Часть четвертая
Каменная гряда
1
Стражники собирались неторопливо, тянулись по одному, как коровы без пастуха. Оказавшись в коридоре конторы, лениво позевывали, переговаривались между собой и недоуменно поглядывали на Жигина — по какой причине нас поднял на ночь глядя; спать пора, время позднее, до утра не мог подождать? Жигин ничего не объясняя, угрюмо молчал и терпеливо ждал, когда все соберутся.
Вот и последний подтянулся. Прокашлялся с мороза, хмуро глянул на своих сослуживцев, большими рукавицами отряхнул снег с валенок и подосадовал:
— Добрый хозяин собаку по такой погоде на улицу не выгоняет…
— А ты не собака, — оборвал его Жигин, — ты служивый человек, и обязан, согласно правилам, в любую погоду и в любое время суток начеку быть. Запамятовал? Разбаловал вас, Земляницын, как я погляжу…
— Ну, ты и сказанул, — стражник, явившийся последним, сунул рукавицы за отвороты полушубка и рассмеялся, даже голову запрокинул, так ему весело стало. — У Земляницына, урядник, будет тебе известно, не забалуешь, он враз на место поставит, так поставит, что не сдвинешься.
— Нет больше Земляницына… Получается, что я теперь ваш начальник и первый командир. Поэтому слушайте меня и на ус мотайте, чтобы после не переспрашивать…
Жигин обстоятельно рассказал обо всем, что произошло в последние дни, и как погиб Земляницын. Рассказал, ничего не утаивая, и сделал это с умыслом — пусть проснутся бравые стражники, пусть почуют запах жареного. И стражники, похоже, проснулись. Перестали зевать, лица посуровели, а тот, кто пришел последним и говорил, что у Земляницына не забалуешь, выдернул рукавицы из-за отворота полушубка и сердито хлопнул ими по колену:
— Едрит-твою в кочерыжку! Это ведь я, урядник, до избушки-то их довел! Получил приказание от Савочкина и повел! Он мне сказал, что на медвежью охоту люди из Ярска приехали! Ой, какой я дубина! Даже не заподозрил! Как избушка показалась, они меня сразу назад отправили, да я и сам торопился — корова отелиться должна была.
— Ну и как? — не удержался и съехидничал Жигин. — Отелилась корова?
— Ты, урядник, надо мной не насмешничай! Я сам себе не прощу. Ты лучше скажи, что делать будем?
— Кого Земляницын вместо себя за старшего оставлял?
— Меня, — стражник снова сунул рукавицы за отвороты полушубка и вытянулся.
— Как зовут?
— Хрипунов меня зовут, Николай Петрович.
— Слушай тогда, Николай Петрович, первый приказ. Сейчас караул поставишь вокруг конторы, чтобы к нам гости нечаянно не заскочили. А после будем думать, что нам дальше делать.
Жигин поднялся по лестнице на второй этаж, остановился. Прислушался, как Хрипунов толково отдавал распоряжения, выставляя охрану, с надеждой подумал: «Теперь веселее, глядишь, и справимся… Вот, Илья Григорьевич, как бывает… Не думал, не гадал, а целое войско в подчинение получил, даже помощник имеется, если Комлева еще посчитать, аж два помощника. Только как воевать станешь?»
На этот вопрос ответа у Жигина не имелось. Не знал он сейчас, что ему в первую очередь нужно сделать. Где находится Столбов-Расторгуев со своей шайкой? Где он затаился и когда вернется на прииск? В том, что он на прииск обязательно вернется, Жигин не сомневался. Только куда он сначала кинется? Савочкина выручать или попытается золотом завладеть, которое лежит в хранилище? А зачем ему сейчас Савочкин, размышлял Жигин, если план, который они придумали, теперь уже точно не исполнить. Зачем канителиться с нападением на обоз, если золото можно взять прямо из хранилища и уйти с ним. А ведь точно! Такой человек, как Столбов-Расторгуев, не остановится перед прямым грабежом. Если ловким обманом не получилось, значит, грабить будет, за ним, как говорится, не заржавеет. Жигин сорвался с места и бегом побежал к кабинету управляющего прииском.
Там все были в полном сборе.
Сидели в углах Савочкин и Тимофей, стояла, прислонившись к стене, Катерина, а Комлев прохаживался по кабинету и зорко поглядывал на них, явно довольный таким положением. В кои-то веки выпало ему удовольствие — покомандовать.
— Слушай меня, Савочкин, слушай и на ус мотай. Если во всем признаешься и помогать станешь, я тебе тоже помогу, когда следователь начнет твои грехи перетряхивать. А если помогать не станешь, я вместо следователя здесь буду и вместо суда, как решу, так и сделаю. Понимаешь меня?
Савочкин смотрел на Жигина и молчал, только правая нога подрагивала — мелко и часто. Но он этого не замечал, не отрывая взгляда от урядника. Лихорадочно думал — как ему сейчас поступить? Понимал, что времени на долгие размышления у него нет, что решение должен принять без промедления и решение это должно быть единственно верным. И он его принял. Урядник показался ему меньшей опасностью, чем Столбов-Расторгуев. Ответил так:
— Ты, Жигин, головой, похоже, повредился. Ты что творишь? Думаешь, управы на тебя не найдется?! Найдется! Лучше меня послушай…
— Ну, говори, — кивнул Жигин, — только недолго, времени у нас нет.
— Живым тебя отсюда не выпустят. И о жене подумай, Столбов кивнет своим людям — и ты вдовец. Собирайся и уходи. Я ничего Столбову не скажу, тогда и жена целой останется. Другого выхода у тебя нет.
— Вон как заговорил, будто это я с расшаперенными ногами сижу. Нет уж, Савочкин, не подходит мне твое решение, никак не подходит. Не принимаю я его. Теперь меня слушай. Где ключи от хранилища?
— Не знаю.
— Как так — не знаешь? Куда они подевались?
— У Столбова ключи.
Жигин замешкался — такого ответа он точно не ожидал. Как не ожидал, что именно в этот момент в полной тишине неожиданно заговорит Катерина:
— Врет он тебе, Илья Григорьевич, все врет. Никаких ключей от хранилища у Столбова нет, да и не нужны эти ключи никому, потому что в хранилище разве что мыши остались. Пусто там. Золото в другом месте спрятано. Спиртонос постарался. А когда последнее доставил, Савочкин его и убил. Он ведь как рассчитывал — убежать с прииска. Всех хотел вокруг пальца обвести — и тебя, и Столбова, и Парфенова. Пока вы тут войну ведете друг с другом, он хотел потихоньку золото умыкнуть. И лошадей приготовил, и золото упаковал, только вот не ждал, что ты так скоро обернешься и сюда заявишься. Так ловко придумал, что диву даешься…
— Не понял я, Катерина, где золото теперь? Не в хранилище?
— Молчи, сука! — Савочкин заорал, как под ножом, и теперь уже обе ноги затряслись у него, — подстилка парфеновская! Молчи!
Катерина, по-прежнему прислоняясь к стене, даже не глянула на него, спокойно и распевно продолжила:
— А золото здесь, в конторе. И ключей никаких не надо. Пойдем, Илья Григорьевич, покажу… Только лампу возьми с собой…
— Пойдем… Комлев, ты тут приглядывай…
— Пригляжу, никуда не денутся! — бодро заверил Комлев.
Шагая следом за Катериной по коридору, Жигин никак не мог понять — почему она именно сейчас заговорила? Молчала, молчала, упорная и скрытная баба, и вдруг заговорила — по какой причине? Хотел спросить, но передумал: «Повременю, погляжу сначала, чего она показать мне решила…»
Катерина тем временем, не оглядываясь, миновала коридор, спустилась вниз по лестнице, но направилась не к выходу, а в обратную сторону — туда, где была холодная кладовая и где хранились обычно метлы, лопаты и прочая хозяйственная мелочь. Замка на двери кладовой, действительно, не имелось, а сама дверь открылась легко и даже без скрипа. Жигин засветил лампу и поднял ее над головой, оглядываясь вокруг. Лопаты, метлы, ящики, бочки, старые доски, ржавые ведра… Застоялый пыльный запах… Зачем Катерина привела его сюда? Но только успел об этом подумать, как лампа дрогнула в его руке, и даже стекло наклонилось, едва не выскочив из гнезда. Такой картины он здесь, конечно, не ожидал увидеть — в дальнем углу, рядком, стояли четыре деревянных гроба.
— Это… Это откуда здесь? — Жигин чуть опустил лампу и повернулся к Катерине. Она смотрела на него по-прежнему спокойно, и только в уголках губ едва приметно таилась легкая усмешка.
— Удивляешься, Илья Григорьевич? И я удивилась, когда узнала. Вот он какой выдумщик у нас, господин Савочкин. Покойников — и тех для своей нужды приспособил.
— Там что… И впрямь покойники?
— А как же! В гробах всегда покойники лежат.
— Слушай, ты мне петли не накидывай и загадки не загадывай! Толково говори — почему гробы здесь? Какие покойники в них лежат?!
— Да обыкновенные. И загадок я тебе не загадываю, если бы хотела загадать — никогда бы не разгадал. Я из лучших побуждений, чтобы помочь. Томить не буду, рассказываю как было…
И дальше Катерина поведала, что несколько дней назад на прииске случилось несчастье: нарядчик Селезнев угорел в своей избе вместе со всеми домочадцами — с женой, с тестем и с тещей. Семейка веселая была, запивали крепко, вот, видимо, в подпитии и закрыли заслонку раньше времени, когда еще угли в печке не прогорели. Из четверых только один очнулся — свекор; из последних сил выполз на крыльцо, докричался до соседей, но спасать его было поздно, только и успел попросить перед смертью, чтобы отвезли в Ярск и похоронили там на кладбище рядом с родственниками, не хотел старик лежать здесь, на прииске, где ни одной родной души не осталось, значит, и могилки будут неприбранными и через год даже креста не найдешь… Слезно просил, говорил, что в Ярске у него сын проживает и внуки, не дадут последнему приюту сгинуть бесследно. Соседи, конечно, пожалели покойных, покрестились, повздыхали, но просьбу старика исполнять никто не кинулся: в такую даль с четырьмя гробами тащиться, да по морозу — это же целая морока.
А вот Савочкин, узнав о несчастье и о последней просьбе тестя нарядчика Селезнева, душевно откликнулся, приказал покойных привезти в контору и велел сделать гробы. Пообещал, что с первой же оказией доставят их в Ярск. Так и исполнили, как он приказал, стоят теперь гробы в холодной кладовой, дожидаясь оказии…
— У меня терпенья не хватает тебя слушать, — не выдержал Жигин. — Говори скорее — чего Савочкин задумал?
— Пора бы уж самому догадаться, Илья Григорьевич… Задумал он хитро — все гробы с двойным дном. Внизу золото, а сверху — покойник. Вот утречком рано Савочкин и собирался с прииска выехать с Тимофеем да с возчиками, без всякой охраны. Он как бы по делам в Ярск, а гробы с покойниками — попутно. Чуть-чуть ты опередил, все карты ему спутал.
— Одного не пойму — откуда тебе такие секреты известны?
— А мне сорока их на хвосте приносит. Выйду утром на двор, она сидит на заборе и докладывает — только слушай.
— Не желаешь, значит, говорить. Ладно… А зачем мне рассказала, зачем ночью меня предупредила, какая тебе выгода?
— Да никакой выгоды нет. Сама удивляюсь — зачем я это делаю? Дурочка, наверное…
Жигин покачал головой и снова поднял лампу, направляясь к двери. «Про дурочку она, конечно, загнула, прибедняется, не хочет правду говорить. Выпытывать пока не буду, пусть считает, что это я дурачок набитый…»
Вместе с Катериной поднялись на второй этаж, где Комлев, не спуская ружье с рук, горделиво прохаживался по кабинету и грозно с высоты посматривал на Савочкина и Тимофея, которые смирно сидели в своих углах. Вскинулись оба, когда вошел Жигин, и на лицах у них застыл немой вопрос — с чем он вернулся? Жигин показал Катерине на стул, и она неторопливо села, расправила длинную теплую юбку, отвернулась от всех и стала смотреть в окно, закрашенное мохнатыми узорами. Ни тревоги, ни удивления, будто сидела в своем домике на лавке и задумалась, забыв о том, что час уже поздний и пора укладываться спать. Жигин еще раз подивился, глянув на нее, и спросил у Тимофея:
— Инструмент у тебя есть? Топор, долото или зубило?
— Есть, все есть, — заторопился Тимофей, — и долото, и зубило, и молоток, и гвозди!
— Неси сюда. Комлев, сходи с ним.
Скоро Тимофей в охапке притащил груду инструмента, свалил у порога и сел на прежнее место в углу, раздвинув ноги. Жигин неторопливо выбрал топор, долото, хотел еще прихватить молоток, но передумал — и этого хватит, не плотницкой же работой собирался заниматься…
Снова спустился вниз, в холодную кладовую, снова засветил лампу и, подойдя, остановился возле крайнего гроба, перекрестился. Крышка была не прибита гвоздями и сдвинулась легко, с едва слышным стуком. В гробу лежал седобородый старик, обряженный в чистую ситцевую рубаху, на глазах у него покоились медные пятаки и тускло отсвечивали, отражая свет керосиновой лампы.
— Ты уж прости меня, дед, — пробормотал Жигин, — служба у меня такая, будь она неладна…
Нагнулся, ухватил покойника и осторожно вытащил его тяжелое, окостеневшее на морозе тело, уложил на пол и перевернул гроб. Где долотом, где топором отковырнул нижние доски и убедился — не обманула Катерина, действительно, второе дно, плотно забитое мешочками, сшитыми из толстой и плотной мешковины. Достал один из них, надрезал топором и снова убедился — правду сказала Катерина. В мешочке поблескивало золото.
«Ну, вот, ошибаются, выходит, люди, когда говорят, что в гробу карманов нет, вон какие карманы, не карманы, а карманищи!» — Жигин покачал головой и засунул мешочек на прежнее место, прибил доски, вставляя гвозди в старые гнезда, уложил покойника и закрыл крышку. Огляделся — не оставил ли каких следов? Нет, вроде бы все чисто. Взял лампу, пошел из кладовой, крепко сжимая в другой руке топорище и долото, словно боялся, что их у него отберут.
Не ожидал такого поворота Жигин, никак не ожидал.
А что, если… Он даже с шага сбился и остановился посреди коридора. Затем сорвался с места и кинулся бегом. Заскочил в кабинет, вздернул за шиворот Савочкина, вытаскивая его из угла, усадил в кресло, подвинул чернильный прибор:
— Пиши бумаги на отправку золота как положено, по всем правилам!
— Я не…
— Пиши, если жить хочешь!
И кулаком грохнул по столешнице, так сильно, что даже чернильный прибор подпрыгнул. Савочкин от испуга пригнул голову, и вздрагивающая рука, похоже, сама собой потянулась к прибору. Другой рукой открыл ящик стола и стал доставать оттуда бумаги — он сразу все понял и поэтому молчал, да и нечего ему было говорить, оставалось лишь подчиняться. Обмакнул стальное перо ручки в чернильницу, вздохнул и начал заполнять ведомость отправки шлихового золота, добытого на прииске. Жигин молча стоял над ним и не сказал ни одного слова до тех пор, пока Савочкин не подписал последнюю бумагу. Лишь после этого коротко спросил:
— Все?
Савочкин кивнул и поднял на него взгляд, в котором светилась одна лишь просьба — отпусти!
— Садись на место, — сказал ему Жигин, забирая бумаги, — садись и жди.
— Чего ждать? — с надеждой выдохнул Савочкин.
— Погоды хорошей, чтоб ветра не было, — последовал ему странный ответ.
Комлев в это время, ничего не понимая, топтался на месте, смотрел на них, но помалкивал, Тимофей беззвучно разевал рот, будто его одолела зевота, и все ниже нагибая голову. Только Катерина спокойно сидела на прежнем месте, глядела в окно, затянутое инеем, и казалось, что она задремывает — таким благостным было у нее лицо, словно ничего не слышала и не замечала, что происходило в кабинете. Но это лишь казалось. Когда Жигин, забрав бумаги, направился к двери, она негромко окликнула его:
— Илья Григорьевич! Дозволь с тобой выйти, слово у меня к тебе есть.
Жигин остановился, недовольно дернул плечом и толкнул створку двери, мотнул головой, давая знак — выходи. В коридоре Катерина неожиданно склонилась перед ним, а когда выпрямилась, попросила:
— Выпусти меня отсюда. Больше я тебе не нужна, опасности от меня никакой нет, а жить хочется. Ты же понимаешь, что за секрет, который тебе открыла, головы мне не сносить, если здесь останусь. Вот и отправь меня вместе с оказией в Ярск. Ты ведь золото с гробами отправить решил. Дозволь на краешке в санях присесть, я никому не помешаю, а еще… Если в сани посадишь, я тебе весточку про жену шепну…
— Какую весточку? Говори! — Жигин цепко ухватил ее за плечо, встряхнул.
Но Катерина была не из пугливых, осторожно сняла его руку со своего плеча и пообещала:
— Обязательно скажу, когда в сани посадишь. А если нет, хоть режь — молчать буду!
И таким голосом это сказала, что стало сразу ясно — не переломить ее.
— Подумаю, а теперь иди обратно.
Жигин проводил ее взглядом до самых дверей, сгорбился, как от непосильной ноши, и побрел к лестнице, чтобы спуститься на первый этаж, где раздавался командный голос Хрипунова. Известие, услышанное им от Катерины, вышибло из головы все мысли, хотелось ему сейчас лишь одного кинуться в кабинет, схватить за грудки Катерину и вытряхнуть из этой странной бабы все, что она знает. Но он сдержал себя, понимая, что силой ничего не добиться. Спустился вниз и на последней ступеньке сел, будто обессилел от тяжелой работы.
— Ты чего, Илья Григорьевич? Худо тебе? — затревожился Хрипунов, подбегая к нему.
— Хуже не бывает. Слушай, что сделать требуется… Только быстро надо сделать… Чтоб до утра все готово было…
Толковым и расторопным оказался стражник Хрипунов. Лишних вопросов не задавал, ничему не удивлялся и лишь кивал, давая понять, что приказания ему ясны и будут исполнены.
Ночь еще не истаяла, но темнота уже начинала редеть, когда возле конторы выстроились четыре подводы, в каждой из которых стоял гроб, а возле подвод, обряженные возчиками, прохаживались два стражника. Все было решено, все было обговорено, и Жигину оставалось только взмахнуть рукой, чтобы маленький странный обоз отправился в путь. Но Жигин медлил. Стоял возле крыльца конторы, ковырял носком сапога притоптанный снег и не давал команды на отправку. Наконец он решился. Круто развернулся, толкнулся в двери и взбежал на второй этаж в кабинет управляющего, подошел к Катерине, сказал коротко и негромко:
— Собирайся. Только быстро.
— А я давно собралась, — отозвалась Катерина, поднимая с пола маленький узелок, который прихватила с собой из дома, — все имущество со мной.
— Пошли.
Катерина вышла из кабинета, даже не оглянувшись, и не увидела, как Савочкин плюнул ей вслед и у него снова затряслись обе ноги.
На улице Катерина остановилась, легко вздохнула и подняла голову, словно хотела получше разглядеть последние звезды, быстро гаснувшие на темном склоне неба. Жигин ее поторопил:
— Садись вот сюда, — показал на подводу, — некогда любоваться.
— Полюбоваться всегда есть время. Пусть одна минутка, а сладкая… Вот по этой улочке, как под горку спустишься, дом стоит, крестовый. Большой дом, его никак не спутаешь. Там твою жену и прячут. Только ты сейчас не беги сразу, дождись, когда рассветет, ночью они никому не откроют, стрелять станут. Их там двое, отец-старик и сын. Люди темные — бойся. А помогать тебе я взялась по простой причине — ты один здесь, кому богатство не нужно. И золото тоже не нужно, будь оно проклято! Прощай, Илья Григорьевич, не поминай лихом.
Катерина уселась на подводу, пристроила на коленях узелок, и Жигин взмахнул рукой — поехали!
Хлопнули вожжи, полозья саней заскрипели на мерзлом снегу и подводы, выстроившись одна за другой, тронулись с места.
2
Холодное железо больно уткнулось в шею, между шапкой и воротником, и такой же холодный голос негромко остановил и предупредил:
— Стой, не шевелись. У меня рука легкая — выстрелю.
Жигин остановился, споткнувшись на полушаге.
Голос за его спиной распорядился:
— Ружье сними с него.
Чьи-то быстрые, ловкие руки сдернули ружье с плеча, расстегнули и сняли ремень, на котором висели кожаный патронташ и нож в ножнах.
— Теперь, урядник, вставай на колени, а руки — за спину. Тихо, не торопясь, я суетливых не люблю.
Исполнил Жигин, что ему приказали, опустился на колени, руки за спину и признал голос — Столбов-Расторгуев. Не ошибся. Скрипнули два коротких шага на снегу, и Столбов-Расторгуев встал над ним, а черный ствол револьвера уперся в лоб:
— Ну, здравствуй, любезный. Расскажи, зачем в этот дом наведался? Неужели жену искал? Так нет ее, твоей жены. Нет! Вместе с моим извозчиком Семеном Холодовым скачут сейчас в райских кущах и наверняка радуются — в раю, говорят, тепло и яблок изобильное количество.
Столбов-Расторгуев улыбался и видно было, что радуется. Жигин опустил взгляд — чего уж по-собачьи голову задирать, чтобы любоваться на чужую удачу и запоздало ругать себя за допущенную неосторожность? «Сам зевнул, сам и огребай дерьмо двумя руками. По самую макушку влип! Сколько их?» Осторожно, не поворачивая и не поднимая головы, глянул по сторонам — три пары ног, да еще неизвестно, может, и за спиной стоят… «Многовато для одного, не вывернуться…»
— Теперь поднимайся, урядник, не буду тебя на снегу держать, пойдем в дом, побеседуем. Расскажешь мне, чего тут натворил, а я тем временем подумаю, что мне с тобой делать. Сразу пристрелить или подождать немного? Тебе как бы хотелось?
— Мне, если честно, пожить бы еще хотелось, — ответил Жигин, неловко поднимаясь с колен. — А пожить хотелось бы подольше.
— Мечтатель! — коротко хохотнул Столбов-Расторгуев. — Ладно, иди, только помни — рука у меня легкая.
Жигина притиснули с двух сторон, завели в дом и посадили на лавку, на то самое место, на котором еще несколько минут назад сидел седобородый старик-хозяин. Он и теперь был здесь, только стоял в проеме двери, растопырив руки, будто никого не хотел пропускать в горницу.
«Старая сволочь. Борода белая, а повадки, как у черного кобеля. Тебе о Боге надо думать, а ты разбойным промыслом взялся промышлять. Потаскать бы тебя за бороду, чтобы поумнел!» Подумал так Жигин и сам над собой молча усмехнулся — это еще неизвестно, кто и кого за бороду будет сейчас таскать…
Несколько минут назад старик сидел в углу, вздрагивал, словно его били в спину сильными тычками, и голос у него рвался, как гнилая нитка:
— Я не виноватый… Они ружьем грозили… Сказали, держи в доме и не выпускай ее… Мы с сыном держали… Он налетел, в подполье спихнул… Увез бабу… Куда, не знаю…
Больше старик ничего толкового не сказал, ходил, будто слепая лошадь, по одному и тому же кругу: заставили, держал в доме, приехал какой-то мужик, запихал всех в подполье, а бабу увез…
Из неясного, путаного бормотанья старика Жигин все-таки уяснил: Тимофей привел в этот дом неизвестного человека, как нетрудно было догадаться, Столбова-Расторгуева, который и договаривался с хозяином. После сам привез сюда Василису и приказал держать ее под неусыпной охраной, никуда не выпуская. А несколько дней назад старик открыл Тимофею, который будто бы доставил какой-то мешок от Столбова-Расторгуева. Открыл, а неизвестный мужик всунул ему ствол ружья в рот и скомандовал, чтобы бабу одели и вывели. Тимофей и старик с сыном оказались в подполе, и поэтому не могут сказать в точности, куда уехал неизвестный мужик вместе с бабой.
«Вот, значит, Семен, как ты извернулся, дождался своей минуты. Помнится, кричал в переулке, что жизнь — она длинная, правильно кричал, а вот сделал неправильно. Я Василису из-под земли достану, нигде от меня не спрячешь. И тебя достану, тоже не спрячешься… Подожди, развяжусь с этой канителью…»
Но не успел Жигин додумать своих мыслей, выходя из дома, как в шею ему уперся холодный ствол револьвера.
И только сейчас, сидя в углу на лавке, вспомнил, что будто бы мелькнула тень за окном, когда он вошел в дом. Точно, так и было. Сын-то хозяйский не появился, значит, пока разговоры разговаривали со стариком, он и успел сбегать за Столбовым-Расторгуевым. А Жигин на выходе даже оглянуться не удосужился. Вот и досадуй теперь на свои промашки, которые в любую минуту могут обернуться смертью. Но дальше Жигин ругать и укорять самого себя не стал — не время. Надо о другом думать, пока волосок, на котором он висит, не оборвался.
Откинулся головой к стене, послушно оставив руки за спиной, осторожно огляделся.
Двое варнаков стояли у него по бокам — молодые мужики, крепкие. Третий замер неподвижным столбом у порога. А напротив Жигина, покачиваясь с носков на пятки и не выпуская револьвера из правой руки, красовался Столбов-Расторгуев, продолжая улыбаться. Странная была у него улыбка — губы раздвигались, обнажая крепкие, чистые зубы, у глаз легкие морщинки складывались, но не покидало чувство, что он оскаливается, готовясь укусить.
— Расскажи, урядник Жигин, облегчи душу перед кончиной. Только с самого начала рассказывай, с того дня, как на прииск приехал. Мне интересно все узнать, такой я человек — любопытный…
— Да чего рассказывать… Приехал по службе, ночь переночевал, а на следующий день в плен меня взяли, как дальше было — сам знаешь. Особо и рассказывать нечего…
Слетела улыбка с лица Столбова-Расторгуева, словно ее ветром сдуло, и голос сорвался на крик:
— Как это нечего?! Где золото?!
— А, золото… Так оно уж к Ярску, наверное, подъезжает. Со всеми бумагами, как положено по закону…
— Ку-у-да?!
— К Ярску…
Столбов-Расторгуев оскалился, коротко шагнул к лавке и ткнул стволом револьвера в лицо Жигину, в верхнюю губу попал, раскровянил ее, и теплый, соленый привкус вздернул урядника в отчаянной решимости — даже подумать ни о чем не успел. Ухватил мгновенно руку с револьвером, дернул ее изо всей силы вниз и одновременно выставил вперед голову. Успел еще услышать, как хрустнул сустав и как лязгнул зубами Столбов-Расторгуев, с маху ударившись подбородком о его голову. Выстрел в доме, в замкнутом пространстве, грохнул так оглушительно, будто пальнули из пушки. Пуля ушла в пол. Жигин вывернул револьвер из цепких пальцев и крутнулся, ухватив Столбова-Расторгуева за плечи, так, чтобы варнаки, стоявшие по бокам, не успели выстрелить в него. Они и не успели, запоздало сдергивая с плеч ружья и бестолково бросаясь на выручку. Жигин опередил, еще раз крутнул Столбова-Расторгуева вокруг себя, увидел на мгновение вытаращенные, остановившиеся глаза и резким толчком отбросил его к порогу, туда, где столбом стоял третий архаровец. С разгону Столбов-Расторгуев сбил его с ног, и Жигин в один прыжок перемахнул через них, ударился в двери; не оборачиваясь, не глядя, выстрелил назад, захлопнул за собой дверь и уже через дверь выстрелил еще раз.
Вылетел на улицу, побежал, завернул за какую-то избушку, перемахнул забор и дальше, проваливаясь в снегу, уходил, как напуганный заяц — зигзагами. На последнем дыхании пересек площадь перед конторой, едва перевалился через порог и рухнул на пол, не в силах сказать даже слова.
Сходил, называется, сделал, что хотел…
«Недотепистый тебе, Василиса, мужик достался… Опоздал… Жива ли ты? Сдается мне, что соврал этот проходимец, может, успел Семен увезти тебя. Лишь бы жива была, а там разберемся… Эх, Василиса!»
Перевернулся на спину, раскинул руки и уставился широко раскрытыми глазами в потолок, будто там, на струганых досках, хотел найти единственно верный ответ, который бы ясно сказал ему, что он сейчас должен делать.
— Ты где так набегался, Илья Григорьевич? Аж пар от тебя валит… Черти гоняли? — Хрипунов склонился над ним, тревожно заглядывая в лицо. — Куда ходил?
— Тут, недалеко, к чертям и наведывался, — Жигин поднялся на ноги, качнулся, но устоял. — Шайка здесь, на прииске, Николай Петрович.
— Сам видел?
— Как тебя. Даже побеседовать довелось. Слушай, принеси воды, в горле пересохло…
Хрипунов принес воды, и Жигин разом осушил полную кружку, перевел дыхание и лишь после этого рассказал Хрипунову, куда он только что сходил и что с ним приключилось.
— Дела-а… — протянул Хрипунов и замолчал, не зная, что еще можно добавить.
— Дела, как сажа бела, вот и думаю сейчас — чего нам делать? Думаю и придумать не могу. Может, ты подскажешь?
— Сейчас я тебе ничего не подскажу. Быстро, как умные люди говорят, только кошки любятся. Тут крепко обмозговать требуется… Если ты сказал им, что золото ушло, вдруг они в погоню кинутся… И ребят положат, и бабу эту.
— Не догадаются, что в гробах золото отправили. Да и не сказал я, когда отправили. Сказал, что оно к Ярску уже подъезжает, ясно же любому, что догнать не успеешь.
— Ясно-то ясно, да только мы им в головы не залезем, чтобы узнать, как они думают. А вот для начала, так я кумекаю, выведать бы нам, где они скрываются сейчас. В том доме, в котором ты был, они теперь не задержатся. Но где-то ведь сидят, не по улицам же на конях скачут…
— Дело говоришь, я даже догадываюсь, где они сидеть могут. Кто у тебя из стражников потолковей есть?
— Самый толковый — это я, Илья Григорьевич. Значит, я и схожу, и погляжу. Где, ты думаешь, они обитать могут?
— У Катерины. Знаешь ее дом?
— Знаю. Дорога недлинная, наведаюсь.
3
Острая боль дергала правую руку, которая покоилась в тугой повязке, и Столбов-Расторгуев время от времени морщился, раскачиваясь всем телом — так ему было легче. Ходил по горнице, пересекая ее из угла в угол, и казалось ему, что не деревянные стены с окнами, украшенными веселыми занавесками, окружают его, а клетка с толстыми железными прутьями и невозможно их ни разогнуть, ни разломать — никаких сил не хватит.
Но он бодрился. Вспоминал, что приходилось попадать и в более крутые переплеты, однако ему всегда удавалось находить выход, и он выскакивал в последний момент целым и невредимым, гордым от собственной изворотливости. Найдется и сейчас такой выход, обязательно найдется, надо лишь не паниковать, а думать холодно и расчетливо. Эх, как не хватало Катерины! Она бы многое поведала, а уж выводы из ее сведений он бы сам сделал. «Екатерина Николаевна, Екатерина Николаевна… И куда же ты, моя драгоценная, исчезла? Неужели все-таки решилась сбежать от меня? Если так, ошибку ты сделала, большую ошибку, и горько пожалеешь о своем бегстве, но боюсь, что будет поздно, я прощать не умею…»
— Не прощу! — вслух сказал Столбов-Расторгуев и остановился посреди горницы. Боль в руке снова стрельнула, но он даже не поморщился, наоборот, губы раздвинулись в улыбке и проявился оскал. Прощать он, действительно, не умел, а тех, кто переходил ему дорогу или пытался обмануть, наказывал и лишал жизни с чувством, похожим на умиротворение, какое бывает, когда голодный человек досыта наестся.
— Екатерина Николаевна… — снова вслух произнес Столбов-Расторгуев, — не радуйся, голубушка, не радуйся, рано…
Подошел к окну, отдернул занавеску и увидел, что во двор въехала подвода, увидел в санях Парфенова, мужика и мальчишку, и улыбка, похожая на оскал, еще раз раздвинула его губы. Нет, сдаваться и убегать с прииска он не собирался, надеялся, даже уверен был, что и в этот раз выход обязательно найдется, надо лишь точно угадать момент, чтобы выскочить — не с пустыми, конечно, руками, а с добычей.
В сенях раздались голоса, затопали тяжелые шаги и в горницу, едва не упав от крепкого тычка в спину, залетел Парфенов, запутался в половиках и ухватился за спинку кровати, чтобы устоять на ногах.
— Эй, кто там руки распустил?! — громко крикнул Столбов-Расторгуев — Я эти руки выдерну! Дуболомы… Извините, Павел Лаврентьевич, публика у меня пестрая и хорошим манерам, к сожалению, не обученная. Но вы не бойтесь, больше не повторится, я вам обещаю. Присаживайтесь к столу, может, чайку или поесть желаете, я распоряжусь…
Не отзываясь, Парфенов распахнул шубу, сел и тяжело облокотился на стол, исподлобья поглядывая на Столбова-Расторгуева. Страха у него в глазах не было, как не был он похож и на испуганного человека — будто не в первый раз захватывали его на дороге неизвестные люди, увозили в тайгу, а теперь вот доставили на прииск, в его собственный домик, построенный когда-то для Катерины. Он и в самом деле не успел испугаться — так все быстро и непонятно совершилось. Сильнее страха было любопытство — ради чего это делается? Если бы простой грабеж, тогда понятно. Но у него даже кошелек не забрали и шубу не сдернули. И кто этот человек с перевязанной в локте рукой, который, судя по всему, является главарем? Что ему нужно?
— Вы, конечно, Павел Лаврентьевич, человек высокого полета и меня не помните, а мы в свое время были представлены друг другу. Правда, в суете, поэтому, наверное, и запамятовали. Признайтесь, не помните меня?
— Нет, не помню.
— Господин Зельманов нас знакомил, этак с годик назад, в Клюковке. Помните Анну Матвеевну? Очень радушная дамочка, и девицы у нее весьма приятные, а как пели… Правда, в тот вечер вы изрядно пьяны были, поэтому, наверное, и забыли. Я не в укор говорю, дело мужское, надо же где-то от праведных трудов отдыхать… Но не будем прошлое вспоминать, я вам еще раз представлюсь — Расторгуев Егор Исаевич. Приехал сюда по своим делам, а здесь такое творится! Ужас! Некий урядник Жигин золото ваше в неизвестном направлении увез, управляющего Савочкина арестовал и сидит теперь в приисковой конторе со стражниками, как в обороне, даже караулы выставили. А Екатерина Николаевна, которой вы так любезно покровительствовали, исчезла, тоже в неизвестном направлении. Кстати, вы не знаете, где она может скрываться?
Чем дальше говорил Столбов-Расторгуев, тем угрюмей становился взгляд у Парфенова. Тот начинал понимать, что на прииске действительно творится черт знает что и сам он, хозяин этого прииска, попал в хитрую ловушку. Негромкий, даже доброжелательный, голос Столбова-Расторгуева не мог его обмануть, сразу догадался, что именно от этого человека исходит главная опасность. Но что ему нужно?
Однако Столбов-Расторгуев карты раскрывать не торопился. Да и не было у него карт, ни козырных, ни в рукаве спрятанных. Не знал в данный момент, что ему потребовать от Парфенова, искал выход и не находил его, поэтому уводил разговор в сторону:
— Так у вас нет сведений, где Екатерина Николаевна может сейчас находиться? Жаль, жаль… Я за нее очень беспокоюсь, места здесь, как вам хорошо известно, дикие, да и нравы не совсем благородные. А расскажите мне, если не секрет, по какой причине вы с ней расстались и зачем сюда сослали? Она вас не устраивала как любовница? Или иная причина имелась? Ну-ну, не сердитесь, не хотите рассказывать — не надо. Давайте так сделаем… Вы располагайтесь здесь, отдыхайте, а я своими делишками займусь. День у нас впереди длинный, успеем еще поговорить, я даже прощаться не буду.
И на этом Столбов-Расторгуев замолчал, прервав свое витиеватое красноречие, осторожно вышел из горницы и длинные занавески за собой старательно задернул, даже щелочки не оставил. С улицы донесся его голос, но слов Парфенов разобрать не смог. Услышат еще глухой стук конских копыт и едва различимый скрип калитки, а затем наступила тишина. Нарушилась она, когда отчетливо застрекотала сорока, усевшаяся на верхнюю жердь забора — громко, взахлеб, словно и впрямь принесла важное известие и желала о нем всем поведать. Парфенов подошел к окну, полюбовался на сороку и вернулся к столу, успев еще заметить, что во дворе стоит часовой и бдительно поглядывает на окно.
«Так просто отсюда не вырвешься, а Катерина, значит, заранее подготовилась, выбрала удобный час и выскользнула. На нее это похоже, никогда не узнаешь и не догадаешься, какое коленце может выкинуть… Куда она могла убежать?» Парфенов разгладил ладонями скатерть, лежавшую на столе, чистую, без единой морщинки, полюбовался на кружевную салфетку, до того белую, что она казалась составленной из снежинок, на кровать, застеленную ярким зеленым покрывалом, на подушки с вышитыми наволочками, которые горкой вздымались в изголовье — нижняя большая, едва ли не в размах рук, следующая поменьше, затем еще поменьше, а наверху совсем крохотная, как детская игрушка. Во всей горнице, в ее чистоте и свежести, в каждой мелочи, чувствовалась старательная женская рука, неустанно наводившая особый уют, в котором хотелось остаться. Это была особенность Катерины — где бы она ни оказывалась, вокруг нее незаметно, как бы сам собою, возникал уют. Раньше Парфенов всегда удивлялся этой особенности, а сегодня поразился, подумав о том, что даже здесь, в простом доме, на глухом прииске, Катерина не изменилась, оставаясь верной своим привычкам все вокруг должно быть чисто, опрятно и красиво.
Он познакомился с ней совершенно случайно — в поезде. Возвращался домой, в Ярск, из столицы и, коротая время, часто выходил из своего купе, подолгу стоял у окна, вглядываясь в пейзажи, которые проплывали мимо. За вагонным окном царствовала тихая осень, леса горели разноцветными пожарами опадающей листвы, и душу невольно наполняла легкая грусть. У соседнего окна Парфенов увидел статную даму, незаметно стал наблюдать за ней, и чем дольше наблюдал, тем любопытней ему становилось. Она неслышно, лишь шевеля губами, что-то шептала и время от времени ладошкой, по-детски, вытирала слезы. Жалостливым Парфенов не был и мимо людского горя проходил равнодушно, твердо усвоив для себя железное правило — всех несчастных счастливыми не сделаешь, а всех голодных не накормишь. Может быть, и в этот раз, понаблюдав за дамой, ушел он бы в свое купе и забыл бы уже через час о ней, но грусть, наполнявшая душу, не дала этого сделать. И он подошел к даме.
Вот так и состоялось знакомство с Екатериной Николаевной Гордеевой, которая, как оказалось, ехала в Ярск после семейного несчастья, схоронив в Тюмени свою матушку, оставшись совсем одна и без всяких средств. В Ярске ей пообещали место гувернантки с хорошим окладом, вот она и решилась — собрала небогатый багаж и отправилась в чужой город, надеясь начать новую жизнь среди чужих людей.
Павел Лаврентьевич слушал ее рассказ, пропуская мимо ушей половину слов, и уже не мог отвести глаз. Было во всем облике Екатерины Николаевны что-то такое, неуловимое и необъяснимое, что манило, притягивало, и уже невозможным становилось расстаться с ней. Павел Лаврентьевич и не собирался расставаться, решив еще в поезде, что она будет его любовницей.
Так и произошло.
Он души в ней не чаял. Взял Екатерину Николаевну на полное свое содержание, баловал как маленькую девочку, и всегда, когда находился рядом с ней, жизнь ему казалась по-особенному удачливой и счастливой. Кончилась же эта идиллия совершенно внезапно, словно посреди ясного дня в чистом небе ударил оглушительный гром. Для Екатерины Николаевны он снял в Ярске небольшой домик, в котором она проживала, ни в чем не нуждаясь, а Павел Лаврентьевич в любое время мог приехать сюда без стука и без предупреждения, потому что имел от домика свой ключ. Вот этим ключом он и открыл однажды дверь, вошел и обомлел: Екатерина Николаевна сидела за столом и листала бумаги, которые лежали в его папке. Эту папку он забыл накануне, ничего важного в бумагах не имелось, но сути данное обстоятельство не меняло — любовница заглянула туда, куда ей заглядывать совсем не полагалось. И хотя Екатерина Николаевна доказывала ему, что подвигнуло ее простое женское любопытство, что никакого дурного замысла она не имела и говорила об этом так спокойно и убедительно, что он готов был ей поверить, тем не менее Павел Лаврентьевич, перешагнув через себя, принял решение — отправить ее на прииск. С глаз долой. Не мог он рисковать своим делом и обезопасить себя хотел в полной мере. А чувства… Чувства прибыли не приносят.
Сейчас, оказавшись на прииске в домике Катерины, он вспоминал историю знакомства с ней и пытался понять — куда и почему она сбежала? И почему в доме оказался некий Расторгуев? Какая связь между ним и Катериной?
Ходил Павел Лаврентьевич по горнице, поглядывал в окно, и не было у него ответа ни на один вопрос.
4
А Екатерина Николаевна Гордеева в это же самое время сидела в санях, прислонившись боком к деревянному гробу, держала в руках узелок, в котором умещалось теперь все ее нажитое имущество, смотрела на извилистую дорогу, и было у нее лишь одно желание — чтобы дорога закончилась как можно быстрее. Тогда бы она вздохнула без опаски, на полную грудь, и в полной мере бы ощутила, что свободна. Наконец-то… Свободна от Парфенова, от Столбова-Расторгуева, а самое главное — свободна от своего прошлого, которое она решительно отсекала от себя, набравшись сил и храбрости для того, чтобы убежать с прииска.
Поскрипывали полозья саней, всхрапывали кони, с высоких елей бесшумно слетал снег, рассыпаясь искрящимися на солнце полосами. Свет и благодать царили в мире под высоким холодным небом, и только людские страсти, не зная удержу, оплетали этот мир, как веревками. И среди них, бесчисленных, одна тонкая и путаная веревочка — это судьба Катюши Гордеевой, беззаботной хохотушки из милой и добропорядочной семьи.
Когда она была такой?
Давно…
Возникал в памяти, словно вырастая из-за искрящейся полосы улетающего снега, большой каменный дом и высокие окна, в которые круглый день заглядывало солнце, прокладывая на полу светлые, теплые полосы. А проживал в доме со своей семьей краснодеревщик Николай Гордеев, имевший собственную мастерскую и магазинчик при ней. Знали краснодеревщика в городе Самаре как настоящего мастера и честного человека, поэтому заказчики и покупатели стороной его заведения не обходили, и жил он не бедствуя: каменный дом, как полная чаша. А главное украшение дома, будто солнечный луч в окне, единственная дочь Катюша. Прилежная, послушная, уважительная к родителям и с характером очень веселым. Никогда не грустила и не печалилась. Училась Катюша в местной женской гимназии, и вот, когда доучилась до восьмого, выпускного, класса, тогда и случилось событие, которое круто изменило линию жизни дружной семьи краснодеревщика и любимой дочери.
А начиналось все очень безобидно. Накануне воскресного дня Катюша попросила разрешения у родителей отлучиться из дома — решили они с подругами и со знакомыми реалистами устроить пикник, благо погода к этому располагала. Стоял конец мая, все цвело и благоухало, и очень уж хотелось после долгой, холодной зимы пробежаться по мягкой, ослепительно-зеленой траве. Родители дали согласие, и в воскресенье молодая компания разожгла на лужайке за городом костерок, на котором принялись жарить колбаски; зазвучали гитара и мандолина и звонкий, не прекращающийся смех.
В самый разгар веселья подъехала к костру легкая пролетка, из нее легко выскочил молодой человек — высокий, стройный, в белом костюме и в белом картузе. Вежливо извинился и спросил — как проехать до города? Дорог здесь много, пояснил он, и поэтому заплутал. Ему стали показывать, по какой дороге быстрее доехать, все смотрели в одну сторону, назад никто не оглядывался, и никто не увидел, откуда появился страшный мужик с топором. Оглянулись, когда услышали за спинами хриплый, нутряной рык:
— Убью!
Лохматый, в разодранной рубахе, с дикими красными глазами, мужик вздымал над головой топор, и солнце искрилось, отскакивая от остро отточенного лезвия. Испуганный визг сдунул, как ветром, веселую компанию от костра. Неслись, обгоняя друг друга, страх подталкивал в спины — скорей, скорей… Но по какому-то наитию, сама не понимая почему, Катюша замедлила свой бег, обернулась. Встала, как вкопанная. Молодой человек, подъехавший на пролетке и просивший показать дорогу до города, оказывается, не побежал и даже не сдвинулся с места. Только взялся рукой за козырек и чуть приподнял белый картуз, словно хотел лучше разглядеть бегущего на него и орущего во все горло пьяного мужика. Разделяло их совсем малое расстояние. Вот сейчас… Добежит мужик… Блеснет на солнце остро отточенное лезвие, и топор опустится…
— Бегите! — пронзительно вскрикнула Катюша.
Но молодой человек на ее голос даже не оглянулся. Рука его стремительно скользнула в карман, выдернула револьвер, и громко хлопнувший выстрел срезал крики и визг. Топор, кувыркаясь, отлетел в сторону, мужик споткнулся, изумленно замер, разглядывая пустые руки, а в скором времени уже лежал на земле связанным и хрипел, не в силах выдавить из себя ни одного слова. Молодой человек досадливо морщился и отряхивал рукав белого костюма, измазанный зеленой травой. Когда компания, опасливо поглядывая на связанного мужика, вернулась к костерку, молодой человек поклонился Катюше и поблагодарил:
— Спасибо, барышня, вы так за меня волновались, так кричали, что мне, право, неловко…
Катюша слышала его голос, различала и даже понимала слова, которые он произносил, но все это будто мимо нее скользило — рядом, но не задевая. Совсем иное переполняло, до гулкого, сердечного стука — неведомое ей раньше чувство, которое опалило, словно невидимым огнем. И так сильно опалило, что сгорели без остатка, не оставив даже пепла, все родительские наказы и внушения, все строгие гимназические запреты, опасения, что могут сказать о ней подруги и знакомые реалисты, которые показались ей рядом с красавцем в белом костюме особенно трусливыми и жалкими, все, исключительно все правила, соблюдавшиеся ей до этой минуты неукоснительно, исчезли бесследно… И стояла она теперь уже совершенно иной Катюшей, смотрела во все глаза на молодого человека и знала, наперед знала, что уже не расстанется с ним и пойдет туда, куда он направится, пойдет, не оглядываясь и не раздумывая, ни о чем не жалея, лишь бы только быть рядом.
Верно угадала свое будущее.
От костерка, оставив молодую компанию в полном изумлении, уехала Катюша в пролетке, вызвавшись показать дорогу до города, уехала в иную, новую жизнь, которая началась для нее в яркий майский день.
Молодой человек, представившийся ей тогда Виктором Андреевичем Суровцевым, несмотря на свою молодость, оказался по-житейски прозорливым и умным, сразу понял, что такая безудержная любовь, которая ему нечаянно выпала, может сослужить хорошую службу во всех делах. Ему не стоило никаких трудов изобразить ответную любовь, столь же пылкую, и уговорить Катюшу бежать вместе с ним из Самары, оставив родителей и каменный дом с высокими окнами. Когда же открылось в полной мере, что имена и фамилии бывший студент Максим Болдырев меняет, как носовые платки, и что является он не коммивояжером, как представился в первый день знакомства, а матерым аферистом, любовное чувство Катюши не утихло. Даже совсем наоборот, разгоралось с новой силой, будто в пылающее пламя плеснули керосина. Она готова была служить своему возлюбленному и служила ему без рассуждений. Менялись города, менялись гостиницы, менялись фамилии, а преданность и верность Катерины оставались неизменными. Она не рассуждала, она исполняла все, что ему было нужно. И когда сказал, к тому времени уже Столбов, что требуется обольстить ярского золотопромышленника Парфенова и войти к нему в доверие, Катерина не отшатнулась, не воспротивилась, а послушно села в поезд, в нужный вагон, и встала у окна, изображая несчастную, убитую горем молодую девушку, которая едет в неведомый ей город, чтобы устроить свою жизнь у чужих людей в качестве гувернантки.
Ей всегда и все удавалось. Удалось и на этот раз, как удалось позже с Савочкиным, наверное, потому, что обладала она абсолютным спокойствием и не теряла этого спокойствия ни при каких обстоятельствах. Мало что осталось в ней от прежней хохотушки Катюши, была она теперь опытной женщиной, умеющей разбираться в людях и знающей, как использовать их слабости.
Может быть, и дальше тянулась бы их связь с Болдыревым-Столбовым без всяких изменений, может быть, по-прежнему служила бы она ему, как верная, преданная собака служит своему любимому хозяину, готовая защищать его до собственной гибели, если бы не случайность. Маленькая, казалось бы, мимолетная и совершенно незаметная, она гем не менее выпала, как выпадает из колоды неожиданная карта и круто меняет ход игры.
Произошло это в тот день, когда Катерина сказала Столбову, что Парфенов отправляет ее на прииск. Столбов, уже знавший к тому времени, что поймана она была за просмотром парфеновских бумаг, услышанному известию не удивился и ни капли не огорчился, только шлепнул ладонью по коленке, будто комара прихлопнул, и воскликнул:
— Финита ля комедиа!
Что он имел в виду, осталось неясным, да Катерине и неважно было, какой комедии пришел конец. Ее другое поразило — голос, которым произнес Столбов непонятную фразу. Абсолютно равнодушный, словно речь и впрямь шла о комаре, не вовремя севшем на колено. А когда через несколько дней Столбов радостно доложил, что отправка на прииск — это очень даже хорошо, что Катерина там будет нужна и необходима, она окончательно уверилась в простой и ясной мысли: человек, с которым связала свою судьбу и которому служила, даже не охнет, если она исчезнет бесследно из его жизни. Раньше об этом никогда не задумывалась, а вот сейчас будто встряхнули ее, заставив распахнуть глаза, жестко встряхнули, сильно, так, что прорезалось новое зрение и многое увиделось по-иному. Ничего не заслужила она от своего возлюбленного, даже капли человеческого участия не заслужила, и цена ей, как любой другой вещи, совсем невелика. Придет срок — и выбросят ее, когда станет ненужной.
Катерина решила этого срока не дожидаться.
Но решив так, она даже намека не подала, оставаясь прежней — исполнительной и послушной. Делала, что ей приказывал Болдырев-Столбов. Отправилась на прииск, быстро там освоилась и знала все, до мельчайших подробностей, что вокруг происходит. А еще регулярно извещала о происходящем на прииске Марфу Шаньгину, потому что была уверена — рано или поздно та пожелает отомстить младшему Парфенову, как отомстила в свое время Парфенову-старшему. О том, что Марфа отомстила, Катерина догадалась сама, без чьей-либо подсказки, по-женски догадалась, когда Павел Лаврентьевич в редкие минуты доброго настроения рассказывал ей о своем отце. И не ошиблась, уверилась в этом, впервые увидев Марфу, хотя сама Марфа признаться не пожелала и отказалась наотрез — не было ничего подобного! Впрочем, Катерина и не допытывалась, ей чужое признание не требовалось, она лишь убедиться хотела, что в лице Марфы сможет найти союзницу. И первая посылочка ушла с прииска в Ярск, когда стало известно ей, что задумали Болдырев-Столбов и Савочкин нападение на обоз с золотом, и когда украли жену урядника.
Но с урядником вышло совсем не так, как задумывалось. И тогда Катерина решилась просто-напросто сбежать. Исчезнуть, навсегда освободившись от человека, без которого еще совсем недавно не представляла своей судьбы. А подвигнуло на это решение обстоятельство, известное только ей самой под сердцем у нее зародилась новая жизнь. И когда ощутила в себе присутствие этой новой жизни, сами собой отпали все колебания и неуверенность. Не пожелала она, чтобы будущий ее ребенок видел своего отца, пусть он его никогда не услышит и не узнает, что встретила когда-то мать на длинном житейском пути человека, имевшего так много имен и фамилий.
Теперь, оказавшись на воле, она успокоилась, избавилась от тревоги и все, что произошло с ней в последнее время, уходило, отодвигалось все дальше и дальше, лишь иногда вспоминался урядник Жигин и она мысленно обращалась к нему: «Ты уж, Илья Григорьевич, записочку мою найди, не оброни. Побоялась сказать, тайком сунула, вдруг бы передумал и не отпустил меня… Больше уж я ничем помочь тебе не могла… Пусть тебя Бог любит…»
Поскрипывали полозья саней, всхрапывали кони и без устали тянули свой груз, увозя его все дальше от прииска. Катерина покоила в руках тощий узелок и печально улыбалась, потому что нечаянно подумалось ей: «А все-таки разбогатела, ведь раньше, из родительского дома, убегала без всякой ноши, в одном летнем платье…»
5
— Когда она успела написать? Ты чего, спал тут? — строжился Жигин и крутил в руках клочок измятой бумаги.
— Да не спал я, — оправдывался Комлев, — и бумаги никакой не видел! К столу близко не подходила, сначала у стены стояла, после на стуле сидела, ни шагу в сторону не сделала. Видно, раньше нацарапала, до того как здесь оказалась. А в какое время в карман тебе ее сунула — это уж я не знаю, я над вами лампу не держал!
— Рот закрой! — прикрикнул Жигин.
— Делов-то… — обиделся Комлев, — рот закрыть — не чурки ворочать. Наше дело телячье, обмочился и стой, жди, когда стегать будут…
Он хотел что-то добавить, но Жигин так глянул на него, что Комлев захлопнул рот и завел глаза в потолок, словно увидел там, кроме паутины в углах, нечто еще, очень любопытное. Савочкин, раскорячившись на полу, настороженно слушал их перепалку и не отрывал взгляда от клочка бумаги в руке Жигина. Нетрудно было догадаться: многое бы он отдал, чтобы узнать — какие слова написаны на этом клочке? Жигин перехватил его взгляд, аккуратно свернул бумажку и сунул ее в карман. Подошел к Савочкину, наклонился над ним и спросил:
— Любопытство одолевает? Желаешь узнать, какой привет Катерина напоследок прислала? Желаешь?
Савочкин отвернулся и молчал не отвечая. Жигин за него сам ответил:
— Конечно, очень тебе желательно знать, по глазам твоим вижу. Готовься, сейчас вернусь и скажу, что в этой записке написано. Готовься…
Он распрямился, вышел из кабинета, неслышно прикрыл за собой дверь. Прошел по коридору, спустился на первый этаж, спросил у стражника, стоявшего на входе — не вернулся ли Хрипунов? Услышав, что тот еще не возвращался, присел на ступеньку и взялся руками за голову.
Было о чем подумать уряднику.
На клочке бумаги, который он обнаружил в своем кармане, было написано следующее: «Отпусти Савочкина. У Столбова зуб теперь на него имеется. Обязательно передерутся. А ты уж сам думай, как тебе спастись». Никакой подписи под этой запиской не было, да и не нужна она была, и так ясно, что писала Катерина. И когда она успела записку ему в карман сунуть? До чего же скрытная и ловкая баба! Может, и впрямь отпустить Савочкина? Пока они между собой разбираются, он, Жигин, вместе со стражниками уйдет с прииска, доберется до Елбани, явится к Вигилянскому, и пусть тот думает, как поступить, чтобы изловить шайку. А тайник с золотом, а бумаги, на которых путь до этого тайника обозначен? С этим чего делать? «А ничего не делать, — неожиданно решил Жигин, — отдам бумагу Вигилянскому, расскажу про тайник, и пусть у него голова болит. А мы темноты дождемся и съедем отсюда».
Придумав такой выход, он даже поднялся со ступеньки лестницы, но сразу же и сел на прежнее место. Нет, не мог он так поступить — оставить прииск с шайкой и укатить в Елбань. Не мог. Это же получается, что от своей прямой службы убегает, а он от службы никогда не бегал и нес ее всегда безупречно. С какими глазами перед становым приставом предстанет? Какие слова ему скажет в свое оправдание?
Снова Жигин поднялся со ступеньки, вышел на улицу. Площадь перед конторой была пуста — ни одного человека, ни одной подводы. И сам прииск показался пустым и вымершим, словно немногочисленные обитатели покинули свои жилища, занесенные снегом, и откочевали в неизвестную сторону. Но урядника это безлюдье не обманывало, потому что прекрасно знал: там, за внешней тишиной, затаилась опасность — нешуточная, можно сказать, смертельная. Он ее не умом даже, а кожей ощущал. И боялся, как боится всякий живой человек, когда дышит ему в лицо могильный холод. Но с этой боязнью он умел справляться, придавливал ее, не позволяя, чтобы завладела им полностью; если завладеет, знал он, тогда человек уже не самому себе принадлежит, а страху, который треплет беднягу, как тряпку на ветру, и отшибает разум.
Нет, страху он не поддастся.
И на прииске будет оставаться до тех пор, пока не изведет шайку под корень. Тем более, что Жигин надеялся на подмогу. Стражникам, которые отправились с гробами в Ярск, строго-настрого было наказано: добравшись до Елбани, первым делом явиться к приставу Вигилянскому и обо всем случившемся доложить в подробностях. Неужели пристав не отправится на выручку своему подчиненному? Быть такого не может…
Он и предположить не мог, что помощь, хоть и небольшая, уже подоспела.
Услышал дальний скрип шагов и резко обернулся. Из-за угла конторы, настороженно озираясь, вышел человек в низко надвинутой на глаза лохматой шапке, негромко позвал:
— Илья Григорьич… Можно подойти без опаски?
Голос показался знакомым.
— Подходи, — разрешил Жигин, — только рукавицы скинь, и руки на виду держи.
Человек послушно снял рукавицы, сшитые из рыжей собачьей шкуры, и растопырил руки, стараясь всем своим видом показать, что ничего худого не замышляет. Подошел ближе, и Жигин сразу его узнал — елбанский стражник Голоухин. Каким ветром его сюда надуло?
— Узнаешь, Илья Григорьевич?
— Узнаю. Ты как здесь оказался?
— По приказу. Вигилянский послал. Только я не один, полицмейстер из Ярска и два агента при нем. Там, на дороге, ждут, а меня послали, чтобы поглядел — как тут? Подъехать к конторе можно?
— Подъезжай.
Голоухин повернул назад и быстро, уже не осторожничая и не озираясь, побежал, высоко вскидывая длинные ноги.
Не прошло и четверти часа, как полицмейстер Полозов вместе со своими агентами оказались в конторе, а Голоухин, замешкавшись, распрягал тройку и привязывал лошадей к коновязи. Перед высоким начальником Жигин слегка растерялся: вот уж никогда не думал, что пожалуют сюда такие гости. Даже попытался вытянуться перед полицмейстером и доложиться ему, но Полозов остановил:
— Подожди, урядник, дай обогреться. Где тут печка у вас?
Но печь без догляда Тимофея оказалась холодной, Полозов с разочарованием отошел от нее и принялся прыгать и размахивать руками. Видно было, что он действительно замерз. Жигин позвал стражника, приказал растопить печь, и когда сухие поленья весело занялись жарким пламенем, он оставил дверцу открытой и позвал полицмейстера. Тот охотно отозвался, присел на корточки перед раскрытой дверцей, протянул к огню нахолодавшие руки. Грелся, ничего не говорил, и в тишине лишь слышно было, как гудит печь.
Отогревшись, Полозов поднялся в полный рост, придвинулся к Жигину и сказал:
— А вот теперь, урядник, пойдем и поговорим наедине. Есть здесь укромное место?
— Найдем. Идите за мной.
Провел полицмейстера комнату, где сидел раньше Земляницын, подвинул стул, но Полозов садиться не стал. Прошелся туда-сюда, передергивая плечами, и неожиданно спросил:
— Бумага, которую Марфа Шаньгина передала, при тебе? Не потерял?
— Никак нет, при мне.
— Тогда доставай.
Жигин присел на стул, который только что предлагал полицмейстеру, и принялся разуваться. Бумаги у него были спрятаны под подкладки сапог. В каждом по половине, когда-то большого, единого листа, на котором был указан точный маршрут до тайника. Вытащив эти половины, он положил их на стол и соединил. Полозов, поморщившись от запаха, сунул руку за отворот полушубка и вынул свою бумагу, доставшуюся от Азарова, развернул и положил рядом.
— Подходи ближе, урядник, будем смотреть — одинаковые они или нет?
Рассматривали долго, сверяя каждый изгиб четко прочерченных линий. И чем дольше рассматривали, тем яснее им становилось, что маршрут на бумагах указан один и тот же. И даже последний указатель был помечен одинаково — дерево, стоявшее посредине поляны.
— Картина ясная, — Полозов аккуратно сложил свою бумагу, сунул ее за отворот полушубка, кивнул на разорванные половины: — Эти себе забирай, да не суй больше в сапоги — воняет. А сейчас садись и рассказывай. С самого начала рассказывай…
Слушал полицмейстер урядника очень внимательно. Не перебивал, не переспрашивал, а когда до конца выслушал, вздохнул и будто черту подвел:
— Крепкий орешек нам с тобой достался, урядник. Если без ума грызть, можно и зуб сломать. Ладно, пойдем с господином Савочкиным знакомиться. Очень мне любопытно на эту персону взглянуть.
Но знакомство полицмейстера с Савочкиным пришлось отложить. Едва они вышли из комнатки, как увидели в коридоре вернувшегося Хрипунова. Запыхавшийся, потный, он, видимо, уже услышал от стражников, кто прибыл на прииск, и поэтому таращил глаза на Полозова, не зная, как к нему обратиться. Наконец выдохнул:
— Господин…
И запнулся.
Полозов махнул рукой, указал на Жигина:
— Ему докладывай.
Хрипунов выпалил:
— У Катерины они… И Парфенов там, а с ним еще мужик и мальчишка… С опаской остановились, часовых выставили. Без шума не подобраться, да и много их, человек двадцать с лишним, точно сосчитать не удалось… Разве что ночи дождаться…
— А Парфенов под охраной у них находится? — быстро спросил Полозов.
— Под охраной. Мужика с мальчонкой в сарайчике заперли, а Парфенов в доме пребывает… Больше ничего не разглядеть, дальше сугроб кончается, высунешься — сразу заметят.
— Молодец, что не высунулся, — похвалил Полозов, — передохни пока. Сколько стражников у тебя?
— Трое осталось, я четвертый. Двое уехали.
— Итого в наличии у нас имеется ровным счетом семь штыков. Негусто… Как думаешь, урядник, управимся?
— Если днем к дому пойдем — не управимся. Народ безбоязненный, сам видел. Оторви да выбрось. Отстреливаться станут.
— Вот и я так мыслю. Значит, иное нужно придумать. Пойдем поговорим с господином управляющим, может, и просвет какой появится. Веди…
Поднялись на второй этаж, прошли в кабинет, и там Полозов, увидев в углу Савочкина с расшаперенными ногами, возмутился, вспыхнул, как сухая береста от пламени спички:
— Что за безобразие?! Такой уважаемый человек — и связанный, на полу! Урядник, ты чего себе позволяешь?! Развяжи немедленно!
Жигин, ничего не понимая, замешкался, но Полозов так глянул на него, что он молча развязал руки Савочкину, отошел в сторону. Комлев, также ничего не понимая и не зная еще, кто этот человек, отдающий приказы уряднику, предусмотрительно сдвинулся в угол и замер, не опуская ствол ружья. Полозов скосил на него взгляд, затем мельком посмотрел на Тимофея и распорядился:
— Ты и ты — на выход. Постойте в коридоре.
Жигин кивнул, и Комлев, вытолкав впереди себя Тимофея, вышел из кабинета, но перед тем как закрыть дверь, успел незаметно подмигнуть уряднику, словно на ухо шепнул: «Я здесь, недалеко, если что, зови — выручу…» Полозов заметил это, и покачал головой, наверное, удивился готовности каторжника защищать должностное лицо полиции. Но вслух ничего не сказал. По-хозяйски сел в кресло управляющего Первым Парфеновским прииском и радушно пригласил:
— И вы присаживайтесь. Не враги же мы, в конце концов, неужели не договоримся. Как вы думаете, господин Савочкин, сумеем договориться?
Савочкин покосился на урядника, который продолжал стоять посреди кабинета, и осторожно, несмело присел на стул, растирая затекшие кисти рук, на которых остались после веревок глубокие борозды, поинтересовался:
— Простите, а кто вы такой? О чем нам следует договариваться?
— Да, я же не представился. Извольте… Полицмейстер славного города Ярска Полозов. Очень рад знакомству. Вы спросили — о чем нам следует договариваться? Сообщаю — о многом. Для начала вот об этой записке… Урядник, дай мне ее… Прочитайте, господин Савочкин. Написала эту записку хорошо известная вам Екатерина Николаевна Гордеева. Сама она сейчас находится уже далеко, узнать подробности от нее никакой возможности нет, поэтому спрашиваем у вас — какова причина ссоры или размолвки между вами и господином Столбовым? Почему Екатерина Николаевна советует вас отпустить? У меня еще ряд вопросов имеется, но пока достаточно и этих.
Савочкин прочитал записку, осторожно отодвинул ее от себя и брезгливо поморщился:
— Понятия не имею, никакого Столбова не знаю. И по какому праву ваш урядник меня арестовал? Я жаловаться буду! Генерал-губернатору буду жаловаться!
— Самому генерал-губернатору?! Да боже упаси, господин Савочкин! Я вас умоляю — не делайте этого! — Полозов покаянно склонил голову, согнулся над столом и пообещал: — А урядника мы со службы выгоним, чтобы другим не повадно было над уважаемыми людьми издеваться и связывать их, как последних каторжников! Слышишь, урядник?! Со службы выгоним! — Не поднимая головы, чуть подавшись вперед, Полозов договорил последние слова и выкинул в неуловимое мгновение руку, сжатую в кулак. Неслышный, но сильный удар пришелся Савочкину точно в солнечное сплетение. Тот икнул, задохнулся, безмолвно разинул рот и с глухим, тупым звуком свалился на пол — как мешок с овсом.
Не меняя позы, Полозов приказал:
— Подними его, Жигин, посади на стул, пусть отдышится.
Савочкин долго приходил в себя. Но вот откашлялся, отдышался и ухватился обеими руками за край столешницы, чтобы не упасть со стула. Молчал. А Полозов прежним голосом, словно бы виноватым, продолжил:
— И урядника уволим, и меня уволим — всех уволим! Один вы останетесь, господин Савочкин. Но прежде, чем это случится, вы нам постараетесь помочь. А помогать начнете с ответов на те вопросы, которые я задал в начале нашей задушевной беседы. Помните их? Или повторить?
— Помню, — через силу выдавил из себя Савочкин.
— Отлично! Я искренне надеюсь, что мы обязательно договоримся…
6
Хранилище, в котором находилось золото, добытое за летний сезон и которое оказалось теперь без всякой охраны, стояло действительно, пустым. Столбов-Расторгуев приехал сюда специально, чтобы убедиться своими глазами. И хотя уже знал, что оно пустое, тем не менее не угасала слабая надежда — а вдруг… Но надежда погасла, как одинокая искра, упавшая на холодную землю. Он вышел из хранилища, поморщился от боли в руке и вслух выругался:
— Черт, все псу под хвост!
Именно так и получалось. Многие труды, потраченные для того, чтобы завладеть всем движимым и недвижимым Парфенова, разорив его в прах, пропадали даром. Добытое золото будет сдано в золотосплавочную лабораторию, и Парфенов может попытаться вывернуться, чтобы вернуть кредит, может затеять длинную судебную тяжбу… Хотя подожди-ка, подожди… А если сделать так, чтобы он ничегошеньки не предпринял? Он ведь полностью теперь в его руках. Что же помирать-то раньше времени! Задуманное дело еще не пропало окончательно, есть еще надежда, не погасла, как искорка на ветру.
Столбов-Расторгуев торопил коня, и от хранилища до дома Катерины долетели махом. Там все было спокойно. Часовой стоял возле крыльца, а Парфенов сидел в горнице за столом, даже не скинув шубу, и разглаживал ладонями скатерть. Поднял голову, взглянул на вошедшего Столбова-Расторгуева и отвел взгляд, будто ему было совершенно безразлично, кто вошел в дом. Смотрел на разглаженную скатерть, хмурился.
— И по какой причине мы грустим, Павел Лаврентьевич? — весело спросил Столбов-Расторгуев, усаживаясь за стол напротив Парфенова.
— Пока не вижу повода, чтобы сильно радоваться.
— Это вы верно заметили, Павел Лаврентьевич, совершенно верно. Нет у нас с вами повода, чтобы веселиться. Ни у меня нет, ни у вас. Увы!
— Кто вы такой? И что вам от меня надо? Говорите прямо.
— Кто я такой? Представлялся уже сегодня, неужели не помните? А чего мне от вас нужно — это отдельный разговор. Да вы раздевайтесь, шубу снимайте, разговор длинный у нас будет. Не желаете? Ну, воля ваша, как хотите… Итак, Павел Лаврентьевич, давайте начнем с ограбления Сибирского торгового банка. Во время этого ограбления, как вам хорошо известно, исчезли не только деньги, но и некоторые бумаги, оставленные вами в залог банку, который выдал вам преогромный кредит. Возвращать его нужно будет в самое ближайшее время, а возвращать вам нечем. Нечем возвращать! Золото, которое вы на прииске оставили на черный день и на которое надеялись, уехало неизвестно куда, проект железной дороги и результаты разысканий медной руды пропали бесследно, отсрочек по кредиту никаких вам не дадут, и что остается в сухом остатке? Остается в сухом остатке лишь одно — банкротство! Назначается внешний управляющий и начинается примитивная распродажа: один дом покупает, второй — коляску, третий — прииск, а четвертый — серебряную посуду… Да вы же сами знаете, зачем я рассказываю… И помочь вам никто не сможет, кроме Господа Бога и меня, грешного…
— Чем же вы сможете помочь? И что взамен от меня потребуете?
— Что потребую? Да сущий пустяк! Нужно вам лишь расписаться в нескольких бумагах, как говорится, ручку приложить. И все!
— А в тех бумагах будет написано…
— Совершенно правильно, верно догадались, Павел Лаврентьевич! В тех бумагах будет написано, что свои дела, находящиеся в плачевном состоянии, вы добровольно передаете в ведение Сибирского торгового банка и господина Зельманова. И вам в общем деле с господином Зельмановым будет выделен небольшой процент…
— На кусок хлеба и на стакан воды…
— Ну, зачем уж так безнадежно…
— Значит, желает Зельманов, как я понимаю, забрать мое дело в свои руки без всяких вложений, а заодно и будущий рудник. Почему же не забрать, если столько денег уже вложено и даже проект железки имеется. Ловко! К слову сказать, Азарова-то нашли? Или он и не терялся никуда вместе с бумагами?
— Найдется Азаров, никуда не денется. Надо сказать, очень уж у вас ненадежные работники, Павел Лаврентьевич, что бывшие, что нынешние, что Азаров, что Савочкин. Не берегут хозяйское добро, тащат прямо посреди белого дня. Беда! Но мы от сути нашего разговора уклонились — какое будет ваше решение?
Как бывалый и опытный охотник, Столбов-Расторгуев выставлял на возможных путях отхода флажки, заведомо зная, что зверь на них не ринется, оставлял лишь один выход, который, становясь все уже и уже, должен был в конце концов подвести под выстрел — точный, без промаха.
Но и Павел Лаврентьевич Парфенов сшит был не лыковыми нитками. Ясно видел и флажки, и единственный выход, в конце которого его ожидал выстрел. Странное дело, он в эти минуты не испытывал страха, не приходил в отчаяние, хотя прекрасно понимал, что Зельманов устроил ему настоящую ловушку. Возвращать кредит действительно было нечем, отсрочки ему никакой не дадут — это тоже ясно, а внешнее управление и распродажа имущества становятся при таком раскладе неизбежными. Он и на прииск кинулся, чтобы забрать здесь все имеющееся золото, разобраться с Савочкиным, которого начал подозревать в воровстве, и отводил на эти дела ровно неделю. Но кто ему теперь даст эту неделю? Ясное дело, что неделю ему на раздумья не дадут. Значит… Значит, надо тянуть время, тянуть, сколько возможно. И он ухватился за эту спасительную ниточку:
— Человек вы, как я догадываюсь, опытный и понимаете, что подпись моя должна быть заверена нотариусом, под простой бумажкой я расписываться не буду, иначе мне никаких процентов, даже крохотных, не видать. И где мы здесь на прииске найдем нотариуса? Или, может быть, поедем в Ярск?
— Нет, в Ярск не поедем! — быстро и решительно отсек Столбов-Расторгуев. — Личность вы там слишком известная, и мало ли что может произойти. Мы этого нотариуса прямо сюда доставим. Здесь все бумаги и подпишем. Чинно и благородно. Значит, мое предложение принято?
— А что мне остается делать? Или у вас в запасе есть другие предложения?
— Иных предложений, к сожалению, у меня нет. Даже если бы они были, я бы о них вслух не сказал. Зачем? Вы приняли именно то предложение, которое меня полностью устраивает. Честное слово, я рад, Павел Лаврентьевич, что мы нашли общий язык. Я думаю, что…
В это время по крыльцу и в сенях простучали быстрые шаги, дверь распахнулась и на пороге вырос запыхавшийся часовой, растерянно доложил:
— Там к дому Савочкин идет… Один…
Столбов-Расторгуев вскочил из-за стола, выбежал на крыльцо и остановился. За калиткой, словно раздумывая входить или не входить? — стоял, понурив голову, горный инженер Савочкин.
7
Странная птица ютилась возле печной трубы черная, как ворона, но с длинным хвостом.
Полозов поднял голову и удивился:
— Это что за животина?
Приглядевшись, Жигин рассмеялся:
— Сорока, приткнулась возле трубы и греется. А черная — от дыма, прокоптилась… Вот хитрованка, нашла место…
Сорока, словно почуяв, что на нее смотрят, застрекотала, взмахнула крыльями и уселась прямо на трубу. Разинула клюв и заголосила еще громче, словно хотела сказать — ну, чего уставились, греюсь я тут…
— Видишь, Жигин, даже глупая птица из трудного положения находит выход. Неужели мы с тобой, разумные существа, такой выход не найдем? Мы его просто обязаны найти! Так или не так?
— Так точно, господин полицмейстер!
— Вот и славно. Принимаю решение: сработает наша задумка или не сработает, но в любом случае отправляйся сегодня к тайнику. Если засада сорвется, придется тебе оборону держать.
— Еще неизвестно, какое они решение примут, когда к ним Савочкин явится.
— Примут такое, какое нам нужно, никуда не денутся. Чувство у меня уверенное, редко подводит. Людей тебе, сам понимаешь, дать не могу… Разве своего каторжного прихватишь? Не подведет?
— Пожалуй, не подведет. Как-никак, а в деле проверен. Не убежал…
— Ну, смотри. Я на тебя, Жигин, очень надеюсь. Когда отправляться будешь?
— Да прямо сейчас и отправимся, чего время тянуть.
— Слушай, я ведь совсем забыл! Из головы выскочило! Наверное, стареть начинаю… Жена твоя жива, в Елбани…
— Да что ж молчали?! — Жигина не удержался и даже за плечи схватил полицмейстера, встряхнул его, но вовремя вспомнил о субординации и опустил руки: — Виноват…
— Живая, и все с ней в порядке, вернешься — сам увидишь…
О том, что с женой урядника не все в порядке, Полозов намеренно умолчал. Пусть радуется, лишние терзания ему сейчас совсем не нужны. Радостный человек — он в службе незаменимый. Пусть думает, что ждет его родная жена в Елбани, пусть надеется, пусть верит, тогда и сам обережется, и дело сделает без всякой осечки.
Не прошло и часа, как Жигин с Комлевым незаметно покинули контору прииска, прошли с половину версты по дороге и свернули в тайгу, загребая за собой следы широкими лыжами. Оказавшись в чащобе, надели лыжи, поправили лямки заплечных мешков, удобней пристроили ружья и двинулись навстречу тускло светящемуся солнцу, застрявшему в верхушках заснеженных елей. Шли быстрым ходом, без отдыха, и глубокая лыжня, не прерываясь, ровно тянулась за ними двумя блестящими полосками.
Время от времени, веселя самого себя, Комлев подавал неунывающий голос:
— Угу-гу-шеньки-ого, не случилось ли чего?! Нос к телеге приставлял, кобылу замуж выдавал, стукал своим салом да по своему мусалу. Рот разинул, счастья ждал, да запнулся об чурбан. Будя-дя, будя-дя, напугались воробья! Привет-салфет вашей милости!
Жигин, не прислушиваясь к этой тарабарщине, думал о своем: радость после полученного известия о том, что Василиса жива и находится в Елбани, согревала его теперь, как живительный огонек, и поэтому предстоящее опасное дело, показавшееся ему сначала почти не осуществимым, не пугало и даже не вызывало сильной тревоги. Словно передалась уверенность полицмейстера Полозова: да неужели мы этой шайке головы не свернем?! Свернем! И совсем неважно было для него сейчас, что голов у шайки имелось намного больше и что добраться до тайника и не сбиться с верного направления будет стоить для них с Комлевым немалых трудов. Если уж из самой шайки удалось уйти, то сейчас, с ружьем и с изобильным количеством патронов, можно будет с ней и повоевать. Не велики воины, рассуждал он, вспоминая, как пришлось отбиваться на речке Черной, не смогли взять тогда — не возьмут и сейчас. Эх, Земляницына бы в подмогу! Да нет, к великому горю, отставного фельдфебеля и верного, надежного мужика. Пусть ему холодный снег будет пухом…
С тихим, едва различимым шорохом скользили лыжи, пар от тяжелого дыхания облачками отлетал в сторону, на бровях густела изморозь, а ресницы, когда моргал, слипались. Остановиться бы, костер развести, обогреться, но Жигин не останавливался, зная по опыту, что первый запал, когда еще не начала сковывать усталость, нужно продлить как можно дольше. К тайнику он хотел выйти до темноты, чтобы пребывать в полной уверенности — их никто не опередил.
— Слышь, урядник, давай вперед пойду, по готовому следу тебе легче будет. Если собьюсь, скажешь, куда лыжи навострить.
Не дожидаясь согласия, Комлев обогнал Жигина и пошел впереди. Все-таки вынослив был каторжный, как ломовой конь. Ничем его нельзя было уторкать — ни холодом, ни голодом. Бормотал свою тарабарщину и буровил снег, не зная устали.
Впереди замаячил крутой подъем, деревья раздвинулись и в пространство между ними упали розовые полосы закатного солнца, осветив темные макушки больших валунов, с которых ветер сдул снег. Это была каменная гряда. Теперь требовалось через нее перевалить, спуститься вниз и тогда уже до тайника останется совсем немного. Неглупые люди место здесь выбирали, думал Жигин, перво-наперво, от прииска недалеко, своим ходом, без коня, можно добраться, а самое главное — дуриком через каменную гряду не перескочишь, можно запросто ноги переломать, если тропа неизвестна. На бумаге эта тропа была обозначена. Жигин отыскал ее, и перед тем как подниматься наверх, решил устроить короткий привал. Снял лыжи, сел прямо в снег, прислонившись спиной к валуну, и махнул рукой, давая знак Комлеву — и ты садись, отдыхай. Но Комлев не сел, продолжал стоять, не снимая лыж, и прислушивался.
— Ты чего?
— Поет кто-то…
— С ума сошел, головой, кажется, не стукался. Кто тут петь может?!
— Тихо, урядник, помолчи, слушай…
Жигин замер, придержав дыхание, и до слуха, смазанный расстоянием, едва различимо донесся голос — действительно, кто-то пел. Слов разобрать было нельзя, но пел — точно! И удалялся, как лучик света, который вот-вот должен был погаснуть. Жигин вскочил, продернул через дырки в носках лыж веревку, привязал ее к поясу, чтобы руки стали свободными, и осторожно снял ружье, висевшее у него за спиной. Привычно перехватил его за цевье и стал подниматься вверх, нащупывая ногами в снегу ровную, без камней, тропу. Комлев двинулся за ним следом.
До макушки гряды они добрались совершенно обессиленными. Едва-едва отдышались. Снова прислушались, но голоса в звенящей тишине не различили. Может, почудилось? Да нет, не бывает такого, чтобы сразу двоим поблазнилось! Переглянулись и снова затаились, не шевелясь. Голос так и не обозначился, будто истаял. Но в том, что он звучал, ни Жигин, ни Комлев теперь не сомневались. Поэтому и отдых свой свернули быстро. Стали спускаться вниз, настороженно поглядывая по сторонам и таясь за деревьями. Спуск занял не меньше времени, чем подъем. И вот наконец-то каменная гряда осталась позади. Теперь перед ними простиралось болотистое мелколесье — березы, осины, кусты калины и тальника. Все деревья, как на подбор, росли здесь какие-то худосочные, кривые, а из снега торчала высокая высохшая трава, которая летом, похоже, вымахивала едва ли не в человеческий рост. И лишь вдали, врезаясь в небо острыми верхушками, снова стеной вставал густой ельник.
Гнилое, тревожное и угрюмое место.
Жигин достал бумагу, еще раз сверился с ней, и от подошвы гряды взял вправо. Теперь предстояло отыскать последний опознавательный знак — каменный валун, похожий на рисунке на церковную маковку.
Шли долго, но валун все не показывался. Жигин с Комлевым снова встали на лыжи, заторопились, потому что солнце по-зимнему быстро шло на закат, и кривые тени от деревьев вытягивались все дальше.
Но, торопясь, не теряли осторожности — исчезнувший голос не давал покоя. Кому он мог принадлежать? И почему на снегу не видно никаких следов, кроме заячьих?
От места спуска с каменной гряды отошли уже верст пять, когда перед ними совершенно неожиданно, словно из-под земли, встал каменный валун. Мощный и широкий в своем основании, он, поднимаясь вверх, сужался, а затем снова шел вширь и замыкался острым наконечником. Действительно, на церковную маковку похож, только креста на самом верху не хватает. Но долго разглядывать валун было некогда — солнце уже давно закатилось, сумерки быстро наливались чернотой, и надо было думать о ночлеге и о еде. Лыжами разгребли снег с подветренной стороны, зажгли костер с таким расчетом, чтобы пламя нагревало валун, камень, когда накалится, будет долго отдавать тепло. Комлев не поленился и отправился через низину за еловым лапником, но скоро, еще не добравшись до ельника, кинулся обратно.
Увидев его бегущим, Жигин бросил заплечный мешок, из которого собирался достать котелок, и схватился за ружье, взвел курок. Всматривался до рези в глазах, пытаясь понять, что напугало Комлева, но разглядеть в потемках уже ничего не мог, кроме одного — следом за каторжным никто не гнался.
Комлев добежал до валуна, плашмя плюхнулся в снег и выдохнул:
— Я, урядник, такого дива никогда не видел… Раз — и исчезли…
— Да чего ты увидел? Говори!
— Следы!
— Чьи?
— Вот такая лапа! Босая! Человеческая!
— Ты не шуми, пойдем посмотрим…
— Погоди, дай дух переведу…
Отдышавшись, Комлев упруго поднялся и первым двинулся к тому месту, откуда только что убежал. Ружье держал наготове. Жигин, не забывая оглядываться по сторонам, поспешил за ним. И скоро увидел глубоко вдавленные в снег следы. Они явно принадлежали босому человеку. Но это была не главная странность, главное заключалось в том, что следы возникали внезапно, будто с неба упали, тянулись от одного дерева к другому и также внезапно обрывались. Жигин даже присел, разглядывая их. Сомнений никаких быть не могло — человеческие следы. И человек, оставивший их, был босым.
Куда он делся?
В четыре глаза оглядели все пространство, но больше на нетронутом снегу ничего не обнаружили.
— Давай до утра оставим, — решил Жигин, — все равно в потемках ничего не увидим. Пошли…
Они вернулись к валуну. Комлев принялся ломать сушняк для костра, но теперь уже далеко не отходил, а про лапник, похоже, позабыл вовсе.
Ночь прошла почти без сна. Прислушивались, всматривались в темноту, обступавшую пламя костра, ружей из рук не выпускали, но сторожились они напрасно — кроме потрескивания углей, никаких иных звуков в первозданной тишине не раздавалось, и в темноте никто не промелькнул и не замаячил.
Так и встретили зыбкий, студеный рассвет.
Когда развиднелось, Жигин и Комлев без слов, лишь переглянувшись, взяли ружья и направились к диковинным следам. Но ничего нового не увидели — все оставалось прежним, как было вчера. Уже повернулись, чтобы идти назад, когда Жигин по какому-то наитию поднял голову и обомлел — как же он раньше-то не догадался?! Прямо над его головой к двум крепким сучьям кривой березы была примотана гибкими таловыми прутьями довольно толстая палка. На соседней осине разглядел еще одну. И дальше, почти на каждом дереве, виднелись такие же палки. Перекинуться с одной на другую особого труда не составляло. Вот почему следы внезапно появлялись и так же внезапно исчезали. Спрыгнул с дерева, пробежался сколько нужно, затем подпрыгнул, ухватился за палку и дальше скачи по деревьям, сколько твоей душе угодно.
Но для чего эта хитрость, столь мудреная?
Голову сломаешь…
Посмотрел на Комлева, словно спрашивал у него ответа, но тот лишь пожал плечами — а я откуда знаю…
Прошли еще дальше, заглядывая на деревья, и везде находили привязанные палки, которые, оказывается, располагались не абы как, а в строгом порядке — кругами, замыкая кольцо возле каменного валуна.
— Урядник, может, нас тут бесы водят?
— Ага, бесы… Тогда почему не копыта на снегу отпечатались, а мужичья нога, у бабы такого размера быть не может.
— Так бесы разные бывают, и большие и маленькие.
— Ты их видел?
— Ма-а-аленьких, с мизинец, видел. Верткие такие, сволочи, хочешь прихлопнуть его ладошкой, а он — нырь, и ушел. Правда, я тогда в крепком запое был, когда видел, может, и не такие они верткие…
— Лупить тебя, Комлев, надо, чтобы дурь вышибить. С перепою и не такие бесы привидятся — больше жеребца, и с копытами. А здесь живой человек ходит. Неужели не ясно? Бесы ему…
И осекся Жигин на полуслове, потому что явственно зазвучал вчерашний голос — далекий, приглушенный. И снова он пел.
Кинулись на этот голос, но он прервался. А вскоре снова зазвучал, но уже в другой стороне. Комлев бросился в эту сторону, но Жигин остановил его:
— Стой, не бегай, уморит он нас, по такому снегу… Не набегаемся…
— А чего делать?
— Ничего не делать, сядем у валуна и подождем. Если мы ему нужны, сам проявится.
Дошли до валуна и встали, как вкопанные. Возле остывающего кострища не было ни лыж, ни заплечных мешков, а до ближней березы тянулись следы босых ног с широкими, оттопыренными на сторону большими пальцами.
8
— Неужели вы о папашином тайнике ничего не знали? Быть такого не может, чтобы отец родному сыну перед смертью не рассказал! Верно я говорю? — Столбов-Расторгуев стоял сзади и руку держал на парфеновском плече, словно сторожил любое движение.
Но Парфенов не шевелился, горбился над столом и головы не поднимал. И даже когда заговорил, остался в прежней позе, как придавленный невидимым, но очень тяжелым грузом:
— Говорите вы верно и сомнения на этот счет, конечно, возникают, если не брать во внимание одно обстоятельство — за несколько месяцев до своей кончины отец находился в уме не совсем здравом. Он мог вообще забыть об этом тайнике. Впрочем, воля ваша, верить или не верить…
— А вы сами-то верите?
— Да. Очень похоже на покойного родителя, в его характере.
— Ну и нравы в благородном семействе, — коротко хохотнул Столбов-Расторгуев. — Лучше в землю закопаем, чем наследнику отдадим. Ладно, я подумать должен…
Столбов-Расторгуев убрал руку с парфеновского плеча и отошел к окну. Смотрел поверх занавесок на улицу, молчал. Он лихорадочно думал — что сейчас предпринять? Неожиданное появление Савочкина перевернуло вверх дном все планы. Он ведь хотел уйти с прииска, скрыться в зимовье и дождаться нотариуса, которого должен был доставить специальный гонец, который уже послан был в Ярск к Зельманову и скакал теперь во весь опор по глухой дороге. Вот привезет он нотариуса, надеялся Столбов-Расторгуев, выложит тот нотариус на стол все нужные бумаги, Парфенов в них распишется, и можно считать, что дело сделано. Пусть не так, как изначально задумывалось, но все равно — сделано!
Но тут появился Савочкин, понурый и унылый, как побитый пес, выложил, с чем он пришел, и теперь Столбов-Расторгуев никак не решится сделать выбор, чтобы не ошибиться, чтобы выбор этот был единственно верным.
А выложил неожиданно появившийся Савочкин следующее: на прииск прибыл собственной персоной полицмейстер Ярска Полозов, с ним два человека, там же, в конторе, находится урядник Жигин и стражники. Нападать на людей Столбова-Расторгуева они боятся, потому что их мало, наоборот, опасаются, что нападут на них, и поэтому готовятся обороняться в конторе. По всей видимости, ждут подкрепления. Но главный приказ, который должен выполнить Полозов, совсем не поимка шайки, а задержание господина Парфенова, потому как из столицы прибыла высокая комиссия и требует владельца приисков к ответу, а он сбежал. Приказ о задержании Парфенова отдан лично генерал-губернатором, и, если полицмейстер его не выполнит, придется ему распрощаться и с погонами, и со службой. Вот и предлагает полицмейстер от полной своей безысходности сделку: Столбов-Расторгуев отпускает Парфенова, а взамен получает бумагу, на которой нанесен маршрут до тайника с золотом. Когда рассказал Савочкин о тайнике и о том, что бумага была найдена у арестованного Азарова, который и устраивал этот тайник, Столбов-Расторгуев заколебался. Дождаться нотариуса, подписать бумаги и заодно прихватить золото из тайника — дело вырисовывалось весьма заманчивое, но он не верил Савочкину, хотя тот и честно поведал ему о том, что собирался бежать с прииска и и том, что из этой затеи получилось. Скорее, он готов был поверить полицмейстеру Полозову, который опасался за свои погоны и служебную карьеру.
А время между тем шло.
И надо было решаться.
Полозов, как сказал Савочкин, ответ желал получить не позже обеда. Если же не получит такового, значит, будет действовать по своему усмотрению.
«И черт его знает, какую мерзость этот полицмейстер придумает, его ведь не в крапиве нашли, если до таких чинов дослужился, — думал Столбов-Расторгуев. — А теперь так раскинем: обменяю я Парфенова на маршрут до тайника, а кто тогда бумаги будет у нотариуса подписывать? Саму подпись подделывать? Нет, не годится… Все не годится! Надо что-то свое придумывать, свою петлю завязывать».
Но петля никак не завязывалась.
Сердито топая ногами, распинывая половики по дороге, Столбов-Расторгуев стремительно вышел из дома и на крыльцо сразу же наткнулся на Савочкина, который потерянно топтался на нижней ступеньке, с опаской поглядывал на часового и не знал, куда ему деться. Даже присесть на ступеньку не решался. В глазах у него плескался неподдельный страх. Не думал он в эту минуту о том, что рушится и рассыпается в прах его давняя мечта оказаться в благословенных краях, где жизнь будет искриться и переливаться самыми радужными красками, не думал даже о золоте, которое выскользнуло у него прямо из рук, как выскальзывает ловкая рыба и бесследно исчезает под водой, одно лишь чувство владело им целиком и без остатка — он хотел жить! Очень! Не важно — как, не важно — кем, но — жить! Просто жить! Дышать, ходить, смотреть на небо, по которому неторопливо катилось по-зимнему холодное, но зато блескучее солнце.
Обернулся на скрип распахнувшейся двери, вскинул взгляд и, сам того не ведая, разрешил мгновенно все сомнения Столбова-Расторгуева. Тот увидел ничем не скрытый, голый страх в его глазах и уверился — не врет. Прежде всего по причине страха.
— Что, господин горный инженер, страшно?
Савочкин молча кивнул и опустил голову.
— А дальше еще страшней будет, а жить все равно хочется. Хочется жить или нет?
— Хочется! — шепотом выдохнул Савочкин.
— Будешь ты жить, будешь. Только при одном условии — если не попытаешься еще раз меня обмануть. Понимаешь о чем речь?
— Понимаю, — снова шепотом выдохнул Савочкин.
— Тогда слушай и делай, как я скажу. Только не вздумай хоть шаг в сторону шагнуть. Шаг этот последним будет. Пойдем в дом.
Вернулись в дом, где за столом, не меняя позы, сидел Парфенов. Он взглянул на своего управляющего прииском, поморщился, но вслух ничего не сказал.
— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул Столбов-Расторгуев, — не будем тратить время на упреки и на выговор по службе. Лучше сразу к делу приступим. Дело у нас, господа хорошие, следующее… Сложное, надо признаться, но вполне исполнимое…
Когда он коротко и четко изложил суть своей задумки, Парфенов поднялся со стула, выпрямился в полный рост и покачал головой:
— А вы бес, настоящий бес, без всякого подмеса!
— Можно подумать, что передо мной ангел с сизыми крылышками. Я ведь могу и переиначить — отдам вас полицмейстеру, без всяких условий, и пусть он везет владельца приисков под светлые очи столичной комиссии и генерал-губернатора. Нравится такой расклад?
— Не нравится. Поэтому и соглашаюсь.
— Иного я и не ожидал. Теперь твоя очередь, Савочкин. Все запомнил? Поднимайся, иди. А мы будем ждать тебя с хорошими новостями.
Савочкин потер ладони, словно они у него замерзли, зачем-то расправил носком сапога спутанный половик и вышел, не оглянувшись. Часовой, по знаку Столбова-Расторгуева, который стоял у окна, беспрепятственно выпустил его из ограды, и Савочкин двинулся по улице, медленно переставляя ноги.
Скоро он уже стоял напротив полицмейстера Полозова и говорил, не поднимая головы и глядя в пол, таким тихим голосом, словно окончательно лишился сил:
— Велено передать, что условия принимаются…
— Не помирай, живой еще, — прикрикнул Полозов. — Громче!
Савочкин вздрогнул от окрика, как от удара, вскинул голову и отчеканил:
— Условия приняты! Я возвращаюсь с бумагой, они сразу же выпускают Парфенова.
— Где он будет находиться?
— На краю улицы будет стоять. Ему крикнут, что может идти, но не раньше, пока бумагу не получат. Иначе могут пристрелить.
— Ясно. Прочитают бумагу, удостоверятся, что подлинная. Она и есть подлинная. Мы, Савочкин, не мошенники. Сейчас получишь эту бумагу и пойдешь. А сопровождать тебя будут мои люди, — полицмейстер показал на Гришу-Мишу. — И учти, если случится какая пакость, они очень метко стреляют. Все понял?
Савочкин послушно два раза кивнул, желая заверить, что понял он все прекрасно и что никакой пакости не случится. Полозов поднялся на второй этаж конторы, в кабинет управляющего, скоро вернулся и вручил Савочкину бумажный лист. Тот, не разворачивая этот лист, прижал его двумя руками к груди и вышел на улицу. Гриша-Миша, не отставая, последовали за ним. Проводили его до края улицы и остановились, а затем, оглядевшись, разошлись в разные стороны и прислонились к заборам. Встали таким образом, чтобы можно было в случае опасности перепрыгнуть через эти заборы.
На кривой улице было пустынно — ни одного человека, будто в низких и серых домишках, заметенных снегом по самые крыши, все жители затаились. Впрочем, так оно и было — слух, что на прииске в открытую объявилась шайка, порхнул и разошелся, поэтому, чтобы лишний раз не испытывать судьбу, видавшие виды приисковые обитатели благоразумно предпочитали отсидеться за своими стенами и дальше нужников не высовывались. Нарушал безлюдную тишину лишь чей-то ошалевший петух, который голосил хриплое «ку-ка-ре-ку» без всякого перерыва, словно хотел до кого-то докричаться. Но никто ему не отзывался, и он продолжал голосить с новой силой, еще настойчивей.
Гриша-Миша не шевелились, стояли, как приклеенные к заборам. Но вот они встрепенулись, выструнились, зорко оглядывая улицу — в ее начале, возле дома Катерины, возникло оживление, вышли какие-то люди, издали казалось, что черный горох высыпали на белый, искрящийся под солнцем снег. Но скоро от всех отделилась одна фигура, неуверенно двинулась в сторону приисковой конторы, беспрестанно оглядываясь назад. Ближе, ближе… Вот уже различимой стала длиннополая богатая шуба, островерхая меховая шапка, и Гриша-Миша, каждый по отдельности, не сговариваясь, облегченно вздохнули — клюнули, мошенники, заглотили наживку, придуманную полицмейстером, отпустили Парфенова в обмен на бумагу, на которой указан маршрут до тайника. Теперь самое главное — не поторопиться, не сорваться на глупой неосторожности. Вглядывались в четыре глаза, сторожили каждый шаг приближающегося Парфенова, уже хорошо видели, что лицо у него почти полностью закрыто шарфом. Чего он обмотался? Может, обморозился? Или побили? Ничего, сейчас дойдет и станет ясно.
Парфенов дошел, Гриша-Миша подхватили его с двух сторон, бегом потащили к приисковой конторе. Парфенов не сопротивлялся, послушно бежал, и шарф у него с лица сползал ниже и ниже, а когда оказались у крыльца, лицо открылось полностью, и Гриша-Миша остановились с разбегу, будто уткнулись одновременно в неодолимую преграду. Притащили они, оказывается не Парфенова, которого знали в лицо, а совсем иного человека. Растерянно спросили, в один голос:
— Ты кто?
— Диомид. Там Ванюшка остался, я все равно за ним вернусь. Даже и не думайте, что меня удержите — вернусь!
Гриша-Миша молча переглянулись. Они ничего не понимали. Какой Диомид, какой Ванюшка, за которым надо непременно вернуться?
Вскоре выяснилось.
Полозов, выслушав короткий рассказ Диомида, азартно вскрикнул:
— Что скажете, орлы? Кажется, не промахнулись!
Для него было совершенно ясно, что Столбов-Расторгуев всерьез отнесся к бумаге, что тайник теперь — его главная цель. А что вместо Парфенова подсунул дворника Диомида — не имеет никакого значения, потому что владелец прииска не представлял сейчас для полицмейстера никакого интереса. Он его даже в расчет не брал, когда задумывал наживку для Столбова-Расторгуева. Суть ее заключалась в том, чтобы выманить шайку с прииска, и когда она кинется по указанному маршруту к тайнику, устроить засаду. Надеялся Полозов на внезапность и на удобное место, которое указал ему Хрипунов: с одной стороны — каменная гряда, с другой — глубокий уступ, и остается лишь узкая тропа между деревьями. Вот на этой тропе он и решил устроить засаду. Если же задумка сорвется, и закончится неудачей, надежда останется только на урядника Жигина, который накануне отправился к тайнику с одним-единственным приказом: держаться, сколько хватит сил, но к тайнику шайку не подпускать. И еще надеялся Полозов, что исправник с приставом Вигилянским окажутся расторопными и подкрепление подоспеет совсем скоро.
— Когда выдвигаться будем? — спросил Хрипунов. — Нам опоздать никак нельзя. Если они раньше нас у гряды появятся — пиши пропало.
— А вдруг они совсем туда не пойдут? — в один голос засомневались Гриша-Миша.
— Пойдут! — уверенно отрезал Полозов. — Даже не пойдут, а побегут. Значит, и нам медлить никак нельзя. Собирайтесь!
