Глава девятая

Так прошел для Эффи первый день в Кессине. Инштеттен дал ей еще полнедели на устройство хозяйства и сочинение многочисленных писем. Письма были отправлены в Гоген-Креммен – маме, Гульде, близнецам. Затем начались визиты. Все это время шли такие дожди, что по гостям часто приходилось ездить в крытом экипаже. Когда с городом было покончено, настала очередь поместного дворянства. Большие расстояния требовали больше времени. За день можно было делать не более одного визита. Сперва они посетили Борков в Ротенморе, затем направились в Моргнитц, Даберготц и Крошентин, где побывали у Алеманов, Ячковых и Гразенаббов. Позднее нанесли еще несколько визитов, в том числе старому барону фон Гюльденклее в Папенгагене. Все, кого ей довелось увидеть, произвели на Эффи одинаковое впечатление: посредственные люди с весьма сомнительным радушием. Разговаривая с ней о Бисмарке и кронпринцессе, они, в сущности, были заняты лишь тем, что разглядывали ее туалеты. Некоторые считали их слишком претенциозными для такой юной дамы, другие – слишком скромными для дамы с таким положением в обществе. Во всех них проглядывала берлинская школа: склонность к внешнему лоску и поразительная неуверенность в решении серьезных вопросов.

В Ротенморе у Борков, а также в Моргнитце и Даберготце было решено, что Эффи «заражена рационализмом», а у Гразенаббов в Крошентине ее безапелляционно объявили «атеисткой». Старая госпожа фон Гразенабб, урожденная Штифель фон Штифельштейн, происходящая из южной Германии, сделала робкую попытку зачислить Эффи в «деистки», но Сидония фон Гразенабб, сорокатрехлетняя старая дева, резко вмешалась: «Я говорю тебе, мать, она просто атеистка, ни больше ни меньше». На что старуха, трепетавшая перед дочерью, благоразумно промолчала.

Все турне длилось примерно две недели, и второго декабря поздно вечером Инштеттены вернулись в Кессин из своей последней поездки. С этим, последним, визитом они были у Гюльденклее в Папенгагене, где Инштеттену пришлось выслушивать рассуждения старого Гюльденклее о политике.

– Да, дражайший ландрат, как меняются времена! Прошло всего одно поколение или около этого. Да, тогда тоже было второе декабря, и славный Луи, племянник Наполеона (если только он действительно был племянником Наполеона, а не происходил из совсем другой семьи), – стрелял картечью в эту парижскую чернь. – Да, это можно было ему простить, здесь он знал свое место. Я придерживаюсь той точки зрения, что каждый получает по заслугам. Но когда потом он потерял к нам всякое уважение и в 1870 году вздумал ни с того ни с сего затеять ссору, это, скажу я вам, барон, это нахальство. Ну и всыпали ему за это. Наш старик никому не позволит насмехаться над собою, уж он за нас постоит.

– Да, – вторил Инштеттен. Он был достаточно умен.

чтобы на словах соглашаться с такими филистерскими взглядами. – Герой и завоеватель Саарбрюккена не ведал, что творил. Но не следует судить его так строго. Кто, в конце концов, господин в своем доме? Никто! Я тоже собираюсь передать бразды правления в другие руки. А Луи Наполеон просто оказался куском воска в руках своей католички, или, лучше сказать, иезуитки-жены.

– Воском в руках своей жены, которая ему потом натянула нос. Конечно, Инштеттен, таким он и был. Но неужели из-за этого вы станете его оправдывать? Он осужден и должен быть осужден. Впрочем, еще совсем не доказано, – при этих словах взгляд старика не без страха обратился к его «дражайшей половине», – ? что господство женщины не является благом; но, конечно, женщина должна быть женой. А кем была эта женщина? Она вообще не была женой. В лучшем случае была «дамой». А этим все сказано, потому что слово «дама» почти всегда имеет этакий привкус. Я не хочу говорить о ее связи с еврейским банкиром, ибо я чужд ханжеской добродетели. Но все же у этой Евгении есть что-то от дамы из Вавилона. И если город, в котором она жила, был большим притоном, то и ее можно считать дамой из притона. Я не могу выразиться яснее, – тут он поклонился Эффи, – так как уважаю немецких женщин. Прошу прощения, что вообще затронул при вас этот вопрос.

Разговор продолжался в том же духе. Говорили еще о выборах, Нобилинге и о сельском хозяйстве, И вот наконец Инштеттен и Эффи снова были дома. Перед сном они поболтали с полчаса. Обе служанки спали, потому что было около полуночи.

Инштеттен в коротком домашнем сюртуке и сафьяновых туфлях ходил взад и вперед по комнате. Эффи еще не раздевалась. Веер и перчатки лежали около нее.

– Да, – сказал Инштеттен, прерывая свое хождение. – Этот день нам следовало бы хорошенько отпраздновать, только не знаю как. Сыграть мне, что ли, торжественный марш для тебя, или раскачать акулу под потолком, а может пронести тебя с триумфом через вестибюль? Что-нибудь да надо сделать, ведь сегодня был наш последний визит.

– Слава богу, если это так, – сказала Эффи. – Одно сознание, что мы обрели наконец покой, само по себе праздник. Мне достаточно и поцелуя. Но ты об этом и думать забыл, всю дорогу даже не пошевельнулся и был холоден, как снеговик. И всегда – с неразлучной сигарой!

– Погоди, исправлюсь. Но прежде мне хочется знать, как ты относишься ко всем этим знакомствам и общественным связям. Кто тебе больше всех понравился? Получили ли в твоих глазах Борки перевес над Гразенаббами или наоборот, а может, тебе больше нравится старый Гюльденклее? Ведь все то, что он говорил нам о Евгении, было так благородно и скромно.

– О господин Инштеттен, да вы насмешник! Я узнаю вас с новой стороны.

– Ну если наше поместное дворянство не производит на тебя благоприятного впечатления, то как тебе нравится кессинская городская знать? Как обстоит дело с клубом? Это вопрос жизни и смерти. Я видел недавно, как ты разговаривала с нашим лейтенантом запаса, окружным судьей, маленьким изящным человечком. Этот был бы сносен, откажись он от своего убеждения, будто он одним своим появлением на фланге отбил Ле Бурже! А его жена! Она считается лучшим игроком в бостон и всегда имеет лучшие фишки. Да, Эффи, как-то пойдут наши дела в Кессине? Приживешься ли ты? Приобретешь ли популярность и обеспечишь ли мне большинство голосов, когда я задумаю попасть в рейхстаг? Или ты стоишь за уединение и хочешь отгородиться от всего кес-синского общества – как городского, так и сельского?

– Я с удовольствием избрала бы уединение, не привлекай меня мавританская аптека. Правда, в глазах Си-донии я паду еще ниже, но будь что будет, этот бой надо выстоять. Я с Гизгюблером, до победного конца. Пусть это звучит комично, но он здесь поистине единственный человек, с которым можно обменяться словом, единственный настоящий человек.

– Совершенно верно, – улыбнулся Инштеттен. – Ты хорошо разбираешься в людях!

– А иначе была бы я с тобой? – проговорила Эффи и повисла на его руке.

Это происходило второго декабря. А через неделю в Варцин приехал Бисмарк, и Инштеттену стало ясно, что до рождества, а может быть и дольше, нечего и думать о покое. Князь еще со времен Версаля чувствовал расположение к Инштеттену и, когда бывал в Варцине, частенько приглашал его к столу. Но приглашал одного, так как молодой ландрат, отличавшийся и манерами и умом, был в милости и у княгини.

Четырнадцатого декабря последовало первое приглашение. Лежал снег, поэтому Инштеттен собирался совершить почти двухчасовую поездку до вокзала в санях, оттуда было еще час по железной дороге.

– Не жди меня, Эффи. Раньше полуночи я вряд ли вернусь. Приеду часа в два, а то и позже. Я тебе не помешаю. Будь здорова, до завтра! – с этими словами он сел в сани. Пара светло-гнедых рысаков стремглав понесла его через город и дальше по дороге к вокзалу.

Это была первая длительная разлука почти на двенадцать часов. Бедная Эффи! Как ей провести этот вечер? Лечь рано спать рискованно, она проснулась бы ночью, не смогла бы заснуть и все прислушивалась бы к шорохам. Оно и верно: чтобы крепко заснуть, надо хорошенько утомиться. Это лучше всего.

Эффи написала письмо маме, а затем отправилась к госпоже Крузе, которая страдала глубоким душевным расстройством. Часто она сидела до поздней ночи, держа на коленях черную курицу. Состояние здоровья Крузе внушало Эффи глубокое сочувствие.

Однако ее приветливость не встретила должного ответа со стороны больной, та сидела в жарко натопленной комнате, погруженная в свои мысли. Поняв, что ее посещение доставляет скорее беспокойство, чем радость, Эффи ушла, спросив лишь об одном, не нужно ли чего. Та, однако, отказалась от всякой помощи.

Между тем настал вечер. Лампа была уже зажжена. Эффи стояла у окна и смотрела на деревья, на ветвях которых лежал сверкающий снег. Она погрузилась в созерцание этой картины и не замечала, что делается в комнате за ее спиной. Когда же обернулась, то увидела Фридриха: он бесшумно ставил прибор на столике у дивана.

– Ах, да... ужин. Пожалуй, надо поужинать.

Но ужин показался ей невкусным. Она встала из-за стола и снова перечитала свое письмо. Если и прежде она чувствовала себя одинокой, то теперь это чувство удвоилось. Чего бы она ни дала за то, чтобы сейчас к ней вошли обе рыженькие дочери Янке или даже Гульда! Правда, последняя была слишком сентиментальной и вечно думала о своих «победах». Но как бы ни были сомнительны и спорны эти «победы», Эффи с удовольствием послушала бы о них сегодня.

Наконец она раскрыла рояль, но с игрой не ладилось.

– Нет, от музыки я и вовсе затоскую, лучше почитать.

Она поискала книгу. Первая попавшаяся ей под руку книга оказалась толстым красным справочником-путеводителем старого издания, возможно той поры, когда Инштеттен был еще лейтенантом.

– Да, вот это и почитаю, нет ничего успокоительнее таких книг. Неприятны только карты, их я не выношу, но от этой напасти я уберегусь как-нибудь.

Она открыла наудачу: страница 153. Рядом тикали часы, а за дверью возился Ролло. Каждый вечер, когда сгущались сумерки, он покидал свой пост у сарая и растягивался на большой плетеной циновке, у дверей спальни. Сознание его присутствия смягчило чувство одиночества. Эффи успокоилась и принялась за чтение. На раскрытой странице речь шла об Эрмитаже – известном увеселительном маркграфском замке недалеко от Бай-рейта. Это увлекло ее: Байрейт, Рихард Вагнер... Она прочитала: «Среди картин Эрмитажа мы отметим еще одну, которая интересна не столько своей красотой, сколько древностью, и, кроме того, изображенной на ней личностью. Это – потемневший женский портрет, небольшая головка с суровыми, немного зловещими чертами лица и обрамленная жабо. Одни думают, что это – старая маркграфиня конца XV века, другие придерживаются мнения, что это – графиня фон Орламюнде; но обе стороны сходятся на том, что это изображение той женщины, которая известна в хронике Гогенцоллернов под именем «белой дамы».

«Удачно же я выбрала! – подумала Эффи, отодвигая книгу в сторону. – Хочу успокоиться, и первое, о чем читаю, история о «белой даме», которой боялась с тех самых пор, как научилась думать. Но если уж мне все равно страшно, дочитаю до конца».

Она снова раскрыла книгу и стала читать дальше: «...этот же старый портрет, оригинал которого играет такую роль в истории семьи Гогенцоллернов, вошел и в историю замка Эрмитаж. Отметим, что он скрывает потайную дверь, за которой вьется лестница из подвального этажа. Говорят, будто, когда здесь ночевал Наполеон, «белая дама» вышла из рамы и подошла к его кровати. Император в ужасе вскочил, позвал своего адъютанта и до конца своих дней с гневом говорил об этом «maudit ch teau» (Проклятом замке (франц.)).

«Нечего и думать, чтобы успокоиться чтением, – размышляла Эффи. – Если я буду читать дальше, то доберусь, пожалуй, и до погреба, где черт оседлал бочку с вином. В Германии много подобных мест, и в справочнике-путеводителе все это собрано воедино. Закрою-ка я глаза и попытаюсь представить себе вечер накануне нашей свадьбы, близнецов, утопавших в слезах, и кузена Бриста. Когда все выглядели такими расстроенными, он с удивительным апломбом утверждал, что другому эти слезы открывают рай. Он всегда был так очарователен и так весел. И вот я здесь! Ах, не гожусь я быть «важной дамой». Мама была бы здесь больше у места, она задавала бы тон, как и подобает жене ландрата. А Сидония Гразенабб преклонялась бы перед ней и не очень беспокоилась, во что она верит и во что не верит. – А я – я ребенок, и останусь им навсегда. Я как-то слышала, что это счастье, но не уверена, так ли это. Всегда надо подходить для роли, которую определяет судьба».

В этот момент вошел Фридрих, чтобы убрать со стола.

– Который час, Фридрих?

– Начало девятого, госпожа.

– Ну вот и хорошо. Пришлите ко мне Иоганну.

– Госпожа звали?

– Да, Иоганна. Я хочу спать. Правда, еще рано. Но я так одинока. Пожалуйста, опустите сперва это письмо, а когда вернетесь, будет как раз пора ложиться. И даже если не пора.

Эффи взяла лампу и пошла в свою спальню. Действительно, на циновке лежал Ролло. Увидев Эффи, он поднялся, чтобы дать ей дорогу, и ласково потерся ухом о ее руку. Затем снова улегся.

Тем временем Иоганна направилась в контору ландрата, чтобы опустить письмо. Она не очень торопилась, предпочитая лишнюю минутку поболтать с госпожой Паашен, женой служителя конторы. Само собой, речь зашла о молодой госпоже.

– Какая она? – – спросила Паашен. – Она очень молода.

– Ну, это еще не беда. Даже наоборот. Молодые – в этом-то и добро – всегда вертятся перед зеркалом, причесываются, наряжаются и ничего не слышат и не видят. Они не считают огарки от свечей и не завидуют тому, кто перехватит поцелуй, как те, кому их уже не перепадает.

– Да, – сказала Иоганна, – так поступала моя прежняя хозяйка, к тому же без всяких оснований. Наша госпожа совсем не такая.

– Он с ней очень нежен?

– О да! Можете себе представить.

– Но ведь он оставляет ее одну.

– Ах, дорогая Паашен. Вы не должны забывать, князь. И, потом, он ведь только ландрат. А может, он хочет стать еще выше?

– Понятно, хочет. И своего добьется. В нем есть что-то такое... Мой Паашен всегда это говорит, а уж он хорошо разбирается в людях.

Пока Иоганна ходила в контору, прошло четверть часа, и когда вернулась, Эффи уже сидела перед трюмо и ждала.

– Долго вы ходите, Иоганна.

– Да, госпожа... Извините, госпожа, я встретила некую Паашен и немножко поболтала с ней. Здесь такая глушь. Всегда рад встретить человека, с кем можно словом перекинуться. Христель – очень добрая, но она неразговорчива, а Фридрих сонный и осторожный. Из него слова не выжмешь. Конечно, нужно уметь и молчать. Паашен такая любопытная. Мне она вовсе не по вкусу, но все же приятно, если видишь или слышишь что-нибудь новенькое.

Эффи вздохнула.

– Да, Иоганна, это – самое лучшее.

– У госпожи такие прекрасные волосы, такие длинные и мягкие, будто шелк.

– Да, очень мягкие. Но это нехорошо, Иоганна. Каковы волосы, таков и характер.

– Конечно, госпожа. Но мягкий характер лучше жесткого. У меня тоже мягкие волосы.

– Да, Иоганна. У вас белокурые волосы. Такие волосы особенно нравятся мужчинам.

– Ах, ведь это как придется, госпожа. Многим больше нравятся черные.

– Конечно, – рассмеялась Эффи, – в этом я уже убедилась. Тут дело в другом. У блондинок всегда нежный цвет лица, в том числе и у вас, Иоганна. Готова держать пари, что у вас много поклонников. Я очень молода, но в этом разбираюсь. Кроме того, у меня подруга тоже блондинка; волосы у нее совсем льняные, светлее, чем у вас... Она дочь пастора...

– Ну и...

– Что вы хотите сказать, Иоганна? Это звучит двусмысленно. Вы ведь ничего не имеете против дочери пастора. Она очень мила, так всегда считали офицеры, – неподалеку от нашего поместья стоял полк гусар, и к тому же красных. У нее был очень хороший вкус в выборе туалетов: черный бархатный корсаж и цветок – роза или гелиотроп. Если бы не ее глазищи, – ах, вы посмотрели бы на них, Иоганна, – вот такие огромные (и Эффи со смехом потянула себя за правое веко), – если бы не это, она была бы писаной красавицей. Звали ее Гульдой, Гульдой Нимейер. Не то чтобы мы с ней дружили, но, будь она со мной и сиди вот здесь, на уголке дивана, мы болтали бы до полуночи, а то и дольше. Я так тоскую и... – она прижала к себе голову Иоганны, – я так боюсь.

– Ах, полно, госпожа. Все мы боялись.

– Все вы боялись? Что это значит, Иоганна?

– Но если госпожа действительно так боятся, то я постелю себе здесь. Возьму соломенную циновку, переверну стул для изголовья и буду спать здесь до утра или пока не вернутся господин.

– Он мне не помешает. Это он мне сам обещал.

– Или присяду на уголок дивана.

– Да, пожалуй, так будет лучше. Впрочем, нет, это не годится. Господин не должен знать, что мне страшно: он этого не любит. Он хочет, чтобы я всегда была храброй и решительной, как он сам. А я не могу. Я всегда была немного впечатлительной. Но, конечно, сознаю, что должна заставить себя, должна подчиниться его воле в этом, как и во всем другом... А потом, у меня есть Ролло. Он ведь лежит у порога.

Иоганна утвердительно кивала головой при каждом слове Эффи, затем зажгла свечу, стоявшую на ночном столике, и взяла лампу.

– Госпожа еще что-нибудь прикажут?

– Нет, Иоганна. Ставни ведь крепко закрыты?

– Только притворены, госпожа. А то больно темно и душно.

– Хорошо, хорошо.

Иоганна удалилась, и Эффи легла в кровать и завернулась в одеяло.

Она не потушила свечу, потому что не собиралась засыпать сразу. Она хотела восстановить в памяти свадебное путешествие, подобно тому как недавно вспоминала канун свадьбы. Но случилось иначе: едва она вновь очутилась в Вероне и разыскала дом Джульетты Капулетти, как веки ее сомкнулись. Огарок свечи в маленьком серебряном подсвечнике понемногу догорал, затем огонек вспыхнул и погас.

Некоторое время Эффи спала очень крепко. Но вдруг вскрикнула и проснулась. Да, она отчетливо слышала свой крик и лай Ролло: гав, гав, – лай отдался в передней глухо и решительно. Ей казалось, что сердце у нее останавливается, и не хватало сил позвать на помощь. В этот момент что-то шмыгнуло мимо, и дверь в вестибюль распахнулась. Но этот наиболее страшный миг принес ей облегчение, вместо чего-то неведомого и ужасного к ней подошел – Ролло, отыскал своей головой руку Эффи и, найдя ее, улегся на коврик, разостланный у кровати. Эффи другой рукой три раза нажала кнопку звонка, и через полминуты явилась Иоганна, босая, с платьем в руках, в большом клетчатом платке, накинутом на голову и плечи.

– Слава богу, Иоганна, что вы пришли.

– Что случилось, госпожа? Госпоже что-нибудь приснилось?

– Да, приснилось. Наверно, приснилось. Но было и другое.

– Что же, госпожа?

– Я спала очень крепко, но вдруг вскрикнула и проснулась... Может быть, от удушья... Удушье бывает у членов нашей семьи, в том числе и у моего папы, он часто пугает нас этим. Мама всегда говорит, чтобы он не доводил себя до этого. Легко сказать... Так вот я вскрикнула и проснулась, а когда огляделась, насколько это было возможно в темноте, то увидела, как что-то шмыгнуло мимо моей кровати, в том самом месте, где вы сейчас сидите, Иоганна, и исчезло. И когда я спрашиваю себя, что это было...

– Что, госпожа?

– И когда я спрашиваю себя... я не смею это произнести, Иоганна... но мне кажется – китаец.

– Тот, что наверху? – Иоганна вроде как засмеялась. – Наш маленький китаец, которого мы с Христель приклеили к спинке стула. Ах, госпожа, вам все это приснилось, и когда вы проснулись, то продолжали грезить.

– Я бы этому поверила. Но как раз в этот момент Ролло залаял. Значит, он тоже видел. А затем дверь распахнулась, и милый, верный пес кинулся ко мне, словно хотел меня спасти. Ах, дорогая Иоганна, это ужасно. Я так молода и так одинока. Ах, если бы у меня был здесь кто-нибудь, с кем я могла бы поплакать. Но я так далеко от дома... Ах, от дома...

– Господин могут прийти в любой час.

– Нет, он не должен приходить, он не должен видеть меня в таком состоянии. А если он поднимет меня на смех, я никогда ему этого не прощу. Ведь было так страшно, Иоганна... Останьтесь здесь... Но Христель пусть спит, и Фридрих тоже. Никто не должен знать, что случилось.

? – Может, привести госпожу Крузе; она ведь не спит, сидит всю ночь напролет.

– Нет, нет, она сама какая-то не такая. А эта черная курица. Тут тоже, знаете ли... Пусть она не приходит. Нет, Иоганна, вы одна здесь останетесь. Как хорошо, что ставни вы только прикрыли. Распахните их как можно шире, чтобы я слышала человеческие голоса. Человеческие голоса... я говорю так потому, что это странно звучит... А потом приоткройте окно, чтобы в комнату проникали свет и воздух.

Иоганна выполнила все распоряжения, а Эффи снова упала на подушку и вскоре погрузилась в крепкий, словно летаргический сон.