Глава четырнадцатая

Не минуло и четверти часа, как они уже были у дома. Когда обе вошли в прохладную переднюю, Розвита поразилась при виде висевших там удивительных вещей, но Эффи не дала ей рассмотреть их как следует.

– Пройдите, Розвита, – сказала она. – Вот комната, в которой мы будем спать. А я сейчас сбегаю к мужу, в управление – это большое здание рядом с тем домиком, в котором вы жили, – и сообщу ему о своем желании взять вас для ухода за ребенком. Конечно, он не будет возражать, но спросить его о согласии я все же должна, А когда я его получу, мы выселим мужа, и вы будете спать со мной в алькове. Я думаю, что мы с вами уживемся.

Узнав, в чем дело, Инштеттен скороговоркой и мягко

сказал:

– Ты поступила правильно, Эффи. Если в ее свидетельстве не записано чего-нибудь слишком порочащего, положимся на ее доброе лицо. Внешность, слава богу, редко обманывает.

Эффи была счастлива, что встретила так мало препятствий с его стороны, и промолвила:

– Ну, вот и хорошо. Теперь я больше не боюсь.

– Чего, Эффи?

– Ах, ты же знаешь... Собственной фантазии, она порой хуже всего.

Розвита тут же перебралась в дом ландрата и устроилась в маленьком алькове. Вечером она рано улеглась в постель и, утомленная, сразу же заснула.

На другое утро Эффи, с некоторых пор опять жившая в страхе (было как раз полнолуние), осведомилась, как спала Розвита и не слышала ли она чего-нибудь.

– А чего? – спросила та.

– О, ничего. Это я так. Ну, скажем, нечто вроде звука метущего веника или шарканья по полу.

Розвита рассмеялась, и это произвело на ее молодую госпожу особенно хорошее впечатление. Эффи была воспитана в твердом протестантском духе, и очень бы возмутилась, если бы в ней обнаружили нечто от католицизма. Несмотря на это, она верила, что католицизм лучше охраняет от такого рода вещей, как «там, наверху». Более того, эти соображения сильно повлияли на ее замысел взять в дом Розвиту.

Скоро они сжились друг с другом: у Эффи была милая черта, свойственная многим бранденбургским сельским барышням, охотно выслушивать всякие маленькие истории, а покойная госпожа регистраторша со своей скупостью, ее племянники и их жены служили неисчерпаемым источником. Иоганна слушала эти истории тоже охотно.

Правда, Иоганна, когда Эффи в особенно заинтересовавших ее местах часто громко смеялась, тоже улыбалась, но в душе дивилась тому, что ее госпожа получает столько удовольствия от всех этих глупостей. Однако это удивление, тесно сочетавшееся с чувством превосходства, также никому не приносило вреда, препятствуя возникновению между прислугой споров о старшинстве. Розвита была просто очень комичной, и зависть к ней для Иоганны была бы равносильна зависти к Ролло за его дружбу с хозяйкой.

Так, в болтовне, очень мило прошла неделя. Эффи ждала предстоящего ей испытания с меньшим страхом, чем прежде. Она даже не верила, что оно так близко. Но на девятый день беззаботный покой был нарушен и все беседы прерваны; началась беготня и суета, даже Ин-штеттен изменил своей привычке держаться от всего в стороне, а уже 3 июля рядом с кроватью Эффи стояла колыбелька. Доктор Ганнеманн похлопал молодую женщину по руке и сказал: «Сегодня у нас годовщина Кениггреца, жаль, что девочка. Но это можно наверстать, у пруссаков много юбилеев побед». Розвита мыслила почти так же, но пока безгранично радовалась тому, что было налицо, и недолго думая назвала ребенка «Лютт-Анни», что показалось молодой матери добрым знаком. «Должно быть, это внушение свыше, коли Розвита выбрала именно такое имя». Сам Инштеттен ничего не имел против, и имя маленькой Анни повторялось всеми уже задолго до крещения. Эффи, намеревавшаяся в середине августа навестить родителей в Гоген-Креммене, охотно бы отложила крестины до этого времени. Но, увы, Инштеттен не мог взять отпуск, а поэтому обряд крещения, естественно, в церкви, был назначен на 15 августа, несмотря на совпадение этой даты с днем рождения Наполеона, что вызвало осуждение со стороны некоторых семей. Поскольку в доме ландрата не. было залы, последовавшее за крещением празднество, на которое было приглашено и приехало все окрестное дворянство, состоялось в большом отеле «Ресурс», около крепости. Пастор Линдеквист сердечным и встретившим всеобщее одобрение тостом пожелал матери и ребенку здоровья. Сидония фон Гразенабб заметила при этом своему соседу, асессору, дворянину строгих правил:

– Да, его речи по поводу таких событий – это еще куда ни шло. Но его проповеди не могут удовлетворить ни бога, ни людей; он половинчат, он один из тех, кто порочны, потому что равнодушны. Правда, я не хотела бы цитировать здесь дословно Библию.

Затем, чтобы провозгласить тост за здоровье Инштет-тена, взял слово старый господин фон Борке.

– Господа, мы живем в тяжелые времена: куда ни бросишь взгляд, везде сопротивление, упрямство, недисциплинированность. Но пока у нас есть мужчины, и позволю себе добавить, жены и матери (при этом он поклонился и сделал элегантный жест в сторону Эффи)... пока у нас есть мужчины, подобные барону Инштеттену, которого я горжусь называть своим другом, до тех пор жизнь будет продолжаться, до тех пор наша старая Пруссия будет стоять крепко. Да, друзья мои, Померания и Бранденбург, – с их помощью мы добьемся этого и раздавим дракону революции его ядовитую голову. Твердые и верные, мы победим. У католиков, наших братьев, которых мы должны уважать, хотя и боремся против них, есть «утес Петра», у нас же – rocher de bronze. Да здравствует барон Инштеттен!

Инштеттен в нескольких кратких словах выразил свою благодарность, а Эффи заметила сидящему рядом с ней майору фон Крампасу, что слова по поводу утеса Петра, возможно, были комплиментом Розвите и что она спросит старого советника юстиции Гадебуша, не придерживается ли он ее мнения. Крампас почему-то принял ее слова всерьез и посоветовал не обращаться к советнику юстиции, что необычайно развеселило Эффи.

– А я-то считала вас знатоком душ.

– Ах, сударыня, когда дело касается прекрасных юных дам, которым нет еще и восемнадцати, всякое знание души терпит крах.

– Вы совсем испортились, майор. Можете называть меня хоть бабушкой, но намека на то, что мне еще нет восемнадцати, я вам никогда не прощу.

Когда встали из-за стола, к пристани подошел вечерний пароход, совершавший рейсы по Кессине. Эффи сидела с Крампасом и Гизгюблером за кофе, у открытого окна, и наблюдала эту картину.

– Завтра, в девять утра, этот пароход увезет меня вверх по реке, в полдень я буду в Берлине, а вечером – в Гоген-Креммене, и Розвита будет стоять с ребенком на руках рядом со мной. Надеюсь, он не будет кричать. Ах, как я рада, как я рада уже сегодня! Милый Гизгюблер, вы когда-нибудь так радовались встрече с отчим домом?

– Да, сударыня, бывало это и со мной. Только я не привозил с собой Аннхен, потому что у меня ее не было.

– Еще будет, – сказал Крампас. – Чокнемся, Гизгюблер; вы здесь единственный благоразумный человек.

– Но у нас остался только коньяк, господин майор.

– Тем лучше.