибра. Творилось что-то невероятное.
Оказалось, тогда просто сработал стереотип мышления: вовсе это был не артиллерийско-минометный обстрел, взвод подорвался на шпринг-мине, то есть немецкой «прыгающей» мине, знакомой мне еще по занятиям в училище. Она зарывается в грунт, а над его поверхностью остаются торчать два совсем незаметных проволочных усика, если задеть которые, произойдет взрыв. При этом вначале срабатывает вышибной заряд, основная мина «выпрыгивает» из металлического стакана и уже на высоте одного-полутора метров взрывается. Эта часть мины напичкана не одной сотней металлических шариков и поражает, как шрапнель, больше всего область живота. Ранения часто смертельные, если в течение короткого времени не сделана радикальная хирургическая операция, что в боевых условиях практически невозможно. Вот такая коварная мина покосила нас там.
Страшная картина, к ней даже на войне привыкнуть нельзя. Расхожие мнения о том, что смерть — просто переход в жизнь в другом измерении, что после земной смерти душа переселяется куда-то в царство небесное и даже реинкарнирует в последующие индивидуумы, были многим из нас чужды. И если шли в бой, рискуя жизнью, то не ради этого эфемерного представления о загробной жизни, а ради своей Родины, ради своего долга перед ее народом. По крайней мере, тогда так думали мы.
С обеих сторон дороги фашисты установили больше двух десятков обычных противопехотных мин. Просто рассчитали, что уцелевшие сразу бросятся с дороги в лес, примыкающий к ней, а там… Из всего здесь случившегося странным было то, что по дороге вначале прошло походное охранение со щупами, затем — командир роты с группой 5–6 человек, за ними прошел целый первый взвод. И никто из этих людей не задел коварных усиков. Второму взводу не повезло, а ведь и мой взвод мог не избежать этой участи!
Не знаю, какая чудодейственная сила уберегла лично меня на этот раз. Никаких талисманов я не носил, никаких заговоров не знал, хотя был крещеным.
Посудите сами: буквально за несколько минут до взрыва я почувствовал неловкость оттого, что висевший у меня на груди автомат своим круглым магазином набивал на ходу одно и то же место на груди. Заметив, что я то и дело поправляю автомат, мой ординарец Женя посоветовал мне подтянуть ремень, поднять автомат повыше, что я и сделал, укоротив его ремень на одну дырочку. И почти сразу же прогремел взрыв, один из многих стальных шариков этой мины угораздил прямо в мой автомат, сделав в его металлической части солидное углубление. Так вот отчего я чуть не был сбит с ног. Вся убойная сила этого кусочка металла распределилась по стальной массе моего ППШ.
Конечно, если бы автомат оставался на прежнем месте, то не в его стальном теле углубление, а солидная дырка во мне была бы обеспечена, и как раз в районе сердца. А так отделался я большим синяком поперек всей груди. Что ж, на войне как на войне. Кому-то везет, а другим — нет. Феде Усманову здесь не повезло, пробило грудную клетку навылет. Ранение тяжелое. А как считать, повезло или нет? Могло ведь и убить, как многих его бойцов.
Здесь я немного расскажу о моем друге Феде Усманове. В числе переданных нам в марте 1944 года остатков 33-го ОШБ оказался и лейтенант Фуад Бакирович Усманов, которого назначили командиром взвода в роту капитана Матвиенко, где уже числились я и Ваня Янин.
Как я вскоре узнал, Усманов еще под Сталинградом попал в окружение, пробыл на оккупированной территории немногим более 3 месяцев, вышел оттуда, и его направили в Рязанский спецлагерь НКВД. Там почти 7 месяцев его проверяли, после чего, не найдя компромата, направили в запасный полк офицеров Белорусского фронта, а оттуда — на должность командира взвода в 33-й ОШБ. Хотя и не нашли за ним никакой вины, хоть и на командную должность, но все-таки в штрафбат. Не очень похоже на выбор «из числа волевых и наиболее отличившихся в боях». Похоже на мой случай: хоть и нет моей вины в отцовских делах, но на всякий случай тоже в штрафбат, хоть и не штрафником. Правда, это только мои догадки.
Командир роты оставил тогда с ранеными небольшую группу легко раненных бойцов, по радио доложил в штаб батальона о потерях и о месте, куда нужно прислать медпомощь и средства для транспортировки раненых. Наспех захоронили убитых и так же наспех обозначили, кто зарыт в братской могиле. Нужно было идти дальше.
Здесь я опять отступлю немного от хронологии тех событий и отмечу, насколько важно определиться по карте, сориентировав ее верно на местности, чтобы место захоронения было правильно указано в извещении родственникам. И вот почему я остановлюсь на этом.
Лет через 25 после Победы военная служба занесла меня на восточную часть Украины, в Харьков. И я решил найти могилу моего старшего брата, погибшего на Украине в 1943 году. В «похоронке», полученной тогда на него, было сказано, что захоронен он «на северной окраине хутора Шевченко Шевченковского района Запорожской области». Чего проще: бери карту — и вперед! Но не тут-то было: такого района в этой области вообще никогда не было, а хуторов Шевченко в области было аж 11. Скольких трудов и времени мне и облвоенкомату понадобилось, чтобы с помощью архива Министерства обороны СССР по датам прохождения с боями той воинской части, которая прислала «похоронку», выяснить, в каком из хуторов Шевченко она вела бои в день гибели брата. Потом нужно было установить, в какую братскую могилу уже после войны сносили останки погибших, из каких одиночных могил. Только спустя многие месяцы мне удалось наконец припасть к земле, навечно укрывшей моего старшего брата в Пологовском районе Запорожья. А ведь многие потомки погибших спустя уже 70 лет после войны так и не могут найти могилы героев, чтобы им поклониться.
Тогда, в 44-м, после взрыва той злополучной мины, рота уже в двухвзводном составе двинулась дальше выполнять поставленную задачу. На закате нас снова неожиданно обстрелял противник. Огонь велся со стороны березовой рощи, получившей у нас из-за ее очертаний на карте название Квадратная. Мы находились на западной окраине какого-то села. Расстояние до рощи было приличным, и многие надеялись, что пули нас не достанут, и не очень-то беспокоились об укрытии.
Однако вдруг в роще заговорил немецкий крупнокалиберный пулемет, и стоявший у стены деревянного сарая, рядом со мной, высокого роста штрафник вдруг медленно стал оседать вниз, сраженный этой очередью, едва не задевшей также нас, кто стоял рядом. Пуля пробила ему грудь насквозь. Замечу, что в штрафбате к тому времени санинструкторы назначались в каждом отделении из штрафников — медицинских, или даже ветеринарных специалистов; им выдавались дополнительные перевязочные пакеты.
Перевязали раненого и оттащили за сарай, а потом его перенесли на батальонный сборный пункт раненых. Оттуда уже наш начальник батальонного медпункта (БМП) Степан Петрович Бузун занимался эвакуацией раненых на медпункт полка или в медсанбат.
Роща Квадратная, которой мы наконец овладели, оказалась одним из рубежей, с которых противник перестал уходить со своих позиций, оставляя маневренные заслоны и минированные участки. Рубежи эти приходилось теперь брать с боями, отбивая по 3–4 контратаки за день, но наступательный порыв, несмотря на ощутимые потери, не угасал. Казалось, не было тогда нужды в политработниках для поднятия боевого духа бойцов, он и не иссякал, хотя физическая усталость от многодневных маршей и боевых столкновений уже граничила с изнеможением. Но заметная фигура майора Семена Оленина да менее крупного телосложения майора Павла Пиуна, ветерана батальона со сталинградских боев, будто незаметно, но добавляли уверенности.
Теперь наступление штрафбата стало идти труднее и значительно медленнее. Достаточно сказать, что иногда за день продвигались с тяжелыми изнурительными боями и ощутимыми потерями всего на 8-10 километров, а то и меньше. В ночное время и наш комбат, и командир полка 38-й гвардейской, снова действовавшего рядом, останавливали движение, давали бойцам хоть немного отдохнуть и принять пищу, а иногда и подбодрить «наркомовскими» дозами (т. е. 100 граммов называли по-медицински «дозами»). Кстати, водка в бою при таком физическом и эмоциональном напряжении была только лекарством от сильнейших стрессов, от нее не пьянели, но дух и силы она все-таки поднимала.
Только к полудню 24 июля мы выбили немцев с их последнего оборонительного рубежа между железной дорогой и автострадой Брест — Варшава в районе села Залесье, что в 20 километрах западнее Бреста. Здесь нам было приказано стоять насмерть, лишить противника возможности вырваться из клещей, в которые были зажаты войска его брестской группировки. Вот теперь уже оседланная нами автострада снова стала главным участком нашей обороны. Бои здесь сразу стали жестокими, упорными. С первых минут мы почувствовали на себе отчаянное стремление немцев с удесятеренной силой вырваться из замкнутого кольца, боясь русского плена, полагая, что он будет не слаще того, что испытали русские у них.
Срочно окопаться — вот главное, что было важно, учитывая особенности местности, тем более что никаких траншей, никаких окопчиков, которые можно было использовать нам, здесь не оказалось. Местность неудобная, кругом густой, сравнительно молодой лес, а из-за этой густоты видимость плохая. Грунт сухой, плотный, трудно поддающийся нашим малым лопаткам. Особенно если окапываться лежа, что, как известно пехотинцам, очень непросто делать вообще, а под огнем противника — тем более. Ситуация складывалась острая, опасная.
Немцы вели интенсивный, почти сплошной огонь, в том числе и разрывными пулями. Попадая в деревья, в их стволы или густые ветви, они взрывались, создавая впечатление, что выстрелы звучат совсем близко, рядом. Пришлось нам, командирам, побегать от бойца к бойцу, проверяя состояние спешно организуемой обороны, чтобы убедиться, что те, кто не из «царицы полей» — бывшие летчики, интенданты и другие, кто еще не осознал спасительной миссии земли-матушки, если правильно с ней обращаться, заняли удобные позиции.
Враг лез напролом. И бойцам пришлось еще до вечера этого дня отразить 5 или 6 вражеских атак! Это же почти каждые полчаса сплошные огневые вихри, несметные толпы орущих и безостановочно стреляющих, подчас до одури пьяных фрицев, которым, казалось, не будет конца! Жуткая ситуация, когда вроде бы и головы не поднять под автоматно-пулеметными вихрями, а нужно в этом аду вести огонь еще более результативный, чтобы уложить врага, не дать ему шанса пробиться. То тут, то там у нас появлялись убитые, а многие раненые оставались сражаться дальше. Могли законно уйти, но не уходили…
При отражении третьей или четвертой фашистской атаки во время моей очередной перебежки меня сбросило на землю сильным ударом по ноге, еще не успевшей окрепнуть после подрыва на мине в той, казалось, уже очень давней обороне на Выжевке. Ну вот, подумал я, опять этой ноге досталось! Упав, осмотрел ногу, увидел отверстие в голенище сапога. Полез в сапог рукой проверить, нет ли крови, но наткнулся на непривычно изогнутую ложку из нержавейки, которую носил за левым голенищем. Вынул ее — и удивился: она была странно изогнута, изуродована. Видимо, пуля была на излете и, уже не имея убойной силы, пробила сапог и, попав в ложку, всю свою оставшуюся кинетическую энергию превратила в удар, сбивший меня с ног.
Ну, опять повезло! Поистине эта ложка, как и спасший меня от шпринг-мины автомат, принявший на себя удар начинки той шпринг-мины, и были моими талисманами. Жаль, ложку эту и пулю, которая за нее «запнулась», мне не удалось сохранить. Тем более не мог присвоить и автомат с глубокой вмятиной.
К вечеру наши тыловики подвезли много боеприпасов, организовали их доставку бойцам, и каждый хорошо пополнил их запас. Большинство бойцов даже набивали гранатами и патронами противогазные сумки, безжалостно выбрасывая противогазы, которые, по мнению многих, оказывались лишним грузом. Наступавшая ночь была очень беспокойной. По автостраде под покровом темноты пытались прорваться бронемашины, с которыми наши пэтээровцы и пушки-сорокапятки полка справились даже в темноте. К рассвету на автостраде со стороны немцев показалась большая группа верховых на лошадях, а также повозок на резиновых колесах и даже орудий на конной тяге. Но встреченные огнем полковой артиллерии и наших минометчиков быстро ретировались.
С утра мы продолжали сдерживать рвущиеся из окружения превосходящие силы немцев, их атаки следовали с неослабевающим ожесточением одна за другой. В одну из них немцы бросили более 20 танков и САУ, до двух батальонов пехоты. Их поддерживала авиация. Вздымалась земля, разрывы бомб и снарядов сливались в сплошной грохот. На этот раз двум танкам все-таки удалось прорваться, и то их уничтожили, подбив с кормы. Вся остальная армада уперлась в стойкость наших бойцов и гвардейцев дивизии. Сражались они упорно, и моральный дух их, несмотря на все похожее на ад кромешный, оставался высоким. И может, именно это боевое соседство поднимало дух и силы тех и других.
В некоторых трудах военных психологов отмечалось, что в остром, напряженном бою возникает состояние какого-то опьянения боем, когда уже нет ни страха, ни даже опасения за себя, а только радость битвы! Да, здесь психологи правы: именно что-то похожее на безотчетную, но весьма ощутимую радость возникало в этих условиях. В таком боевом экстазе часто боец даже не замечает ранений. Знаю это по моим боевым товарищам, офицерам постоянного командного состава и по многим бойцам-переменникам.
Не осуждайте, читатель, меня за чужие стихи, но так метко автор, к сожалению, мною не установленный, выразил мысль о том, как «вставали стеной офицеры», а в штрафбате были сплошь офицеры. Одни провинившиеся, другие их командиры, помогавшие первым искупать их вину, но все в одном строю.
Вставали стеной офицеры,
Где билась свинцовая пыль,
Вставали, вставали, вставали
И падали в жесткий ковыль.
Приведу несколько строк из военно-исторического очерка Н.В. Куприянова «С верой в Победу» о боевом пути 38-й Гвардейской Лозовской дивизии, с которой действовал наш штрафбат, приданный ей на этот период. В описании боев за Брест здесь нет ни слова о штрафбатах из-за строжайшего в то время табу на подобную информацию. «…Основной удар пришелся по 110-му полку. Вражеские самолеты непрерывно висели над боевыми порядками. Казалось, в этом кромешном аду никто из бойцов и головы поднять не сможет. Так, вероятно, думали и вражеские танкисты, которые перешли в атаку. Но стоило танкам и пехоте противника приблизиться, как они были встречены плотным огнем гвардейцев. По танкам вели огонь 45-мм орудия батареи полка и взвод противотанковых ружей. Гвардейцами было отражено шесть вражеских контратак».
Куприянов по известным причинам не упоминает, что вместе с гвардейцами 110-го полка там насмерть стояли и офицеры-штрафники, а пэтээровцы были тоже наши.
Потерь у противника тогда было очень много. Поле боя было усеяно трупами немецких вояк, горели несколько танков, была подбита и самоходка «фердинанд». Штрафники-танкисты сумели его «реанимировать» настолько, что развернули в сторону пытающихся прорваться фрицев и даже сделали несколько удачных и весьма полезных выстрелов по ним. Когда я после этих боев оказался в госпитале, у меня о случае с немецкой самоходкой начали слагаться стихи, названные потом «Эх, крепки ребята-штрафники» и ставшие со временем песней-маршем штрафников.
Наши потери здесь тоже были значительными. Как будто нам была дана своего рода «компенсация» за сравнительно более успешные боевые действия в предыдущие дни и за менее ощутимые потери, которые мы несли на прежних этапах наступления. Имеющиеся в моем распоряжении ксерокопии архивных документов, в том числе приказы по батальону, свидетельствуют о том, что только за 26 июля из числа офицеров комсостава погибли 4 человека: старшие лейтенанты Георгий Пильников и Илья Остапенко, лейтенант Николай Грачев и младший лейтенант Владимир Анисимов.
Точными документами о числе погибших там штрафников, к сожалению, я пока не располагаю. Но представить это можно, если в тот же день, согласно архивным данным ЦФМО РФ, получили ранения 10 офицеров постоянного состава, в том числе автор этих строк и близкие мне друзья, старшие лейтенанты Иван Янин, Владимир Архипов, Василий Бондарев, Сергей Сисенков и еще несколько офицеров. Это только за тот день, 26 июля, а потери были и до, и после. Надо полагать, что потери бойцов в те же приказы просто «не уместились», есть в них только ссылки на списки в «делах разной переписки», до которых сотрудники ЦАМО пока не добрались.
До дня, когда окруженная с нашим участием группировка немцев была пленена войсками фронта, гитлеровцы трое суток отчаянно пытались прорваться на запад. Но гвардейцы и штрафники стояли действительно насмерть. Только теперь я начинаю полностью осознавать, до какого же предела напряжения дошли мы и наши бойцы в те дни, если у всех нас под конец исчезло само чувство страха погибнуть!
В середине очередного дня боев за Брест, 26 июля 1944 года, немцы шли плотной массой в бесчисленную из атак, предпринятых с самого утра, пытаясь прорваться через наш участок. Теперь уже без прежней спеси они шли не в полный рост, а ползли, прижимаясь к земле, то ли под угрозой расстрела своими же офицерами, то ли в отчаянии. Им удавалось иногда приблизиться к нашим позициям на расстояние броска гранаты, однако, несмотря на их шквальный огонь, гранатами забрасывали фашистов мы.
Тут у меня возникла возможность подкрепить сказанное конкретным документом. Меня, офицера комсостава штрафбата, по моим книгам о 8-м штрафбате, как читатель, вероятно, уже отметил, часто находят дети или внуки бойцов-штрафников, смывавших допущенную ими вину (какой бы степени она ни была) в нашем штрафбате. В феврале 2016 года меня нашел Прохоров Сергей, внук Прохорова Федора Глебовича — бойца-переменника, служившего в 8-м ОШБ летом 1944 года. По завязавшейся с Сергеем переписке и присланным им документам удалось установить, что офицер вет/сл (звание не установлено) Прохоров Ф.Г. в боях периода операции «Багратион» проявил исключительное воинское мастерство и обыкновенной винтовкой без оптического прицела действовал как снайпер и, судя по наградному листу, в составе взвода в течение суток принимал участие в отражении 8 контратак противника, пытавшегося прорваться по шоссе Брест-Варшава. Будучи ранен, ни на шаг не отступил с занятых позиций и продолжал упорно сражаться. За 26 июля с меткостью снайпера уничтожил 17 немцев и был представлен к ордену Славы III степени. Приказом командарма Белова был награжден орденом Отечественной войны II степени.
Возвращаясь к тому, пожалуй, самому напряженному бою 26 августа, скажу: когда я поднялся из своего небольшого укрытия и швырнул в эту ползущую массу очередную гранату, рядом со мной погиб пулеметчик, так и не успевший отрыть достаточно надежное углубление в земле.
Бросился я к замолкшему «Дегтяреву» и в этот момент почувствовал сильный удар в пах правого бедра, как мощным электротоком. Падая, как-то совершенно непривычно перестал ощущать всю правую ногу. Кое-как перекатился к пулемету, выпустил несколько очередей из пулемета по ползущим к нам и беспрерывно стреляющим фрицам, но почувствовал, что нога потеряла способность не только повиноваться моим попыткам двигаться, но стала ощущаться как лишний, тяжелый, очень неудобный груз. Я не мог пошевелить ею, сдвинуть ее с места, чтобы переползти для смены позиции хоть на один шаг. Только тут ясно почувствовал липкое тепло в правом паху, увидел кровь, проступившую через брюки. Понял: теперь уж точно ранен. Как потом было записано в госпитальной справке о ранении, это было «слепое пулевое ранение в верхнюю треть правого бедра с повреждением нерва». Потому нога мне и не повиновалась, и ощущал ее как что-то чужое.
Атака к тому времени была отбита. Фрицы, оставшиеся в живых, поползли назад. В образовавшемся затишье мой верный ординарец Женя Вдовин оттащил меня в какое-то углубление вроде воронки и побежал искать полковую санитарку. Тут я и обнаружил обильное пульсирующее кровотечение. Значит, повреждена еще и какая-то артерия. С моими скромными медицинскими познаниями догадался: чтобы хоть немного уменьшить кровотечение, нужно как можно сильнее большими пальцами обеих рук давить на место ранения.
Вскоре Женя тащил за руку санитарку, совсем юную, почти девочку, в военной форме, волочившую огромную по сравнению с ней самой сумку с большим красным крестом. Моего собственного перевязочного пакета (ИПП) и перевязочного материала, который был у санитарки, явно не хватало для тугой, давящей повязки, которая одна могла остановить кровотечение. Жгут — верное средство для этого — на место моего ранения никак нельзя было наложить, хотя очень симпатичная и, видимо, еще малоопытная сестричка милосердия пыталась это делать. Место для повязки было тоже неудобным, тем более что эта девушка заметно стеснялась оголенного тела в том самом месте. От предложенного мне Женей его ИПП я отказался. Ведь никто не застрахован, что он ему самому не понадобится!
Чтобы остановить кровотечение из раны и наложить тугую повязку на очень неудобное место, пришлось нам использовать мою пропотевшую, просоленную нательную рубаху, которую помогли мне снять Женя и эта миниатюрная чернобровая санитарка. Закончив перевязку, поволокли они меня на полковой пункт сбора раненых, который был метрах в двухстах от линии огня. Бросив прощальный взгляд на столь памятное мне поле боя, я увидел, что оно было на самом деле лесом, но каким-то изломанным, изуродованным многодневным боем. Горячий металл, прилетавший от противника пулями и осколками, как жуткий смерч, расщепил не только ветки, но и стволы деревьев, опустивших будто в смертельной печали свои перебитые верхушки и повисшие ветви.
Как мне теперь стало известно по архивным материалам ЦАМО РФ, после завершения боев по окружению брестской группировки противника в нашем батальоне из 670 бойцов переменного состава, пошедших в наступление при операции «Багратион», осталось всего 378 человек, в том числе:
Ком. полков, их замов и им равных — 5, а было 6 (потери 1, или 16,7 %)
Начштабов дивизий, полков и им равных — 20, а было 43 (потери 23, или 53,0 %)
Комбатов и им равных — 11, а было 20 (потери 9, или 45,0 %)
Замкомбатов, ком. рот, батарей их замов — 72, а было 140 (потери 69, или 49,3 %)
Зам. ком. рот, ком. взводов и им равных — 129, а было 202 (потери 73, или 60,5 %)
С других должностей — 141, а было 259 (потери 118, или 45,6 %)
Общие потери 293 чел., или 43,7 %. Получается, что почти 44 % — боевые потери, но сколько из них ранено, а сколько погибли, такими данными я пока не располагаю. Если же принять соотношение раненых и погибших 2:1, как это примерно бывает, то получится: раненых около 200, погибших около 100. Вполне правдоподобно, хотя неизвестно, сколько раненых умерло от этих ран в медсанбатах и госпиталях. А кому известно, скольких раненых просто не довезли до них?
Представляете, каков был накал тех боевых дней и часов, как проявили себя там «парии войны», которых, по мнению «знатоков», в атаку поднимали только «пулеметы заградотрядов». И как высоко оценило командование 70-й армии подвиг этих истинных героев, хотя давно известно, что далеко не все представленные к наградам попадают в приказы или указы о награждении.
Заметьте, только на первом листе приказа № 078/н от 8.08.44 из 14 награжденных орденом Отечественной войны 7 человек — штрафники (всего 9), а всего орденом Красной Звезды — 4, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» — 57 человек. Другая примечательность: из 70 награжденных штрафников — ни одного орденом Славы. Учли все понимающие комбат Осипов и командарм генерал Попов, как реагировали на награждение солдатским орденом искупившие свою вину офицеры.
Но эти данные о наградах я получил только более чем через 65 лет после Победы и то благодаря старательному поисковику Геннадию Каплину.
А тогда, 26 июля 1944 года, после того как я осознал, что выведен из строя серьезно и надолго, я отослал ординарца Евгения Вдовина к своему заместителю Семену Петрову, который, кажется, еще был цел, чтобы передать ему, что теперь он полностью отвечает за взвод. Наверное, через час подъехала повозка, на которую погрузились мы, человек 15. Трофейная лошадь, эдакий здоровенный битюг-тяжеловоз, конечно, увез бы не одну такую телегу. Рядом со мной сидели бойцы и моего взвода. Один из них (фамилию его не помню) со страшным ранением лица. Разрывная пуля попала ему сбоку в переносицу и превратила его левый глаз в зияющую кровоточащую дыру, кое-как прикрытую спешно наложенной повязкой. Сколько мужества и терпения было в его до меловой бледности сжатых кулаках. Молчал он как-то необычно отрешенно, преодолевая, видимо, неимоверную боль и боясь разжать плотно стиснутые зубы, чтобы не дать вырваться стону или крику.
Рядом с ним удивительно спокойно полулежал-полусидел другой мой штрафник по фамилии, кажется, Петухов. До ранения это был весьма подвижный, словно ртуть, весельчак, и даже в условиях тяжелейшего боя он отличался каким-то ухарством, беззлобными ненормативными шутками и безадресными околоматерными ругательствами. В свое время этот Петухов, бывший старший лейтенант-авиатор, много интересного и как-то особенно весело рассказывал о своей боевой службе, о своем комдиве, которого они между собой называли «полковник Василий».
Оказалось, служил он авиатехником в одном из полков дивизии, которой командовал тогда еще полковник Василий Сталин, сын нашего Верховного. Мне было интересно слышать его рассказы об этом неординарном, по словам Петухова, летчике «от Бога», способного на любые неожиданные поступки и решения. Я тогда никак не представлял себе, что в моей послевоенной жизни доведется близко видеть и общаться уже с генерал-майором авиации Василием Иосифовичем Сталиным. О случившейся встрече с ним и известными военачальниками, да и просто интересными людьми — в отдельной главе.
Доставили нас на ПМП (полковой медпункт), а там заполнили на каждого первичный документ о ранении, так называемую карточку передового района, которая подтверждала, что ранение получено в бою. Оттуда уже на грузовичке, забитом до предела лежачими и сидячими ранеными, отвезли в ближайший медсанбат. Разместили нас там уже в очень длинном сарае, «под завязку» заполненном ранеными, на толстом слое расстеленной на земляном полу ароматной соломы и сена, строго-настрого предупредив, чтобы никто не вздумал курить. Сгорим ведь все! Ощупав свои карманы, я понял, что трубку, которая мне долго и верно служила, где-то в этом бою потерял.
Какой родной, почти забытый мирный запах шел от этой нашей общей постели!
Он так отличался от пропитавшей всех нас пороховой гари, запаха пота и крови, и я сладко заснул, так и не почувствовав боли и не дождавшись хоть кого-нибудь из медперсонала, чтобы показать «карточку», документ, где было указано на необходимость первоочередной врачебной помощи.
Спал недолго, разбудила меня медсестра. Увидев ее, я понял, что снова попал в тот же 79-й медсанбат, где меня ставили на ноги после моего злополучного подрыва на мине ровно месяц тому назад, день в день — 26 июня. Вот такое совпадение и по времени, и по месту. Будила меня уже знакомая сестричка Таня (помню, она была из города Калинина), с которой во время моего первого пребывания в этом медсанбате мы развлекали раненых исполнением под гитару русских романсов. Тогда больше других нашим слушателям нравился тот, в котором пелось про каких-то чаек над озером. Помнится только, то ли быстрые чайки были от рассвета розовые, то ли вода румянилась… Все забылось, даже песня. Не забылись только бои, страшные, кровавые!
Потом, после войны, я упорно искал этот романс, напоминавший мне войну и ранения, и, кажется, нашел что-то похожее:
Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,
Над озером быстрая чайка летит.
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит.
Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной,
Она умерла, трепеща в камышах…
Как-то этот романс больше трогал не румянящимися водами и серебристыми крыльями, а выстрелом и смертью в камышах. Война ведь, и кто знает, что будет завтра с каждым из нас…
Радостно было сознавать, что попал в руки уже знакомых медиков, и сразу же родилась надежда, что с моим нынешним ранением они справятся так же успешно и я скоро смогу вернуться на фронт. На носилках отнесли на операцию в здание, которое мне показалось небольшой школой. Операцию пришлось ждать в предоперационной, видимо, в одном из классов этой школы. Из другой комнаты доносились стоны, крики, там была операционная. Оттуда, перекрывая стоны раненых и строгий женский голос врача «Наркоз! Глубже наркоз!», гремел отборный русский мат. Какие-то особенности интонаций и даже произносимых в этих тирадах слов, доносившихся до меня, показались мне знакомыми. Вскоре все стихло, и оттуда на носилках вынесли укрытого с головой человека. Таня мне объяснила, что у него было очень тяжелое ранение, но его почему-то не брал наркоз. И то ли от передозировки его, то ли от тяжести ранения он скончался на операционном столе. А это был тот мой штрафник с «петушиной» фамилией из дивизии, которой командовал полковник Василий Сталин.
Следующим на тот же несчастливый операционный стол доставляли меня. Вспоминаю, как неприятное чувство страха снова овладело мною. Так не хотелось, чтобы и со мной произошло на этом столе то же, что и с моим предшественником. Именно здесь, а не на поле боя. Одно дело, если в похоронке напишут: «погиб смертью храбрых в бою», совсем другое — «умер от ран»… Примерно такое же ощущение страха я испытал в обороне под Жлобином, когда впервые на лесной поляне, где не было никаких окопов, попал под артиллерийский налет немцев. Но ведь вся «хитрость» на войне — не отсутствие боязни, страха. По-моему, не обладают такой естественной реакцией на опасность, как страх, только люди с особого рода, исключительной, вернее — ненормальной психикой. Они если и встречаются, то очень уж редко. Главное на войне — способность преодолеть боязнь, подавить в себе страх смерти.
Позвольте от боев за Брест совершить экскурс в будущее и в прошлое разом. Во второй половине 50-х годов прошлого века я служил в Воздушно-десантных войсках заместителем командира воздушно-десантной дивизии в Костроме. Там мне довелось познакомиться с Героем Советского Союза Гавриловым Петром Михайловичем, тем самым майором Гавриловым, который в 1941 году, будучи командиром 44-го стрелкового полка, все 32 дня возглавлял героическое сопротивление бессмертного гарнизона Брестской цитадели.
В 1956 году вышла книга Сергея Сергеевича Смирнова о героических защитниках Брестской крепости. Выжившему в немецком плену Петру Михайловичу Гаврилову, восстановленному в офицерском чине полковника Красной Армии и уже уволенному в запас, почти через 12 лет после окончания войны было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Иногда честные писатели помогают восстанавливать истинную правду.
А наша битва за Брест закончилась 28 июля 1944 года. По существовавшим в то время строжайшим правилам штрафникам не положено было входить в города, за которые воевали и которые освобождали. Например, принимая самое непосредственное участие в освобождении Лоева, Гомеля, Рогачева, многих других городов и до белорусских земель, и после штрафным частям не было позволено вступать в них как освободителям. Ни в городе Бресте, ни в самой крепости тогда нам не довелось побывать еще и потому, что на момент освобождения Бреста батальон оказался значительно западнее, на территории Польши, под Бяла-Подляской.
Узнать же все подробности защиты и освобождения Бреста и его героической крепости, увидеть саму легендарную цитадель мне удалось, только когда я был приглашен на юбилейные празднования 60-летия освобождения Бреста в 2004 году. Обошел тогда всю территорию крепости, поклонился памятным монументам и братской могиле. Перечитал на ее камнях фамилии почти всех 300 человек из более 900 похороненных там павших героев обороны крепости и ее освобождения. Пусть хоть так звучат их имена, пусть это будет заслуженное поминание погибших. И дай бог, чтобы такое поминовение не прекращалось никогда, сколько бы ни сменилось поколений.
Поклонился я тогда и моему костромскому знакомому, Герою Советского Союза Петру Михайловичу Гаврилову, который скончался 26 января 1979 года и, по завещанию, похоронен на территории Брестской цитадели.
Увидел там и потрясшие меня экспонаты всех залов Музея обороны цитадели. Детально знающая всю историю крепости милая девушка-гид в течение нескольких часов показывала все экспозиции. Рассказывала она о тех, кто героически больше месяца не сдавал крепость врагу, о ее последнем защитнике майоре Гаврилове и о том, какие воинские части и соединения сражались, чтобы изгнать фашистов со священной земли. Но ни намека на то, что принимал участие и немало голов сложил за это вместе с гвардейцами 38-й дивизии наш 8-й штрафбат под польской Бяла-Подляской, замкнув кольцо окруженных в Бресте немцев. Я подарил музею «Крепость-герой Брест» свою книгу «Штрафной удар…», изданную в Санкт-Петербурге в 2003 году, а потом и другие мои книги вплоть до «Страниц истории 8-го Штрафного батальона 1-го Белорусского фронта», изданные уже в Беларуси в 2009–2010 годах. Так что теперь хоть «намек» на участие штрафбата в освобождении Бреста там есть, да и свое место в других музеях Беларуси книга тоже заняла.
