Повстречавшись с обладателями лучшей памяти в мире, я решил, что моим следующим шагом должна стать попытка найти обладателя худшей. Разве есть более подходящий способ начать понимать природу и значение человеческой памяти, чем исследовать ее отсутствие? Я снова загрузил Google и начал поиски рекордсмена забывчивости, антипода Бена Придмора. В Journal of Neuroscience я раскопал статью о восьмидесятичетырех­летнем лаборанте по имени E.P., чья память удерживала лишь его самые недавние мысли [1]. Это был один из наиболее тяжелых задокументированных случаев амнезии.

Пару недель спустя после возвращения из Таллахасси я позвонил Ларри Сквайру, неврологу и исследователю памяти, работавшему в университетах Калифорнии и Сан-Диего, а также в Медицинском центре ветеранов Сан-Диего.

Сквайр изучал E.P. более десяти лет. Он согласился, чтобы я сопровождал его во время очередного визита в одноэтажный дом в пригороде Сан-Диего, где E.P. проживал с женой. Мы отправились туда вместе с координатором исследований в лаборатории Сквайра Джен Франсино, которая часто навещала E.P., чтобы протестировать его восприятие. И хотя Франсино была у E.P. в гостях больше двух сотен раз, он всякий раз встречал ее как совершенную незнакомку.

В E.P. шесть футов росту, его седые волосы разделены идеальным пробором, а уши необычно длинны. Он общителен, дружелюбен и обходителен. Много смеется. Поначалу он производит впечатление обычного доброго дедушки. Франсино, блондинка спортивного телосложения, сидит со мной и Сквайром напротив E.P. за обеденным столом и задает серию вопросов, которые призваны оценить общую эрудицию и интеллект E.P. Франсино спрашивает, на каком континенте находится Бразилия, сколько недель в году, температуру кипения воды. Она хочет продемонстрировать то, что уже показали множественные тесты: E.P. осознает, как устроен мир. Его коэффициент интеллекта 103, и кратковременная память не повреждена. Он терпеливо отвечает на вопросы — на все верно — с таким же выражением недоумения на лице, какое было бы и у меня, если бы какой-то незнакомец пришел ко мне домой и настоятельно выспрашивал, знаю ли я температуру кипения воды.

— Что стоит сделать, если вы находите на улице конверт, запечатанный, с надписанным адресом и наклеенной маркой? — спрашивает Франсино.

— Само собой, положить в почтовый ящик. Еще? — E.P. усмехается и бросает на меня косой взгляд, словно бы говоря: «Они что, идиотом меня считают?» Но, чувствуя, что в данной ситуации лучше быть вежливым, он вновь оборачивается к Франсино со словами: — Интересные у вас вопросы. Очень интересные, — и он понятия не имеет, что слышал их уже много раз.

— Зачем мы готовим еду?

— Потому что она сырая? — на слове «сырая» тон его голоса меняется, и удивление уступает место сомнению.

Я спрашиваю E.P., знает ли он имя нашего президента.

— Боюсь, оно выскочило из головы. Странно.

— А имя Билл Клинтон звучит знакомо?

— Конечно! Я знаю Клинтона. Он мой старый приятель, ученый, отличный парень. Я с ним работал одно время. — Он замечает, как расширяются мои глаза в недоверии, и осекается: «Разве что есть еще какой-то Клинтон, которого вы имеете в виду…»

— Ну, знаете, нашего предыдущего президента тоже звали Билл Клинтон.

— Он был президентом! Ух ты! — E.P. хлопает себя по коленке и смеется, но он ничуточки не обескуражен.

— Какого президента вы помните?

Какое-то время E.P. размышляет.

— Так-так. Был такой Франклин Рузвельт…

— А о Джоне Кеннеди вы слышали?

— Кеннеди? Нет, боюсь, с ним я незнаком.

Франсино вмешивается в наш разговор с очередным вопросом.

— Зачем мы учим историю?

— Само собой, чтобы знать, что происходило в прошлом.

— А зачем нам знать, что происходило в прошлом?

— Потому что это интересно.

В ноябре 1992 г. E.P. слег, казалось бы, с обычной простудой. Пять дней он провел в постели с температурой, безразличный ко всему миру и не представлявший, что что-то идет не так, а в это время в его голове коварный вирус, известный как простой герпес, прогрызал себе дорогу через мозг, как червяк сквозь яблоко. К тому времени, как вирус успокоился, два кусочка срединных височных долей мозга E.P. размером с грецкий орех пропали, забрав с собой большую часть памяти больного.

Вирус ударил по мозгу E.P. с пугающей точностью. Срединные височные доли — по одной слева и справа — вместе с гиппокампом и частью прилегающих к нему зон отвечают за магический процесс трансформации наших ощущений в долгосрочные воспоминания. Воспоминания на самом деле располагаются не в гиппокампе, а на морщинистом внешнем слое головного мозга, неокортексе — но область гиппокампа отвечает за их сохранение. Гиппокамп E.P. был разрушен, и без него мужчина стал как видеокамера без кассеты — видит, но не записывает.

У E.P. два вида амнезии: антероградная, что значит, что он не может формировать новые воспоминания, и ретроградная, которая не позволяет ему обращаться к старым воспоминаниям — по крайней мере к тому, что произошло после 1950-го. Но детство, служба в торговом флоте, Вторая мировая вой­на — все это идеально четко в его памяти. Однако он думает, что бензин стоит четвертак за галлон, а нога человека никогда не ступала на поверхность Луны.

Хотя амнезия держится у E.P. уже 15 лет и его состояние не улучшается и не ухудшается, Сквайр и его команда надеются многое от него узнать. Случай, подобный этому, когда природа ставит жестокий, но идеальный эксперимент, — огромная удача для науки. Множество фундаментальных вопросов в этой области до сих пор не имеют ответов, и в распоряжении ученых неограниченное количество способов тестировать ум E.P. И правда, в мире совсем немного таких индивидуумов, у которых оба гиппокампа и ключевые прилегающие области были бы так аккуратно отключены, а остальные части мозга оставались не затронутыми болезнью. Другой тяжелый случай амнезии наблюдался у Клайва Уэринга, бывшего музыкального продюсера BBC, заболевшего герпетическим энцефалитом в 1985 г. Подобно мозгу E.P., его мозг стал похож на решето. Каждый раз, когда он приветствует свою жену, он делает это так, будто не видел ее 20 лет. Он оставляет ей отчаянные сообщения на автоответчике с просьбами забрать его из дома престарелых, где он живет. Еще он ведет подробный дневник, который дает представление об его ежедневных мучениях. Но даже дневнику он не верит, поскольку, как и все предметы в его жизни, дневник кажется ему совершенно незнакомым. Каждый раз, когда он его открывает, Клайв словно встречается с собственным прошлым. Большинство записей в дневнике выглядят так:

8:31. Сейчас я совершенно, полностью проснулся.

9:06. Сейчас я идеально, абсолютно проснулся.

9:34. Сейчас я в высшей степени, реально проснулся.

Эти вычеркнутые записи позволяют предположить, что он осознает свое положение. А вот E.P., к своему счастью, наверное, не понимает, что с ним происходит. Сидя за столом, Сквайр спрашивает E.P., как его память работает в эти дни.

— Работает… Трудно сказать, хорошо или плохо.

E.P. носит металлический медицинский браслет на левом запястье. Хотя его предназначение очевидно, я все равно спрашиваю у E.P., что это. Тот поворачивает руку и будничным тоном читает надпись.

— М-м. Тут написано «потеря памяти».

E.P. даже не помнит, что у него проблема с памятью. Каждый раз он обнаруживает это заново. И поскольку он забывает, что всегда что-то забывает, любая потерянная мысль кажется всего лишь случайностью — досадным недоразумением, как это было бы для меня или для вас.

— В его представлении, с ним все в порядке. Слава Богу, — чуть позже говорит мне его жена, Беверли, когда E.P., пересевший на диван, не может нас слышать. — Я думаю, он подозревает, что что-то не так, но эта тема никогда не всплывает в разговорах или в быту. Хотя глубоко внутри он должен знать. Просто должен.

Когда я слышу эти слова, меня вдруг обжигает понимание того, что потеряны были не только воспоминания. Теперь даже жена E.P. не может присутствовать в его мыслях и чувствах. Не то чтобы у него не было мыслей и чувств. Иногда они есть. Когда E.P. сообщали о рождении внуков, его глаза увлажнялись — а затем он быстро забывал об их существовании. Не имея возможности сравнивать сегодняшние эмоции со вчерашними, он не способен составить хоть сколь бы то ни было связного рассказа о себе и людях, его окружающих, и это приводит к тому, что он не способен оказать психологическую помощь своей семье и друзьям. Ведь E.P. остается заинтересованным в ком-то или в чем-то лишь до тех пор, пока он не отвлечется. Любая случайная мысль перенаправляет его внимание и перезагружает весь разговор. А любые серьезные отношения между людьми не могут существовать только в настоящем времени.

После болезни E.P. вселенная существует для него лишь там, где он может ее видеть. Весь его социум сводится к людям в комнате. Он живет в узком луче света, окруженный тьмой. Обычно утром E.P. встает, завтракает и возвращается в постель слушать радио. Но оказавшись в кровати, он задумывается: а позавтракал ли он или только что проснулся. Частенько E.P. завтракает снова, а затем возвращается послушать радио. Иногда он завтракает по три раза. Он смотрит телевизор, и время от времени ему очень интересно, но смотреть передачи с четким разделением на начало, середину и окончание ему сложно. E.P. предпочитает канал History или передачи о Второй мировой войне. Он гуляет по окрестностям, чаще всего по нескольку раз до обеда, иногда даже по 45 минут. Сидит в саду. Читает газету, что, должно быть, для него равнозначно путешествию в машине времени. Ирак? Интернет? К тому времени, как E.P. добирается до конца заголовка статьи, он уже забывает начало. Чаще всего, прочитав прогноз погоды на сегодня, E.P. просто рисует в газете, подрисовывая усы людям на фотографиях. Когда ему на глаза попадаются цены на дома в разделе недвижимости, он непременно выражает свое изумление.

Не имея памяти, E.P. совершенно выпал из общего течения времени. У него нет общего потока сознания, лишь случайные капли, которые быстро испаряются. Если вы снимете часы с его руки — или, что еще более жестоко, переставите время, — он совершенно потеряется. Запертый в бесконечном настоящем, между прошлым, которого он не может вспомнить, и будущим, о котором не способен подумать, E.P. живет вялотекущей жизнью, совершенно свободный от забот. «Он все время счастлив. Очень счастлив. Думаю, это потому, что у него не бывает стрессов в жизни», — говорит его дочь Кэрол, живущая по соседству. Со своей хронической забывчивостью E.P. достиг состояния патологической нирваны, извращенной версии буддистского идеала жизни лишь в настоящем.

— Сколько вам лет? — спрашивает его Сквайр.

— Давайте прикинем, 59 или 60… Да уж, вы меня подловили, — произносит E.P., задумчиво приподнимая брови, будто он подсчитывает, а не гадает. — Моя память не так уж совершенна. Она довольно хорошая, просто иногда люди задают вопросы, которые мне не понятны. Уверен, и у вас так бывает.

— Бывает, — мягко соглашается Сквайр, хотя E.P. пропустил уже почти четверть века.

Если бы не было времени, не существовало бы необходимости в памяти. Но не будь памяти, существовало ли бы такое понятие, как время? Я не имею в виду время как его понимают, скажем, физики: четвертое измерение, независимая переменная, величина, которая сжимается, когда вы достигаете скорости света. Я имею в виду психологическое время, ритм, в котором мы проходим наш жизненный путь. Время как часть внутреннего мира. Наблюдая за мучительными попытками E.P. вспомнить собственный возраст, я мысленно вернулся в день знакомства с Эдом Куком на чемпионате Соединенных Штатов по запоминанию, когда он рассказывал о своих исследованиях в Парижском университете.

— Я пытаюсь расширить рамки своего субъективного времени, поэтому кажется, что я живу дольше, — с сигаретой в зубах бормотал Эд, стоя на тротуаре у главного здания Con Edison. — Вся фишка в том, чтобы избавиться от ощущения, которое часто бывает в конце года: "Не может быть, чтобы 12 месяцев так быстро пролетели!"»

— И как этого добиться? — спросил я.

— Нужно просто больше запоминать. Наполнять жизнь хронологическими вехами. Яснее сознавать течение времени.

Я сказал, что этот план напомнил мне одного из героев книги Джозефа Хеллера «Поправка-22» — пилота Данбэра, утверждавшего, что, раз время пролетает незаметно тогда, когда весело его проводишь, самый верный путь продлить жизнь — сделать ее как можно скучнее.

Эд пожал плечами.

— На самом деле все как раз наоборот. Чем больше в нашей жизни воспоминаний, тем медленнее течет время.

Наше субъективное восприятие времени очень важно. Все мы знаем, что дни могут тянуться как недели, а месяцы как годы. Верно и обратное: месяц или год могут пролететь так, что вы этого даже не заметите.

Воспоминания структурируют нашу жизнь. Событие X произошло перед долгожданным отпуском в Париже. Я участвовал в Y в первое лето после того, как научился водить. Событие Z случилось на неделе, когда я устроился на свою первую работу. Мы запоминаем события, мысленно размещая их во времени относительно других событий. Точно так же, как мы аккумулируем воспоминания о фактах в единой сетевой структуре, мы накапливаем жизненные опыты, помещая их в хронологическую сеть вместе с другими воспоминаниями. Чем плотнее эта сеть, тем насыщеннее и наше жизненное время.

Эту точку зрения отлично проиллюстрировал французский хронобиолог (он изучал взаимосвязи между временем и живыми организмами) Мишель Сифр, поставивший самый необычный в истории науки эксперимент над самим собой. В 1962 г. Сифр прожил два месяца в подземной пещере в полной изоляции, без часов, календаря и солнца. Укладываясь спать и принимая пищу лишь тогда, когда его организм требовал этого, он рассчитывал понять, как существование «вне времени» повлияет на естественные биоритмы человека.

Память Сифра резко ухудшилась. В мрачной темноте его дни сливались один с другим, превращаясь во всеобъемлюший сплошной сгусток времени. Поскольку было не с кем поговорить и нечем заняться, никакой новой информации в память не поступало. Не было хронологических меток, которыми экспериментатор мог бы отмерять течение времени. На определенной стадии он стал неспособен вспомнить, что происходило вчера. Изоляция превратила его в подобие E.P. Когда время начало размываться, у Сифра развилась амнезия. Очень скоро режим сна разрушился. В некоторые дни ученый мог бодрствовать 36 часов кряду, в другие же только восемь — и не мог отличить одно от другого. Когда команда поддержки наконец связалась с ним 14 сентября, в день предполагаемого окончания эксперимента, в дневнике Сифра стояла дата 20 августа. Он полагал, что прошел только месяц. Его ощущение времени сжалось почти в два раза.

Монотонность убивает время, новизна же позволяет ему раскрыться. Вы можете ежедневно делать зарядку, питаться здоровой пищей и прожить долгую жизнь, но ощутить ее лишь как короткую. Если вы проводите жизнь, сидя в крошечной комнатке и раздавая бумажки, один день обязательно перетечет в другой — и в конечном итоге исчезнет. Вот почему так важно менять устоявшиеся привычки, ездить в отпуск в экзотические места и получать так много нового опыта, как это только возможно, чтобы все это служило якорями для наших воспоминаний. Создание нового воспоминания растягивает психологическое время и удлиняет нашу жизнь.

В 1890 г. Уильям Джеймс первым написал в Principles Of Psychology о любопытных деформациях и сокращении психологического времени.

«В юности мы можем получить совершенно новый опыт, объективный или субъективный, в каждый час каждого дня. Восприятие еще ярко, способность удерживать ощущения еще сильна, и наши воспоминания о юности подобны воспоминаниям о насыщенном и увлекательном путешествии: многогранные, разнообразные и длительные, — писал он. — Но каждый следующий год превращает некоторые из этих опытов в отработанную до автоматизма рутину, которую мы едва замечаем, дни и недели сливаются в нашей памяти в бессодержательное целое, и годы становятся пустыми и безрадостными». Жизнь ускоряется, когда мы стареем, потому что с годами перестает быть такой запоминающейся. «Если помнить значит быть человеком, то помнить больше значит быть большим человеком», — сказал Эд.

Возможно, в стремлении Эда сделать жизнь максимально запоминающейся есть что-то питерпэновское, но из всех вещей, коллекционированием которых увлекаются люди, воспоминания не самая бесполезная. Есть в этом даже что-то подозрительно рациональное. Существует старая философская загадка, которую часто обсуждают на вводных занятиях по философии. В XIX в. медики задались вопросом: действительно ли анестетик, который они применяют, усыпляет пациентов, а не просто замораживает мышцы и стирает все воспоминания об операции? А если это и так, можно ли сказать, что доктора совершали ошибку? Если какой-либо опыт не сохранился в памяти, можно ли о нем — так же, как о пресловутом падении дерева в безлюдном лесу, — сказать, что он действительно имел место? Сократ полагал, что неисследованная жизнь не стоит того, чтобы ее проживать. А стоит ли этого жизнь, которую не помнят?

Многое из того, что науке известно о памяти, было получено в результате исследований повреждения мозга, удивительным образом походившего на поражения мозга E.P. Принадлежал этот мозг страдавшему амнезией Генри Молейсону, который прожил большую часть жизни в доме престарелых в Коннектикуте и умер в 2008 г. В научной литературе Молейсон известен под инициалами H.M. (Имена пациентов в медицинских трудах всегда сокращаются до инициалов, чтобы обеспечить анонимность. Имя H.M. было раскрыто только после его смерти.) Ребенком H.M. страдал от эпилепсии, начавшейся после неудачного падения с велосипеда в 9 лет. К 27 годам его сознание отключалось по нескольку раз в неделю, и молодой человек был неспособен к какой-либо деятельности. Нейрохирург Уильям Сковил решил попробовать облегчить состояние H.M. при помощи экспериментальной операции, в ходе которой должна была быть удалена та часть мозга, которая предположительно вызывала проблемы.

В 1953 г., когда H.M. в сознании — применялась анестезия кожи головы — лежал на операционном столе, Сковил просверлил пару отверстий над глазами пациента. Маленькой металлической ложечкой хирург приподнял переднюю часть мозга H.M. и высосал металлической соломинкой большую часть гиппокампа наряду с большей частью срединной височной доли. Операция снизила частоту приступов H.M., но у нее был трагический побочный эффект: вскоре стало ясно, что H.M. также лишился памяти.

На протяжении следующих пяти десятилетий H.M. был объектом бесчисленных экспериментов и стал самым изучаемым пациентом в истории науки о мозге. Учитывая жуткий исход операции, проведенной Сковилом, все предполагали, что возможности изучать подобное нарушение больше не представится.

Но случай E.P. показал, что они ошибались. То, что Сковил сотворил с H.M. посредством металлической соломинки, природа проделала с E.P. при помощи простого герпеса. Положенные рядом, их черно-белые результаты магнитно-резонансной томографии мозга выглядели пугающе одинаково, хотя повреждения в мозгу E.P. были немного обширнее. Даже если вы не представляете, как должен выглядеть нормальный мозг, две зияющие симметричные дыры уставятся на вас как пара мрачных глаз.

H.M., как и E.P., был способен удерживать воспоминания в голове, только пока думал о них. Стоило его мозгу переключиться на что-то еще, воспоминания исчезали навсегда. В одном известном эксперименте, проведенном канадским неврологом Брендой Милнер, H.M. попросили запомнить число 584 на как можно более длительный период. Пока выполнял эту просьбу, он размышлял вслух:

«Все просто. Нужно только запомнить 8. Видите, 5 плюс 8 плюс 4 равно 17. Главное запомнить 8, вычесть его из 17 и получите 9. Разделите 9 пополам, получите 5 и 4. Вот они все: 584. Все просто».

Он концентрировался на этой сложной мантре в течение нескольких минут. Но как только его отвлекли, число исчезло из его памяти. H.M. даже не помнил, что его просили что-то запомнить. И хотя о наличии разницы между долговременной и кратковременной памятью ученые знали еще с конца XIX в., теперь у них было доказательство того, что запоминание происходит в разных частях мозга и что без большей части гиппокампа H.M. не мог перенести информацию из кратковременной памяти в долговременную.

От H.M. исследователи многое узнали об ином виде запоминания. Несмотря на то что он не мог сказать, что ел на завтрак или как зовут нашего президента, кое-что он мог вспомнить. Милнер обнаружила, что H.M. способен выучить сложные вещи, сам того не сознавая. В ключевом исследовании, проведенном в 1962 г., она доказала, что H.M. может научиться прочерчивать пальцем на листе бумаги контур пятиконечной звезды, глядя на ее отражение в зеркале. Всякий раз, когда Милнер давала H.M. это задание, тот утверждал, что никогда прежде такого не делал. И все же с каждым днем его мозг все лучше и лучше вел руку по контуру зеркально перевернутого изображения. Несмотря на амнезию, H.M. помнил.

Последующие исследования случаев заболевания амнезией, включая тестирование E.P., показали, что люди, лишившиеся воспоминаний, все еще способны к научению, не требующему запоминания. В ходе одного из экспериментов Сквайр предложил E.P. запомнить 24 слова, записанных на листе бумаги. Как и ожидалось, пару минут спустя E.P. не мог вспомнить ни одно из этих слов и даже не помнил, что ему было дано такое задание. Когда его спрашивали, видел ли он то или иное слово ранее, он отвечал верно лишь в половине случаев. Но затем Сквайр посадил E.P. перед монитором компьютера и дал ему другое задание. На этот раз 48 слов вспыхивали на экране на 25 милли­секунд каждое — время, достаточное лишь для того, чтобы глаз успел ухватить некоторые из слов, но не все (для сравнения: мы моргаем где-то один раз в 100–150 миллисекунд). Половина этих слов была взята из списка, который E.P. прочел и забыл, и половина была новой. Сквайр попросил E.P. зачитывать каждое из слов после того, как оно промелькнет на экране. На удивление, E.P. гораздо лучше читал недавно увиденные слова, нежели новые. Хоть сознательно он эти слова не помнил, где-то в его мозгу остался их отпечаток.

Этот феномен бессознательного запоминания, известный так же как прайминг, свидетельствует о неизведанном темном мире воспоминаний, притаившихся за гранью нашего сознания. Есть некоторые разногласия относительно того, сколько существует систем памяти, но ученые чаще всего разделяют ее на два вида: декларативная память и недекларативная (иногда их называют эксплицитной и имплицитной соответственно). Декларативные воспоминания — это то, про что вы можете сказать: «Я это помню». Это цвет вашей машины или то, что случилось вчера днем. E.P. и H.M. лишились способности создавать новые декларативные воспоминания. А недекларативные воспоминания — это то, что вы знаете подсознательно: как ездить на велосипеде или как, глядя на предмет в зеркало, начертить его контур (или что значит слово, быстро промелькнувшее на мониторе). Эти недекларативные воспоминания не проходят через тот же самый буфер кратковременной памяти, через который проходят декларативные, как не полагаются они и на гиппокамп, чтобы быть задержанными и отложенными в памяти. Для этого им требуются совершенно иные части мозга. Двигательные навыки сосредоточены в основном в мозжечке, перцептивное научение — в неокортексе, привычки — в подкорковых узлах. Как убедительно продемонстрировали E.P. и H.M., даже если вы повредите одну часть мозга, остальная его часть продолжит работать. Но, несомненно, большая часть того, кто мы есть и как мы мыслим, — сердцевина нашей личности — спрятана в имплицитных воспоминаниях, недоступных нашему сознанию.

Декларативную память психологи делят на семантическую (воспоминания о фактах и понятиях) и эпизодическую (воспоминания о том, что приключилось лично с нами). Воспоминание о том, что этим утром на завтрак я ел яйца, — эпизодическое. Знание того, что завтрак является первым приемом пищи за день, — семантическое воспоминание. Эпизодические воспоминания связаны со временем и пространством: к ним приложены «где» и «когда». Семантические же воспоминания расположены вне пространства и времени — просто свободно плавающие кусочки информации. Эти два разных типа запоминания, похоже, используют два различных типа нейронной связи и полагаются на различные зоны мозга, хотя оба критически зависят от гиппокампа и срединных отделов височных долей. E.P. в равной мере лишился обоих типов воспоминаний, но, что примечательно, его забывчивость распространилась лишь на последние 60 лет. Его воспоминания угасали по мере того, как он жил.

Одной из многочисленных загадок памяти является то, почему страдающий амнезией человек, как E.P., не забывает, когда атомная бомба была сброшена на Хиросиму, но не помнит ничего со времен падения Берлинской стены. По тем же неведомым причинам самые свежие воспоминания размываются в первую очередь, а отдаленные сохраняют четкость. Этот феномен, который называют законом Рибо в честь открывшего его французского психо­лога XIX в., распространяется также на пациентов с болезнью Альцгеймера, что позволяет сделать глубокий вывод о том, что наши воспоминания не статичны. Каким-то образом, когда наши воспоминания стареют, они меняются. Каждый раз, когда мы думаем о воспоминании, мы загоняем его все глубже в сеть других воспоминаний и таким образом делаем его более стабильным и менее подверженным вытеснению.

Но в ходе этого процесса мы также преобразуем воспоминание, меняем его форму — иногда до такой степени, что наши воспоминания о каком-то событии содержат лишь бледное подобие того, что произошло на самом деле. Неврологи лишь недавно начали наблюдать за этим процессом, происходящим внутри нашего мозга, но психологи уже давно осознали разницу между старыми и новыми воспоминаниями. Зигмунд Фрейд первым отметил любопытный факт: старые воспоминания чаще всего всплывают такими, будто какой-то сторонний наблюдатель записал их на камеру, тогда как свежие воспоминания чаще всего являются нам «рассказанными» от первого лица, увиденными нашими же глазами. Все происходит так, будто со временем произошедшее с нами становится просто произошедшим. Или будто мозг превращает события в факты.

Как этот процесс происходит на уровне нейронов, остается загадкой и по сей день. Одной из популярных гипотез является то, что наши воспоминания мигрируют. Гиппокамп отвечает за формирование воспоминаний, а содержание их хранится на складе долговременной памяти в неокортексе. Со временем, когда к ним возвращаются и усиливают их, воспоминания укрепляются так, чтобы их невозможно было стереть. Они укореняются в сети корковых связей, что позволяет им существовать независимо от гиппокампа. Таким образом, возникает интригующий вопрос: были ли воспоминания E.P. о событиях, произошедших после 1950 г., полностью стерты, когда вирус прогрыз себе путь через височные доли, или же эти воспоминания попросту стали недоступны? Сжег ли вирус половину дома — или просто выбросил ключ? Нам это неизвестно.

Есть теория о том, что сон играет критическую роль в укреплении наших воспоминаний и вытягивании из них смысла. Крысы, в течение часа бегавшие по лабиринту, бегали по той же дорожке и во сне и демонстрировали такое же возбуждение нейронов, как во время первого знакомства с лабиринтом. Как предполагают ученые, наши сны часто кажутся нам сюрреалистическими сочетаниями почерпнутых из реальной жизни элементов, поскольку образуются в процессе медленной трансформации нашего опыта в долговременные воспоминания.

Сидя рядом с E.P. на диване, я задаюсь вопросом, видит ли он еще сны. Конечно, рассказать он не может, но я все равно спрашиваю — просто чтобы узнать, как он ответит. «Иногда, — как ни в чем не бывало отвечает E.P., хотя его ответ, конечно, скорее всего фантазия. — Но сны трудно запоминать».

Все мы приходим в этот мир с амнезией, и некоторые из нас так и продолжают с ней существовать. Как-то раз я расспрашивал моего трехлетнего племянника о праздновании его второго дня рождения. Хоть это событие и случилось практически треть всей его жизни назад, воспоминания ребенка были удивительно точны. Он вспомнил имя молодого гитариста, который развлекал его и друзей, и даже повторил некоторые из песен, которые те тогда пели. Он вспомнил подаренный мною миниатюрный барабан. Вспомнил, как ел мороженое с тортом. И все же я почти уверен, что через десять лет он ничего из этого не вспомнит.

Вплоть до наших трех или четырех лет почти ничего из происходящего не оставляет в нас такого следа, чтобы мы потом могли сознательно вспомнить это уже взрослыми. Как показали опросы, средний возраст, с которым связаны самые ранние воспоминания, — три с половиной года, и то эти воспоминания чаще всего размыты, фрагментарны и неверны. Удивительно: в период жизни, когда человек учится быстрее, чем когда-либо еще, — учится ходить, говорить и понимать мир, — так мало из узнанного сознательно запоминается!

Фрейд полагал, что инфантильная амнезия связана с тем, что взрослые подавляют гиперсексуальные фантазии раннего детства, которые в дальнейшем становятся постыдными. Не уверен, что в мире найдется сейчас много психологов, продолжающих разделять данную точку зрения. Более вероятным объяснением этой странной забывчивости является то, что наш мозг развивается быстрее в первые несколько лет и неиспользуемые нейронные связи отсекаются, а новые непрерывно образуются. Неокортекс полностью формируется к третьему или четвертому году жизни, и где-то в это время у детей начинают появляться постоянные воспоминания. Но анатомия может рассказать лишь часть всей истории. В раннем детстве нам также не хватает умения объяснять окружающий мир и связывать настоящее с прошлым. Без опыта и — что, возможно, самое важное — не обладая навыками речи, малыши не могут внедрять свои воспоминания в сеть смыслов, которые сделают эти воспоминания доступными в дальнейшей жизни. Эти структуры сознания развиваются позже, по мере вхождения ребенка в окружающий мир. Важнейшие знания, которые мы приобретаем в первые годы жизни, полностью сохраняются в имплицитной, недекларативной памяти. Другими словами, все на земле побывали в состоянии E.P. И, как и E.P., мы забыли, как это бывает.

Мне интересно посмотреть, как работает бессознательная, недекларативная память E.P., поэтому я спрашиваю, не согласится ли он взять меня с собой на прогулку. «Что-то не хочется», — говорит E.P., и я выжидаю пару минут, прежде чем задать тот же вопрос снова. В этот раз он соглашается. Мы выходим за порог на яркое полуденное солнце и поворачиваем направо — по его решению, а не по моему. Я спрашиваю E.P., почему мы не пошли налево. «Мне больше нравится идти в эту сторону. Я так всегда хожу. Не знаю уж почему», — отвечает он.

Если бы я попросил его нарисовать обычный маршрут, по которому он прогуливается по меньшей мере трижды в день, он не сумел бы. E.P. не знает даже своего адреса или (что совершенно невероятно для кого-то из Сан-Диего) в какую сторону надо пойти, чтобы выйти к океану. Но за те долгие годы, пока он совершал одну и ту же прогулку, путь зафиксировался в его подсознании. Беверли, его жена, сейчас позволяет ему гулять одному, даже зная, что один неверный поворот — и муж заблудится. Иногда E.P. возвращается с прогулки с чем-то, что он подобрал по дороге: пригоршней круглых камешков, щенком, чьим-то бумажником. И он никогда не может объяснить, как эти вещи оказались у него.

«Наши соседи его любят, потому что он просто подходит к ним и начинает говорить», — рассказывает Беверли. Хоть E.P. и считает, что видит соседей впервые в жизни, он усвоил как привычку, что с этими людьми ему комфорт­но, и он интерпретирует это подсознательное ощущение комфорта как повод подойти и поздороваться.

То, что E.P. научился любить своих соседей, даже не сознавая, кто они такие, указывает на то, сколько наших привычных ежедневных действий управляется имплицитными ценностями и суждениями вне зависимости от декларативных воспоминаний. Мне интересно, что еще E.P. помнит благодаря привычкам. Какие еще недекларативные воспоминания продолжали менять его на протяжении 15 лет, прошедших с тех пор, как он лишился декларативной памяти? Само собой, у него должны остаться желания и страхи, эмоции и стремления — даже если его сознательное восприятие этих чувств настолько мимолетно, что он не может удержать их достаточно долго, чтобы облечь в слова.

Я подумал о самом себе 15 лет назад и о том, как изменился за прошедшие годы. Я, каким был тогда, и я сегодняшний, поставленные плечом к плечу, внешне похожи друг на друга. Но мы — это совершенно разные собрания молекул, у нас разные объемы талии и количество волос на голове. Иногда кажется, что у нас нет ничего общего, кроме имени. Что связывает этого меня с тем, вторым, и что позволяет мне поддерживать иллюзию непрерывности развития от мгновения к мгновению, из года в год — это некое стабильное, но непрерывно эволюционирующее нечто, лежащее в основе моего существа. Назовите это душой, или самостью, или же побочным продуктом деятельности сети нейронов, но, как ни назови, этот элемент непрерывности в любом случае находится во власти памяти.

Даже если все мы отданы на милость наших воспоминаний в вопросе становления нашей личности, нельзя сказать, что E.P. всего лишь бездушный голем. Несмотря на все его лишения, он все еще человек с уникальным видением мира, личность — и приятная, надо сказать. Да, вирус полностью стер все его воспоминания, но он не уничтожил начисто его индивидуальность. Осталось некое статическое «я», которое не способно развиваться и изменяться.

Мы пересекаем улицу и уходим от Беверли и Кэрол. Я впервые остаюсь на­едине с E.P. Он не знает, кто я такой и зачем иду с ним рядом, но кажется, что он понимает, что у меня добрые намерения. E.P. смотрит на меня и сжимает губы, и я вижу, что он размышляет, что бы сказать. Я не пытаюсь нарушить молчание — напротив, позволяю ему затянуться, чтобы посмотреть, к чему приведет E.P. ощущение дискомфорта. Наверное, я надеюсь на мимолетное осознание того, как это странно выглядит — эта сценка без пролога. Но никакого осознания не происходит, или же E.P. не позволяет ему выплыть на поверхность. Я понимаю: он в ловушке экзистенциального кошмара, совершенно слепой в мире, который его окружает. Мне хочется помочь ему спастись, пусть даже на секунду. Хочется взять его за руку и встряхнуть. «У вас редкое расстройство памяти, — готов сказать я. — Последние 50 лет для вас потеряны. Меньше чем через минуту вы забудете, что мы с вами об этом говорили». Я представляю себе ужас, который нахлынет на него, — минутное прозрение, бесконечная пустота, которая разинет свою пасть перед ним и тут же закроет. А потом проезжающая машина или чирикнувшая птица затолкнет его обратно в раковину забвения. Но, конечно, я ничего этого не говорю.

«Мы уже далеко ушли», — произношу я и показываю, откуда мы пришли. Мы поворачиваемся и идем обратно по улице, название которой он не помнит, мимо приветствующих нас соседей, которых он не узнает, к дому, которого он не знает. У дома стоит машина с тонированными стеклами. Мы останавливаемся, чтобы взглянуть на наши отражения. Я спрашиваю E.P., что он видит. «Какого-то старика, — отвечает тот. — И все».